I. Догадки и предположения

«Ненавижу тайны и никогда не могла взять в толк, почему люди ссорятся.» Столь достойное заявление — оно, несомненно, является выражением общей благорасположенности — принадлежит обворожительной особе, которую в нашей семье принято именовать «миссис Джеймс». Она вдова дяди моего отца, мистера Джеймса Макуорта, дама лет сорока семи; ее сына в обиходе называют «человеком из Манчестера».

Макуорты из Колверли-Корта — род очень древний, а сам Колверли-Корт — милое, старинное поместье, но мне ни разу не довелось побывать в нем, и это имеет самое непосредственное отношение к таинственной истории, которую я намереваюсь сейчас рассказать.

Старый Джерард Макуорт, свекор моей «тетушки» Джеймс, весьма рано овдовел и остался с тремя сыновьями на руках. Средний из них со временем женился, а когда он умер и жена его вскоре последовала за ним, их единственный сын — т. е. мой отец — был перевезен в Колверли-Корт и воспитан там на правах любимца семьи.

Старший сын Томас отличился в своей профессии (он был военным) и женился, когда его отцу было семьдесят, а ему самому сорок три. Жена его, необычайной красоты девушка, став леди Макуорт, невероятно гордилась своим супругом и его успехами на боевом поприще. Младший из братьев также женился, но детей у него не было. Моему отцу, когда его дядя, сэр Томас, женился, исполнилось шестнадцать лет, и он вырос в родовом имении, окруженный всеми благами и заботами, какие только мыслимы в положении наследника. Дед так любил его, что, окажись жена старшего сына также бездетной, он, по общему мнению, не только бы не огорчился, но и втайне возликовал. Однако леди Макуорт не смогла последовать за своим супругом в Индию — она ожидала появления наследника. И сэр Томас вынужден был оставить ее дома в Лондоне, где, как предполагалось, и должен был появиться на свет этот новый наследник всех богатств рода Макуортов и где в ожидании этого события остался и сам отец сэра Томаса.

Затем наступил ужасный день. Он принес известие о смерти сэра Томаса; жена его произвела на свет девочку, а ее собственную жизнь, по видимости, спасло лишь чудо; затем, все в тот же день, уже после рождения ребенка, мистера Макуорта-старшего сбил кэб, и он умер прямо на улице. Об этом последнем событии леди Макуорт пребывала в течение нескольких недель в полном неведении, а люди полагали, что она попросту легко смирилась с утратой, держа в объятиях малышку, ставшую теперь наследницей всего состояния Макуортов.

Однако ходили слухи, будто мистер Макуорт-старший открыто выразил свою радость по поводу рождения девочки, и торопился к своему адвокату, намереваясь изменить завещание, по которому вся собственность переходила в руки сэра Томаса, а потом, по его смерти, его детям, — но как раз по дороге к адвокату его и постигла смерть. Говорят, он часто высказывался в том духе, что Роджер, мой отец, должен стать его наследником во всей полноте этого титула; а девочке он бы оставил ежегодный пансион в размере семисот фунтов, чего для женщины, по его словам, было бы вполне достаточно. В тот день, узнав о смерти сына и о том, что начались роды, сэр Джерард пребывал в состоянии величайшего возбуждения. Он очень любил леди Макуорт, но сразу же по объявлении о рождении девочки открыто выразил свою радость в связи с подобным поворотом дел. Он буквально не мог усидеть на месте и почти бегом помчался к ближайшей стоянке кэбов, чтобы как можно скорее встретиться с адвокатом и отдать ему соответствующие указания об изменениях в завещании. Но поскольку ему сделать этого не удалось, мой отец остался с весьма скромным доходом, его дядя Джеймс получил не многим более того, а леди Макуорт вместе с новорожденной дочерью переехали жить в Колверли-Корт.

Многие годы прошли с той поры. Более тридцати лет отец усердно трудился в Лондоне на ниве юриспруденции. В конце концов он стал компаньоном в весьма престижной и преуспевающей конторе. Через год после моего рождения он овдовел, и мне ко времени начала этой истории исполнилось двадцать лет. Некая миссис Эллерби уже десять лет вела наше хозяйство и присматривала за мной; но моя обожаемая тетушка Джеймс, вторая жена дяди моего отца, все равно была первым советником во всех делах, до меня касающихся. И я, разумеется, в ней души не чаяла, в ней и в ее единственном сыне — кузене Джоне, «человеке из Манчестера». Дядя Джеймс тогда сильно улучшил свое финансовое положение, женившись на ней — милой и образованной дочери преуспевающего фабриканта. Это был его второй брак. После смерти мужа миссис Джеймс, обладавшая в то время весьма значительным состоянием, приобрела в Лондоне прекрасный особняк. В нем и жила она, зимой и летом, и была для меня все равно как мать. Джон жил в Манчестере; сильно занятый и преуспевающий молодой человек, весьма приятный собеседник, он обожал моего отца, которого называл «большим кузеном Роджером», как его тому научили в детстве, и был очень добр со мной. Джону исполнилось двадцать семь, а тетушка Джеймс была на два года моложе моего отца, который по браку приходился ей племянником. Таково было положение нашей семьи в тот день, когда тетушка высказала свое отрицательное отношение ко всякого рода тайнам и отсутствие у нее малейшего желания вступать в ссоры, о чем я упоминала выше.

Но что бы ни говорила тетушка Джеймс, милое, открытое лицо которой, казалось, не допускало и самой мысли о тайне, тайна все же была, и ссора, по видимости, все-таки уже произошла. Но обо всем этом, насколько можно судить, никому, включая и тех, кто имел к делу самое непосредственное отношение, ничего с определенностью не было известно. Леди Макуорт вместе с Джудит, которой теперь было за тридцать, на добрый помещичий лад жили в Колверли-Корте, но мы ни разу у них не были. Я не видела ни замка, ни Джудит, ни ее матери и знала только одно: мой отец никогда туда не поедет. Уже несколько лет кряду леди Макуорт слала ему приглашения на Рождество, и отец всякий раз вежливо, но твердо отказывался. С той поры, как я вернулась из пансиона домой, ни леди Макуорт, ни Джудит ни разу не были в Лондоне. Мы знали, что прежде отец ежегодно виделся с ними, когда они приезжали в город, и часто гостил у них в Колверли, и точная дата разрыва, происшедшего в отношениях, оставалась неизвестной. Эта дата, равно как и причина разрыва, также составляла часть тайны.

Постепенно, к тому времени как я выросла, миссис Джеймс также перестала наезжать в Колверли.

— О! Я не урожденная Макуорт, — говаривала она, — и мне нет необходимости являться на рождественский сбор фамилии. Поезжай я туда, это выглядело бы как выступление против твоего отца. Я не собираюсь делать этого, потому что ты, моя милая Мэри, дорога мне. Джон, он-то — Макуорт, и может себе позволить наведываться в Колверли, когда пожелает. Он и в самом деле частый гость там. Но он говорит, что последнюю пару лет находит Джудит довольно странной. О, какая жалость, что она не вышла тогда за майора Грея.

— Почему же она ему отказала? — спросила я.

— Это тоже часть тайны. Порой мне думается, что тогда-то все и началось. Пять лет миновало; был назначен день; брачный контракт составлен в конторе твоего отца. Уже испекли свадебный торт и закупили шампанское. Джудит и майор Грей отправились взглянуть на карету, на которой нарисовали их герб, и должны были затем зайти ко мне на ленч. Но она пришла ко мне одна. И сказала, что решила не выходить замуж. Она никому так и не рассказала о причинах своего решения. «Не по вине майора Грея» — вот и все, что удавалось из нее вытянуть. Ко мне приходил и майор Грей. Я послала тогда за твоим отцом. Но твой отец, милая Мэри, был холоден и бесстрастен, словно камень. Он отказался встретиться с Джудит. Отказался посетить леди Макуорт, когда она послала за ним. Мне всегда казалось, что он знает что-то такое, о чем не желает говорить. Леди Макуорт забрала дочь в Колверли-Корт, и с тех пор они ни разу не наведались в Лондон. Леди Макуорт снова и снова приглашала его к себе, но он, я уверена, больше не виделся с ними.

Вот и все, что мне было известно о семейной тайне в мои двадцать лет. Порой мне казалось, что отец, уставая от трудов и забот той жизни, к которой он не был подготовлен своим воспитанием, со временем испытывал все большие трудности. Кроме того, я поняла, что в поведении отца по отношению к леди Макуорт было нечто, чего добрая и честная миссис Эллерби не могла ни понять, ни принять. С некоторых пор она сильно оживлялась в преддверии Рождества и очень огорчалась беспрестанным отказам отца на приглашение леди Макуорт посетить Колверли-Корт; а если на Рождество приглашение вовсе не приходило, она по нескольку дней кряду беспрерывно рыдала. В один из таких дней я, помнится, спросила ее, известно ли ей что-нибудь о семейной тайне, и она ответила:

— Недостаточно для того, чтобы действовать, дорогая Мэри.

А потом представьте себе, что ваш отец, добрый и отзывчивый по натуре человек, становится вдруг невероятно суровым, полагая, что именно суровость и требуется от него. К нему тогда невозможно подступиться; он живет, словно замуровав себя в тесной келье своей «тайны Колверли», Так что все секреты и тайны продолжали существовать, и не было в целом свете другого человека, которого бы так интересовала кузина Джудит и все, что до нее касается, как я.

