- И убил его лорд Эйвон?
      - На каминной решетке нашли наполовину сожженные бумаги лорда Эйвона. Убитый зажал в руке манжету лорда Эйвона, возле тела валялся нож лорда Эйвона.
      - Значит, его повесили?
      - Не успели. Он дождался, пока его уличили, и сбежал. С той поры его никто не встречал, но, говорят, он добрался до Америки.
      - А привидение бродит по дому?
      - Его многие видели.
      - А почему дом до сих пор пустует?
      - Потому что он под охраной закона. У лорда Эйвона не было детей, а сэр Лотиан Хьюм - это который играл тогда с ними в карты - его племянник и наследник. Но он не имеет права ничем распоряжаться, пока не докажет, что лорд Эйвон умер.
      Джим молча пощипывал пальцами невысокую траву.
      - Родди, - сказал он наконец, - пойдешь со мной нынче ночью смотреть привидение?
      При одной мысли об этом меня бросило в дрожь.
      - Меня матушка не пустит.
      - А ты сбеги из дому потихоньку, как она ляжет спать. Я буду ждать у кузницы.
      - В замке все двери заперты.
      - А я открою окно, это нетрудно.
      - Я боюсь, Джим.
      - Но ведь мы пойдем вместе, чего ж бояться, Родди. Ты на меня положись, и никакие привидения тебя не тронут.
      И я дал ему слово, что приду, но в этот день в целом Суссексе не было мальчишки несчастнее меня. Джиму все нипочем! А все его гордость, это она влечет его в замок. Он должен пойти хотя бы потому, что ни один человек в нашей округе на это не решится. Но у меня-то такой гордости нет. Я не храбрее других, и для меня провести ночь в замке с привидениями все равно, что провести ее у виселицы Джейкоба на пустыре Дичлинга. Но не мог же я обмануть Джима, и я слонялся по дому такой бледный и несчастный, что моя дорогая матушка решила, будто я наелся зеленых яблок и потому мне надо лечь пораньше, а вместо ужина выпить настой ромашки.
      В те времена Англия укладывалась спать рано, ибо лишь очень немногие могли себе позволить роскошь покупать свечи. Когда пробило десять, я выглянул из окна - селение погружено было во тьму, только в гостинице еще горел огонь. Наши окна были совсем невысоко над землей, так что я выбрался из дому без труда. Джим уже ждал меня у кузницы. Мы вместе пересекли луг, миновали ферму Риддена и встретили по пути только двух или трех верховых. Дул свежий ветер, луна то пряталась, то проглядывала между облаками, дорога то серебрилась, то погружалась в непроглядную тьму, и мы забредали в заросли ежевики или вереска, росшего по обочинам. Наконец мы подошли к деревянным воротам с высокими каменными столбами и, поглядев сквозь решетку, увидели длинную дубовую аллею, а в глубине этого мрачного туннеля бледный лик дома, тускло светящийся под луной.
      С меня было вполне достаточно одного вида этого дома и вздохов и стонов ночного ветра в ветвях. Но Джим распахнул калитку, и мы двинулись по аллее, а гравий поскрипывал у нас под ногами. Старый дом вздымался высоко в небо, на стеклах множества окошек мерцали лунные блики, три его стены омывал ручей. Вскоре мы приблизились к высокой двери под аркой, сбоку от нее висела на петлях решетка.
      - Нам повезло, Родди, - прошептал Джим. - Одно окно открыто.
      - А может, хватит, а, Джим? - сказал я, стуча зубами от страха.
      - Я тебя подсажу.
      - Нет-нет, я не хочу первый.
      - Тогда я сам полезу.
      Он ухватился за подоконник, и вот его колено уже на окне.
      - Ну, Родди, давай руки.
      Рывком он подтянул меня вверх, и в следующий миг мы были в доме с привидениями.
      Деревянный пол гулко охнул, когда мы спрыгнули с подоконника; казалось, внизу глухими раскатами отдавалось эхо. Мы застыли на месте, но тут Джим расхохотался.
      - Ну совсем как старый барабан! - воскликнул он. - Сейчас засветим огонь, Родди, и поглядим, что тут есть.
