Глава I

Новые жильцы

Сударыни, — послышался голос служанки за притворенной дверью, — в третий номер переезжают жильцы.

Две маленькие старушки, сидевшие по обе стороны стола, вскочили с места с восклицаниями, выражавшими любопытство, и бросились к окну гостиной.

— Поосторожнее, милая Моника, — сказала одна из них, прячась за кружевную драпировку, — как бы они нас не увидели.

— Нет, нет, Берта! Мы должны сделать это так, чтобы они не могли сказать, что у них любопытные соседки. Но если мы будем так стоять, то я думаю, что они нас не увидят.

Открытое окно гостиной выходило на покатую лужайку с невысокими розовыми кустами и цветником в виде звезды, на котором росла гвоздика, — на лужайку эту было приятно посмотреть. Она была обнесена низкой деревянной загородкой, отделявшей ее от широкой дороги, по которой проходил трамвай. По другую сторону этой дороги стояли отдельно одна от другой и на значительном расстоянии три большие дачи с остроконечными крышами и маленькими деревянными балконами; каждая из них стояла на своем собственном четырехугольном участке, покрытом травою и цветами. Все эти три дачи были недавно выстроены, но в первом и во втором номере повешенные занавески на окнах показывали, что в них живут, а на даче № 3, где дверь была отворена настежь, сад еще не приведен в порядок и куда, по-видимому, только что сейчас привезли мебель, делались приготовления к приезду новых жильцов. К воротам подъехал кэб, и на него уставились с любопытством старушки, которые выглядывали украдкой из-за драпировки.

Извозчик сошел с козел, и седоки начали подавать ему из экипажа разные вещи, которые он должен был отнести в дом. Он стоял с красным лицом, прищурив глаза и растопырив руки, между тем как чья-то мужская рука, беспрестанно высовывающаяся из кэба, продолжала навьючивать его разными вещами, вид которых привел старушек в большое изумление.

— Господи Боже мой! — воскликнула Моника, самая маленькая из них, самая худая и самая сморщенная. — Что это такое, Берта? По-моему, это похоже на четыре пудинга.

— Это то, что употребляется тогда, когда молодые люди боксируют, — сказала Берта с таким видом, который показывал, что она считает себя опытнее сестры в делах этого рода и больше знает свет, чем она.

— А это?

К тому множеству вещей, которые были навьючены на извозчика, прибавилось еще каких-то два предмета из желтого полированного дерева, имевшие форму бутылки.

— О, я не знаю, что это такое, — созналась Берта.

Живя мирно и редко видя мужчин, она не имела ни малейшего понятия об индейских палицах. Но за этими странными предметами последовали другие, которые были им знакомы — две гири для гимнастики, мешок для крикета ярко-красного цвета, полный комплект палок для игры в гольф и отбойник для тенниса. Наконец, когда извозчик со множеством вещей, торчащих во все стороны, пошел, пошатываясь, по садовой дорожке, из кэба вышел, не спеша, какой-то молодой человек огромного роста и крепкого сложения; он держал под мышкой щенка-бульдога, а в руке номер спортивной газеты, напечатанный на розовой бумаге. Засунув газету в карман своего светло-желтого верхнего пальто, он протянул руку как будто бы для того, чтобы помочь кому-то выйти из экипажа. Но, к удивлению двух старушек, вместо этого кто-то сильно ударил его по ладони и из кэба выпрыгнула без посторонней помощи какая-то высокая дама. Сделав повелительный жест, она показала этим молодому человеку, чтобы он шел к двери, а затем, опершись одною рукою на бедро, она остановилась в ленивой позе у ворот и стояла, смотря по сторонам, ударяя носком башмака в стену и дожидаясь возвращения извозчика.

Когда же она медленно повернулась, и лицо ее осветило солнце, то обе наблюдавшие из окна старушки с удивлением увидали, что эта деятельная и энергичная дама была уже далеко не первой молодости, так что после того, как она достигла совершеннолетия — этой границы в человеческой жизни, она, наверно, прожила и еще столько же лет. На ее точно изваянном лице с резкими чертами, красными губами, выражавшим твердый характер ртом и сильно выделяющимися скулами, видны были даже и на таком расстоянии те следы, которые оставило на них время. Но при всем том она была очень красива. Ее черты были так неподвижны в спокойном состоянии, что лицо это было похоже на греческий бюст, а над ее большими черными глазами поднимались дугой такие черные, густые и изящно обрисованные брови, что всякий, забывая о резких чертах ее лица, невольно любовался этими красивыми и густыми бровями. У нее была также прямая, как стрела, фигура, может быть немного полная, но с чудесными контурами, которые отчасти скрывал, а отчасти еще больше обрисовывал ее странный костюм. Ее волосы, черные, но с сильной проседью, были гладко зачесаны назад с ее высокого лба и подобраны под маленькую круглую касторовую шляпу, похожую на мужскую, причем на ее пол указывало только одно заткнутое за ленту перо. Ее фигуру плотно облегала двубортная жакетка из какой-то похожей на фриз материи темного цвета, а ее прямая синяя юбка, ничем не отделанная и не подобранная, была так коротка, что из-под нее была ясно видна нижняя часть точно выточенных ног и затем пара широких, плоских башмаков, без каблуков и с четырехугольными носками. Вот какова была дама, которая стояла без всякого дела у ворот дачи № 3, и на которую с таким любопытством глядели жившие напротив соседки.

Но если уже и теперь ее поведение и вид несколько шокировали их, оскорбив их чувство приличия, которое они понимали в узком строгом смысле, то что они должны были подумать о следующем маленьком эпизоде в этой живой картине? Извозчик, сделав свое дело, вернулся назад весь красный и запыхавшийся и протянул руку, чтобы получить плату. Дама дала ему какую-то монету; после этого он что-то бормотал и жестикулировал, и вдруг она схватила его обеими руками за красный галстук, который был надет у него на шее, и потрясла его так, как такса трясет крысу. Столкнув его с тротуара, она прижала его к колесу и три раза стукнула его головой о бок его собственного экипажа.

— Не могу ли я помочь вам в чем-нибудь, тетя? — спросил высокий молодой человек, показавшийся у входной двери.