Как бы я хотела, чтобы все поняли, сколь очаровательна моя миссис Джеймс! Мы обыкновенно называли ее «тетушкой Джеймс», потому что она была жизнерадостным, нежным, всепрощающим и умеющим примирить всех существом, и просто провоцировала на небольшие вольности в отношении себя да, вероятно, и любила в основном как раз за них. Рост ее удачно составлял то, что называется «золотой серединой» — не высокая, но и не маленькая; походка легкая, и самый стройный стан на свете. Когда же она одевалась в платья своего любимого стиля матроны средних лет, всем казалось, что она девочка, которая в домашнем театре играет взрослую роль. Некрасивые люди, к тому же злые на язык, распускали слухи, будто она красится, и ее прекрасные волосы, среди которых не было ни одного седого, под тонкой белой вуалеткой, которой она обычно их прикрывала, выглядели точно так же, как мои. От миссис Джеймс всегда исходило какое-то восхитительное ощущение свежести; туалеты ее отличались плавностью и мягкостью линий; проходя мимо, она скользила совершенно бесшумно, не издавая платьем ни малейшего шороха. Жарким летом один взгляд на нее освежал лучше самого нежного ветерка, а зимой — согревал до глубины души. Но будь то зима или лето, взгляд ее лучистых глаз неизменно благословлял меня, и в улыбке ее я читала, что могу рассказать ей обо всем, что меня волнует. Воистину она была рождена, чтобы приносить счастье, и само ее присутствие было величайшим счастьем для окружающих.

И вот однажды в декабре, когда мы все только и думали что о Рождестве и начали уже обычные приготовления к празднествам — мой отец, хотя это и стоило ему больших трудов, все же удерживал за собой высокое место в жизни и не хотел отказываться от своих обычаев щедрости и гостеприимства, — я получила от миссис Джеймс записку. Она просила меня вечером навестить ее. «Я пошлю за тобой, — писала она, — к шести часам.» Мне было нелегко решиться уехать в это время из дому, так как еще многое нужно было сделать. Надо сказать, нигде нельзя так весело и приятно встретить Рождество, как в Лондоне, среди трудолюбивых горожан, которым к тому же потом приходится этот день отрабатывать. Как бы то ни было, я вышла из кладовой, в которой мы с миссис Эллерби, надев грубые фартуки, загодя отвешивали сливы для рождественских пудингов, куда более многочисленных, чем требовалось нашей семье, и начала переодеваться, чтобы ехать к миссис Джеймс. Она дала мне указания, что надевать, и поскольку я должна была остаться у нее на ночь, она предложила мне также выбор платья на утро. Я всегда слушаюсь ее в этих вопросах, поскольку вера в безупречный вкус миссис Джеймс в нашей семье абсолютна.

Перед выходом из дому я подошла к отцу, чтобы он оценил меня.

— Как ты меня находишь?

— Ты восхитительна, моя дорогая, — и он поклонился мне со старомодной церемонностью.

Ярко светила полная луна. Она плыла по высокому и чистому небу, заполняя улицы своим светом, когда мы поворачивали за угол, а на открытых местах торжественно окружала и нас самих серебряными лучами. Полная луна в зимнем небе Лондона — всегда красивое и величественное зрелище, в нем неизменно есть что-то таинственное; такого не бывает больше нигде. Сколь разителен контраст между спокойствием небес, с высоты которых этот неземной наблюдатель вечно взирает вниз, и стремительным движением жизни в подлунном мире, на который нисходят потоки его волшебного света, что это даже несколько пугает. Я очень остро все это чувствовала. Рождество — день Мира — было уже не за горами; приблизился долгожданный праздник всех уставших от трудов праведных. Снова сердца наши были готовы принять его благословение. И тут мне подумалось об отце, в нахмуренных бровях которого проглядывала тайна, и жгучее желание раскрыть ее, навсегда освободиться от нее излилось из моего сердца подобно молитве. Обуреваемая этими чувствами я остановилась у дверей миссис Джеймс. Еще минута — и я уже разговаривала с Госсет, старой служанкой и верной подругой хозяйки. Добрейшая женщина спустилась в прихожую, чтобы проводить меня в дом и взять у меня маленький саквояж и плоский сверток с вельветиновым платьем на утро.

Красота дома тети Джеймс не знала изъянов. Дороговизна его не была давящей. Здесь царила атмосфера гостеприимства, и единственное, что среди его чудес действительно могло поразить вновь прибывшего, так это огромная эстакада цветущих роз в горшках, которыми были уставлены утлы ступенек на лестнице в прихожей.

Миссис Джеймс сидела за столиком в маленькой гостиной, и на лице ее застыло столь удивленное выражение, что это сразу показалось мне необычным.

— Престранное дело, Мэри, — заговорила она. — Вчера вечером Джон вернулся из Колверли. Все утро он провел со мной. О, Мэри, он самый лучший на свете!

— Да, так что же в Колверли? — не удержалась я.

— Так вот, он привез мне записку от леди Макуорт. Сейчас я тебе ее прочитаю: «Я пишу к Вам, чтобы вновь пригласить провести Рождество у нас. То же самое я хотела бы предложить Роджеру и его дочери, но его непонятная и непроходящая холодность делает для меня невозможным дальнейшие попытки наладить с ним отношения. Джудит, которая могла бы что-то для этого сделать, в последнее время стала несколько странной и ничем не желает помочь. „У меня еще недостает сил“ — отвечает она мне на подобного рода просьбы. Я подозреваю, существует нечто такое, чего она не может простить Роджеру. Мне бы крайне хотелось раскрыть тяготеющую над нами тайну, но я совершенно бессильна это сделать. Лучше я перейду к более приятному. Я разговаривала с Джоном о его перспективах, касающихся до женитьбы, и с радостью узнала, что он уже думал об этом. Со свойственной ему веселостью он как-то раз обронил, что мы можем называть его Даму „мисс Джексон“, но отказался сообщить нам, где она в настоящее время находится. Джудит сказала Джону, что мы будем очень рады вас видеть. Вы можете привезти с собой и мисс Джексон, если вам будет угодно…» — на этих словах миссис Джеймс подняла на меня глаза с нескрываемым весельем.

Меня точно громом поразило:

— Мисс Джексон! — вскричала я. — Кто она, эта мисс Джексон?

— В этом-то все и дело, милая Мэри, — отвечала миссис Джеймс. — Видишь ли, на самом деле никакой мисс Джексон не существует. Джон, пока не прочел записку, просто не мог и подумать, что леди Макуорт так серьезно отнесется к его шутке. Что же нам теперь делать? — вопросила тетушка с веселым недоумением.

В эту минуту отворилась дверь в большую комнату, и из темноты в пятно неяркого света, отбрасываемого камином, вышел какой-то мужчина.

— Мэри, — сказал он, — а вы не желаете стать этой мисс Джексон?

Тетушка тут же вскочила на ноги, Я заметила, что глаза ее, нежно глядящие на меня, увлажнились и в них подобно бриллиантам засверкали слезы. Она выскользнула из комнаты через другую дверь, и тогда Джон — то был он — сказал мне:

— Мэри, согласны ли вы стать моей женой? Я уже давно люблю вас.

Я не могу рассказать, как прошел тот вечер, да никого это, наверное, и не интересует. Но перед тем, как утром я отправилась домой, где отец был рад дать свое согласие на наш брак, мы с тетушкой Джеймс и Джоном договорились, что Рождество я проведу вместе с ними, а где именно — решено было не сообщать отцу, во всяком случае, уж точно не в Лондоне. А Джон тем временем написал леди Макуорт, что они с матерью будут, а также привезут с собой и мисс Джексон!

Едва ли можно сказать, что я целиком и полностью одобряла подобный план. Но Джон такой веселый, с ним всегда так весело, а здесь он, кроме того, оказался еще и настойчив. Я вынуждена была признать, что его доводы обоснованы, но умоляла разрешить мне рассказать обо всем отцу.

— Но он же не отпустит тебя, если все узнает; он просто не может тебя отпустить , — отвечала тетушка Джеймс.

— И леди Макуорт не пустит тебя за порог, если ей заранее будет известно; она просто не может тебя пустить, — присовокупил Джон.

Напрасно я вопрошала:

— Но почему?

Единственный ответ, которого я смогла от них добиться, был таков:

— Твой отец после стольких отказов, данных им леди Макуорт, никак не может позволить тебе ехать в Колверли. А леди Макуорт, после всех отказов, полученных ею от твоего отца, уже ничего не может добавить к сказанному.

Наконец Джон привел довод, после которого я решилась:

— Если уж мы хотим изгнать эту тайну из нашей жизни, то нужно пойти на какие-то жертвы. Давай сначала проникнем в дом, а затем все расскажем твоему отцу и даже затащим его туда, если получится. И, к тому же, — заявил Джон, — как моя невеста ты просто обязана посетить Кол-верли-Корт. Наш совместный приезд будет чем-то вроде рождественской шутки, так сказать, игра с переодеванием. Ты должна поехать с нами, Мэри. Колверли — самое милое, родное и уютное местечко на всем белом свете.

II. Старый дом

— Ну, ладно, — сказал отец, усаживая нас в железнодорожный вагон. — Если получится, телеграфируйте мне завтра. И заодно сообщите, куда вы все-таки надумали отправиться. Никак не ожидал, миссис Джеймс, что вы отважитесь справлять Рождество вдали от своего уютного дома.