      У него в кармане оказались свеча и трутница. Пламя разгорелось, и мы увидели каменный свод и широкие сосновые полки, уставленные запыленной посудой. Мы попали в буфетную.
      - Сейчас я покажу тебе дом, - весело сказал Джим и, распахнув дверь, первым вступил в зал. Помню высокие, с дубовыми панелями стены, украшенные оленьими головами, и в углу - белый мраморный бюст, при виде которого у меня сердце ушло в пятки. Отсюда можно было попасть во многие комнаты, и мы переходили из одной в другую - кухня, посудная, малая гостиная, столовая, - и всюду так же удушливо пахло пылью и плесенью.
      - Тут они играли в карты, Джим, - вполголоса сказал я. - Вот за этим самым столом.
      - Смотри-ка, и карты еще лежат! - воскликнул Джим и снял со столика побуревшее полотенце. Под ним и в самом деле оказались игральные карты, колод сорок, не меньше, - они лежали на этом месте с той самой трагической ночи, когда здесь играли в последний раз - еще до того, как я родился.
      - Интересно, куда ведет эта лестница? - сказал Джим.
      - Не ходи туда! - закричал я и схватил его за руку. - Она, наверно, ведет в комнату, где его убили.
      - Откуда ты знаешь?
      - Священник говорил, что на потолке они увидели... Ой, Джим, и сейчас видно!
      Он поднял свечу - прямо над нами на белой штукатурке темнело большое пятно.
      - Кажется, ты прав, - сказал Джим, - но я все равно пойду погляжу.
      - Не надо, Джим, не надо! - взмолился я.
      - Замолчи, Родди! Если боишься, можешь не ходить. Я мигом вернусь. Что толку искать встречи с привидениями, если... Боже милостивый, кто-то спускается по лестнице!
      Я тоже услышал шаркающие шаги в комнате наверху, потом под чьими-то ногами скрипнула ступенька - раз, другой, третий... Лицо Джима было словно выточено из слоновой кости - рот полуоткрыт, глаза устремлены на черный проем двери, за которым начиналась лестница. Он все еще держал свечу в высоко поднятой руке, но пальцы его вздрагивали и тени прыгали со стен на потолок. У меня просто подкосились ноги - я опустился на пол и скорчился позади Джима, крик ужаса замер у меня в горле. А шаги приближались.
      Потом, едва осмеливаясь смотреть и, однако, не в силах отвести глаза, я различил в углу, где начиналась лестница, смутные очертания человеческой фигуры. Стало так тихо, что я слышал, как бьется мое перепуганное сердце, а когда снова поднял глаза, фигура исчезла, и только вновь глухо поскрипывали ступени. Джим кинулся вдогонку, а я почти без чувств остался в комнате, освещенной теперь лишь луною.
      Но так продолжалось недолго. Джим вернулся, взял меня под руку и потащил прочь из дома. Он заговорил лишь когда мы очутились в прохладном ночном саду.
      - Можешь стоять на ногах, Родди?
      - Могу, только меня трясет.
      - Меня тоже, - сказал он, проводя рукой по лбу. - Прости меня, Родди. Напрасно я впутал тебя в такую историю. Но я думал, это все одни разговоры. Теперь-то и я вижу, что нет.
      - Джим, а вдруг это был человек? - спросил я; на свежем воздухе, услыхав лай собак на окрестных фермах, я немножко пришел в себя.
      - Это был дух, Родди.
      - Откуда ты знаешь?
      - Я шел за ним по пятам - и он ушел в стену, точно угорь в песок. Родди, ты что, что с тобой?
      Все мои страхи опять вернулись, и меня опять стала бить дрожь.
      - Уведи меня отсюда, Джим! Уведи меня! - закричал я. А сам не мог отвести глаз от дубовой аллеи. Джим посмотрел туда же. В темноте кто-то шел под дубами прямо к нам.
      - Тише, Родди! - прошептал Джим. - Клянусь богом, будь что будет, но теперь уж я его поймаю.
      Мы замерли, неподвижные, точно стволы деревьев позади нас. Кто-то тяжело ступал по песку, и из тьмы на нас надвинулась коренастая фигура.
      Джим кинулся на нее, как тигр.
