Такова была семья, жившая на даче № 2. Мы заглянем еще на последнюю дачу, и таким образом наши читатели познакомятся со всеми жителями Эрмитажа.

Адмирал Гей-Денвер не принадлежал к тем краснощеким, седовласым и здоровым морякам, которых мы чаще встречаем в романах, чем в списке флотских офицеров. Напротив, он был представителем типа, который попадается гораздо чаще и совсем не соответствует тому понятию, которое мы составили себе о моряке. Это был худощавый человек, с резкими чертами лица — в его исхудалом лице было что-то орлиное — с седыми волосами, впалыми щеками, без усов и бороды и только с узенькой, изогнутой полоской бакенбард пепельного цвета. Какой-нибудь наблюдательный человек, привыкший сразу определять, к какому классу принадлежит тот или другой человек, счел бы его за каноника, который носит светское платье и любит жить в деревне, или за директора какого-нибудь большого учебного заведения, который сам принимает участие в играх своих учеников на открытом воздухе. Его губы были плотно сжаты, подбородок выдавался вперед, у него был суровый, холодный взгляд, а манеры отличались какой-то церемонностью, Сорок лет суровой дисциплины сделали его человеком замкнутым и молчаливым. Но на досуге в разговоре с равным себе он сейчас же оставлял тот повелительный тон, каким он привык говорить на палубе, и у него оказывался большой запас рассказов о том, что делается на свете, передаваемых без всяких прикрас, а так как он много видел в своей жизни, то его было интересно послушать. Этого костлявого и сухощавого адмирала, который был тонок, как жокей, и гибок, как плеть, можно было видеть каждый день на пригородных дорогах, по которым он ходил, размахивая своею малакской тростью с серебряным набалдашником, той самой мирной походкой, какой он привык ходить по юту своего флагманского корабля. У него остался на щеке рубец, свидетельствующий о его усердной службе, — потому что на одной стороне ее была впадина с рубцом, — это на том месте, где он был ранен картечью, которою стреляли залпом, что случилось тридцать лет тому назад, когда он служил на ланкастерской батарее. Но, несмотря на это, он был крепок и здоров, и хотя он был на пятнадцать лет старше своего приятеля доктора, но на вид казался моложе его.

На долю миссис Гей-Денвер выпала очень невеселая жизнь, и она, живя на суше, вынесла гораздо больше, чем он на море. После свадьбы они прожили вместе только четыре месяца и затем расстались на четыре года, — в это время он плавал на военном корабле между островом Св. Елены и Масляной рекой. Затем наступил счастливый год мира и семейной жизни; за ним последовали девять лет службы с отпуском только на три месяца; из них пять лет он оставался в Тихом океане, а четыре — в Индийском. После этого наступило время отдыха: он прослужил пять лет в Ламаншской эскадре и время от времени приезжал домой; затем он опять отправился в Средиземное море на три года и в Галифакс на четыре. Но теперь, по крайней мере, эти состарившиеся муж и жена, которые до сих пор очень мало знали один другого, приехали вместе в Норвуд, и тут, если им не приходилось проводить вместе день, то, по крайней мере, они могли надеяться на то, что спокойно и приятно проведут вместе вечер. Миссис Гей-Денвер была высокая ростом и полная дама с веселым, круглым, румяным лицом, все еще красивая; это была красота пожилой женщины, на которую приятно посмотреть. Вся ее жизнь служила доказательством ее преданности и любви, которую она делила между своим мужем и единственным сыном, Гарольдом.

Ради этого сына они и жили вблизи Лондона, потому что адмирал по-прежнему страстно любил корабли и соленую воду и чувствовал себя таким же счастливым на яхте, имеющей две тонны водоизмещения, как и на палубе своего монитора, делающего по шестнадцати узлов в час. Если бы он не был связан с семьей, то, конечно, выбрал бы себе для житья Девонширский или Гемпширский берег. Но тут дело шло о Гарольде, и родители прежде всего заботились об интересах сына. Теперь Гарольду было двадцать четыре года. Три года тому назад его принял к себе один из знакомых его отца, глава одной известной маклерской конторы, и под его руководством Гарольд стал делать дела на бирже. Когда им были внесены триста гиней залога, найдены три поручителя с залогом в пятьсот фунтов стерлингов каждый, он был принят комитетом, а затем исполнены и все другие формальности, — он, незначащая единица, завертелся в водовороте денежного мирового рынка. Приятель его отца посвятил его в тайны повышения и понижения фондов, познакомил его со странными обычаями биржи, со сложным процессом переводов и трансфертов. Он научился помещать деньги своих клиентов, узнавал, какие маклеры купят новозеландских акций и какие не возьмут ничего, кроме акций американских железных дорог, на каких можно положиться и каких следует избегать. Он усвоил себе не только все это, но еще и многое другое, и так основательно, что в скором времени дело пошло у него прекрасно; те клиенты, которые были направлены к нему, держались за него и доставили ему новых клиентов. Но такое дело было ему не по душе. Он любил чистый воздух, простую жизнь и физические упражнения, — это он наследовал от своего отца. Быть посредником между человеком, стремящимся к наживе, и тем богатством, которого тот добивался, или изображал из себя что-то вроде живого барометра, показывающего, повышается или понижается давление великой маммоны на рынках, — это было совсем не то дело, для которого Провидение предназначило этого широкоплечего человека с крепкими руками и ногами, который был так хорошо сложен. Да и самое его смуглое лицо с прямым греческим носом и большими карими глазами, а также и его круглая голова с черными кудрями указывали на то, что природа создала его для физической деятельности. Но несмотря на это, он пользовался большой популярностью у своих собратьев-маклеров, клиенты уважали его, а родители любили, и при всем том он не мог быть спокоен и беспрестанно возмущался в душе против всего, что его окружало.