— Ничего неожиданного, — с улыбкой отвечала она. — Я намерена вновь посмотреть, как встречают Рождество в деревне, среди спокойных высоких деревьев, на земле, спящей под снегом в ожидании весны. Ведь Мэри не видела ничего подобного, она всегда остается в Лондоне. Вспомни-ка, Роджер, как это было. Неужели ты не тоскуешь по настоящему, старому доброму Рождеству в деревне, как ты справлял его когда-то?

— Я предпочитаю ничего не вспоминать, — с ледяным спокойствием отвечал отец.

Затем, нежно улыбнувшись мне, сказал:

— Да хранит тебя Бог, Мэри! Напиши мне, как условились. До свидания, дорогая!

Гудок паровоза прервал наш разговор, поезд тронулся, оставив отца стоять на платформе. На лице его играла улыбка, которая, я знаю, свойственна и мне. И на какое-то мгновение сердце мое исполнилось гордости, потому что он никого не любит так, как меня.

Из Лондона мы уехали загодя и рассчитывали, что на дорогу до Колверли у нас уйдет дня два. Для двадцатого декабря день выдался отнюдь не холодный; моросило, и капли влаги застилали вагонное стекло, искажая пейзаж за окном. Но неудобство это не стесняло нас — настолько мы были поглощены беззаботной болтовней, и смутная надежда на то, что семейная тайна, возможно, наконец раскроется, не позволяла нам скучать в дороге. Джон должен был все уладить на месте и всех помирить. Рождество обещало быть богатым на подарки и радостные события; а самое главное — мне наконец-то предстояло увидеть Колверли.

Мы прекрасно устроились в отеле в небольшом провинциальном городке. Мы гуляли с Джоном, изучая его достопримечательности и вдыхая спокойный прозрачный холодный воздух. А на третий день после завтрака опять сели в поезд и поехали в сторону Колверли-Корта.

На станции мы обнаружили присланный за нами экипаж; огромная же гора шуб и накидок, лежащих в нем, чтобы предохранить нас от холода, была приятным свидетельством заботливости леди Макуорт. Мы закутались во все это, с радостью ощущая приятную теплоту, и выехали из городка на открытую дорогу. Вскоре через тяжелые ворота мы въехали в лесные угодья замка и там, обогнув по берегу пруда парк с оленями и миновав живописную ферму, выехали на посыпанную гравием дорогу: слева пологий холм, поросший лесом, справа — длинная лужайка с растущими на ней раскидистыми кедрами и высокими соснами. Я онемела от восхищения. О, этот перестук лошадиных копыт, ласкающий ухо словно музыка; застывший, холодный воздух; ярко-голубое небо, далекое и спокойное, и деревья — чудесные, великолепные деревья! — я смотре-, ла на них, как никогда не смотрела прежде. Из-за вчерашнего дождя и ночного мороза они стояли как бы покрытые серебром. Никогда раньше мне не доводилось видеть иней: на каждой ветке распустились кристальные почки, и большие развесистые ветви кедров склонились под тяжестью застывшего на них хрусталя. Воздух замер в неподвижности. В жизни не видала такой красоты! Я была готова расплакаться — так глубоко поразила меня величественная картина, раскинувшаяся перед моим взором. Это и был Колверли-Корт.

Тут же у меня возникла мысль, сколь многого лишился отец, когда родилась Джудит. Но это никак не могло быть связано с тайной, потому что затем в течение многих лет, и даже несколько лет после моего рождения, не было ни ссоры, ни отчуждения, ни изгнания из Колверли.

Я размышляла об этом, когда наша карета, рассекая неподвижный морозный кристальный воздух, сделала поворот и перед нами предстало зрелище необыкновенной красоты — маленькая церквушка, подле которой росла ель, и на ней каждая иголка была заключена в свой хрусталик, ярко сверкавший на солнце. Я воскликнула в умилении, и тут зазвонили колокола, поначалу тихо и неуверенно, а потом все громче и отчетливее, и звон их раскатисто разнесся среди холмов. Карета проехала под массивной гранитной аркой, и мы быстро подъехали к дому.

Внезапно меня пронзила мысль, что я нахожусь здесь под вымышленным именем. Я посмотрела в глаза тетушке Джеймс, и она прочла в моем взгляде все мои страхи. Тетушка плотнее завернулась в дорожный плед и, заложив руки в муфту, сказала:

— Надеюсь, из нашей шутки не выйдет ничего дурного.

Но едва открылись двери, страхи исчезли сами собой. Все очень обрадовались Джону. Слуги, включая и старую экономку в очках, были счастливы приезду миссис Джеймс. Как замечательно она выглядела! Как хорошо, что она снова здесь, как в старые добрые времена! Вот это уж будет Рождество так Рождество!

Вот так, окруженные всеобщей заботой и любовью, мы проследовали через холл, поднялись по лестнице, где со стены на нас смотрели застывшие в рамах мужские и женские лица, и вошли в гостиную, отделанную кедровыми панелями, чередующимися с красочными гобеленами. В камине горел огонь, по углам были зажжены свечи, на стенах камина плясали разноцветные язычки пламени, отражаясь также в огромном зеркале, доходящем от каминной полки до потолка и заключенном в белую с золотом раму. Вряд ли можно было себе представить что-нибудь более уютное и радующее глаз, чем это помещение, еще более привлекательное благодаря старомодным мягким стульям и креслам с красными бархатными сиденьями и того же белого с золотом цвета, что и зеркало.

Я окинула комнату восхищенным взглядом, а затем ответила на приветствие леди Макуорт, по-прежнему не в силах оторвать глаз от этой чудесной «расписной шкатулки».

— Значит, это и есть мисс Джексон? — спросила она.

— Да, моя мисс Джексон, — подчеркнул Джон, и в голосе его прозвучали веселые нотки; невозможно, думаю, было не понять, что он кого-то разыгрывает.

Тем не менее леди Макуорт, вероятно, не заметила его тона и только пристально на меня посмотрела.

— Моя дорогая, — сказала она, — я уверена, мы будем друзьями. А сейчас мне нужно поговорить с миссис Джеймс. Вот Бэйнс: она проводит вас, любовь моя, в вашу комнату.

Таким образом, отпущенная хозяйкой и нежно подталкиваемая к выходу рукой Джона, я направилась вслед за служанкой к двери.

Но на пороге, я почему-то оглянулась и увидела то, что заставило меня в ужасе остановиться.

В самом дальнем углу гостиной была маленькая дверь. На нее падала тень от массивного индийского шкафа. Дверь была распахнута и в ней стояла женщина в темном платье и смотрела на меня. Она, казалось, не осознавала того, что я могу ее заметить. Она смотрела на меня, на меня одну. В жизни своей не видала подобного лица. Я бы не назвала его некрасивым, но оно было так искажено выражением невероятного любопытства, в нем читалось такое напряжение, что лицо это показалось мне нечеловеческим. Кто бы она ни была, эта женщина, она стояла там с китайским фонариком в руках, свет от которого падал ей на лицо. Сильное освещение и тени, несомненно, были повинны в том, что она выглядела столь зловеще. Видение это поразило меня до глубины души, и я беспомощно оглянулась на Джона.

— Ступай в комнату матушки, я скоро приду, — сказал он.

И я пошла, точно во сне, с каким-то беспомощным послушанием, при этом мне слышны были слова Бэйнс, говорившей, что моя комната находится подле комнаты миссис Джеймс, что между ними имеется дверь и что Госсет также будет спать в маленькой мансарде неподалеку от моей комнаты. Я ей ничего не ответила, да, по счастью, ничего отвечать и не требовалось. Сколько-то времени я пробыла с Госсет перед камином в комнате ее хозяйки. Мне чудилось, что я нахожусь в каком-то зачарованном мире, в котором главенствует страшное женское лицо. Я бессильно опустилась на софу и осмотрелась.

Я сидела в небольшой красивой комнатке с низким окном, в котором было вставлено граненое стекло. С одной стороны окно занавешивали длинные шторы, а с другой — сияло яркое зимнее небо. В комнате было также несколько узких высоких зеркал в белых крашеных рамах. Заглянув в них, я увидела свое испуганное лицо. Нервное напряжение заставило меня вздрогнуть: странное чувство, что я нахожусь в таком месте, где мне ни в коем случае не следовало быть, и делаю то, что ни в коем разе нельзя было делать, подавляло меня. В голове одна за другой проносились тревожные мысли, и страшная тоска охватила меня. Ведь это дом, который мой отец покинул много лет назад, чтобы зарабатывать на кусок хлеба в Лондоне; это дом, который он не посещал много лет и который он запретил посещать и мне. Как я посмела приехать сюда без его позволения? Что я наделала!

Я была совершенно подавлена всеми этими мыслями. И самое ужасное, что я решилась на подобный поступок именно в Рождество, в праздник, когда память о чудесном событии, им символизируемом, должна сделать сердца наши чистыми как сердца детей, и когда созерцание этого примера божественного послушания должно наполнить души наши смирением. Что я наделала!

Не могу и передать, как я была напугана и несчастна. А по стене все время металась тень Госсет, отражаясь в призрачных зеркалах; в граненом же оконном стекле виделась веселая игра пламени в камине, столь разительно несхожая с моим ужасным состоянием, с моим раскаянием и унижением; в огненном отражении плясали желто-красные блики и, казалось, издевались надо мною. Так я сидела, в ужасе и смятении, пока Госсет, молчаливая и торжественная, под стать великолепию Колверли-Корта, выкладывала из дорожных сундуков бархатное платье для миссис Джеймс и веселое шелковое зеленое — для меня.