      - Уж ты-то, во всяком случае, не дух! - воскликнул он.
      - Что за черт! Пусти, не то я сверну тебе шею.
      Сама по себе эта угроза не подействовала бы на Джима, если бы не знакомый голос.
      - Дядя! - воскликнул он.
      - Да это же Джим, черт меня подери! А еще кто? Провалиться мне на этом месте, да это же Родни Стоун! Какая нелегкая занесла вас сюда в такой час?
      Мы вышли на освещенное луной место - перед нами стоял Чемпион Гаррисон собственной персоной, на плече большой узел, а лицо такое удивленное, что, не будь я до смерти напуган, я бы непременно улыбнулся.
      - Мы исследуем, что тут скрывается, - ответил Джим.
      - Исследуете, вон что? Да, капитана Кука из вас не выйдет, ни из одного, ни из другого, уж больно вы оба позеленели. Что с тобой, Джим, чего ты испугался?
      - Я не испугался, дядя. Я ничего не боюсь, просто мне раньше не приходилось встречаться с духами и...
      - С духами?
      - Я был в доме, и мы видели привидение.
      Чемпион присвистнул.
      - Так вот что вам тут понадобилось! - сказал он. - Ну как, перемолвились вы с ним словечком?
      - Оно исчезло.
      Чемпион снова присвистнул.
      - Слыхал я, что здесь водится какая-то нечисть, - сказал он, - но мой вам совет: держитесь от всего этого подальше. С людьми и на этом свете хлопот не оберешься, Джим, и нечего из кожи вон лезть, чтобы повстречаться еще и с выходцами с того света. Ну, а на Родни Стоуне совсем лица нет. Если б матушка увидела его сейчас, она бы уж больше никогда не пустила его в кузницу. Идите потихоньку, я вас догоню и провожу домой.
      Мы прошли с полмили, когда Гаррисон нагнал нас, я заметил, что узла у него на плече уже не было.
      Когда мы подошли почти к самой кузнице, Джим задал вопрос, который все время вертелся у меня на языке.
      - А вы-то зачем ходили в замок, дядя?
      - С годами у человека появляются обязанности, о которых несмышленыши, вроде вас, и понятия не имеют, - сказал он. - Когда вам будет под сорок, вы, может, и сами это поймете.
      Больше нам ничего не удалось из него вытянуть; но хоть я был в ту пору еще совсем мальчишка, я слыхал разговоры про контрабандистов и про тюки, которые они ночью прячут в укромных местечках, так что с той ночи стоило мне узнать, что береговая охрана поймала очередную жертву, я не успокаивался, пока не видел в дверях кузницы веселую физиономию Чемпиона Гаррисона.
      Глава III
      АКТЕРКА ИЗ ЭНСТИ-КРОССА
      Я рассказал вам кое-что про Монахов дуб и про то, как мы там жили. Теперь, когда память возвратила меня в старые места, я с радостью задержусь там, ибо каждая нить из клубка прошлого тянет за собою другие нити. Когда я взялся за перо, меня одолевали сомнения, я не знал, достанет ли мне событий на целую книгу, но теперь вижу, что вполне мог бы написать книгу об одном только Монаховом дубе и о людях моего детства. Кое-кто из них был, без сомнения, суров и неотесан, но сквозь золотистую дымку времени все они кажутся мне милыми и славными. Вот наш добрый священник, мистер Джефферсон, он любил весь мир, кроме одного только мистера Слэка, баптистского проповедника в Клейтоне; или добросердечный мистер Слэк - для него все люди были братья, кроме мистера Джефферсона, священника из Монахова дуба. А вот мосье Рюдэн, французский роялист, эмигрант, живший на Пэнгдинской дороге. Когда он узнал о поражении Буонапарте, с ним сделались судороги от счастья, а потом его сотрясла ярость, потому что это ведь было и поражение Франции; так что после битвы на Ниле он рыдал от восторга, а на другой день - от бешенства, то хлопая в ладоши, то топая ногами. Помню, какой он был худой, и как прямо держался, и как изящно помахивал тросточкой; его не могли сломить ни холод, ни голод, хотя и того и другого на его долю приходилось в избытке. Он был горд и обращался с людьми с такою важностью, что никто не осмеливался предложить ему еду или одежду. Помню, какие красные пятна выступили на его худых скулах, когда мясник преподнес ему говяжьи ребра. Он не мог от них отказаться, но, выходя из лавки с высоко поднятой головой, он через плечо метнул в мясника гордый взгляд и сказал:
      - У меня есть собака, сударь!
