Глава IV

Мы поймали в море очень странную рыбу

Однажды вечером в мае месяце 1685 года, в конце первой недели месяца, я и мой друг Рувим Локарби взяли у Неда Марлея его лодку и отправились ловить рыбу в Лангстонскую бухту. В это время мне было около 21 года, а мой друг Рувим был на год меня моложе. Дружба между нами была очень большая, основанная на взаимном уважении. Рувим был не высок ростом и не очень силён и любил меня за то, что я был высок и силён. Я же, от природы задумчивый и мечтательный, любил Рувима за его энергию и весёлость. Он никогда не скучал, и во всех его словах и речах сверкало остроумие, светлое и невинное, как вечерняя зарница.

Рувим был невысокого роста, широкий, круглолицый и краснощёкий, склонный к толщине юноша. Он ни за что не хотел признаться в том, что толст, и утверждал, что приятная полнота — не тучность. «Приятная полнота, — говорил Рувим, — считалась в античном мире верхом мужской красоты».

Мне пришлось пережить с Рувимом многое, мы вместе терпели невзгоды и подвергались опасностям, и я считаю себя вправе сказать, что трудно было сыскать более испытанного и надёжного, чем он, друга. Вступили на путь приключений мы вместе, и, стало быть, так оно и нужно было, чтобы мы отправились ловить рыбу в этот майский вечер вместе. Вечер этот и положил начало всему последующему.

Мы миновали Варнерские мели и намеревались добраться до места, которое находится на полдороге между мелями и взморьем. В этом месте, как мы знали, водятся в большом изобилии морские волки. Здесь мы выбросили за борт тяжёлый камень, привязанный к верёвке, служивший нам якорем, и стали готовить наши лесы. Солнце садилось уже на туманном горизонте, и вся западная часть неба была окрашена в красный цвет. На этом фоне виднелись лесистые склоны острова Уайта. Они казались окутанными в пурпуровый пар. С юго-востока дул свежий ветер, и на высоких гребнях зелёных волн виднелась белая пена. Брызги волн обдавали наши лица. Глаза горели, во рту ощущался солёный привкус.

От Святой Елены вниз по каналу шёл королевский корабль. Ближе к нам, на расстоянии приблизительно четверти мили, лавировал большой бриг. Судно было от нас так близко, что мы различали фигуры людей на палубе, слышали шум канатов и хлопанье надуваемых ветром парусов. Бриг становился под ветер и готовился двинуться в путь.

Товарищ мой поглядел на бриг и сказал мне:

— Гляди-ка, Михей! Никогда я не видал более глупого корабля. Едва ли он долго проплавает. Смотри, как они неловко лавируют, стараясь стать под ветер. Что за неуклюжий бриг! Этот корабль — ветреный франт, жалкий аристократишка, не умеющий работать.

Я поглядел на бриг и ответил:

— Должно быть, там что-нибудь неладно. Судно путается во все стороны, точно на нем рулевого нет. И гляди-ка — главная-то рея набок склонилась… А теперь опять выпрямилась. Смотри, что делают люди на палубе. Что это, они танцуют или дерутся? Рувим, поднимай якорь и давай приблизимся к бригу.

— Якорь-то я подниму, — ответил Рувим, — но к бригу не пойду. Будет лучше, если мы улепетнем от этого судна подальше.

И поглядев на бриг, мой товарищ добавил:

— У тебя беспокойный характер, Михей. Что это у тебя за манера — лезть на опасность? Правда, на корабле голландский флаг, но разве отсюда узнаешь, что это за судно? Приятно тебе будет, если нас буконьер захватит и продаст рабами в плантации?

— Это ты в Соленте-то нашёл буконьера! — воскликнул я насмешливо. — Этак ты, пожалуй, пиратское судно в Эмсвортской канавке скоро найдёшь… но погоди, что это такое?

С брига послышался треск выстрела мушкета. После этого водворилось молчание, а затем снова загремел выстрел. Послышались крики и вопли, через секунду снасти взвились, паруса надулись, и судно пошло полным ходом, направляясь мимо Бемраджа к Английскому каналу.