Но я никак не могла совладать со своим страхом. Мысль об обмане, к которому мне пришлось прибегнуть, чтобы проникнуть сюда, терзала меня; подставное имя стало мне ненавистно; и сознание того, как бы отнесся к содеянному мною горячо любимый отец, делало мое положение совершенно невыносимым. Наконец открылась дверь, и в комнату вошли Джон и миссис Джеймс. Я бросилась в их объятия в тоске и смятении.

— Ну, ладно, ладно, будет, — успокаивала она меня. — Мы все рассказали леди Макуорт.

Госсет, взяв мое платье, тактично удалилась с ним из комнаты.

— Мы объяснили ей, что не могли испросить разрешения у твоего отца. Джон так хорошо подал все это. — Я сквозь слезы посмотрела на него и, конечно же, тут же простила. — Он решил, сказал он, воспользоваться тем, что она отнеслась к его шутке слишком серьезно, и поскольку она сказала, что его невеста также может приехать, то он тотчас сделал тебе соответствующее предложение и привез тебя сюда. А затем он прямо спросил ее, что за странная неприязнь бытует между нею и твоим отцом. Джон сказал, что он имеет право знать это и что ты имеешь право разделить это знание с ним, И как ты думаешь, что она ответила? — Я вопросительно заглянула в глаза миссис Джеймс. — Она привела себе Небо в свидетели и заявила, что не знает! Она и сама, по ее словам, писала твоему отцу с просьбой сообщить наконец, в чем, собственно, дело. Рождество за Рождеством она слала ему письма с просьбой приехать в дом, в котором он так долго жил и где сохранилось столь много и столь многие, кто и сейчас любит его; но он всегда коротко и сухо отказывался. Рождество за Рождеством она писала снова, спрашивая, что же все-таки случилось, что так изменило его, но почти ни разу, кроме последнего письма, он ничем не ответил на ее попытку начать переговоры. Тогда же он написал ей следующее; «Я не смогу приехать в Колверли до тех пор, пока…», после чего он оставил большой пробел, значение которого остается неясным, а потом написал еще несколько слов: «Полагаю, что я неспособен нанести оскорбление женщине. Не могу даже и помыслить себе возможность моего приезда в нынешнее Рождество.»

В немом изумлении мы переглянулись. Наконец, Джон заговорил:

— Мэри, сколь много ты знала в детстве о жизни своего отца?

— Вообще ничего, — ответила я, — кроме, может быть, того, что он жил со мной в одном доме и был лучше всех на свете.

— Да, это всем известно, — сказал он, — и никто в этом не сомневается. Но Мэри, когда с вами стала жить миссис Эллерби? — Я ответила. — Твой отец был знаком с ней ранее?

— Он знал ее мужа, — ответила я. — Тот был хирургом; и я так поняла, что он умер в присутствии отца. А почему ты спрашиваешь? — не выдержала я.

— Потому что, как мне кажется, миссис Эллерби что-то знает.

— Да, — согласилась я, — ей известно о приглашениях леди Макуорт. Иногда она упоминает и кузину Джудит. Но тогда она говорит, что любит нас с отцом и что она на нашей стороне, и жалеет, что кузина Джудит вообще родилась на свет.

Джон рассмеялся и сказал, что ему пора идти и привести себя в божеский вид, и оставил нас с тетушкой Джеймс одних.

Первый раз мы встретились с хозяевами и остальными гостями за чаем; переодевшись, мы снова прошли в кедровую гостиную, прямо за дверями нас поджидал Джон, который с приятным мне тщанием оглядел меня.

— Надеюсь, у тебя все булавки на месте, — сказал он. — Джудит заметит, даже если у тебя всего один волосок выбьется из прически. Она достаточно давно пребывает в раздражительности, но пусть это тебя не пугает, Мэри.

Как много облегчения доставил мне тот факт, что моей кузины не было в комнате, когда мы вошли! «За тридцать» — это предел человеческой древности, если вам нет еще и двадцати одного; возраст, в котором тебя боятся, критикуют, а иногда даже обижаются на тебя, если ты появилась в розовом туалете или же в белом муслине с живыми цветами в волосах и присоединилась к кружку молодых людей, толкующих о разных приятных мелочах жизни. Когда открылись двери, у меня было немного времени, чтобы оглядеться по сторонам; я не заметила там кузины Джудит и опять почувствовала себя на свободе; сердце мое забилось ровнее.

Я бросила взгляд еще и на дверь в углу. Но она оказалась занавешена тяжелой портьерой, и перед ней стоял длинный стол, заставленный холодными закусками; я была в безопасности.

— А вот и моя мисс Джексон! — воскликнул Джон голосом, полным теперь счастливой гордости, поскольку необходимые объяснения были сделаны.

Леди Макуорт произнесла:

— В том или ином качестве, дитя мое, мы все равно рады видеть вас; но лично я больше всего рада вашему присутствию здесь в вашем собственном качестве.

Потом она поцеловала меня, я вгляделась в ее доброе лицо, которое было еще и грустным, и решила, что должна любить ее, несмотря на все эти тайны и ссоры, какими бы они ни были.

III. Открытие тайны

Комната, в которой мы стояли в тот предрождественский вечер, была ярко освещена и, казалось, дышала радушием и гостеприимством; невозможно было не почувствовать себя здесь, как дома. Это ощущение, всегда такое неповторимо радостное, присуще одной только зиме, и в особенности — Рождеству, по сотне еле уловимых примет. У лета нет того очарования, которого исполнена зима. Голубизна летнего неба не сможет примирить вас с палящим солнцем; если же солнце не слишком жаркое, то навстречу ему распахиваются все двери и окна, все выходят насладиться нежной травой лесов и лугов, а иногда — тесной компанией где-нибудь в тенистой беседке. Однако праздный покой, свойственный лету, — своего рода радостное томление, созерцание полноты земного бытия, то сладостное чувство, которое испытываешь летом, понимая, что можешь насладиться этой райской атмосферой где угодно — достичь покоя в тени любой скалы или нежиться, лениво откинувшись на садовой скамейке — вот они ощущения лета, совершенно противоположные восхитительному чувству домашнего уюта, которым гостеприимный и ухоженный дом приветствует вас зимой. Все это особенно остро воспринималось в Колверли-Корте.

Длинный стол, уставленный яствами и напитками, блики в чашках с чаем и кофе, мягкий свет, неясное сиянье, исходящее от окружающих предметов, равно как и приятное тепло — все располагало к откровенности; ссоры были попросту немыслимы в уютной кедровой гостиной; а что до тайн, то кто бы смог хранить их в атмосфере сердечного радушия, царившей в доме? Когда леди Макуорт поцеловала меня и сказала: «Как бы я хотела, чтобы ваш отец был здесь…», мне всем сердцем захотелось того же; ибо я чувствовала, что ничто на свете не смягчит его непреклонное сердце, кроме этого дома, уже осенившего нас своей рождественской благодатью.

— А где же Джудит? — спросил Джон. И тогда я начала вспоминать, что нахожусь здесь ради того, чтобы раскрыть необъяснимую тайну, и я вновь принялась гадать, не собственную ли кузину видела я тогда в дверях.

— Джудит сегодня вечером не появится, — сказала леди Макуорт. — Она утомилась. Сегодня она помогала нам раздавать милостыню. Это, знаете ли, наш старый обычай, дорогая, — сказала она, обернувшись ко мне. — Мы занимаемся этим с десяти утра до четырех вечера. Пиво, говядина, а для тех, кто родился или просто долго жил на замковых землях, — еще и деньги. Поскольку завтра сочельник, то у нас будет раздача одежды и постельного белья; и Джудит хотела заняться этим собственноручно. Нынче она добавила к обычным подаркам еще золотую монетку — десять шиллингов каждому малышу, родившемуся с прошлого Рождества. Я очень рада: она долгие годы жила как бы отделившись ото всех, точно во сне.

Говоря это, леди Макуорт помрачнела. Я внимательно посмотрела на нее. В правильных чертах ее лица, в чистоте и гладкости кожи угадывались следы ее девичьей красоты; но ее изрядно портило чрезвычайно строгое выражение лица, а также привычка хмуриться, как это случилось, например, сейчас, когда она заговорила о Джудит. Леди Макуорт была невелика ростом, сложения изящного, одета в черное шелковое платье, свободными складками ниспадавшее до пола. Ее волосы были совершенно седы, а поверх чепца надета вуалетка, вытканная необычайно искусно. Леди Макуорт была тонка в талии и держалась очень прямо, быть может, даже чересчур прямо. Сказав, что Джудит жила точно во сне, она нахмурила седые брови, и карие глаза ее остановились на мне с выражением какого-то неясного, мучительного вопроса.

Сейчас я не могу взять в толк, как осмелилась тогда ответить на этот взгляд словами:

— А не связано ли как-то состояние рассудка Джудит или ее здоровье с моим отцом, леди Макуорт?

Она ответила вопросом на вопрос:

— А разве Роджер никогда не говорил о ней?

— Никогда, — ответила я. — И то, что он ни слова не говорил ни о ней, ни о вас, всегда задевало меня за живое.