      Однако всю следующую неделю сытый вид был у самого мосье Рюдэна, а не у его собаки.
      Помню еще фермера Пейтерсона, теперь бы его назвали радикалом, а в ту пору как только его не обзывали - и прихвостнем Пристли1, и прихвостнем Фокса2, а чаще всего изменником. Тогда мне и в самом деле казалось, что только очень дурной человек может хмуриться, услыхав о победе англичан; и мы с Джимом не стояли в стороне, когда у ворот фермы Пейтерсона сжигали соломенное чучело, изображавшее его самого. Но нам пришлось признаться, что он, может, и изменник, а все равно смельчак - как всегда, в коричневом сюртуке и в башмаках с пряжками, он большими шагами вышел из дому, прямо к нам, и отблески пламени плясали на его суровом лице школьного учителя. Ох, и задал же он нам головомойку, и как же мы были счастливы, когда наконец удалось потихоньку ускользнуть оттуда.
      - Вы напичканы ложью! - сказал он. - Вы и вам подобные уже чуть не две тысячи лет проповедуете мир и только и делаете, что уничтожаете друг друга. Если бы все деньги, которые пошли на уничтожение французов, были потрачены на спасение англичан, вот тогда в самом деле стоило бы зажечь в окнах благодарственные свечи. Кто вы такие, как вы смели ворваться сюда и оскорбить человека, послушного закону?
      - Мы народ Англии! - выкрикнул юный Овингтон, сын сквайра-тори.
      - Это вы-то?! Да вы только и знаете, что скачки да петушиные бои, а что такое справедливость, об этом вы понятия не имеете! И вы осмеливаетесь говорить от имени народа Англии? Народ - это глубокий, могучий, безмолвный поток, а вы пена, пузыри, жалкая, бесполезная пена, которая плывет на поверхности.
      Тогда он казался нам очень скверным человеком, но сейчас, оглядываясь назад, я склонен думать, что и мы, пожалуй, были не лучше.
      А еще у нас были контрабандисты! Даунс кишел ими; ведь законная торговля между Францией и Англией была запрещена, и все шло теперь по этому каналу. Однажды вечером я лежал в темноте на общественном выгоне среди орляка, и мимо бесшумно, точно форель в ручье, проскользнуло мулов семьдесят, и каждого вел человек. Каждый контрабандист к тому же нес по крайней мере два бочонка настоящего французского коньяка, либо тюк лионского шелку, либо валансьенских кружев. Я знавал Дэна Скейла, вожака контрабандистов, и Тома Хислопа, офицера береговой охраны, и помню, как однажды вечером они встретились.
      - Будешь драться, Дэн? - спросил Том.
      - Да, Том, так просто не сдамся.
      И тогда Том вынул пистолет и выстрелил Дэну в голову.
      - Не хотелось мне его убивать, - рассказывал он потом, - но я знал: мне с ним не справиться, нам ведь уже приходилось встречаться.
      И Том сам заплатил какому-то стихотворцу из Брайтона, чтобы тот сочинил эпитафию, и стихи эти всем нам казались очень искренними и хорошими. Они начинались так:
      Увы! Не медлит пуля роковая,
      Летит, чело младое пробивая,
      И пал он, вздох последний испустил,
      Навеки очи томные смежил...
      Там были и другие строчки, наверно, эпитафию еще и сегодня можно отыскать на Пэтчемском кладбище.
      Однажды, вскоре после нашего похода в замок, я сидел дома, разглядывал всякие диковинки, которые отец развесил по стенам, и, как все ленивые мальчишки, от души жалел, что мистер Лилли не умер до того, как написал латинскую грамматику; матушка вязала что-то, сидя у окна, и вдруг удивленно вскрикнула:
      - Боже милостивый! Какая вульгарная особа!