В то время, когда бриг нёсся уже под всеми парусами, одна из бойниц в носовой его части открылась, на палубе показался белый дымок, и пушечное ядро запрыгало, шлёпая по волнам, в каких-нибудь ста ярдах от того места, в котором мы находились.

Сделав этот прощальный салют, судно снова двинулось в путь, стремясь к югу.

— Боже мой! Вот подлые негодяи и убийцы! — воскликнул Рувим, разевая рот от удивления.

Нападение брига на нас было так неожиданно, что и я вскочил:

— О, как бы хорошо было, если бы их перехватил королевский корабль! — воскликнул я. — Что хотели сказать этим выстрелом мерзавцы? Они или напились, или с ума сошли.

Но вдруг мой товарищ вскочил с места и закричал изо всей силы:

— Поднимай якорь, Михей! Поднимай якорь! Я понимаю теперь, в чем дело.

— В чем дело? — спросил я, таща верёвку вместе с Рувимом.

Камень наконец был вытащен из воды и положен на дно лодки.

— Они не в нас стреляли — вот в чем штука. Они целились в кого-то, кто находился в воде между нами и ими. Живее, Михей! Старайся изо всех сил! Может быть, в эту минуту какой-нибудь бедняга тонет!

Я налёг на весла.

— Ты верно говоришь, Рувим! — сказал я. — Вот из-за того гребня показалась человеческая голова. Потише, а то мы наедем на него. Ещё два удара вёслами — и готовься его схватить. Держитесь, приятель! Мы спешим к вам на помощь.

— Оказывайте помощь тем, кто в ней нуждается! — послышался из воды чей-то наставительный голос, а затем тот же голос поспешной скороговоркой прибавил: — Тише, тише, добрый человек, не заденьте меня веслом. Вашего весла я боюсь больше, чем воды.

Человек говорил спокойно и с самообладанием, и мы сразу же перестали бояться за его судьбу. Мы опустили весла и оглянулись, ища его. Мы подошли к нему так близко, что он мог ухватиться за шкафут, но он этого не сделал.

— Черт возьми! — воскликнул незнакомец сердито. — Какова вам покажется эта штука, которую сыграл со мной братец Нонус? Что сказала бы наша милая матушка, если бы она видела эту историю? Погибла вся моя амуниция, не говоря уже о моей доле в предприятии. И кроме всего прочего, мне пришлось расстаться с совершенно новой парой сапог, за которые я заплатил шестнадцать риксдоллеров Ванседдару из Амстердама. Я бросил ботфорты потому, что не могу в них плавать, но с другой стороны, я не могу ходить без них по земле.

— Не угодно ли вам пожаловать из сырого в сухое местечко, сэр? — спросил Рувим, который с трудом сдерживал улыбку, глядя на незнакомца и слушая его речи.

В ответ на это из воды высунулись две длинные руки. Эти руки ухватились за борт, длинное тело сделало быстрое, змееподобное движение, и через момент незнакомец сидел в лодке. Он был очень длинен и худ, лицо у него было тонкое, жёсткое и загорелое. Он был гладко выбрит, и весь лоб был покрыт мелкими морщинками, которые шли во всех направлениях. Шляпы на нем не было — она осталась в море; короткие жёсткие волосы, подёрнутые слегка сединой, торчали вверх как щетина. Возраст этого человека было определить трудно, но едва ли ему было меньше пятидесяти лет. Лёгкость, с которой он впрыгнул в лодку, свидетельствовала о том, что года не убавили его силы и энергии.

Всего больше внимания привлекали в незнакомце его глаза. Веки были длинные и закрывали глаза почти совсем, но из-под этих век они смотрели на вас удивительно. Это были яркие, умные, проницательные глаза.

Поверхностное знакомство с этим человеком могло вас привести к нелепому мнению о нем. Он вам мог показаться ленивым, полусонным субъектом, но, глядя на его глаза, вы должны были понять, что такое мнение ошибочно. Нет, это был, по-видимому, такой человек, которому опасно класть палец в рот.