— Я совсем не нуждаюсь в твоей помощи, — сказала, задыхаясь рассерженная дама.

— Вот тебе, негодяй, — это отучит тебя быть дерзким с дамой!

Извозчик смотрел беспомощно вокруг себя каким-то растерянным, вопросительным взглядом, как человек, с которым случилось что-то неслыханное и необыкновенное. Затем он потер себе голову, медленно влез на козлы и поехал с поднятою кверху рукою, как будто бы жалуясь на свою обиду. Дама оправила на себе платье, подобрала волосы под свою маленькую касторовую шляпу и прошла большими шагами через входную дверь, которая затворилась за ней. Когда она, махнув своей коротенькой юбкой, исчезла в темном пространстве, то обе зрительницы — мисс Берта и мисс Моника Вильямс — сели и глядели одна на другую в немом удивлении. Целых пятьдесят лет они выглядывали из этого маленького окошечка, смотря на то место, которое находилось за хорошеньким садиком, но еще никогда они не были в таком смущении, как теперь, после того, что пришлось им увидать.

— Жаль, — сказала Моника, — что мы не оставили за собою поля.

— Да, правда, очень жаль, — отвечала ее сестра.

Глава II

Первый шаг

Тот коттедж, из окна которого смотрели обе мисс Вильямc, стоял уже с давнего времени в красивой подгородной местности, находившейся между Норвудом, Энерли и Форест-Гиллем. Много лет тому назад, когда эта местность еще не входила в черту города и столица была отсюда далеко, старый мистер Вильямc жил в «Терновнике», как называлась эта маленькая усадьба, и ему принадлежали все окружающие ее поля. В начале прошлого столетия здесь, в деревне, почти не было домов, кроме шести или семи таких коттеджей, разбросанных по склону возвышенности. Когда ветер дул с севера, то вдали был слышен глухой шум большого города, — шум прилива жизни, как на горизонте можно было видеть темную полосу дыма — ту пену черного цвета, которая поднималась кверху при этом приливе. Но, по мере того, как проходили года, город стал строить то тут, то там каменные дома; дома эти то уклонялись в стороны, то строились дальше по прямой линии, то соединялись в целые группы, так что, наконец, маленькие коттеджи были совсем окружены этими красными кирпичными домами и исчезли для того, чтобы уступить место дачам позднейшего времени. Старый мистер Вильямc продавал из своего имения поле за полем желающим нажиться строителям, которые получали большой доход с этих удобных пригородных домов; они были выстроены полукругом, и к ним вели три дороги. Отец умер раньше, чем каменные дома окружили со всех сторон его коттедж, но его дочерям, к которым перешло это владение, пришлось увидеть, что в этой местности исчезли последние следы деревни. Они долгое время держались за единственное остававшееся в их владении поле, которое находилось перед их окнами, но, наконец, после долгих уговоров, они, не без сожаления, согласились на то, чтобы и это поле разделило участь всех остальных полей. В их мирном уголке проложили широкую дорогу, место это получило новое название — его назвали «Эрмитажем», и на другой стороне, напротив их окон, начали строить три квадратные дачи очень внушительного вида. Обе робкие маленькие старые девы смотрели с грустью на сердце, как стены поднимались все выше и выше и думали о том, каких соседей пошлет им судьба в тот маленький уголок, которым они владели до сих пор.

Наконец, все три дачи были совсем отстроены. К ним приделали деревянные балконы, покрыли их высокими остроконечными крышами, так что, говоря словами газетной публикации, здесь отдавались внаймы три очень удобные, выстроенные в виде швейцарских chalets дачи, о шестнадцати комнатах каждая, без подвального этажа, с электрическими звонками, горячей и холодной водой и со всеми новейшими приспособлениями, включая сюда же и общую лужайку для игры в теннис; они отдавались за 100 фунтов стерлингов в год или же продавались за 1500 фунтов стерлингов. Через несколько недель после публикации с дачи № 1 была снята записка, и сделалось известно, что в нее скоро переедут адмирал Гей-Денвер, кавалер креста Виктории и ордена Бани, вместе с миссис Гей-Денвер и их единственным сыном. Это известие совершенно успокоило сестер Вильямc. До сих пор они были твердо убеждены в том, что их спокойствие будет нарушать какая-нибудь отчаянная компания, какая-нибудь взбалмошная семья, все члены которой будут петь и кричать. Но, по крайней мере, эти жильцы были вполне безупречны. Когда сестры справились в книге «Современные люди», то убедились, что адмирал Гей-Денвер — человек заслуженный, что он начал свою службу в Бомарзунде, а окончил ее в Александрии и в это время он так отличился, как дай Бог всякому человеку его лет. Начиная со взятия фортов Таку и службе на «Шапноне» и кончая набегом на Занзибар, не было ни одного морского сражения, о котором не упоминалось бы в его формулярном списке, а крест Виктории и медаль Альберта за спасение жизни служили доказательством того, что в мирное время он был таким же отважным человеком, как и на войне. Очевидно, это такой сосед, какого поискать, и тем более, что комиссионер сообщил им по секрету, что его сын мистер Гарольд Денвер — самый спокойный молодой человек, так как он с утра до ночи был занят на бирже.

Едва только успела переехать на новую квартиру семья Денвер, как и с дачи № 2 была также снята записка, и на этот раз дамы тоже увидали, что могут быть вполне довольны своими соседями. Доктор Бальтазар Уокер — это известное имя в медицинском мире. Разве занимаемые им должности, названия трех обществ, членом которых он состоял, и список его сочинений, начиная с небольшой статьи «О подагрическом диатезе», напечатанной в 1859 году, и кончая обширным трактатом «О болезнях вазомоторной системы», не занимали целую половину столбца в «Медицинском указателе»? Надо было ожидать, что такая удачная карьера доктора кончилась бы тем, что он сделался бы президентом какого-нибудь ученого общества и получил звание баронета, если бы один из его пациентов не завещал ему в знак благодарности большую сумму денег, что обеспечило его на всю жизнь и дало ему возможность отдать все свое время научным исследованиям, которые привлекали его гораздо более, чем практика и денежный расчет. Вот почему он оставил свой дом в Уэймауз-Стрит, переселился сам и перевез свои инструменты и своих двух прелестных дочерей (он овдовел несколько лет тому назад) в более спокойное место — Норвуд.