      Матушка так редко говорила о ком-нибудь плохо (кроме генерала Буонапарте), что я вскочил и кинулся к окну. По улице медленно двигалась коляска, запряженная малорослой лошадкой, и в ней сидела чудная-пречудная дама. Сама толстая, поперек себя шире, а лицо такое красное, что багровые щеки и нос даже отсвечивают лиловым. На голове большущая шляпа с изогнутым белым страусовым пером, а из-под полей глядят дерзкие черные глаза. Глядят так гневно, с вызовом, точно она говорит каждому встречному: можете думать обо мне, что хотите, но уж я-то вас ни в грош не ставлю. На плечи ее накинуто было что-то вроде пунцовой мантильи, отделанной у шеи белым лебяжьим пухом, вожжи совсем провисли, а лошадь шла то по одной стороне дороги, то по другой, как вздумается. Коляска покачивалась, и голова в большущей шляпе тоже покачивалась в такт, и нам видно было то донце, то поля.
      - Какой ужас! - воскликнула матушка.
      - А что с ней?
      - Да простит меня бог, если я ошибаюсь, но, по-моему, она пьяная, Родди.
      - Смотрите-ка, - закричал я, - она остановилась у кузницы! Сейчас я все узнаю. - И, схватив шапку, я стремглав кинулся из дому.
      В дверях кузницы Чемпион Гаррисон подковывал лошадь, и, когда я выскочил на улицу, он стоял на коленях, копыто было зажато у него под мышкой, а в руке он держал рашпиль. Женщина в коляске манила его пальцем, он уставился на нее, и лицо у него было какое-то странное. Наконец он бросил рашпиль, подошел к ней, остановился у колеса и, покачивая головой, стал что-то ей говорить. А я проскользнул в кузницу, где Джим доделывал подкову, и стал смотреть, как он споро работает, как ловко загибает заклепки. Он докончил работу, вынес подкову, а чудная женщина все разговаривала с его дядей.
      - Это он? - донесся до меня ее вопрос.
      Чемпион Гаррисон кивнул.
      Она подняла на Джима глаза, - в жизни я не видал у человека таких больших, таких черных, удивительных глаз! И хоть я был совсем мальчишка, я понял, что это обрюзгшее лицо было когда-то очень красивым. Она протянула руку (пальцы у нее шевелились, словно она играла на клавикордах) и тронула Джима за плечо.
      - Надеюсь... надеюсь, ты здоров, - запинаясь, произнесла она.
      - Совершенно здоров, сударыня, - ответил Джим, переводя взгляд с нее на дядю.
      - И ты всем доволен?
      - Да, сударыня, благодарю вас.
      - И нет ничего такого, чего бы тебе очень хотелось?
      - Да нет, сударыня, у меня все есть.
      - Ну, иди, Джим, - строго сказал дядя. - Раздуй горн, эту подкову надо перековать.
      Но женщина, видно, хотела еще поговорить с Джимом и рассердилась, что его отослали. Глаза ее сверкнули, она вскинула голову, а кузнец, казалось, пытался ее успокоить. Они долго шепотом переговаривались, и под конец она как будто успокоилась.
      - Так, значит, завтра? - громко спросила она.
      - Завтра, - ответил он.
      - Вы сдержите свое слово, а я сдержу свое, - сказала она и тронула кнутом лошадку.
      И пока она не превратилась в красную точку далеко на белой дороге, кузнец все стоял с рашпилем в руках и смотрел ей вслед. Потом он обернулся, а лицо у него было печальное-печальное, никогда еще я его таким не видел.
      - Джим, - сказал он, - это мисс Хинтон, она будет жить в "Кленах", возле Энсти-Кросса. Ты ей понравился, Джим, может, она тебе кой в чем поможет. Я ей пообещал, что завтра ты к ней сходишь.
      - Не нужна мне ее помощь, дядя, и неохота мне ее видеть.
      - Но ведь я пообещал, Джим! Ты ж не захочешь, чтоб я перед ней оказался вралем. Ей бы только поговорить с тобой, ведь она совсем одна живет, скучно ей.
      - Да о чем ей со мной говорить?