А незнакомец, пока мы на него глядели, начал шарить в карманах своего промокшего насквозь камзола и заговорил:

— Я мог бы доплыть до самого Портсмута! Я могу доплыть куда угодно. Однажды я плыл от Грана на Дунае до самой Буды. Сто тысяч янычар прыгали от злости по обеим берегам реки и все-таки ничего не могли со мною поделать. Клянусь вам ключами святого Петра, что говорю правду. Пандуры Вессенбурга могут вам засвидетельствовать, что Децимус Саксон умеет плавать. Послушайте моего совета, молодые люди, носите всегда табак в Металлических, не пропускающих воды коробках.

Говоря эти слова, он вынул из кармана плоскую коробочку и несколько деревянных трубочек. Эти трубочки он свинтил вместе, и получилась очень длинная трубка. Набив эту трубку табаком, он зажёг её посредством огнива и, сев по-восточному, с поджатыми ногами, стал курить.

Вся эта история была так необыкновенна и, судя по внешности и речам спасённого нами человека, так нелепа, что оба мы, не будучи в состоянии дольше сдерживаться, разразились неудержимым смехом и хохотали до тех пор, пока не утомились от смеха. Незнакомец не присоединился к нашему веселью, но и не обиделся, по-видимому, на нас. Он продолжал спокойно сидеть с поджатыми под себя ногами и сосать свою длинную деревянную трубку. Лицо его было спокойно и бесстрастно, только сверкающие, полузакрытые длинными веками глаза бегали по сторонам, останавливаясь то на мне, то на Рувиме Локарби.

— Извините нас за наш смех, сэр, — произнёс я наконец, — мы с моим приятелем непривычны к приключениям этого рода и радуемся благополучному исходу дела. Можем ли мы узнать, с кем мы имеем дело?

— Меня зовут Децимус Саксон, — ответил незнакомец, я десятое дитя моего почтённого отца. Если вы знаете по-латыни, то поймёте, почему меня назвали Децимус. Между мною и наследством стоят девять человек, но я, однако, не отчаиваюсь. Кто знает, может быть, мои братья и сестры сделаются жертвами чумы или чёрной оспы.

— Мы слышали, как на бриге раздался выстрел, — сказал Рувим.

— Это мой братец Нонус в меня выстрелил, — ответил Саксон, грустно качая головой.

— Но потом раздался и другой выстрел?

— А это уже я в братца Нонуса выстрелил.

— Боже мой! — воскликнул я. — Надеюсь вы не причинили своему брату вреда?

— Ну, в крайнем случае я мог причинить ему только телесный ущерб, — ответил чудак, — я предпочёл в конце концов удалиться с корабля. Не люблю я ссор. Я уверен, что это братец Нонус выстрелил в меня из девятифунтовой пушки в то время, как я находился в воде. Братец Нонус всегда отличался уменьем стрелять из карронад и мортир. Очевидно, он не был серьёзно ранен, а то как бы он добрался с палубы до кормы, где стоит пушка?

Воцарилось молчание. Незнакомец вытащил из-за пояса длинный нож и стал вычищать им трубку. Мы с Рувимом подняли вверх весла и начали втаскивать на лодку наши рыболовные снасти, которые плыли за нами по воде. Вытащив их, мы привели все в порядок и уложили их на дно лодки.

— Теперь, спрашивается, куда мы направляемся? — спросил Саксон.

— Мы направляемся в Лангстонскую бухту, — ответил я.

— Да неужто?! — насмешливо воскликнул незнакомец. — Вы так уверены в том, что мы поплывём в Лангстонскую бухту? А не направляемся ли мы во Францию? Я вижу, что здесь на лодке есть мачта, парус и пресная вода в сосуде. Мы нуждаемся только в рыбе, а рыбы в этих местах, как я слышал, тьма-тьмущая. Отчего бы нам не направиться прямо в Барфлер?