Таким образом, оставалась незанятой только одна дача, и нет ничего удивительного в том, что обе старые девы наблюдали с живым интересом, уступившим место страху, все эти любопытные инциденты, которыми сопровождалось прибытие новых жильцов. Они узнали также от комиссионера, что семья состояла только из двух членов — миссис Уэстмакот, вдовы, и ее племянника Чарльза Уэстмакота. Это было так просто, и они, по-видимому, принадлежали к хорошему роду. Кто бы мог предвидеть, что произойдут такие ужасные вещи, которые предвещали буйство и раздор среди жителей Эрмитажа? И обе старые девы опять пожалели от всей души, что они продали свое поле.

— Но все-таки, Моника, — заметила Берта, когда они сидели за чаем после полудня, — хотя, может быть, это и странные люди, мы должны быть с ними так же учтивы, как и со всеми остальными.

— Разумеется, — подтвердила сестра.

— Ведь мы сделали визит миссис Гей-Денвер и обеим мисс Уокер: значит, мы должны сделать визит и этой миссис Уэстмакот.

— Конечно, моя милая. Так как они живут на нашей земле, то они как будто наши гости, и мы должны поздравить их с приездом.

— Так мы пойдем к ним завтра, — сказала Берта решительным тоном.

— Да, милая, мы пойдем. Но, ох, как мне хочется поскорее отделаться от этого!

На следующий день, в четыре часа пополудни, обе старые девы, как радушные хозяйки, отправились к новым жильцам. В своих торчащих, как лубок, и шумящих черных шелковых платьях, в вышитых стеклярусом кофточках и с несколькими рядами седых локонов цилиндрической формы, спускающимися вниз по обе стороны лица из-под их черных шляпок, они как будто сошли с картинки старых мод и очутились совсем не в том десятилетии, в каком им следовало жить.

С любопытством, смешанным со страхом, они постучали во входную дверь № 3, и ее сейчас же отворил рыжий мальчик-слуга. Он сказал сестрам, что миссис Уэстмакот дома и ввел их в приемную, которая была меблирована так, как гостиная, и где, несмотря на чудный весенний день, в камине горел огонь. Мальчик взял у них карточки, и когда они после этого сели на диван, он страшно напугал их тем, что с пронзительным криком стремглав бросился за драпировку и на что-то наткнулся ногою. Тот щенок-бульдог, которого они видели накануне, выскочил оттуда, где сидел, и, огрызаясь, быстро выбежал из другой комнаты.

— Он хочет броситься на Элизу, — сообщил им по секрету мальчик. — Хозяин говорит, что она задаст ему перцу. — Он приятно улыбался, глядя на эти две маленькие неподвижные фигуры в черном, и затем отправился разыскивать свою госпожу.

— Что, что такое он сказал? — проговорила, задыхаясь Берта.

— Что-то такое о… О, Боже! Ох, Берта! О, Господи помилуй! О, помогите, помогите, помогите, помогите, помогите!

Обе сестры вскочили на диван и стояли там с расширившимися от страха зрачками и подобранными юбками, между тем как их громкие крики раздавались по всему дому. Из высокой плетеной корзины, стоявшей у огня, показалась какая-то плоская ромбоидальной формы голова со злыми зелеными глазами; она поднималась все выше, тихо раскачиваясь из стороны в сторону, и наконец, на фут или больше поднялось и блестящее, покрытое чешуей туловище. Медленно раскачиваясь, поднималась кверху голова гадины, и всякий раз, как она отклонялась в сторону, слышались с дивана новые крики.

— Что такое тут случилось? — закричал кто-то: в дверях стояла хозяйка дома. Она прежде всего обратила внимание на то, что две незнакомые дамы стоят на ее красном плюшевом диване и кричат изо всех сил. Но, взглянув на камин, она поняла, чего они испугались, и расхохоталась от души.

— Чарли, — громко крикнула она, — Элиза опять начала буянить!

— Я ее усмирю, — отвечал чей-то мужской голос, и в комнату вошел быстрыми шагами молодой человек. Он держал в руках коричневую попону, которую он набросил на корзину и затем крепко завязал ее бечевкой для того, чтобы змея не могла оттуда выползти, между тем как его тетка подбежала к дивану, чтобы успокоить посетительниц.

— Ведь это только горная змея, — пояснила она.

«О, Берта!», «О, Моника!» — говорили, с трудом переводя дух, бедные, до смерти напуганные дамы.

— Она сидит на яйцах. Вот почему мы и топим камин. Для Элизы лучше, когда ей тепло. Она — премилое, кроткое создание, но, вероятно, она подумала, что вы замышляете отнять у нее яйца. Я полагаю, что вы к ним не притронулись.

— О, уйдем отсюда, Берта! — воскликнула Моника, протянув вперед свою руку в черной перчатке и выражая этим отвращение.

— Нет, вы не уйдете отсюда, но перейдете в следующую комнату, — сказала миссис Уэстмакот с таким видом, что ее слово — закон. — Пожалуйте вот сюда! Здесь не так жарко. — Она пошла вперед и привела их в прекрасно обставленную библиотеку, где у трех стен стояли большие шкафы с книгами, а к четвертой стене был приставлен желтый стол, покрытый различными бумагами и научными инструментами. — Садитесь: вы вот здесь, а вы — тут. Вот так. Ну, теперь скажите же мне, которая из вас мисс Вильямc и которая мисс Берта Вильямc?

— Я — мисс Вильямc, — сказала Моника, которая все еще дрожала от страха и боязливо оглядываясь по сторонам в ожидании увидеть еще что-нибудь ужасное.

— Кажется, вы живете через дорогу в этом хорошеньком маленьком коттедже? Это очень любезно с вашей стороны, что вы так скоро пришли к нам после того, как мы переехали. Я не думаю, чтобы мы с вами поладили, но все-таки с вашей стороны было доброе намерение. — Она положила нога на ногу и прислонилась спиной к мраморному камину.