— Знаешь ли, Уилли, — сказала как-то раз утром миссис Гей-Денвер, стоя за креслом, на котором сидел ее муж, и положив ему на плечо руки. — Мне кажется иногда, что Гарольд не вполне счастлив.

— Судя по его лицу, он счастлив, шельмец, — отвечал адмирал, указывая на него своей сигарой.

Дело происходило после обеда и из венецианского окна столовой можно было видеть всю лужайку для тенниса, а также и игроков. Партия была только что кончена, и молодой Чарльз Уэстмакот высоко подбрасывал вверх шары для того, чтобы они могли упасть на середину огороженного для игры места. Доктор Уокер и миссис Уэстмакот ходили взад и вперед по лужайке, причем дама размахивала своим отбойником для того, чтобы придать больше силы своим словам, а доктор, наклонив голову, выражал, кивками, что он с ней согласен. У ближнего конца решетки стоял, наклонившись, Гарольд в своем фланелевом костюме; он что-то говорил обеим сестрам, которые слушали его и от которых протянулись по лужайке длинные черные тени. Обе сестры были одеты одинаково — в юбках темного цвета, светло-розовых блузках такого покроя, какого они шьются для игры в теннис, и соломенных шляпках с розовыми лентами; так они стояли тут: Клара — сдержанная и спокойная, а Ида — насмешливая и смелая, и на их лица падал красный свет заходящего солнца; это была такая группа, которая понравилась бы и более строгому критику, чем старый моряк.

— Да, судя по лицу, он счастлив, мать, — повторил он со смехом. — Давно ли мы с тобой стояли так же, и мне кажется, что мы не были несчастливы в это время. В то время модной игрой был крокет, и дамы не зарифливали так туго свои юбки. В котором году это было, дай Бог память? Как раз перед тем, как меня назначили на «Пенелопу».

Миссис Гей-Денвер запустила свои пальцы в его начинающие седеть волосы.

— Это было тогда, когда ты вернулся на «Антилопу», перед тем, как тебе дали чин.

— Ах, эта старая «Антилопа!» Что же это был за клипер! Она могла делать двумя узлами больше всякого другого находившегося на службе судна одинакового с ней водоизмещения. Ведь ты помнишь ее, мать. Ты видела ее, когда она пришла в Плимутскую бухту. Ну, не правда ли, что она была красавица?

— Да, правда, мой милый. Но, если я говорю, что Гарольд несчастлив, я хочу сказать, что он недоволен своими повседневными занятиями. Разве тебе никогда не приходилось замечать, что он по временам бывает очень задумчив и рассеян?

— Он, может быть, влюблен, шельмец. Кажется, он теперь нашел себе удобное местечко, где стать на якорь.

— Похоже на то, что ты говоришь правду, Уилли, — сказала с серьезным видом мать.

— Но в которую из двух?

— Этого я не знаю.

— Надо сказать правду, обе они — прелестные девушки. Но до тех пор, пока он будет колебаться, какую выбрать — ту или другую, это не может быть серьезным. Что же, ведь мальчику уже двадцать четыре года, и прошлый год он заработал пятьсот фунтов стерлингов. Он может жениться, потому что теперь богаче, чем я, когда я был лейтенантом и женился.

— Мне кажется, что теперь мы можем видеть, в которую он влюблен, — заметила наблюдательная мать.

Чарльз Уэстмакот перестал бросать свои шары и болтал с Кларой Уокер, а Ида и Гарольд Денвер все еще стояли у решетки и разговаривали, и по временам слышался их смех. Теперь составилась новая партия, и доктор Уокер, который оказался лишним, вошел в калитку и пошел по дорожке сада.

— Добрый вечер, миссис Гей-Денвер, — сказал он, приподняв свою соломенную шляпу с широкими полями. — Можно к вам?

— Здравствуйте, доктор! Милости просим.

— Попробуйте-ка моих, — сказал адмирал, протягивая ему свою сигарочницу. — Они недурны. Я привез их с берега Москитов. Я было хотел подать вам сигнал, но вам там, на лужайке, кажется, было очень весело.

— Миссис Уэстмакот очень умная женщина, — сказал доктор, закуривая сигару. — Да, кстати, вы сейчас упомянули о береге Москитов. Что, когда вы там были, вы не видали Hyla?

— Такого названия нет в списке, — отвечал самым решительным тоном моряк. — Есть «Hydra» — это корабль с башнями для защиты гавани, но он всегда остается в Англии.

Доктор расхохотался.

— Мы с вами живем в двух совершенно различных мирах, — сказал он. — Hyla — это маленькая зеленая древесная лягушка, и Биль вывел свои заключения о протоплазме на основании того вида, какой имеют ее нервные клеточки. Я очень интересуюсь этим.

— Мало ли всякого рода гадины было там в лесах. Когда я исполнял речную службу, то ночью это все равно, что дежурить в машинном отделении. От этого свиста, кваканья и трещанья ни за что не уснешь. Господи Боже мой! Что же это за женщина! Она в три прыжка промахнула всю лужайку. В старое время ей быть бы капитаном на фор-марсе.

— Это замечательная женщина.

— Полоумная!

— Очень рассудительная в некоторых вещах, — заметила миссис Гей-Денвер.

— Послушайте! — воскликнул адмирал, ткнув указательным пальцем доктора. — Помяните мое слово, Уокер, если мы не примем своих мер, то по милости женщины, с ее проповедями, у нас будет бунт. Вот моя жена уже разлюбила меня, то же самое будет и с вашими дочерями. Нам нужно действовать, общими силами, дружище, а иначе — прощай, дисциплина!

— Конечно, она держится крайних взглядов, — сказал доктор, — но в главном я с ней согласен.

— Браво, доктор! — воскликнула хозяйка дома.

— Как, вы изменяете вашему полу? Да мы будем судить вас полевым судом, как дезертира.

— Она совершенно права. Много ли таких профессий, которые открыты для женщин? Круг их деятельности слишком ограничен. Те женщины, которые работают из-за куска хлеба — жалкие создания: они бедны, не солидарны между собой, робки и принимают, как милостыню то, что должны бы требовать по праву. Вот почему женский вопрос не предлагают с большею настойчивостью обществу; если бы крик об удовлетворении их требований был так же громок, как велика их обида, то. он раздался бы по всему свету и заглушил собою все другие крики. Это ничего не значит, что мы вежливы с богатыми женщинами, которые отличаются изяществом, и которым и без этого легко живется на свете. Это только форма, общепринятая манера. Но если мы действительно вежливы, то мы должны наклониться для того, чтобы поднять борющихся за существование женщин, когда они действительно нуждаются в нашей помощи, когда для них вопрос жизни и смерти, получат они эту помощь или нет. А потом эти разглагольствования, что женщине несвойственно заниматься высшими профессиями. Женщине свойственно умирать с голоду, но несвойственно пользоваться умом, которым одарил ее Бог. Неужели это не чудовищная притязательность с нашей стороны?

Адмирал засмеялся.

— Вы похожи на фотографа, Уокер, — сказал он, — все это было напето вам в уши, а теперь вы повторяете это по порядку. Все, что вы говорите, ведет прямо к бунту, потому что у мужчины есть свои обязанности, а у женщины свои, но они не похожи одни на другие, потому что у мужчины и у женщины — натура не одинаковая. Надо ждать того, что скоро у нас какая-нибудь женщина поднимет свой флаг на флагманском корабле и будет командовать Ламаншской эскадрой.

— Но ведь у нас царствует женщина, которая управляет всем народом, — заметила его жена, — и все согласны в том, что она правит лучше мужчин.

Адмиралу был нанесен чувствительный удар.

— Ну, это совсем другое дело, — сказал он.

— Вы должны прийти на их ближайшее собрание. Я буду на нем председательствовать, — я это обещал миссис Уэстмакот. Однако становится холодно, — моим девочкам пора идти домой. Доброй ночи! Завтра я зайду за вами после завтрака, и мы пойдем вместе гулять, адмирал.

Старый моряк посмотрел вслед своему приятелю и подмигнул глазом.

— Сколько ему лет, мать?

— Должно быть, около пятидесяти.

— А миссис Уэстмакот который год?

— Я слышала, что ей сорок три.

Адмирал потер руки и весь затрясся от смеха.

— На этих днях мы увидим, что три и два равняются одному, — сказал он. — Я буду биться с тобой об заклад на новую шляпу, мать.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.