— Мы направляемся в Лангстонскую бухту, — холодно повторил я.

Саксон улыбнулся, и вследствие этого его лицо превратилось в одну сплошную гримасу.

— Надеюсь, вам известно, — сказал он, — что на море сила считается правом. Я старый солдат, умеющий сражаться, а вы двое неотёсанных ребят. У меня есть нож, а вы безоружны. Что вы скажете, куда нам надо ехать?

Я взял в руки весло и, подойдя к Саксону, сказал:

— Вы тут хвалились, что можете доплыть до Портсмута. Вот вам и придётся показать своё искусство. Прыгай в воду, морская ехидна, а то я тебя так садану веслом по башке, что ты узнаешь, кто такой Михей Кларк.

— Брось нож, а то я тебя проткну насквозь, — прибавил Рувим, наступая на чужака с багром.

— Черт возьми, вы мне дали прекрасный совет, — ответил незнакомец, пряча нож в ножны и тихо посмеиваясь, — люблю я вызывать пыл в молодых людях. Я играю роль стали, которая высекает храбрость из ваших кремней. Не правда ли, я сделал хорошее уподобление? От него не отказался бы и остроумнейший из людей, Самюэль Бутлер. Глядите-ка, молодые люди…

И, похлапывая себя по выдающемуся вперёд горбу на груди, он прибавил:

— Не подумайте, что это горб. Это я книгу ношу так. О, несравненный «Гудибрас»! В этой поэме соединено изящество Горация с заразительной весёлостью Катулла. Ну-с, что вы скажите о моей критике поэмы Бутлера?

— Подавайте ваш нож, — произнёс я сурово.

— Сделайте одолжение, — ответил он, передавая мне с вежливым поклоном свой нож. — Скажите, не могу ли я вам доставить ещё какое-либо удовольствие? Я готов отдать вам все, кроме своего доброго имени и военной репутации. Впрочем, нет, я ни за что не отдал бы вам этого экземпляра «Гудибраса» и латинского руководства о войне, которое я также ношу всегда на груди. Руководство это написано Флемингом и отпечатано в голландском городе Люттихе.

Я, продолжая держать нож в руке, сел рядом с ним и сказал Рувиму:

— Бери оба весла, а я буду присматривать за этим молодцом, чтобы он не сыграл с нами какой-нибудь шутки. Ты был прав, Рувим. Это, наверное, пират. Прибыв в Хэвант, мы его отдадим чиновникам.

Лицо вытащенного нами из воды человека утратило на минуту своё бесстрастное выражение. По нему промелькнуло что-то похожее на тревогу.

— Помолчите немножко, — сказал он, — вы, кажется, назвали себя Кларком и живёте вы в Хэванте. Не родственником ли вам приходится живущий в этом городе старый пуританин Иосиф Кларк?

— Он мой отец, — ответил я.

— Вот так так! — воскликнул Саксон и рассмеялся. — Выходит, что я споткнулся о собственные ноги. Я вам, мой мальчик, кое-что покажу. Поглядите-ка!

И, вытащив из кармана какую-то пачку, завёрнутую в промоченную парусину, он развернул её, и там оказались запечатанные пакеты. Один из пакетов Саксон вынул и положил его ко мне на колени.

— Читайте! — произнёс он, тыкая в пакет своим длинным тонким пальцем.

На конверте значилась крупными буквами следующая надпись: «Из Амстердама в Портсмут. Торговцу кожами в Хэванте Иосифу Кларку. Податель письма Децимус Саксон, совладелец судна „Провидение“.

Конверт с обеих сторон был запечатан большими красными печатями и сверх печатей перевязан широкой шёлковой лентой.