— Мы думали, что можем в чем-нибудь помочь вам, — робко сказала Берта. — Если мы можем сделать что-нибудь, чтобы вы чувствовали себя как дома…

— О, благодарю вас! Я так много путешествовала в своей жизни, что чувствую себя везде как дома. Я только недавно вернулась с Маркизских островов, где прожила несколько месяцев, — это было очень приятное путешествие. Это оттуда я и привезла Элизу. В некоторых отношениях Маркизские острова стоят впереди всех стран в мире.

— Господи, Боже мой! — воскликнула мисс Вильямc. — В каком же, например, отношении?

— В отношении пола. Там жители самостоятельно разрешили великую задачу, а их обособленное географическое положение дало им возможность прийти к такому заключению самим, без посторонней помощи. Там положение женщины таково, каким оно должно быть по-настоящему и везде: женщина имеет совершенно одинаковые права с мужчиной. Войди сюда, Чарльз, и садись. Что Элиза, смирна?

— Смирна, тетя.

— Вот это наши соседки — мисс Вильямc. Может быть, они пожелают выпить портера. Ты приказал бы подать две бутылки, Чарльз.

— Нет, нет, благодарим вас! Мы не пьем портера! — с жаром воскликнули обе гостьи.

— Не пьете? Я жалею, что у меня нет чаю, а потому я и не могу угостить им вас. Я думаю, что подчиненное положение женщины зависит, главным образом, от того, что она предоставляет мужчине подкрепляющие силы напитки и закаляющие тело упражнения.

Она подняла с пола стоявшие у камина пятнадцатифунтовые гимнастические гири и начала без всякого усилия размахивать ими над головой.

— Вы видите, что можно сделать, когда пьешь портер, — сказала она.

— Но разве вы не думаете, — робко заметила старшая мисс Вильямc, — разве вы не думаете, миссис Уэстмакот, что у женщины есть свое назначение?

Хозяйка дома с грохотом бросила на пол свои гимнастические гири.

— Старая песня! — воскликнула она. — Старая чепуха! В чем состоит назначение женщины, о котором вы говорите? Сюда относится все, что смиряет ее, унижает, убивает ее душу, что заслуживает презрения и так плохо оплачивается, что никто, кроме женщины, не возьмется за это. Все это и есть назначение женщины! А кто так ограничил ее права? Кто втиснул ее в такую тесную сферу действия? Провидение? Природа? Нет, это ее самый главный враг. Это — мужчина.

— О, что это вы говорите, тетя! — сказал, растягивая слова, ее племянник.

— Да, это мужчина, Чарльз. Это — ты и твои собратья. Я говорю, что женщина — это колоссальный памятник, воздвигнутый для увековечения эгоизма мужчины. Что такое все это хваленое рыцарство — все эти прекрасные слова и неопределенные фразы? Куда девается все это, когда мы подвергаем его испытанию? На словах мужчина готов сделать решительно все, чтобы помочь женщине. Конечно так. Но какую силу имеет все это, когда дело коснется его кармана? Где его рыцарство? Разве доктора помогут ей занять какую-нибудь должность? Разве адвокаты помогут ей получить право защищать в суде? Разве духовенство потерпит ее в церкви? О, когда так, то замкните ваши ряды и оставьте бедной женщине ее назначение! Ее назначение! Это значит, что она должна быть благодарна за медяшки и не мешать мужчинам, которые загребают золото, толкаясь, точно свиньи у корыта, — так понимают мужчины назначение женщины. Да, ты можешь сидеть тут и иронически улыбаться, Чарльз, смотря на свою жертву, но ты знаешь, что все это — правда, от первого до последнего слова.

Как ни испугались гостьи этого неожиданного потока слов, но они не могли не улыбнуться при виде такой властительной и говорившей с такою запальчивостью жертвы и большого ростом оправдывающегося представителя мужского пола, который сидел и с кротостью выслушивал перечисление всех грехов мужчин. Хозяйка зажгла спичку, вынула из ящика, стоявшего на камине, папироску и начала втягивать в себя дым.

— Я нахожу, что это очень успокаивает, когда у меня расходятся нервы, — сказала она в пояснение. — А вы не курите? Ах, значит вы не имеете понятия об одном из самых невинных наслаждений — одном из немногих, после которого не бывает реакции.

Мисс Вильямc поправила перед своей черной шелковой юбки.

— Это такое удовольствие, — сказала она, как бы желая оправдаться, — которым мы наслаждаться не можем, потому что мы с Бертой женщины не современные.

— Конечно, не можете. Наверно, вы почувствуете себя очень дурно, если попробуете закурить папироску. Да, кстати, я надеюсь, что вы когда-нибудь придете на собрание нашего общества. Я распоряжусь, чтобы вам послали билеты.

— Вашего общества?

— Оно еще не сформировалось, но я не теряю времени и набираю комитет. Везде, где бы я ни жила, я всегда учреждаю отделение общества эмансипации. Вот, например, миссис Андерсен из Эперли, она уже одна из эмансипированных женщин, так что у меня положено начало. Только в том случае, если мы станем сопротивляться, и дело это будет организовано, мисс Вильямc, мы и можем надеяться отстоять наше поле от эгоистов-мужчин… Так вы хотите уходить?

— Да, нам нужно сделать еще один или два визита, — сказала старшая сестра. — Я уверена, что вы нас извините. Надеюсь, что вам понравится в Норвуде.

— Всякое место, где бы я ни жила, это — для меня только поле битвы, — отвечала она, так крепко пожав руку сначала одной, а потом другой сестре, что у тех захрустели их маленькие тоненькие пальчики. — Днем работа и полезные для здоровья упражнения, а по вечерам чтение Броунинга и разговоры о высоких предметах. Так ведь, Чарльз? Прощайте!

Она пошла проводить их до двери, и когда они оглянулись назад, то увидали, что она все еще стоит в дверях с желтым щенком-бульдогом под мышкой и изо рта у нее вьется синяя струйка дыма от папиросы.

— О, какая это ужасная, ужасная женщина! — прошептала сестра Берта, когда они поспешными шагами шли по дороге. — Слава Богу, что мы от нее отделались.