— Вот как… — задумчиво произнесла она. — Молчание порой более красноречиво, нежели длительная беседа И с этими словами она направилась к столу.

Наступила тишина, затем она продолжила:

— Я не имею ни малейшего представления о том, что думает ваш отец. Мне известно только, как, уверена, известно и всем вам, что одно время Роджер очень сильно любил Джудит.

От изумления я выронила чайную ложку.

— Джудит! — воскликнула миссис Джеймс в крайнем недоумении, а Джон даже перестал резать паштет из дичи на боковом столе и подошел к нам с ножом в одной руке и с вилкой в другой, встав рядом с матерью; при этом лицо его выражало радостное удивление.

— Мы — как заинтригованные дети, — сказал он. — Однако не перебивайте нам аппетит, леди Макуорт, а лучше всего расскажите все подробно после чая.

Леди Макуорт посмотрела на него с улыбкой, какую обычно дарят милым непослушным детям; и мы приступили к трапезе, во время которой Джон развлекал нас веселым рассказом о своих беседах с пожилыми манчестерскими дельцами, которые обращались с ним, словно он был ребенком; время таким образом пролетело весело и незаметно.

Но мне, однако, не терпелось скорее встать из-за стола. Мысли мои были заняты теперь отцом. Как я стану к нему относиться после? Я почти не слушала Джона — меня занимали более серьезные вещи. Отец всегда был моим кумиром. Я прекрасно знала о его детстве и о том, сколь обильна трудами была его зрелость. Куда лучше я была знакома с этими страницами жизни отца, нежели с двухлетним периодом его пребывания в браке; но я, оказывается, даже не подозревала о существовании еще и другой стороны — о новых мирах любви и надежды, открывшихся для него; я и не предполагала, что он, выходит, снова мог вернуться в Колверли-Корт в качестве его хозяина об руку с любящей женой.

За последнее время он сильно похудел и сделался бледен, часто выглядел вымотавшимся и усталым; но я никогда не думала, что на него давит что-нибудь, помимо ежедневной обязанности зарабатывать нам всем на жизнь, — обязанности, которую он ни за что бы с себя не сложил. Потом я представила себе его черты и фигуру; я поняла, что несмотря на часто усталую походку и тусклый, отсутствующий взгляд, он был одним из самых красивых мужчин на свете.

Погруженная в свои раздумья, я машинально проследила направление взгляда леди Макуорт.

— Посмотрите, милая, на картину в дальнем конце залы… там, слева, — попросила она. — Как вы думаете, кто это?

На картине был изображен юноша лет, быть может, пятнадцати, положивший правую руку на шею высокого грейхаунда. Это, несомненно, был мой отец в то время, когда его дядя женился, а на него самого смотрели как на наследника Колверли. Я встала и подошла к картине поближе. Затем, после удара гонга, пока прислуга убирала со стола, ко мне присоединились и все остальные. Мы стояли и разговаривали о действительно прекрасном портрете. Когда за слугами закрылась дверь, леди Макуорт повернулась к камину, где для нас призывно раскрылись объятия кресел и дивана, и, усаживаясь, проговорила, передавая кочергу тетушке Джеймс:

— Я была очень рада, когда решила, что, женившись на Джудит, он вернется в свой дом; я очень любила Роджера и радовалась за него.

— Когда же это было? — спросила тетушка Джеймс. — До или после помолвки Джудит с майором Греем?

— О, задолго раньше; но лучше я расскажу вам все по порядку…

Она немного развернулась в нашу с Джоном сторону и продолжала:

— Когда вам, Мэри, было пять или шесть лет, а Джудит — семнадцать, она без памяти влюбилась в вашего отца. Меня это нисколько не удивило. Ему исполнилось всего тридцать пять, и он был как раз тем человеком, который мог вызвать восхищение у такой девушки, как Джудит. К тому же, он был очень красив; им все восхищались и отзывались о нем только самым лучшим образом, а это всегда производит особое впечатление на девушек, которые только что стали достаточно взрослыми для того, чтобы посчитать, будто они теперь имеют основания на то, дабы весь мир интересовался ими. Забавно было видеть, сколь снисходительно относилась Джудит к более юным своим поклонникам; но вашего отца она глубоко уважала и любила его мужественный нрав и зрелую красоту. Я так была счастлива. Характер Джудит нуждался в том, чтобы его развивал человек старший ее самой; а уж мне-то было известно о достоинствах вашего отца. Не знаю, право, как проходило ухаживание. Но все шло просто замечательно. Его права на этот дом и его связи не позволяли распространяться толкам. Он говорил со мной. Я знала о чувствах Джудит к нему и была просто счастлива и готовилась к скорой свадьбе. Но тут Роджер что-то задумал . С этого все и началось. Он слишком недооценивал себя и переоценивал те преимущества, которые даст ему брак с Джудит. Он не до конца доверял ей и мне. Он хотел, чтобы она посмотрела на других мужчин… ну, сами знаете… «свет», Лондон… Он поддерживал отношения с ней только на своих условиях. Хотя, конечно, все это делалось, считал он, только ради нее самой, чтобы она никогда не пожалела впоследствии о своем выборе и не заставила и его пожалеть, что он наслушался сладкой лести, которая, как он считал, вечно окружала его в этом доме. Так он тянул вплоть до того момента, как ей исполнился двадцать один год. Мы съездили тогда в Лондон, и он около недели провел с нами осенью в этом замке. Потом, когда он уехал, я поняла, что Джудит ужасно расстроена, поскольку он опять не согласился поверить ей. Но все же, перед тем, как уехать, он поговорил со мной и в его голосе было больше любви, чем я слышала от него когда-либо прежде. Но наступила весна, и мы снова приехали в Лондон. У Джудит было много поклонников. Ваш отец часто бывал у нас, но он также уступал свое место и другим. Он думал, что настал час его торжества и что Джудит, имея возможность выйти за более достойных джентльменов, выберет теперь его. Однако Джудит, устав от бесконечных испытаний, в одно несчастное утро сообщила ему, что приняла предложение майора Грея. Я была в отчаянии. Я решила, что мое сердце разбито; но Роджер повел себя тогда в высшей степени странно. Передо мной он изливал свою тоску чуть ли не ручьями страстных слез, которыми он оплакивал свое поражение; но по отношению к ней, к Джудит, он стал нежным, ласковым, почти по-отечески снисходительным советчиком и другом; и за год, что длилась ее помолвка с майором, он просветил ее относительно всех тонкостей составления брачного контракта, а также помог назначить день бракосочетания и взял на себя заботы по устройству церемонии и торжеств.

— Как это великодушно с его стороны! — в восторге воскликнула я. — Как это бескорыстие похоже на моего отца! Какое благородство!

— Это благородство было доведено им до абсурда, моя милая девочка, — оборвала меня леди Макуорт. — О честной любви можно и должно честно и говорить. А вот противопоставлять все богатства и почести мира чистой любви юной девушки и взвешивать, что перетянет, просто недальновидно и может быть названо эгоизмом с тем же успехом, как и благородством. Если бы Джудит не была богата и не владела бы Колверли-Кортом, он, я уверена, не стал бы обращаться с ней столь жестоко. Я посчитала, что Роджер неправ, и так ему и заявила. Но мне нечего было сказать дурного о майоре Грее, так что день свадьбы был назначен. Остальное, мне кажется, вы знаете. Она вернулась домой — дело было в Лондоне — и сказала, что порвала с ним. С той поры она неузнаваемо изменилась. И помимо того, с той же поры никакие мои попытки не могли заставить вашего отца помириться со мной. Но все-таки здесь кроется какая-то тайна. Это не только любовь, которую постигло разочарование. Мне кажется, что он теперь ненавидит Джудит и недолюбливает меня. В его записках с отказами приехать содержатся странные намеки относительно того, что можно было бы сделать. Я в полном недоумении. Я ничего не знаю. Я даже не могу строить догадки о содержании этих намеков, потому что у Джудит тоже есть своя тайна. Только вчера она сказала мне: «Он однажды вернется; но я еще не готова.» Тогда я спросила ее: «Так это зависит от тебя?» И она ответила: «Это мой крест, я родилась, чтобы нести его.» Вот и сами судите, что мне делать?

Невозможно было не пожалеть леди Макуорт; но мы ничем не могли ей помочь: Джудит было уже тридцать, и, как мы знали по рассказам Джона, чьи наезды в Колверли были регулярны, она не собиралась — да и не могла уже — избавиться от своего одиночества; она жила своей собственной жизнью, поглощенная, главным образом, благотворительностью, никогда ни с кем не советовалась и только изредка просила леди Макуорт стать хозяйкой замка, а ее, Джудит, оставить в покое и дать ей жить так, как она хочет.

Все это мало-помалу было в тот вечер сообщено нам ее матерью вперемежку с тысячью милых извинений, так что между нами нежданно установились самые дружеские отношения; леди Макуорт была тронута нашим вниманием к ее бедам и выразила надежду на то, что наш приезд не пройдет даром, а принесет ей долгожданное облегчение. Так незаметно пролетело время, и пришла пора отходить ко сну.

IV. Голос в ночи

Мы все вместе вышли из комнаты; но только оказались за дверями, как леди Макуорт окликнула миссис Джеймс, и они вместе немного отстали, оставив нас с Джоном одних. Он, прекрасно зная дом, провел меня по боковому коридору в глубокую нишу с большим окном, помогавшим освещать эту часть замка, в которой стоял стол и два дивана по его сторонам, упиравшихся в стену. Лампа под потолком изливала вниз довольно сильный свет, и мы заметили высокую женскую фигуру. Стоя у незанавешенного окна, женщина пристально всматривалась в темноту. Услышав наши шаги, она обернулась.