— Всего у меня двадцать три письма, и их я должен раздать здесь, по соседству, — сказал Саксон, — и это вам доказывает, в каком почёте находится Децимус Саксон у добрых людей. В моих руках находится жизнь и свобода двадцати трех людей, и не думайте, деточки, что я везу фактуры и коносаменты. По этому письму старик Кларк партию фламандских кож не получит. Да, друзья, дело идёт не о кожах, а о сердцах, о добрых английских сердцах, об английских кулаках и английских шпагах. Пора этим рукам взяться за оружие и начать бороться за свободу и веру. Беря письмо вашему отцу, я рискую жизнью, а вы, сын этого отца, угрожаете мне, хотите передать меня властям Стыдно вам, стыдно, молодой человек, я краснею за вас.

— Я не знаю, на что вы намекаете. Если вы хотите, чтобы я вас понял, говорите яснее, — ответил я.

— А при нем говорить можно? — спросил Саксон, киВАЯ на Рувима.

— Так же, как при мне.

— Это восхитительно! — воскликнул Саксон и насмешливо улыбнулся. — Передо мной Давид и Ионафан. Впрочем, я употреблю сравнение менее библейское и более классическое. Передо мной Дамон и Пифас. Не правда ли? Так слушайте же, молодые люди. Эти письма из-за границы, от правоверных, от изгнанников, живущих в Голландии, понимаете ли вы меня? Эти изгнанники собираются сделать визит королю Иакову. Придут они со шпагами у пояса. Письма изгнанниками адресованы тем лицам, на сочувствие которых они рассчитывают. В письмах сообщается, милый мой мальчик, теперь вы видите, что не я нахожусь в вашей власти, а вы — в моей. Да, вы находитесь всецело в моей власти. Мне нужно только одно слово сказать, и все ваше семейство погибло. Но Децимус Саксон верный и честный солдат, и он никогда не скажет этого слова.

— Если все, что вы говорите, верно, — сказал я, — и если вы имеете все эти поручения, то зачем же вы нам предлагали направить свой путь к Франции?

— Вопрос разумный и поставлен он ловко, но я вам дам на него определённый и ясный ответ, — ответил Саксон. — Лица ваши просты и честны, но по одним лицам я не могу узнать, принадлежите ли вы к партии вигов и можно ли вам довериться. Вы могли меня предать акцизникам или ещё каким-нибудь чиновникам, которые обыскали бы меня и схватили бы эти письма. Вот почему я предпочитал совершить увеселительную прогулку во Францию.

Подумав несколько секунд, я ответил:

— Вот что, я доставлю вас к своему отцу. Можете отдать ему это письмо, почём знать, может быть, он и поверит вашим рассказам. Если вы хороший человек, вас примут у нас хорошо. Но если вы плут, — что я сильно подозреваю, — не ждите никакой пощады.

— Ну что за юноша? Он рассуждает, как лорд-канцлер английской короны. Позвольте, как это говорится по этому поводу в «Гудибрасе»?!.. Да..

А про вас, юноша, можно выразиться, что угрозы — это ваш любимый товар. Вы бойко торгуете угрозами. Про вас можно сказать:

Как вам понравится это двустишие? Сам Уиллер не сочинил бы лучше моего.

Рувим старательно работал вёслами, и мы скоро прибыли в Лангстонскую бухту. Волнение здесь было не так сильно, и поэтому лодка шла теперь гораздо быстрее. Сидя около странного человека, я думал обо всем, что он мне сказал. Через плечо я глянул на адреса писем и прочитал на них имена таких людей, как Стэдман из Басингстока, Ципуль из Альресфорда, Фортескью из Богнора… Все это были выдающиеся вожди пресвитериан и независимых. Если то, что говорил Максон, правда, то, разумеется, он не преувеличивает, что судьба и жизнь всех этих людей находится в его руках.

И если бы Саксон вздумал передать все эти письма чиновникам, то правительство было бы очень довольно. У него был бы хороший предлог наложить руки на неприятных для него людей.