— Но ведь она отдаст нам визит, — отвечала другая. — Я думаю, нам лучше приказать Мэри, когда она придет, сказать ей, что нас нет дома.

Глава III

Жители Эрмитажа

Какое сильное влияние имеют иногда на нашу судьбу самые ничтожные обстоятельства! Если бы неизвестный нам строитель, который выстроил эти дачи и которому они принадлежали, ограничился тем, что выстроил бы их, каждую, на своем отдельном участке, то весьма вероятно, что эти небольшие семьи едва ли знали бы о существовании одна другой и не имели бы возможности воздействовать одна на другую, о чем будет рассказано ниже. Но их связывало, так сказать, одно общее звено. Для того, чтобы выдвинуться между всеми другими норвудскими строителями, хозяин этих дач придумал устроить общую лужайку для игры в теннис, находившуюся позади домов, — зеленую лужайку с постриженной травой, туго натянутой сеткой и раскинувшимися на далекое пространство выкрашенными в белую краску перегородками. Сюда для того, чтобы упражняться в этой игре, которая требует больших усилий и так же необходима для англичан, как воздух или пища, приходил молодой Гей-Денвер в свободное от работы в Сити время; сюда приходил также и доктор Уокер со своими двумя прелестными дочерьми Идой и Кларой, и сюда являлись также и большие любители игр на воздухе — отличающаяся сильно развитыми мускулами вдова в коротенькой юбке и ее племянник богатырского роста. Лето еще не прошло, а уже все в этом мирном уголке были знакомы между собою так близко, как не пришлось бы им познакомиться в течение нескольких лет, если бы между ними были церемонные отношения.

Эта тесная дружба и товарищество имели большое значение, в особенности для адмирала и доктора. У каждого из них был пробел в жизни, как бывает со всяким человеком, который чувствует себя в силе, но сходит с арены, и каждый из них своим обществом дополнял этот пробел в жизни своего соседа. По правде сказать, между ними было мало общего, но в иных случаях это скорее благоприятствует, чем мешает дружбе. Каждый из них до страсти любил свою профессию и продолжал живо интересоваться всем относящимся к ней. Доктор все еще читал от первой до последней страницы получаемые им «Ланцет» и «Медицинский Журнал», посещал все собрания врачей, переходил попеременно то в восторг, то в уныние от выбора старшин, и у него был свой отдельный кабинет, где на столе, уставленном целыми рядами маленьких круглых флаконов с глицерином, канадским бальзамом и кислотами, — он все еще отрезал микротомом частицы от того или другого предмета и смотрел в свой старинный медный длинный микроскоп на тайны природы. Мистера Уокера, с его типичным лицом, без усов и бороды, плотно сжатыми губами, выдающимися челюстями, спокойным взглядом и небольшими седыми бакенбардами, всякий принял бы за человека той профессии, к которой он и принадлежал, а именно — за известного английского доктора, которого приглашали на консилиумы и которому было пятьдесят или пятьдесят с небольшим лет.

Было время, когда доктор относился совершенно хладнокровно к важным вещам, но теперь, когда он жил в уединении, он волновался из-за всяких пустяков. Тот самый человек, у которого ни разу не дрогнул палец, когда он делал операции и когда дело шло не только о жизни его пациента, но об его собственной репутации и будущности, — бывал страшно расстроен, если случалось, что его книгу перекладывали на другое место, или беззаботная горничная забывала исполнить его приказание. Он и сам замечал это и знал, отчего это происходит. «Когда была жива Мэри, — говорил он, — она оберегала меня от этих маленьких неприятностей. Я мог переносить большие неприятности. У меня прекрасные дочери, каких дай Бог всякому, но кто может знать человека лучше его жены». Затем он опять видел перед собою прядь каштановых волос и лежащую на одеяле тонкую белую руку, и тогда он думал, как думаем и все мы, что если мы не будем жить после смерти и не узнаем друг друга, то это значит, что все наши лучшие надежды и тайные внушения нашей природы не более, как обман и иллюзия. Доктор был вознагражден за эту потерю. Судьба уравновесила для него чашки своих больших весов, потому что можно ли было найти во всем обширном городе Лондона таких двух прелестных, добрых, умных и симпатичных девушек, какими были Клара и Ида Уокер? Они были такие талантливые, такие понятливые, так интересовались всем тем, что интересовало его самого, что если только можно вознаградить чем-нибудь человека за потерю доброй жены, то Бальтазар Уокер получил это вознаграждение.

Клара была высока ростом, тонка и стройна, с грациозной фигурой, в которой было много женственного. Она держала себя немножко гордо и сдержанно, в ней было что-то «царственное», как говорили ее друзья, между тем как люди, относящиеся к ней недружелюбно, называли ее замкнутой и холодной. Но она была такова, это было у нее врожденное, она с самого детства не сходилась ни с кем из окружающих. Она была необщительна по природе, отличалась независимостью суждений, на все смотрела со своей точки зрения и действовала только по личным побуждениям. Ее бледное лицо, которое нельзя было назвать красивым, бросалось всем в глаза; в ее больших черных глазах была написана такая любознательность, в них беспрестанно сменялось выражения радости и душевного волнения, по ним видно было, как быстро схватывает она все, что говорилось и делалось вокруг нее, а потому многим глаза эти казались привлекательнее красоты ее младшей сестры. У нее был сильный, уравновешенный характер; она взяла в свои крепкие руки все обязанности покойной матери, и с самого того дня, в который случилось это великое несчастье — ее смерть, она вела все хозяйство, держала в повиновении прислугу, утешала отца и служила опорою своей младшей сестре, которая не отличалась таким твердым, как у нее, характером.