      - Ну кто ее знает, а ей, видать, очень хочется, ведь женщине чего только не взбредет на ум. Вот уж Родни Стоун, верно, не отказался бы навестить добрую леди, ежели б думал, что станет от этого богаче.
      - Ладно, дядя, если Родди пойдет со мной, я, пожалуй, схожу, - сказал Джим.
      - Конечно, пойдет! Пойдете, Родни?
      Одним словом, я согласился и понес все эти новости домой, моей матушке, она была охотница до всяких безобидных сплетен. Узнав, куда я собираюсь, она покачала головой, но запрещать не стала, так что все уладилось.
      До Энсти-Кросса было добрых четыре мили, но домик оказался премилый: уютный, весь в жимолости и диком винограде, крыльцо деревянное, на окнах частый переплет. Дверь нам отворила какая-то женщина, по виду служанка.
      - Мисс Хинтон не может вас принять, - заявила она.
      - Она сама нас позвала, - возразил Джим.
      - А я-то тут при чем? - грубо ответила женщина. - Говорю вам, не может она вас принять.
      Мы постояли в нерешительности.
      - Вы ей все-таки скажите, что я здесь, - вымолвил наконец Джим.
      - Скажите! Да как я ей скажу, когда ее и пушками теперь не разбудишь? Подите сами попробуйте, коли охота.
      Она распахнула дверь, и в глубине комнаты в большом кресле мы увидели бесформенную фигуру и свесившиеся черные космы. И в уши нам ударил ужасающий храп, точно хрюкало стадо свиней. Мы только взглянули на нее и тут же выскочили за дверь и кинулись домой. Что до меня, я был еще совсем мальчишка и не понимал, смешно это или страшно, но Джим очень побледнел и расстроился.
      - Никому ни слова, Родди, - сказал он.
      - Только матушке.
      - А я не хочу даже дяде говорить. Скажу, что она захворала, бедняжка. Довольно и того, что мы видели ее позор, не хватает еще, чтобы вся округа стала про нее сплетничать. Как подумаю, тошно становится и сердце щемит.
      - Она и вчера была такая, Джим.
      - Разве? А я и не заметил. Знаю только, что глаза у нее добрые и сердце тоже, я это сразу увидал, когда она на меня поглядела. Может, она дошла до такого потому, что у нее нет друга.
      Несколько дней он ходил как в воду опущенный. А я скоро совсем бы все это забыл, если бы не его несчастное лицо. Но это была не последняя наша встреча с женщиной в пунцовой мантилье; не прошло и недели, как Джим снова попросил меня пойти с ним в Энсти-Кросс.
      - Она прислала дяде письмо, - сказал он. - Она хочет со мной поговорить, а мне легче, если ты тоже там будешь, Родди.
      Я только обрадовался прогулке, но когда мы стали подходить к ее дому, Джим забеспокоился - боялся, как бы опять не вышло чего худого. Но страхи его скоро прошли, потому что, едва мы стукнули калиткой, она тут же выскочила из домика и побежала нам навстречу. Вид у нее был такой чудной - на плечах какая-то фиолетовая накидка, а лицо большое, красное и улыбается; будь я один, я б, верно, пустился наутек. Джим и тот приостановился, словно не знал, как быть, но она встретила нас так сердечно, что мы скоро совсем освоились.
      - Вы молодцы, что навестили старую одинокую женщину, - сказала она, - и мне надо перед вами извиниться, что во вторник вы зря потратили время, но отчасти вы сами тому виной: я подумала, что вы придете, и разволновалась, а стоит мне разволноваться, и у меня начинается нервная лихорадка. Бедные мои нервы! Вот смотрите, какие они у меня!
      Она протянула вперед руки, пальцы все время подергивались. Потом взяла Джима под руку и пошла с ним по дорожке.
      - Я хочу тебя узнать, узнать хорошенько, - сказала она. - С твоими дядей и тетей мы старые знакомые, и, хотя ты меня, конечно, не помнишь, я не раз держала тебя на руках, когда ты был еще младенцем. Скажи мне, дружок, обернулась она ко мне, - как ты называешь своего приятеля?
      - Малыш Джим, сударыня, - ответил я.
      - Тогда я тоже стану звать тебя Малыш Джим, если ты не против. У нас, у людей пожилых, есть свои преимущества. А теперь пойдемте в комнаты и будем все вместе пить чай.
      Она ввела нас в уютную комнату, ту самую, куда мы заглянули в прошлый раз, и там посредине стоял стол, накрытый белой скатертью, и на нем сверкало стекло, мерцал фарфор, на блюде громоздились краснощекие яблоки, а хмурая служанка только что внесла полную тарелку горячих сдобных булочек. Вы и сами понимаете, что мы отдали дань всему угощению, а мисс Хинтон опять и опять подливала нам чаю и подкладывала на тарелки то того, то другого. Дважды она вставала из-за стола и шла к буфету в дальнем углу комнаты, и оба раза Джим мрачнел, ибо мы слышали, как стекло тихонько позвякивало о стекло.
      - Послушай, дружок, - обратилась она ко мне, когда мы допили чай, - отчего это ты все озираешься по сторонам?
      - Очень у вас красивые картины развешены на стенах.
      - А какая тебе нравится больше всех?
      - Вот эта! - Я показал на картину, висевшую прямо передо мной. На ней была изображена высокая стройная девушка; щечки у нее были такие румяные, глаза такие нежные и так она красиво была одета, что я в жизни не видел ничего прекраснее. В руке она держала букет цветов, а другой букет лежал у ее ног на деревянных мостках.
      - Значит, эта лучше всех, да? - смеясь, переспросила мисс Хинтон. - Что ж, подойди и прочти вслух, что под ней написано.
      Я подошел и прочитал:
      "МИСС ПОЛЛИ ХИНТОН В РОЛИ ПЕГГИ
      В ДЕНЬ СВОЕГО БЕНЕФИСА В ТЕАТРЕ ХЕЙМАРКЕТ,
      14 СЕНТЯБРЯ, 1782 г."
      - Так это актерка, - сказал я.
      - Ах ты негодник! Ты это сказал так, будто актерка хуже других людей. А ведь совсем недавно герцог Кларенс, который в один прекрасный день может стать английским королем, женился на миссис Джордан, на актерке. А кто, по-вашему, изображен на этом портрете?
      Она стояла прямо под картиной, скрестив руки на груди, и переводила взгляд огромных черных глаз с меня на Джима.
      - Да вы что, слепые? - воскликнула она наконец. - Это я и есть мисс Полли Хинтон из театра Хеймаркет. Неужто вы никогда не слышали этого имени?
      Пришлось нам признаться, что не слышали. Мы ведь выросли в провинции, и одного слова "актерка" было достаточно, чтобы привести нас в ужас. Для нас это было особое племя - о нем не принято говорить вслух, и над ним, точно грозовая туча, навис гнев небес. И сейчас, видя, какой была и какой стала эта женщина, мы воочию убедились, как господь карает неугодных ему.
      - Ладно, - сказала мисс Хинтон, обиженно засмеявшись. - Можете ничего не говорить, и так вижу по вашим лицам, что вас учили обо мне думать. Так вот какое воспитание ты получил, Джим, - тебя учили считать дурным то, чего ты не понимаешь! Хотела бы я, чтобы в тот вечер ты был в театре: в ложах сидели принц Флоризель и четыре герцога - его братья, а все остроумцы и франты, весь партер стоя аплодировал мне. Если бы лорд Эйвон не посадил меня в свою карету, мне бы нипочем не довезти все цветы до моей квартиры на Йорк-стрит в Вестминстере. А теперь двое неотесанных мальчишек смотрят на меня свысока!
      Кровь бросилась Джиму в лицо, он был уязвлен: его назвали неотесанным мальчишкой, намекнули, будто ему далеко до лондонской знати.
      - Я ни разу не был в театре, - сказал он, - и ничего про них не знаю.
      - И я тоже.
      - Ладно, - сказала она, - я сегодня не в голосе, и вообще глупо играть в маленькой комнате да всего перед двумя зрителями, но все равно: представьте, что я перуанская королева и призываю своих соотечественников подняться против испанцев, которые их угнетают.
      И тут прямо у нас на глазах эта неряшливая, распухшая женщина превратилась в королеву - самую величественную, самую надменную королеву на свете; она заговорила пылко и горячо, глаза ее метали молнии, и она так взмахивала белой рукой, что мы сидели как зачарованные. Поначалу голос ее звучал мягко и нежно, она словно убеждала нас в чем-то, потом заговорила о несправедливостях и свободе, о радости умереть за благородное дело, и он зазвенел громче, громче и наконец проник в самое сердце, и я уже хотел лишь одного - бежать отсюда, чтобы сейчас же умереть за отечество. И вдруг в одно мгновение все переменилось. Перед нами была несчастная женщина, которая потеряла свое единственное дитя и теперь оплакивает его. В голосе ее слышались слезы, она говорила так искренне, так безыскусственно, что нам обоим казалось, будто мы видим перед собой, тут, на ковре, мертвого ребенка, и сердца наши исполнились жалости и печали. Но не успели у нас на глазах высохнуть слезы, как она уже снова стала сама собой.
      - Ну что, нравится? - спросила она. - Вот как я играла тогда, и Салли Сиддонс зеленела от злости при одном имени Полли Хинтон. "Писсаро" - хорошая пьеса.
      - А кто ее написал, сударыня?
      - Кто написал? Понятия не имею. Не все ли равно! Но для хорошей актрисы в этой пьесе есть великолепные строки.
      - И вы больше не выступаете, сударыня?
      - Нет, Джим, я бросила сцену, когда... когда она мне надоела. Но временами меня снова тянет на подмостки. Что может быть прекраснее запаха горящего масла в светильниках рампы и запаха апельсинов, доносящегося из партера! Но ты что-то совсем загрустил, Джим.
      -- Просто я все думаю про эту несчастную женщину и ее дитя.
      - Полно, не надо! Сейчас я помогу тебе выкинуть ее из головы. Вот озорница Присцилла из "Егозы". Представьте себе, что мать выговаривает дерзкой девчонке, а эта маленькая нахалка ей отвечает.
      И она начала играть за обеих, столь точно изображая голос и повадки одной и другой, что нам казалось, будто перед нами вправду они обе: строгая старуха мать, которая приставляет к уху ладонь, точно слуховую трубку, и ее непоседа дочь. Несмотря на толщину, мисс Хинтон двигалась поразительно легко и, дерзко отвечая старой, согнутой в три погибели матери, совсем по-девичьи вскидывала голову и надувала губы. Мы с Джимом забыли про наши печали и покатывались со смеху.
      - Вот так-то лучше, - сказала она, с улыбкой глядя на нас. - Мне не хотелось, чтобы вы пришли домой унылые, не то вас, пожалуй, в другой раз ко мне и не пустят.
      Она сунулась в буфет, достала оттуда бутылку, стакан и поставила их на стол.
      - Вы еще слишком молоды, чтобы пить молочко бешеной коровки, - сказала она, - но от этих представлений пересыхает в горле, так что...
      И тут произошло нечто поразительное. Джим встал со стула и прикрыл бутылку рукой.
      - Не надо! - сказал он.
      Она взглянула ему прямо в лицо, и я никогда не забуду, как под его взглядом смягчился взгляд ее черных глаз.
      - Ни капельки?
      - Пожалуйста, не надо.
      Она быстро выхватила у него бутылку и подняла так высоко, что на мгновение я подумал, будто она хочет выпить ее залпом. Но она швырнула бутылку в растворенное окно, и мы слышали, как та упала на дорожку и разлетелась вдребезги.
      - Ну вот! - сказала мисс Хинтон. - Ты доволен, Джим? Давно уже никому не было дела, пью я или нет.
      - Вы для этого слишком хорошая, слишком добрая, - сказал он.
      - Хорошая! - воскликнула она. - Что ж, мне нравится, что ты так обо мне думаешь. И ты будешь рад, если я постараюсь не пить? Да, Джим? Что ж, раз так, я дам тебе обещание, если ты мне тоже кое-что пообещаешь.
      - Что, сударыня?
      - Поклянись, что будешь приходить ко мне два раза в неделю в дождь и вёдро, снег и ветер, чтобы я могла видеть тебя и разговаривать с тобой, и я не возьму в рот ни капли. Ведь мне временами и правда бывает очень одиноко.