Поразмыслив обо всем этом, я решил вести себя осторожнее. Прежде всего я вернул Саксону его нож и начал с ним обращаться вежливее, чем до сих пор. Начинались сумерки, когда мы пристали к берегу, а когда мы добрались до Хэванта, было уже совсем темно. Мрак был нам на руку. Вид нашего спутника, мокрого и без сапог и шляпы, привлёк бы всеобщее внимание, а по околотку пошли бы сплетни. Пожалуй, и чиновники заподозрили бы неладное и начали бы следствие. Но благодаря темноте мы добрались до отцовского дома, не встретив ни души

Глава V

Децимус Саксон в гостях у отца

Когда мы вернулись домой, отец и мать сидели около потухшего очага на стульях с высокими спинками. Отец курил свою вечернюю трубку с оринокским табаком, а мать занималась вышиванием. Я отворил дверь, а человек, мною приведённый, быстро шагнул в комнату. Раскланявшись с моими стариками, он начал изысканно извиняться за своё позднее посещение. Затем он рассказал о том, как я и Рувим вытащили его из воды. Я, несмотря на все усилия, улыбался. Меня смешило удивление, с которым взирала на пришельца мать, и действительно, он представлял презабавную фигуру. Длинные и тонкие, как у журавля, ноги без сапог находились в смешном контрасте с широкими голландскими шароварами. Камзол у него был из грубой шерстяной материи тёмного цвета с плоскими медными и вызолоченными пуговицами. Под камзолом виднелась светлая, отделанная серебряными галунами куртка. Вокруг шеи шёл высокий, белый, по голландской моде, воротник, скрывавший его длинную худую шею. На этой длинной шее качалась щетинистая голова — ну точь-в-точь брюква, качающаяся на своём длинном стебле.

Стоя в этом странном наряде и моргая и жмурясь от света, Саксон продолжал бормотать свои извинения, причём непрестанно кланялся и приседал, словно актёр в комической пьесе.

Глядел я на эту сцену с порога, а затем и сам хотел войти в комнату, но Рувим, стоящий сзади, удержал меня за рукав.

— Я не войду к вам, Михей, — сказал он, — мне кажется, что изо всей этой истории выйдет большая неприятность. Мой отец, хотя и по уши погружён в своё пиво, но держится правительственных взглядов и притом большой церковник. Я лучше буду держаться в стороне.

— Правильно, — ответил я, — тебе в это дело нечего вмешиваться. Но только будь нем, как рыба, и не рассказывай никому о том, что ты видел и слышал.

Рувим пожал мне руку и, исчезая в темноте, ответил:

— Я буду нем, как рыба.

Войдя в дом, я увидел, что мать уже ушла в кухню. Доносившийся оттуда треск лучины свидетельствовал о том, что она спешит развести огонь. Децимус Саксон сидел около отца на лубовом, окованном железом сундуке. Проницательные, полузакрытые глаза Саксона были устремлены в лицо моего отца, который в это время надевал роговые очки и вскрывал пакет, поданный ему его странным гостем.

Прежде всего отец бросил взор на подпись под этим длинным и мелко исписанным посланием. Он издал звук, означавший крайнее изумление, и долго глядел на эту подпись. Затем он вернулся к началу письма и прочёл его внимательно до конца. Затем он снова прочитал все письмо. Очевидно, в письме никаких неприятных вестей не содержалось, так как глаза отца блестели от радости. Окончим письмо, он поднял голову, поглядел на нас и громко рассмеялся.

Успокоившись, он обратился к Саксону и спросил его, как попало в его руки это письмо и знает ли он об его содержании?

— Ну, что касается этого, так я могу вам это разъяснить, — ответил посланец. — Письмо мне было передано самим Диком Румбольдом в присутствии лиц, которых я не имею права называть. Знал ли я содержание этого письма? Ваш здравый смысл, сэр, должен подсказать вам, что я не мог его не знать. Взявшись передать это письмо, я рисковал собственной шеей; неужели же вы думаете, что я стал бы рисковать, сам не зная, для чего я рискую? Я, сэр, не новичок в этих делах. Вызовы, пронунциаменто, дуэли, перемирия и Waffenstillstandы, как говорят немцы — все это прошло через мои руки, и везде и всюду я оказывался на высоте положения.

— Вот как?! — произнёс отец. — Вы, стало быть, принадлежите к числу правоверных?