Ида Уокер была на целую четверть ниже Клары ростом, но ее лицо и вся фигура были полнее, чем у сестры. Это была блондинка с плутовскими голубыми глазами, в которых постоянно мелькала как будто насмешка, с большим, красиво очерченным ртом, немножко приподнятым на углах, — это означает, что человек умеет понимать шутки и указывает на то, что даже при молчании на этих губах всегда готова появиться улыбка. Она одевалась по последней моде до самых подошв ее хорошеньких маленьких башмачков на высоких каблучках, не стыдилась показать, что страстно любит наряды и удовольствия, была большая охотница играть в теннис, любила ездить в оперу-буфф, приходила в восторг, если ей удавалось потанцевать, что, впрочем, очень редко выпадало на ее долю, и жаждала новых развлечений; но, несмотря на такое легкомыслие в ее характере, она была в полном смысле слова хорошей, здравомыслящей английской молодой девушкой, душою всего дома, в который вносила оживление, и кумиром отца и сестры. Такова была семья, жившая на даче № 2. Мы заглянем еще на последнюю дачу, и таким образом наши читатели познакомятся со всеми жителями Эрмитажа.

Адмирал Гей-Денвер не принадлежал к тем краснощеким, седовласым и здоровым морякам, которых мы чаще встречаем в романах, чем в списке флотских офицеров. Напротив, он был представителем типа, который попадается гораздо чаще и совсем не соответствует тому понятию, которое мы составили себе о моряке. Это был худощавый человек, с резкими чертами лица — в его исхудалом лице было что-то орлиное — с седыми волосами, впалыми щеками, без усов и бороды и только с узенькой, изогнутой полоской бакенбард пепельного цвета. Какой-нибудь наблюдательный человек, привыкший сразу определять, к какому классу принадлежит тот или другой человек, счел бы его за каноника, который носит светское платье и любит жить в деревне, или за директора какого-нибудь большого учебного заведения, который сам принимает участие в играх своих учеников на открытом воздухе. Его губы были плотно сжаты, подбородок выдавался вперед, у него был суровый, холодный взгляд, а манеры отличались какой-то церемонностью, Сорок лет суровой дисциплины сделали его человеком замкнутым и молчаливым. Но на досуге в разговоре с равным себе он сейчас же оставлял тот повелительный тон, каким он привык говорить на палубе, и у него оказывался большой запас рассказов о том, что делается на свете, передаваемых без всяких прикрас, а так как он много видел в своей жизни, то его было интересно послушать. Этого костлявого и сухощавого адмирала, который был тонок, как жокей, и гибок, как плеть, можно было видеть каждый день на пригородных дорогах, по которым он ходил, размахивая своею малакской тростью с серебряным набалдашником, той самой мирной походкой, какой он привык ходить по юту своего флагманского корабля. У него остался на щеке рубец, свидетельствующий о его усердной службе, — потому что на одной стороне ее была впадина с рубцом, — это на том месте, где он был ранен картечью, которою стреляли залпом, что случилось тридцать лет тому назад, когда он служил на ланкастерской батарее. Но, несмотря на это, он был крепок и здоров, и хотя он был на пятнадцать лет старше своего приятеля доктора, но на вид казался моложе его.

На долю миссис Гей-Денвер выпала очень невеселая жизнь, и она, живя на суше, вынесла гораздо больше, чем он на море. После свадьбы они прожили вместе только четыре месяца и затем расстались на четыре года, — в это время он плавал на военном корабле между островом Св. Елены и Масляной рекой. Затем наступил счастливый год мира и семейной жизни; за ним последовали девять лет службы с отпуском только на три месяца; из них пять лет он оставался в Тихом океане, а четыре — в Индийском. После этого наступило время отдыха: он прослужил пять лет в Ламаншской эскадре и время от времени приезжал домой; затем он опять отправился в Средиземное море на три года и в Галифакс на четыре. Но теперь, по крайней мере, эти состарившиеся муж и жена, которые до сих пор очень мало знали один другого, приехали вместе в Норвуд, и тут, если им не приходилось проводить вместе день, то, по крайней мере, они могли надеяться на то, что спокойно и приятно проведут вместе вечер. Миссис Гей-Денвер была высокая ростом и полная дама с веселым, круглым, румяным лицом, все еще красивая; это была красота пожилой женщины, на которую приятно посмотреть. Вся ее жизнь служила доказательством ее преданности и любви, которую она делила между своим мужем и единственным сыном, Гарольдом.

Ради этого сына они и жили вблизи Лондона, потому что адмирал по-прежнему страстно любил корабли и соленую воду и чувствовал себя таким же счастливым на яхте, имеющей две тонны водоизмещения, как и на палубе своего монитора, делающего по шестнадцати узлов в час. Если бы он не был связан с семьей, то, конечно, выбрал бы себе для житья Девонширский или Гемпширский берег. Но тут дело шло о Гарольде, и родители прежде всего заботились об интересах сына. Теперь Гарольду было двадцать четыре года. Три года тому назад его принял к себе один из знакомых его отца, глава одной известной маклерской конторы, и под его руководством Гарольд стал делать дела на бирже. Когда им были внесены триста гиней залога, найдены три поручителя с залогом в пятьсот фунтов стерлингов каждый, он был принят комитетом, а затем исполнены и все другие формальности, — он, незначащая единица, завертелся в водовороте денежного мирового рынка. Приятель его отца посвятил его в тайны повышения и понижения фондов, познакомил его со странными обычаями биржи, со сложным процессом переводов и трансфертов. Он научился помещать деньги своих клиентов, узнавал, какие маклеры купят новозеландских акций и какие не возьмут ничего, кроме акций американских железных дорог, на каких можно положиться и каких следует избегать. Он усвоил себе не только все это, но еще и многое другое, и так основательно, что в скором времени дело пошло у него прекрасно; те клиенты, которые были направлены к нему, держались за него и доставили ему новых клиентов. Но такое дело было ему не по душе. Он любил чистый воздух, простую жизнь и физические упражнения, — это он наследовал от своего отца. Быть посредником между человеком, стремящимся к наживе, и тем богатством, которого тот добивался, или изображал из себя что-то вроде живого барометра, показывающего, повышается или понижается давление великой маммоны на рынках, — это было совсем не то дело, для которого Провидение предназначило этого широкоплечего человека с крепкими руками и ногами, который был так хорошо сложен. Да и самое его смуглое лицо с прямым греческим носом и большими карими глазами, а также и его круглая голова с черными кудрями указывали на то, что природа создала его для физической деятельности. Но несмотря на это, он пользовался большой популярностью у своих собратьев-маклеров, клиенты уважали его, а родители любили, и при всем том он не мог быть спокоен и беспрестанно возмущался в душе против всего, что его окружало.

— Знаешь ли, Уилли, — сказала как-то раз утром миссис Гей-Денвер, стоя за креслом, на котором сидел ее муж, и положив ему на плечо руки. — Мне кажется иногда, что Гарольд не вполне счастлив.

— Судя по его лицу, он счастлив, шельмец, — отвечал адмирал, указывая на него своей сигарой.

Дело происходило после обеда и из венецианского окна столовой можно было видеть всю лужайку для тенниса, а также и игроков. Партия была только что кончена, и молодой Чарльз Уэстмакот высоко подбрасывал вверх шары для того, чтобы они могли упасть на середину огороженного для игры места. Доктор Уокер и миссис Уэстмакот ходили взад и вперед по лужайке, причем дама размахивала своим отбойником для того, чтобы придать больше силы своим словам, а доктор, наклонив голову, выражал, кивками, что он с ней согласен. У ближнего конца решетки стоял, наклонившись, Гарольд в своем фланелевом костюме; он что-то говорил обеим сестрам, которые слушали его и от которых протянулись по лужайке длинные черные тени. Обе сестры были одеты одинаково — в юбках темного цвета, светло-розовых блузках такого покроя, какого они шьются для игры в теннис, и соломенных шляпках с розовыми лентами; так они стояли тут: Клара — сдержанная и спокойная, а Ида — насмешливая и смелая, и на их лица падал красный свет заходящего солнца; это была такая группа, которая понравилась бы и более строгому критику, чем старый моряк.

— Да, судя по лицу, он счастлив, мать, — повторил он со смехом. — Давно ли мы с тобой стояли так же, и мне кажется, что мы не были несчастливы в это время. В то время модной игрой был крокет, и дамы не зарифливали так туго свои юбки. В котором году это было, дай Бог память? Как раз перед тем, как меня назначили на «Пенелопу».

Миссис Гей-Денвер запустила свои пальцы в его начинающие седеть волосы.

— Это было тогда, когда ты вернулся на «Антилопу», перед тем, как тебе дали чин.

— Ах, эта старая «Антилопа!» Что же это был за клипер! Она могла делать двумя узлами больше всякого другого находившегося на службе судна одинакового с ней водоизмещения. Ведь ты помнишь ее, мать. Ты видела ее, когда она пришла в Плимутскую бухту. Ну, не правда ли, что она была красавица?

— Да, правда, мой милый. Но, если я говорю, что Гарольд несчастлив, я хочу сказать, что он недоволен своими повседневными занятиями. Разве тебе никогда не приходилось замечать, что он по временам бывает очень задумчив и рассеян?

— Он, может быть, влюблен, шельмец. Кажется, он теперь нашел себе удобное местечко, где стать на якорь.

— Похоже на то, что ты говоришь правду, Уилли, — сказала с серьезным видом мать.

— Но в которую из двух?

— Этого я не знаю.

— Надо сказать правду, обе они — прелестные девушки. Но до тех пор, пока он будет колебаться, какую выбрать — ту или другую, это не может быть серьезным. Что же, ведь мальчику уже двадцать четыре года, и прошлый год он заработал пятьсот фунтов стерлингов. Он может жениться, потому что теперь богаче, чем я, когда я был лейтенантом и женился.

— Мне кажется, что теперь мы можем видеть, в которую он влюблен, — заметила наблюдательная мать.

Чарльз Уэстмакот перестал бросать свои шары и болтал с Кларой Уокер, а Ида и Гарольд Денвер все еще стояли у решетки и разговаривали, и по временам слышался их смех. Теперь составилась новая партия, и доктор Уокер, который оказался лишним, вошел в калитку и пошел по дорожке сада.

— Добрый вечер, миссис Гей-Денвер, — сказал он, приподняв свою соломенную шляпу с широкими полями. — Можно к вам?

— Здравствуйте, доктор! Милости просим.

— Попробуйте-ка моих, — сказал адмирал, протягивая ему свою сигарочницу. — Они недурны. Я привез их с берега Москитов. Я было хотел подать вам сигнал, но вам там, на лужайке, кажется, было очень весело.

— Миссис Уэстмакот очень умная женщина, — сказал доктор, закуривая сигару. — Да, кстати, вы сейчас упомянули о береге Москитов. Что, когда вы там были, вы не видали Hyla?

— Такого названия нет в списке, — отвечал самым решительным тоном моряк. — Есть «Hydra» — это корабль с башнями для защиты гавани, но он всегда остается в Англии.

Доктор расхохотался.

— Мы с вами живем в двух совершенно различных мирах, — сказал он. — Hyla — это маленькая зеленая древесная лягушка, и Биль вывел свои заключения о протоплазме на основании того вида, какой имеют ее нервные клеточки. Я очень интересуюсь этим.

— Мало ли всякого рода гадины было там в лесах. Когда я исполнял речную службу, то ночью это все равно, что дежурить в машинном отделении. От этого свиста, кваканья и трещанья ни за что не уснешь. Господи Боже мой! Что же это за женщина! Она в три прыжка промахнула всю лужайку. В старое время ей быть бы капитаном на фор-марсе.

— Это замечательная женщина.

— Полоумная!

— Очень рассудительная в некоторых вещах, — заметила миссис Гей-Денвер.

— Послушайте! — воскликнул адмирал, ткнув указательным пальцем доктора. — Помяните мое слово, Уокер, если мы не примем своих мер, то по милости женщины, с ее проповедями, у нас будет бунт. Вот моя жена уже разлюбила меня, то же самое будет и с вашими дочерями. Нам нужно действовать, общими силами, дружище, а иначе — прощай, дисциплина!

— Конечно, она держится крайних взглядов, — сказал доктор, — но в главном я с ней согласен.

— Браво, доктор! — воскликнула хозяйка дома.

— Как, вы изменяете вашему полу? Да мы будем судить вас полевым судом, как дезертира.

— Она совершенно права. Много ли таких профессий, которые открыты для женщин? Круг их деятельности слишком ограничен. Те женщины, которые работают из-за куска хлеба — жалкие создания: они бедны, не солидарны между собой, робки и принимают, как милостыню то, что должны бы требовать по праву. Вот почему женский вопрос не предлагают с большею настойчивостью обществу; если бы крик об удовлетворении их требований был так же громок, как велика их обида, то. он раздался бы по всему свету и заглушил собою все другие крики. Это ничего не значит, что мы вежливы с богатыми женщинами, которые отличаются изяществом, и которым и без этого легко живется на свете. Это только форма, общепринятая манера. Но если мы действительно вежливы, то мы должны наклониться для того, чтобы поднять борющихся за существование женщин, когда они действительно нуждаются в нашей помощи, когда для них вопрос жизни и смерти, получат они эту помощь или нет. А потом эти разглагольствования, что женщине несвойственно заниматься высшими профессиями. Женщине свойственно умирать с голоду, но несвойственно пользоваться умом, которым одарил ее Бог. Неужели это не чудовищная притязательность с нашей стороны?

Адмирал засмеялся.

— Вы похожи на фотографа, Уокер, — сказал он, — все это было напето вам в уши, а теперь вы повторяете это по порядку. Все, что вы говорите, ведет прямо к бунту, потому что у мужчины есть свои обязанности, а у женщины свои, но они не похожи одни на другие, потому что у мужчины и у женщины — натура не одинаковая. Надо ждать того, что скоро у нас какая-нибудь женщина поднимет свой флаг на флагманском корабле и будет командовать Ламаншской эскадрой.

— Но ведь у нас царствует женщина, которая управляет всем народом, — заметила его жена, — и все согласны в том, что она правит лучше мужчин.

Адмиралу был нанесен чувствительный удар.

— Ну, это совсем другое дело, — сказал он.

— Вы должны прийти на их ближайшее собрание. Я буду на нем председательствовать, — я это обещал миссис Уэстмакот. Однако становится холодно, — моим девочкам пора идти домой. Доброй ночи! Завтра я зайду за вами после завтрака, и мы пойдем вместе гулять, адмирал.

Старый моряк посмотрел вслед своему приятелю и подмигнул глазом.

— Сколько ему лет, мать?

— Должно быть, около пятидесяти.

— А миссис Уэстмакот который год?

— Я слышала, что ей сорок три.

Адмирал потер руки и весь затрясся от смеха.

— На этих днях мы увидим, что три и два равняются одному, — сказал он. — Я буду биться с тобой об заклад на новую шляпу, мать.

Глава IV

Тайна сестры

— Скажите мне пожалуйста, мисс Уокер, — вы все знаете, — какая самая лучшая профессия для молодого человека двадцати шести лет, который мало учился и не особенно понятлив от природы?

Слова эти были сказаны Чарльзом Уэстмакотом в тот же самый летний вечер, о котором была речь раньше, на лужайке для тенниса, хотя уже наступили сумерки, и игра прекратилась.

Молодая девушка, подняв кверху глаза, посмотрела на него: его слова показались ей смешными и удивили ее.

— Это вы говорите о себе?

— Вы угадали.

— Что же я могу сказать вам на это?

— Мне не с кем посоветоваться. Я думаю, что вы мне посоветуете лучше, чем кто-либо другой. Я дорожу вашим мнением.

— Это для меня очень лестно.

Тут она опять посмотрели на его серьезное лицо, по которому было видно, что он ждет от нее ответа, — лицо с глазами саксов и падающими вниз белокурыми усами, — она подумала, не шутит ли он. Напротив, он с величайшим вниманием ждал, что она скажет в ответ.

— Это зависит, знаете ли, главным образом от того, что вы можете делать. Я не настолько вас знаю, чтобы сказать, какие у вас таланты.

Они шли медленными шагами по лужайке, направляясь к дому.

— У меня нет никаких талантов, то есть таких талантов, о которых стоило бы говорить. У меня плохая память, и я очень туп.

— Но у вас большая физическая сила.

— О, это ровно ничего не значит! Я могу поднять с земли стофунтовую железную полосу и держать ее до тех пор, пока мне не велят положить ее на место. Но разве это профессия?

В уме миссис Уокер мелькнула шутка, которая пришла ей в голову, потому что одно и то же слово «bar» означает и полосу железа и занятие адвокатурой, но ее собеседник имел такой серьезный вид, что она подавила в себе желание пошутить.

— Я могу проехать милю на велосипеде по мощеной дороге за 4 минуты 50 секунд и за городом за 5 минут 20 секунд, но какая мне от этого польза? Я мог бы быть профессиональным игроком в крокет, но это нельзя назвать почетным положением. Что касается лично меня, то я совсем не забочусь о почете, но это огорчило бы мою старуху.

— Вашу тетушку?

— Да, мою тетушку. Мои родители были убиты во время восстания, когда я был еще грудным ребенком, и она с тех пор взяла меня на свое попечение. Она была очень добра ко мне. Мне было бы жаль расстаться с ней.

— Но зачем же вам расставаться с ней?

Они подошли к воротам сада, и молодая девушка, наклонив свой отбойник к верхней перекладине, смотрела с серьезным видом и с участием на своего собеседника в белом фланелевом костюме.

— Из-за Броунинга, — сказал он.

— Что это значит?

— Не говорите тетушке, что я сказал это, — при этом он понизил голос до шепота. — Я ненавижу Броунинга.

Клара Уокер так весело расхохоталась, что он позабыл все страдания, которые пришлось ему вынести от этого поэта, и сам расхохотался.

— Я его не понимаю, — сказал он, — я хоть стараюсь понять, но он слишком труден. Конечно, это происходит оттого, что я очень глуп, — я этого не отрицаю. Но так как я не могу его понимать, то ни к чему и делать вида, будто я его понимаю. И, разумеется, это очень огорчает ее, потому что она обожает его и любит читать его вслух по вечерам. Теперь она читает одну вещь под заглавием «Пиппа проходит», и уверяю вас, мисс Уокер, что я не понимаю даже и смысла этого заглавия. Вы, конечно, думаете, что я страшно глуп.