— Что это вы остановились? — спросила она. — Это ты, Джон, не так ли?

— Да, Джудит, а это — Мэри, — ответил он.

Она сделала пару шагов нам навстречу и остановилась, пытливо оглядывая меня, а я, в свою очередь, рассматривала ее. Одета она была в поношенное темно-коричневое платье до пят, а в руке держала черную соломенную шляпу.

— Не подходите слишком близко: я промокла насквозь, — сказала она, и тут я заметила, что с длинного пера на шляпе капает на пол вода, а на платье ясно видны мокрые пятна. Не успели мы ответить, как она продолжила:

— Итак, это Мэри? Какое прелестное дитя!

И снова взгляд ее остановился на мне: непонятный, грустный и даже как будто любящий, совершенно непохожий на тот, прежний; я была вполне уверена, что именно эта женщина дико и пугающе смотрела на меня тогда из дверцы в углу гостиной. Но теперь я уже знала ее историю и могла объяснить себе как ее первое удивление и страх, так и нынешнее грустное радушие.

— Оттепель, — продолжала она, глядя уже на Джона. — Послушайте!

И действительно, прислушавшись, мы различили звон капель, падающих с посеребренных инеем и льдом деревьев на камни.

— Ты с улицы? — спросил Джон.

— Да. Несколько часов назад за мной послала мадам Марджери. Она нянчила меня, когда я была ребенком, если вы этого не знаете. Я как-то навещала ее, больную, в лондонском госпитале. Помните?

— О, да. Я знаю ее. Ты привезла ее сюда. Я хорошо ее помню, — сказал Джон. — Так она больна?

— Она очень больна. Я обещала навестить ее еще раз. Я только что вернулась, мне надо захватить то, что она просила ей принести. Мне пора итти.

Затем Джудит снова подошла к окну и выглянула на улицу, точно не желая никуда уходить, и я никогда не забуду, каким усталым было в эту минуту ее лицо. Бедная Джудит! Росту она была выше среднего, с сильными, волевыми чертами лица и длиннейшими, густыми, очень темными волосами, которые в ярком свете лампы, висевшей у нее прямо над головой, отливали золотом. Я подумала о том, как бы она была красива, если бы из ее лица ушло что-то — я не могла понять, что именно. Усталым жестом она приложила руку ко лбу, точно ее сознание было так же утомлено, как и тело, а потом снова посмотрела на меня.

Непостижимая отрешенность ее лица совершенно потрясла меня. В глазах ее застыло то выражение тоски и растерянности, какое читается во взоре человека, сбившегося с дороги. Это так меня поразило, что я сказала:

— О, нет, не ходите туда; или пусть Джон пойдет вместе с вами.

Мне почудилось, что эту несчастную женщину, выйди она в ту влажную темноту, где звучало эхо падающих капель, поджидает на улице что-то ужасное.

— Не собираетесь же вы в самом деле итти туда одна? — продолжала я.

Она улыбнулась:

— Это недалеко. Вон там, прямо за теми высокими кедрами. Надо итги по торфу. Но это неважно. Дело не в том, чтобы итти туда. И не в том, что мне одиноко. Важно то, что я не знаю, что мне делать , Мэри! — продолжала она, — некогда я так мечтала увидеть вас. Некогда я так вас любила — там… не подходите ко мне, дитя мое, в этом красивом платье, с меня просто течет. Вы вызываете у меня в памяти незабвенные времена, когда мне было не больше лет, чем вам сейчас. Но вы с Джоном верите друг другу. Да, Джон, тебе пришлось сыграть с нами шутку, чтобы показать свою невесту, — и она тихо, мелодично рассмеялась.

— О, только не говорите об этом! — покраснев, вскричала я. — С той минуты, как я здесь, я из-за того ужасно себя чувствовала. Я не знаю, что скажет отец, но Джон говорит, что все уладит.

Тут я осеклась и подумала, что очень неуклюже было с моей стороны упомянуть перед Джудит об отце, но она, казалось, не придала тому никакого значения.

— Ваш отец очень строг? — спросила она.

— Он очень честен и щепетилен, и не потерпит, чтобы я пользовалась чужим именем даже просто шутки ради.

— И все-таки Джон привез вас в Колверли, находчиво воспользовавшись ошибкой моей матери. Так или иначе, вы можете рассказать теперь своему отцу, что я была очень рада вас видеть, — и потом снова тоскливо добавила, — но мне надо итти.

— Вот что, Мэри, — бодро сказал Джон. — Много времени это у тебя не займет. Сейчас всего одиннадцать. Ступай переоденься в свое дорожное платье. Мы ведь много всего взяли из непромокаемой ткани. Смотри, какая яркая сегодня луна. Мы пойдем к госпоже Марджери все втроем, если уж Джудит непременно нужно туда пойти.

— Да, я должна пойти туда, — прошептала она, глядя на меня и точно пытаясь определить, что я буду делать. Я же, разумеется, решила повиноваться Джону.

— Я вернусь через пять минут, — воскликнула я и побежала в свою комнату.

Думаю, у меня и в самом деле ушло не более десяти минут на то, чтобы переодеться в свое черное дорожное платье и застегнуть плащ-дождевик. Я надела свои самые крепкие туфли, на лицо — самую густую вуаль, на плащ — воротник-капюшон. И вот снаряженная таким образом для прогулок при луне в рождественскую ночь я вышла из своей комнаты и застала Джона в ожидании меня подле столика, на котором стоял подсвечник с зажженными свечами и лампа.

— Пойдем здесь, — сказал он.

Я прошла вслед за ним по винтовой лестнице в холл, где вдоль стен стояли латы и висели большие щиты с гербами и где огромные рога древних оленей выступали на всю длину из темноты, а прямо над дверями, точно привидения, парили выцветшие полотнища древних, полуистлевших знамен. В любую другую минуту я остановилась бы посмотреть и обменяться впечатлениями с Джоном, но теперь рука его неудержимо влекла меня вперед, и вскоре мы уже стояли на широкой гравиевой дорожке рядом с кузиной Джудит. Она, не проронив ни слова, быстро пошла сквозь густые заросли деревьев, и с тающих на ветках сосулек, всего несколько часов назад придававших лесу такой неповторимо сказочный вид, нам на головы падали капли воды.

Выйдя из тени леса, мы оказались на небольшом торфяном лугу, ярко освещенном взошедшей луной, в свете которой наши фигуры отбрасывали перед нами длинные похожие на ленты тени. Джудит до сих пор не произнесла ни слова. Но потом, после пятнадцати минут быстрой ходьбы, она взглянула на меня:

— Мадам Марджери живет вон в том первом коттедже. Вход в него сбоку. Сзади проходит дорога, ведущая через парк в город, по ней вы приехали на экипаже. Мэри, мадам Марджери очень больна и думает, что умирает, иначе мне не пришлось бы сюда возвращаться сегодня. Вам не страшно?

Я сказала, что нет.

— А теперь, Джон, — продолжала она, — встаньте вдвоем поблизости от двери так, чтобы вас не было видно. Мадам Марджери лежит на кровати под пологом. Женщина, с которой она здесь живет и которая, может быть, сейчас сидит с нею, глухая. Я в ужасе от того, что вы сейчас можете услышать, Да, то, что мучило меня долгие годы, о чем я не решалась сказать вслух, возможно, она скажет сейчас, и вы услышите это. И тогда, Джон, помоги мне, и да будет Небо с тобой в эту святую рождественскую пору!

Она не стала ждать ответа и, резко распахнув дверь, вошла в дом. Комната была перегорожена тяжелой темной занавесью. Когда она отодвинула ее в сторону, я увидела, что прямо у окна стоит низкая кровать, ярко освещенная горящим камином, и на кровати лицом к нам лежит очень пожилая женщина. Глаза ее были закрыты, и я, было, подумала, что она мертва. Я уже готова была броситься к женщине, дремавшей у камина, но тут мадам Марджери открыла глаза и посмотрела на Джудит. Она хотела что-то сказать, видимо, поблагодарить ее за то, что она снова пришла, но слов ее нам не было слышно. Глухая женщина поднялась и почтительно встала рядом с нею. Джудит тихим, но решительным голосом произнесла:

— А теперь, когда вы лежите на своем смертном одре, еще раз скажите мне то, что вы уже не единожды говорили мне прежде. Бог вам судья, но расскажите мне все, как на духу.

— Я могу сказать лишь то же самое, — ответила Марджери. — Все в руках Божьих, и вы, Джудит, — не дитя леди Макуорт. Я собственными глазами видела ее ребенка мертвым, а кто вы, я не знаю.

Тогда Джон вышел вперед и громко произнес:

— Вы знаете меня, Марджери. Я пришел сюда услышать то, что вы только что сказали. Я записал это как ваши предсмертные слова: Джудит — не ребенок леди Макуорт — тот единственный ребенок, рожденный ею в Лондоне.

— Да, тот ребенок умер, — твердо ответствовала умирающая. — Мне было заплачено пятьдесят фунтов, чтобы я могла достойно похоронить его.

Потом она глубоко вздохнула и начала читать молитву, слова которой растаяли в воздухе за секунду перед тем, как она скончалась. Теперь глухая была подле самой кровати. Она отнеслась к происшедшему очень спокойно, сказав, что старая Марджери итак протянула дольше, чем она сама ожидала, поскольку не рассчитывала дожить до Рождества.

— Я пошлю за миссис Дженкинс, — сказала Джудит, вытирая слезы. И мы вышли из коттеджа.

Джон поднял меня с колен — потому что я не могла заставить себя смотреть на последние минуты старой женщины стоя — и сказал:

— Останься с Джудит. Я отправляюсь прямо к твоему отцу.

Слова его потрясли меня — отправляется прямо к моему отцу! — я вздрогнула, словно не он произнес их, а тот голос в ночи. Не в силах вымолвить и слова, я посмотрела ему в глаза.

Джудит вернулась с миссис Дженкинс, которая вошла в коттедж, оставив нас стоять в лунном свете, освещавшем сейчас все чуть ли не с яркостью солнечного.

— Я могу дойти до станции пешком и успею на лондонский поезд, который отправляется через час. Джудит, я еду прямо к нашему кузену Роджеру; он просто должен обо всем этом узнать немедленно, — сказал Джон.

— И скажи ему, — попросила Джудит, — что впервые я услышала это от мадам Марджери, которой носила в госпиталь цветы и фрукты — о чем он знает, в тот самый день, когда разорвала помолвку с майором Греем. Это и было настоящей причиной разрыва. Но и тогда она сказала мне не больше, чем сегодня. Хирург, которого я так и не нашла, по ее словам, знал больше. И я ничего тогда не сказала Роджеру, потому что было так трудно поверить, что это правда. Трудно в самом деле поверить в дурное, если это касается той, кого столько лет любила, как родную мать.

— Ах, — продолжала она, — ведь именно утрата ее и мысль о том, что она была способна совершить такое, разрывает мне сердце! А эта свадьба, с помощью которой она хотела исправить совершенное злодеяние? — она же провалилась! Скажи Роджеру, что не утрата столь милого дома так угнетает меня, а потеря матери, и более чем потеря: знание о преступлении, совершенном ею — вот что всегда приводило меня в отчаяние. Без сегодняшнего признания на смертном одре, я бы никогда не смогла полностью поверить старой Марджери. Скажи Роджеру, что теперь я ей верю. Но только не мне обвинять в чем-либо леди Макуорт. Я так ее люблю… — О, я теперь не просто безродная сирота, все намного хуже!

Она пошла к дому, а Джон, крепко сжав мне руку и оделив меня тысячью нежных обещаний, читавшихся в его взоре, перепрыгнул через невысокую ограду, отделявшую садик от дороги, и исчез. Я быстро подошла к Джудит и пошла вместе с ней. До самого дома мы молчали. Двое слуг стояли в дверях, и, проходя мимо, Джудит сказала им:

— Мистер Макуорт уехал в Лондон. Он пошел на станцию пешком. Спокойной ночи!

Мы вместе поднялись наверх, и она остановилась у дверей, ведших в мою комнату; я почувствовала, что не могу просто так оставить ее одну в такую минуту.

— Позвольте мне пойти с вами, — сказала я. — Я только загляну к тетушке Джеймс.

Джудит улыбнулась и, поставив свечу на столик рядом с собой, приготовилась ждать. Я нашла тетушку бодрой и как всегда веселой у камина в ее комнате.

— А, вот и ты, беглянка! — воскликнула она. — Где же ты была?

— Я здесь, только что вернулась! — ответила я.

— Тогда ложись и быстро засыпай, — сказала она.

Я поцеловала ее и быстро вернулась к Джудит. Ее комната была неподалеку. Там ждала Бэйнс, но мы отослали ее спать.

Комната Джудит больше походила на гостиную, нежели на спальню. В ней было много книг и картин, в углу стояла невысокая кровать, а вся мебель была обтянута розовым бархатом и украшена золотистыми шнурами. Напротив камина стояли глубокое кресло и мягкий диван. Словом, комната выглядела как типичное обиталище старой девы-хозяйки замка, в котором она безвыездно проводит в раздумьях большую часть жизни. Но раздумья Джудит были самого незавидного свойства, и мое сочувствие ей было связано с сожалением о ее прошлом, удивлением настоящим и непонятным опасением за будущее. Мы сидели в грустной задумчивости у огня и не обменялись за все это время ни единым словом. Часы тикали, отсчитывая минуты и сообщая о количестве прошедших чередою часов. Джудит держала меня за руку, порой поглаживая ее и глядя мне в лицо странно-задумчивыми глазами, точно хотела из моего взгляда узнать, что я думаю и не изменились ли наши отношения из-за того, что я теперь узнала. Я улыбалась ей, пока она не начинала отвечать мне улыбкой, но мы почти не разговаривали вплоть до той минуты, когда часы пробили четыре склянки; тогда она сказала:

— Джон уже встретился с вашим отцом. Думаю, он отправился туда прямо с вокзала. Я уверена, он не стал ждать и поднял его с постели.

— Конечно, он не станет ждать, — подтвердила я.

— Тогда я могу теперь передохнуть. Я совсем выбилась из сил, — добавила она.

Тут я наконец встала и вышла из комнаты. На цыпочках я прошла в свою комнату и легла спать. Наутро — это был сочельник — я снова пришла к ней. Она крепко спала. Подле нее стояла леди Макуорт.

— Джудит говорила со мной, — сказала леди Макуорт, вертя в руках маленький пузырек с надписью «настойка опия». — Она сказала мне, что вынуждена была принять вот это. Ей в последнее время часто приходилось это делать.

Наверное, я выглядела испуганной, потому что леди Макуорт тут же прибавила:

— По совету врача, моя дорогая.

Потом она продолжила:

— Джудит хотела, чтобы вы сегодня вместо нее раздавали благотворительные подарки. Не отказывайтесь, дитя мое. Вы, как невеста Джона, будете сегодня всем здесь распоряжаться…

Я перебила ее:

— Нет, леди Макуорт.

— Ну что же, ну… как знаете, — растерянно проговорила она. — Я уже просто не знаю, что делать.

— О, нет, нет, леди Макуорт, ради Джудит я готова на все, — решительно сказала я, — только побудьте со мной рядом и покажите, что надо делать.

Она поцеловала меня и вывела из комнаты. Джудит так и не проснулась.

В этот день я поступала так, как мне велели, и все вокруг расспрашивали меня об отце и наговорили о нем много хорошего и благословляли его имя.

Как раз когда я уже собиралась итти спать, то есть около одиннадцати, ко мне пришла Джудит. Она была одета так, точно собиралась уходить куда-то.

— Пойдемте со мной, — сказала она. — Посмотрим на свечи в церкви. Я попробую молиться. Очень люблю встречать рождественское утро в церкви.

V. Тайна раскрыта — тайна сохранена!

Рождественское утро! За час, пока нас не было, дом буквально преобразился, вступая в свой новый день. Наверное, слуги уже все приготовили к торжествам и потратили много сил на то, чтобы расставить все по местам, В этот год рождественские подарки природы в Колверли были особенно обильны. Оттепель пришла вовремя. Иней сверкал всеми цветами радуги на ветвистых оленьих рогах и старинных шлемах, развешанных по стенам в холле. Джудит улыбнулась и указала мне на них, когда мы проходили мимо. Ее комната, куда мы пришли, вся сверкала, словно покой во дворце Снежной Королевы. Я не могла скрыть своего изумления и восторга.

— Ах, — сказала она, — они сделали это нарочно ради меня. С каждым годом Рождество все богаче и красивее, чем в предыдущий раз. Все просто из кожи вон лезут, чтобы доставить мне радость. Но я могла бы стать счастлива в один миг, если бы она — вы знаете, кого я имею в виду — если бы она призналась в своем грехе, покаялась и помогла бы мне изгнать зло из этого дома. Все эти годы, вплоть до вчерашнего дня, я все надеялась, что это — неправда. Но бедная женщина не стала бы лгать перед смертью. И что теперь предпримет ваш отец, Мэри? Ведь все здесь принадлежит ему, и он вправе передать это вам. Я так мечтала вас увидеть. И я могла бы полюбить вас, как мать, но это уж позади, и ответственность за все лежит на леди Макуорт: она знала, и ни разу не предалась печали. Она перенесла все утраты гораздо лучше, чем я. Мне страшно даже подумать, какой она человек на самом деле. И я все равно люблю ее! Когда меня не станет, постарайтесь заменить ей меня, ведь все эти годы она так меня любила. Когда меня не станет…

— Замолчите, Джудит! — вскричала я. — Не смейте так говорить! Если вы так долго управляли здесь, то теперь вам нелишне поучиться бы и повиноваться. — Я говорила, неожиданно преисполнившись силой, поскольку что-то непонятно путающее было в сонном, тихом голосе, которым она изливала мне тайны исстрадавшегося сердца.

— Не считаете же вы в самом деле, — продолжала я, — будто то, что старуха настаивает на правдивости какой-то дурацкой выдумки, сразу же превращает ее в истину в последней инстанции? Мы все знаем, здесь кроется какая-то тайна, какой-то секрет, и мы сообща займемся его выяснением, И лучшее, что вы можете сделать, и, безусловно, самое подходящее для вас — попридержать язык.

Она посмотрела на меня с изумлением. Еще раз оглядев комнату, поняв ее роскошь и стремление хозяйки потакать своим капризам, я посчитала, что сейчас лучше всего применить самое сильнодействующее из «моральных лекарств», которыми я располагала. Я повторяла ей одно и то же, снова и снова, но по-разному. Я оспаривала ее доводы с разных точек зрения, коротко и непреклонно. Я говорила ей, что она не должна рассуждать о том времени, «когда ее не станет», не должна обвинять леди Макуорт в каком бы то ни было преступлении. Что допустить такую глупую мысль в свое сердце и разрушить свой покой, сделав себя несчастной на долгие годы, было просто недостойной слабостью с ее стороны. Что теперь, когда все проблемы в тех руках, в коих они всегда, собственно, и должны находиться, — в руках мужчин, ей нужно лишь сидеть да помалкивать и ждать, твердо уповая на свое решение поступить по справедливости.

Просто удивительно, как быстро Джудит вернулась к жизни под действием «лечения», которому я ее подвергла. Бэйнс, спавшая в гардеробной, пришла спросить, не собирается ли Джудит ложиться, и Джудит ей ответила:

— О, я сейчас получила необыкновенный рождественский подарок, и уверена, он принесет мне пользу.

Я пожелала ей спокойной ночи и вышла. Но мне самой никто не преподнес драгоценного подарка — спокойного сна. Я лежала не смыкая глаз, а потом, хотя была одета и читала при свече, вскрикнула, когда служанка вошла зажечь камин и вложила мне в руку записку, сказав при этом:

— Джентльмен сейчас внизу, мэм.

Записка была от моего отца.

Я быстро оделась и пошла за Джудит. Она, высунувшись из окна, смотрела на въезд в замок, за которым сквозь деревья виднелась колокольня церкви. С головы до ног она была одета в коричневый бархат и, обернувшись, показалась мне чрезвычайно привлекательной, особенно когда ее профиль появился на фоне голубого чистого неба, а водопад густых волос заблистал на солнце золотом.

— Не могли бы вы показать мне свою библиотеку? — обратилась я к ней с неожиданным предложением.

Она улыбнулась:

— Прошлой ночью я раскрыла вам свое сердце, и вы выбранили меня. Что же вы сделаете со мной после просмотра библиотеки?

Она выглядела удивительно свежей, поскольку утренний мороз покрыл ей щеки румянцем, и я посчитала, что она еще никогда не выглядела такой красивой. Она продолжала:

— Я хотела бы опять предложить вам сходить со мною в церковь. Как красиво звонили колокола! А на дворе снова мороз. Принесет ли это Рождество мир моей душе?.. Я почти уверена, что да.

— Давайте все же лучше сходим в библиотеку, — отвечала я.

Джудит провела меня в кедровую гостиную, где мы были прошлой ночью. Теперь ее украшали длинные разноцветные гирлянды, живые цветы из оранжереи. Затем мы проследовали через дверь, в которой я впервые увидела ее; миновали узкую прихожую с тяжелыми, чтобы не выпускать тепло, занавесями по углам и попали наконец в длинный зал, одна из стен которого была сплошь завешена картинами и где от каждого окна до противоположной стены тянулись массивные двустворчатые шкафы.

Мы направились прямо к камину, но едва подошли к нему, как из-за ряда шкафов навстречу нам вышел мой отец.

Джудит вздрогнула. Отец взял ее за руку и, не отпуская, наклонился и поцеловал меня в лоб, поскольку я тут же подбежала к нему.

— Я никак не ожидал, что Джон может приехать ко мне в четыре часа утра, — сказал он. — Он передал мне ваше послание, и я тут же явился со своим рождественским подарком: леди Макуорт абсолютно ничего не знает о совершенной подмене.

— Слава Богу! — только и могла вымолвить Джудит.

— Я все сейчас объясню, — сказал отец. — Есть один человек, который дороже мне, чем даже вам, это — леди Макуорт. И только с моей женой я буду говорить о нем, только с нею.

— Но ведь ты же не собираешься жениться прямо сейчас, Роджер… — начала, было, Джудит, но отец обернулся ко мне:

— Надевай свою шляпку, Мэри, и следуй за нами в церковь. Джон уже там. Ну, а теперь скажи мне наконец «Да», Джудит.

— Да, — просто сказала она.

Отец, положив руку мне на плечо, на мгновенье задержал меня.

— Только так, — сказал он при этом, — мы сможем избежать трудностей, с которыми будут связаны в нашем случае брачный контракт и церемония. Только так мы сможем сохранить тот подлог — а мы обязаны сделать это — в тайне . Леди Макуорт ничего не должна знать.

Я начала смутно понимать, что имеет в виду отец. Он вооружился специальной лицензией на скорейшее заключение брака. Джон ждал в церкви. Сохранить в тайне — чтобы леди Макуорт ничего не знала — чтобы избежать всех трудностей, связанных с соблюдением формальностей, поскольку только это — и ничего больше — требовалось в случае тайной немедленной свадьбы настоящего владельца всей собственности и той, кому она принадлежала не по праву.

Я все поняла, все прочувствовала, не потребовав даже никакого объяснения. И поторопилась прочь, а, вернувшись, нашла отца и Джудит на дорожке, ведущей к церкви. Через пару минут мы уже были там, а колокола все не переставали звонить. Мы стояли перед алтарем, вознося хвалу Святому Рождеству, а потом мы с Джоном засвидетельствовали совершение брака, благодаря которому тайна должна была сохраниться перед всем остальным миром.

Когда мы снова очутились в библиотеке, отец заговорил и сказал, насколько я помню, следующее:

— Это мой дед тогда, чтобы спасти жизнь леди Макуорт, распорядился подменить мертвого ребенка живым. Вам всем хорошо известны печальные обстоятельства, при которых происходили роды. Дед сделал это с помощью хирурга, который, находясь при смерти, послал за мной и все мне рассказал. Мой дед сказал ему тогда, что он в тот же день собирался переписать завещание и оставить все имущество мне. Но по пути в адвокатскую контору он, как вы знаете, погиб. Мистер Эллерби — ибо хирург был мужем женщины, которая все эти годы служит у меня экономкой — боялся для себя неблагоприятных последствий в случае, если он предаст происшедшее огласке, хотя он все тогда сделал в соответствии с настоятельным желанием моего деда, который видел, в какое глубокое горе ввергло леди Макуорт сообщение о гибели мужа, и понимал, что второго потрясения — теперь в связи со смертью ребенка — она не перенесет. Эллерби умер незадолго до того, как ты расторгла помолвку с майором Греем. Мы с тобой узнали тайну почти одновременно: Эллерби знал, что мадам Марджери все тебе рассказала; узнал, таким образом, об этом и я. Доверься ты мне тогда, все трудности тут же исчезли бы — ведь ты сама захотела бы этого. Но сам я не мог ничего предпринять. Леди Макуорт часто приглашала меня на Рождество в замок, но ни за что и никогда не смог бы я причинить тебе неприятность, Джудит, тем более — в рождественский день.

— Расскажи до конца, — попросила Джудит. — Кто я?

— Ты моя жена, — ответил он, — и ни одна душа не знает большего.

Колокола снова зазвонили. Новость разнеслась почти мгновенно. «Мисс Макуорт вышла замуж!» Отец отвел свою жену к леди Макуорт, которая, не успев оправиться от потрясения, ожидала нас в большом холле.

То, как Джон ездил в Лондон; то, как мой отец, — говоря словами молвы, — «высоко взлетевший среди законников, выхлопотал себе специальную лицензию всего за одну минуту»; как мисс Макуорт наконец вышла замуж, причем, по любви — все это стало просто рождественской сказкой у всех на устах. Нам же было безразлично, сколько всякого рода толков ходило вокруг нас, и даже то, что говорили, не интересовало нас. Главное — тайна была сохранена .

Леди Макуорт благословила свою дочь и назвала моего отца своим сыном; а вечером он увез жену в Лондон, оставив нас пировать, наслаждаться фейерверком и вообще радоваться жизни так бурно, как еще ни разу не бывало в старом замке Колверли на Рождество.

Миссис Эллерби, которую давно мучала меланхолия, поскольку не в ее силах было все уладить в вопросе зла или блага, которое принесли моему отцу деяния ее мужа, оказалась полностью удовлетворена этим браком. Она тоже сохранила тайну. Когда отец и Джудит вскоре вернулись в Колверли-Корт, чтобы встретить там Новый год в окружении родных и близких, он строго посмотрел на меня и спросил, где же, в конце концов, обретается мисс Джексон?

Весь местный «свет», так сильно потрясенный этим Рождеством и не оправившийся от него до самого Нового года, тут же всех простил, узнав, что Джудит собиралась выйти замуж за моего отца вот уже более десяти лет. Сразу исчезли проблемы, и дела были улажены. Отец сделался местным героем. Мы, помещенные в круг его притяжения, получили звание «миротворцев»; а когда стало известно, что я собираюсь замуж за Джона, представителя того старого дома, во главе которого стоял теперь мой отец, удовлетворение «публики» достигло критических высот.

И поныне, в длинной череде рождественских торжеств, которые прошли с той поры, тогдашнее Рождество в Кол-верли-Корте, par excellence, зовется «счастливым». Так что, за исключением неприятностей, с ним связанных, имея в виду лишь его подарки бедным и богатым, подарки от добрых рук и доброго сердца — позвольте, леди и джентльмены, пожелать того же и вам.

1895 г.