— Смею думать, что я из тех, кои идут по узкому и тернистому пути, — ответил Саксон, переходя на тот гнусавый тон, которым любили говорить крайние сектанты.

— Вы, стало быть, идёте по тому пути, по которому нас не может вести ни один прелат, — произнёс отец.

— Да, на сём пути человек — ничто, а Бог — все, — добавил Саксон.

— Хорошо! Очень хорошо! — воскликнул отец. — Михей, отведи этого почтённого человека в мою комнату, позаботься, чтобы у него было сухое бельё, и подай ему мою лучшую пару из утрехтского бархата. Он поносит это платье, пока его собственное не высохнет. Подай также мои сапоги, может быть, они и пригодятся, знаешь, мои верховые сапоги из мягкой кожи. Шляпу мою тоже ему отдай, это та, с серебряным шитьём, что в шкалу висит. Прими меры к тому, чтобы этот почтённый человек ни в чем не нуждался. Все, что есть у нас в доме, к его услугам. Пока вы будете одеваться, сэр, поспеет ужин. Прошу вас, добрый мистер Саксон, идите скорее переодеваться, а то, пожалуй, вы схватите простуду.

Саксон торжественно встал и, сложив молитвенно руки, произнёс:

— Вы забыли только об одном. Не будем откладывать этого дела и вознесём хвалы Всевышнему за Его неисчислимые милости и Его милосердие, с которым Он спас меня и мои письма из морской пучины, причём я уподобился спасённому Ионе, которого также, как и меня, злые люди выкинули за борт корабля. Почём знать, может быть, и в пророка Иону, как и в меня, стреляли из девятифунтовой карронады, но священное писание ничего об этом не говорит. Помолимся же, друзья мои!

И затем высоким голосом, нараспев, он прочитал длинную молитву, которая заканчивалась прошением о ниспослании благодати сему дому и его обитателям. Произнеся звучное «аминь», Саксон позволил, наконец, отвести себя наверх. Мать моя, вошедшая перед молитвой в комнату и благоговейно внимавшая словам гостя, бросилась готовить для него совершенно особенный напиток, который, по её мнению, составлял превосходное средство от простуды. Лекарство это состояло из стакана зеленой шафрановой водки, в которую было прибавлено десять капель эликсира Даффи.

Хозяйственная женщина была моя покойная матушка. У неё были предусмотрены всевозможные события и случаи и на каждый раз имелась своя особенная еда и питьё. Болезни она также лечила всякие, и против каждого недуга у неё имелось в буфете приятное и вкусное лекарство.

Децимус Саксон явился в новом отцовском костюме из чёрного бархата и мягких ботфортах. Теперь это был совсем другой человек; он не походил на того смешного бродягу, который скользнул, подобно морскому угрю, в нашу лодку. Вместе с одеждой он, по-видимому, переменил манеру держать себя. Во все время «ужина он беседовал с матушкой в тоне вежливо-серьёзном. Эта манера несравненно более шла к нему, чем прежняя; в лодке он произвёл на меня дурное впечатление. Мне не нравилось его нахальство и многоречие.

Впрочем, говоря по правде, Саксону теперь разговаривать было некогда. Сдержанность его, может быть, объяснялась тем, что он усердно занялся едой. Сперва он съел изрядное количество холодного ростбифа, затем перешёл к паштету с начинкой из каплуна, которому тоже воздал честь, а затем одолел окуня, в котором было, по меньшей мере, два фунта. Все это он сдобрил большой кружкой эля. Насытившись, он улыбнулся нам всем и объявил, что его телесные потребности на этот раз удовлетворены.

— У меня такое правило, — сказал он, — я руковожусь мудрым наставлением, гласящим, что человек должен вставать из-за стола с сознанием, что он мог бы съесть ещё столько же.

Когда со стола убрали и мать ушла спать, отец обратился к гостю и спросил:

— Из ваших слов я понял, сэр, что вам на вашем веку пришлось много потрудиться?

Гость, который н это время свинчивал свою трубку, ответил: