1. БЕРЕГ ФРАНЦИИ

Я смело могу сказать, что прочел письмо дяди не менее ста раз и знаю его наизусть. Но сидя у борта парусного судна, я, тем не менее, вновь вынул его из кармана и принялся пробегать так же внимательно, как и в первый раз. Письмо, отправленное на имя Луи де Лаваля, было написано резким, угловатым почерком человека, начавшего свой жизненный путь деревенским стряпчим.

Забота о немедленной доставке письма адресату была возложена на хозяина гостиницы «Зеленый человек», что в Эшворде, Вильгельма Харгрева, который получил его вместе с бочками беспошлинного коньяка с берегов Нормандии. Таким образом это письмо попало в мои руки.

«Мой дорогой племянник Луи, — так начиналось письмо, — теперь, когда скончался твой бедный отец, и ты остался один на целом свете, я уверен, что ты не захочешь продолжать вражду, которая исстари существовала между членами нашей семьи. В эпоху революции во Франции твой отец открыто перешел на сторону короля, тогда как я всегда был на стороне народа. Ты знаешь, к каким печальным результатам привел этот поступок твоего отца: он был вынужден покинуть страну. Я-же сделался владельцем имения Гросбуа. Я понимаю, как тяжело тебе было примириться с потерей родового имения, но сознайся, что все-же лучше видеть это имение в руках одного из родственников, чем постороннего человека. Смею тебя уверить, что от меня, брата твоей матери, ты не можешь встретить ничего, кроме любви и уважения. А теперь позволь мне дать тебе несколько полезных советов. Ты знаешь, я всегда был республиканцем, но с течением времени для меня стало очевидным, что борьба против власти Наполеона совершенно бесполезна. Понимая это, я был вынужден перейти на службу к нему, — недаром говорят: с волками жить, по волчьи выть. С моими способностями я быстро сумел войти к Наполеону в доверие; мало того, я сделался его самым близким другом, для которого он сделает все, что-бы я ни пожелал.

Ты, вероятно, знаешь, что в настоящее время Наполеон, во главе своей армии находится всего в нескольких милях от Гросбуа, и если-бы ты захотел поступить к нему на службу, то он забудет враждебное чувство к твоему отцу и не откажется вознаградить услуги твоего дяди. Несмотря на то, что твое имя несколько запятнано в глазах императора, я имею на него настолько большое влияние, что сумею все устроить к лучшему. Послушай меня и приезжай сюда с полным доверием, так как ты вполне можешь положиться на преданного тебе дядю.

К.Бернак

Таково было письмо, но, собственно говоря, меня поразило и взволновало не само письмо, а конверт. На одной из четырех печатей красного сургуча, которыми оно было опечатано, по-английски было написано: «Не приезжай». Судя по написанию, слова были нацарапаны поспешно, но вот мужской или женской рукой трудно сказать. Что бы могло значить это зловещее предупреждение? Если эти слова были написаны дядей в виду каких-нибудь неожиданных изменений в его планах, то к чему было посылать письмо? Вернее, это предостережение было написано кем-нибудь другим, тем более, что письмо было на французском языке, тогда как роковые слова на английском. Но печати не были взломаны, — следовательно, в Англии никто не мог знать содержания письма.

И вот, сидя под парусом, развевавшимся над моей головой, наблюдая зеленоватые волны с мирным шумом ударявшиеся о бока судна, я стал припоминать все, некогда слышанное мною об этом неведомом для меня дяде Бернаке.

Мой отец, гордившийся своим происхождением от одной из наиболее старых фамилий Франции, женился на девушке, обладавшей редкой красотой и душевными качествами, но более низкого происхождения. Правда, она никогда не давала ему повода раскаиваться в совершенном поступке; но зато ее брат, человек с низкой душонкой, был невыносим своей рабской угодливостью во время благоденствия нашей семьи и злобной ненавистью и неприязнью в тяжелые минуты. Он восстановил народ против моего отца и добился того, что отец был вынужден бежать. После этого мой дядя сделался ближайшим помошником Робеспьера в его самых страшных злодеяниях, за что и получил в награду наше родовое имение Гросбуа.

С падением Робеспьера, он перешел на сторону Борраса, и с каждой сменой правительства в его руки попадали все новые и новые земельные владения. Из последнего письма этого «достойного» человека можно было заключить, что новый французский император тоже на его стороне, хотя трудно предположить, что человек с такой репутацией, как дядя, да еще к тому-же республиканец, мог оказать ему существенные услуги. Вас, вероятно, заинтересует, почему же я принял предложение человека, изменившего моему отцу и бывшего врагом нашей семьи в течение многих лет? Теперь об этом легче говорить, чем тогда, но все дело в том, что мы, молодое поколение, чувствовали всю тяжесть, а главное, бесполезность продолжать раздоры стариков. Мой отец, казалось, замер на 1792-м году и навсегда остался с теми чувствами, которые неизгладимо запечатлелись в душе, под влиянием событий этого года. Он как-будто окаменел, пройдя через это горнило.

Но мы, выросшие на чужой земле, поняли, что жизнь ушла далеко вперед, что появилась возможность не жить тем определенным прошлым, воспоминаниями о счастливых годах жизни в родном гнезде. Мы убедили себя, что необходимо забыть распри и раздоры прошлого поколения. Для нас Франция уже не была страной избиений, производимых санкюлотами, страной бесчисленных казней на гильотине. Нет, теперь это время было далеко.

В нашем воображении родная земля вставала, окруженная ореолом славы; теснимая врагами со всех сторон, Франция призывала рассеянных повсюду сынов своих к оружию. Этот воинственный призыв взволновал сердца изгнанников и заставил меня принять предложение дяди и устремиться по водам Ламанша к дорогим берегам родины. Сердцем я всегда был во Франции и мысленно боролся с ее врагами. Но пока был жив мой отец, я не смел открыто высказать это чувство: для него, служившего под начальством Конде и сражавшегося при Квибероне, такая любовь показалась-бы гнусной изменой. После его смери ничего не могло удержать меня вдали от родины, тем более, что и моя милая Евгения, ставшая впоследствии моей женой, также настаивала на необходимости следовать туда, куда призывал нас долг. Она происходила из старинного рода Шуазелей, еще более ненавидивших Францию после изгнания из нее, чем даже мой отец. Эти люди мало заботились о том, что происходило в душе их детей, и в то время, как они сидя в гостиной, с грустью читали о победах Франции, мы с Евгенией удалялись в сад, чтобы там наедине предаться чувству радости, охватывавшему нас. В уголке унылого каменного дома, близ окошка, совершенно скрытого густо разросшимися кустами, мы находили приют по ночам. Наши взгляды и мнения шли совершенно вразрез со взглядами окружавших нас лиц; благодаря этому, мы жили совершенно отчужденно от других, что и заставляло нас глубже понимать и ценить друг друга, находя взаимно нравственную поддержку и утешение в тяжелые минуты. Я делился с Евгенией своими замыслами и планами, а она укрепляла и ободряла меня, если видела, что я приуныл. А время все шло да шло, пока, наконец, я не получил письмо от дяди. Была и другая причина, заставившая меня принять приглашение дяди: положение изгнанника нередко доставляло мне невыразимые мучения. Я не могу пожаловаться на англичан вообще, потому что по отношению к нам, эмигрантам, они высказали столько сердечной теплоты, столько истинного радушия, что, я думаю, не найдется ни одного человека, который не сохранил бы о стране, приютившей нас, и о ее обитателях самого приятного воспоминания. Но в каждой стране, даже в такой культурной, как Англия, всегда найдутся люди, которые испытывают какое-то непонятное наслаждение в оскорблении других; они с гордой радостью отворачиваются от своих-же ближних, попавших в беду. Даже в партиархальном Эшфорде нашлось немало лиц, которые всячески старались досаждать нам, эмигрантам, отравляя нашу и без того тяжелую жизнь. К их числу можно было причислить и молодого кентского помощника Фарлея, наводившего ужас на город своим буйством. Он не мог равнодушно пропустить ни одного из нас, чтобы не посласть вдогонку какого-нибудь оскорбления, и при том не по адресу французкого правительста, -что можно было бы ожидать от английского патриота; нет, эти оскорбления, обычно, задевали, главным образом, нас, французов. И мы должны были спокойно выносить его гнусные выходки, скрывая в глубине души накипавшую злобу; мы молча выслушивали все насмешки и издевательства Фарлея над нами. Но, наконец, чаша терпения переполнилась. Я не мог выносить дольше и решился проучить негодяя. Однажды вечером мы собрались за табльдотом гостиницы «Зеленый Человек». Фарлей был там-же; опьяневший почти до потери человеческого образа, он, пообыкновению, выкрикивал слова, оскорбительные для нас. При этом я заметил, что Фарлей не сводит с меня глаз, вероятно желая посмотреть, какое впечатлеyие производят на меня его оскорбления.

— А теперь, господин Лаваль, — крикнул он вдруг, грубо кладя руку на мое плечо, — позвольте предложить вам тост, который вы, вероятно, не откажетесь разделить. Итак, за Нельсона, пожелаем ему на голову разбить французов!

Фарлей стоял передо мною с бокалом, нахально усмехаясь: он ожидал, что я откажусь от подобного тоста.

— Хорошо, — сказал я, — я согласен выпить ваш тост, но с условием, что вы выпьете со мной тот тост, который я предложу вам после. — Прекрасно, — сказал он, протягивая руку с бокалом. Мы чокнулись и выпили.

— А теперь я в свою очередь осмелюсь предложить вам тост. Я пью за Францию и желаю ей победы над Нельсоном!

Стакан вина, брошенный мне в лицо, был ответом на эти слова, и через час мы уже дрались на дуэли. Я прострелил навылет его плечо, и в эту ночь, когда я пришел к окошечку заброшенного дома, — месту наших встреч с Евгенией, — она держала несколько лавровых веток, в изобилии росших под окном, и вплела их в мои волосы.

Местная администрация не нашла нужным вмешиваться в происшедшую между нами дуэль, но мое положение в городе становилось тяжелым: дальнейшее пребывание в нем было невозможно. Вот это-то и было последним толчком, побудившим меня без малейшего колебания принять предложение дяди, наперекор странному предостережению, которое я нашел на конверте. Если влияние дяди на императора действительно было настолько велико, что он мог дать мне возможность вернуться на родину, заставив его забыть о причинах моего изгнания, — тогда падала единственная преграда, отделявшая меня от родной страны.

Все время, пока эти соображения занимали мой ум, пока я со всех сторон рассматривал свое положение, свои виды и планы на будущее, я находился на палубе небольшого парусного судна, которое несло меня туда, где некогда я был счастлив в кругу семьи, и где впоследствии я пережил немало тяжелых минут. Эти размышления были неожиданно прерваны: передо мной стоял шкипер и грубо тянул меня за рукав.

— Вам пора сходить, мистер, — сказал он мне.

В Англии меня приучили к оскорблениям, но я никогда не терял чувства собственного достоинства. Я осторожно оттолкнул его руку и сказал, что мы еще очень далеко от берега.

— Вы, конечно, можете поступать, как вам заблагорассудится, — грубо ответил он, — но я дальше не пойду. Потрудитесь сойти в лодку. Я совершенно напрасно приводил ему разные доводы, говорил, что мною уплачено на проезд до берегов Франции. Я, конечно, не добавил, что деньги, вырученные ему за проезд были выданы мне за часы, принадлежавшие трем поколениям Лавалей, и, что эти часы покоятся в настоящее время у одного из ростовщиков Дувра.

— Однако, довольно, — вдруг вскрикнул он. — Спустить парус! А вы, мистер, можете или покинуть судно, или вернуться со мной в Дувр; я не могу приблизиться к рифам, не подвергая опасности «Лисицу», особенно при таком ветре.

— В таком случае я предпочитаю сойти, — сказал я.

— Вы можете поплатиться за это жизнью, — возразил он и засмеялся так вызывающе, что я кинулся к нему с целью проучить нахала. Но я был совершенно беспомощен среди матросов, которые, я знал по опыту, быстро переходят к кулачной расправе, если им что-либо не по вкусу. Маркиз Шамфор рассказывал мне, что когда он впервые поселился в Суттоне, то ему выбили зубы за одну лишь попытку высказать свое отрицательное отношение к таким господам. Волею-неволей я примирился с печальной необходимостью и, пожав плечами, сошел в приготовленную для меня лодку. Мои пожитки были сброшены туда-же вслед за мной. Представьте себе: наследник именитого рода де Лавалей, путешествующий с багажом в виде маленького свертка. Два матроса оттолкнули лодку и ровными, медленными ударами весел направили ее к низкому берегу.

Ночь предстояла по-видимому бурная. Черные тучи, застилавшие от нас последние лучи заходящего солнца, внезапно разорвались, и их клочья с оборванными краями быстро мчались по небу, распространяясь по всем направлениям и заволакивая все густой мглой, которую на западе прорезал огненно-красный блеск зари, казавшийся гигантским пламенем, окруженным черными клубами дыма. Матросы время от времени поглядывали на небо, а затем на берег. В эти минуты я боялся, что испугавшись бури, они повернут назад. Чтобы отвлечь их внимание от наблюдений за штормом, разыгравшимся на море, я начал рассправшивать их об огнях, все чаще и чаще прорезавших тьму, окружавшую нас.

— К северу отсюда лежит Булонь, а к югу Этепль, — вежливо ответил один из гребцов.

Булонь! Этепль! В избытке радости я в первый момент даже утратил способность говорить. Сколько светлых радостных картин пронеслось в моем мозгу!

Еще маленьким мальчиком, меня возили в Булонь на летние купанья. Неужели можно забыть все то милое прошлое, забыть, как я, маленький сорванец, чинно шагал рядом с отцом по берегу моря? Как удивлялся я тогда, видя, что рыбаки удалялись при виде нас! Об Этепле я сохранил иные воспоминания: именно оттуда мы были вынуждены бежать в Англию. И пока мы шли из своего собственного дома, обреченные на изгнание, мучимые сознанием предстоящих нам бедствий и унижений, народ с неистовым ревом толпился на плотине, далеко выдававшейся в море, провожая нас взорами, полными ненависти и злобы. Кажется, я никогда не забуду этих минут! Временами мой отец оборачивался к ним, и тогда я присоединял свой детский голос к его мощному и повелительному голосу. Он приказвал им прекратить свои выходки, потому что в слепом злобном неистовстве из толпы принимались бросать камнями, и один из них попал в ногу матери.

Вот они места, где так беспечно протекало мое детство! Вот они справа и слева от нас; а в десяти милях находится мой собственный замок, моя собственная земля в Гросбуа, которая принадлежала нашему роду гораздо раньше той эпохи, когда французы с герцогом Вильгельмом-Завоевателем во главе отправились покорять Англию.

Как я напрягал свое зрение, силясь, сквозь тьму, окружавшую нас, рассмотреть далекие еще башни наших укреплений! Один из моряков совершенно иначе понял ту напряженность, с которой я пытался пронзить тьму глазами, и, словно стараясь угадать мою мысль, заметил:

— Этот удаленный берег, простирающийся на весьма значительное расстояние, служит приютом многим, которым, подобно вам, я помогал высадиться здесь.

— За кого-же вы меня принимаете? — спросил я.

— Это не мое дело, сударь. Существуют промыслы, о которых не принято говорить вслух.

— Неужели вы считаете меня контрабандистом?

— Вы сами говорите это; да впрочем не все ли равно, наше дело перевозить вас.

— Даю честное слово, что вы ошибаетесь, считая меня контрабандистом. — В таком случае вы беглый арестант.

— Нет!

Моряк задумчиво оперся о весло и, несмотря на тьму, я видел, что по его лицу пробежала тень подозрения.

— А если вы один из Наполеоновских шпионов — вдруг воскликнул он. — Я шпион?!

Тон моего голоса вполне разубедил его в гнусном подозрении. — Хорошо, — сказал он, — я совершенно не могу представить себе, кто вы. Но если бы вы действительно были шпионом, моя рука не шевельнулась бы, чтобы способствовать вашей высадке, что бы там ни говорил шкипер. — Вспомни, что мы не можем жаловаться на Бонапарта, — заметил молчаливый до того времени второй гребец низким дрожащим голосом, — он всегда был добрым товарищем по отношению к нам.

Меня очень удивили его слова, потому что в Англии ненависть и злоба против нового императора Франции достигли своего апогея; все классы населения объединились в чувстве ненависти и презрения к нему. Но моряк скоро дал мне ключ к разгадке этого явления.

— Если теперь положение бедного моряка улучшилось настолько, что он может свободно вздохнуть, то всем этим он обязан Бонапарту, — сказал он. Купцы уже получили свое, а теперь пришла и наша очередь. Я вспомнил, что Бонапарт пользовался популярностью среди контрабандистов, так как в их руки попала вся торговля Ламанша. Продолжая грести левой рукой, моряк правой указывал мне на черноватые, мрачные волны бушуюего моря.

— Там находится сам Бонапарт, — сказал он.

Вы, читатель, живете в более покойное время, и вам трудно понять, что при этих словах невольная дрожь пробежала по моему телу. Всего десять лет тому назад мы услышали это имя впервые. Подумайте, всего десять лет, и в это время, которое простому смертному понадобилось-бы только для того, чтобы сделаться офицером, Бонапарт из безвестности стал великим. Один месяц всех интересовало, кто он, в следующий месяц он, как всеистребляющий вихрь, пронесся по Италии. Генуя и Венеция пали под ударами этого смуглого и не особенно воспитанного выскочки. Он внушал непреодолимый страх солдатам на поле битвы и вегда выходил победителем в спорах и советах с государственными людьми. С безумной отвагой устремился он на восток, и пока все изумлялись знаменитому походу, которым он разом сделал Египет одной из французских провинций, он уже снова был в Италии и наголову разбил австрийцев.

Бонапарт переходил с места на место с такой же быстротой, с какой распространялась молва о его приходе. И где бы Бонапарт ни проходил, всюду враги его терпели поражения. Карта Европы, благодаря его завоеваниям, значительно изменила свой вид; Голландия, Савойя, Швейцария существовали только номинально, на самом деле страны эти составляли часть Франции. Франция врезалась в Европу по всем направлениям. Этот безбородый артиллерийский офицер достиг высшей власти в стране и без малейшего усилия раздавил революционную гидру, пред которой оказались бессильными прежний король Франции и все дворянство.

Так продолжал действовать Бонапарт, когда мы следили за ним, проносившимся с места на место, как орудие рока; его имя всегда произносилось в связи с какими-нибудь новыми подвигами, новыми успехами. В конце концов мы уже начинали смотреть на него, как на человека свехъестественного, чудовищного, покровительствующего Франции и угрожающего всей Европе. Присутствие этого исполина, казалось, ощущалось на всем материке, и обаяние его славы, его власти и силы было так неотразимо в моем мозгу, что когда моряк, показывая на темнеющую бездну моря, воскликнул: «Здесь Бонапарт», — я посмотрел по указанному направлению с безумной мыслью увидеть там какую-то исполинскую фигуру, стихийное существо, угрожающее, замышляющее зло и носящееся над водами Ламанша. Даже теперь, после долгих лет, после тех перемен, которые годы принесли с собою, после известия о его падении, — этот великий человек сохранил свое обаяние для меня. Что бы вы ни читали и что бы вы ни слышали о нем, не может дать даже самого отдаленного представления о том, чем было для нас его имя в те дни, когда Бонапарт сиял в зените своей славы! Однако, как далеко от моих детских воспоминаний было все то, что я увидел в действительности! На север выдавался длинный, низкий мыс ( я не помню теперь его названия ); при вечернем освещении он сохранял тот же сероватый оттенок, как и коса с другой стороны, но теперь, когда темнота рассеивалась, мыс этот постепенно окрашивался в тускло-красный цвет остывающего раскаленного железа. В эту бурную ночь мрачные струи воды, то видимые, то словно исчезающие с движением лодки, попеременно взлетавшей на гребень волны, и опускавшейся, — казалось, носили в себе какое-то неопределенное, но зловещее предостережение. Красная полоса, разрезавшая тьму, казалась гигантской саблей с концом, обращенным к Англии. — Что это такое, наконец? спросил я.

— Это именно то, о чем я уже говорил вам, мистер, — сказал моряк, — одна из армий Бонапарта с ним самим во глае. Там огни их лагеря, и вы увидите, что между тем местом, где он находится, и Остендэ будет еще около 12 таких же лагерей. В этом маленьком Наполеоне хватило бы мужества перейти в наступление, если бы он мог усыпить бдительность Нельсона; но до сих пор Бонапарт хорошо понимает, что не может рассчитывать на удачу. — Откуда же лорд Нельсон получает известия о Наполеоне? — спросил я, сильно заинтересованный последними словами моряка.

Моряк указал мне куда-то поверх моего плеча, казалось, в беспредельную мглу, где, приглядевшись внимательнее, я рассмотрел три слабо мерцавших огонька.

— Сторожевые суда, — сказал он своим сиплым надтреснутым голосом. — Андромеда, сорок четыре, — добавил его товарищ.

Моя мысль все время вращалась около этой ярко-освещенной полосы земли и этих трех маленьких огненных точек на море, находившихся друг против друга, представляя собою двух боровшихся великанов-гениев лицом к лицу, могущественных властелинов каждый в своей стихии, один на земле, другой на море, готовых сразиться в последней исторической битве, которая должна совершенно изменить судьбу народов Европы. И я, француз душою, неужели я могу не понимать, что борьба на жизнь и на смерть уже предрешена! Борьба между вымирающей нацией, в которой население быстро уменьшается, и нацией быстро растущей, с сильным, пылким, молодым поколением, в котором жизнь бьет ключом. Падет Франция — она вымрет; если будет побеждена Англия, то сколько-же народов воспримут ее язык, ее обчаи вместе с ее кровью! Какое громадное влияние окажет она на историю всех народов!

Очертания берега становились резче, и шум волн, ударявшихся о песок, с каждым ударом весла отчетливее звучал в моих ушах. Я мог рассмотреть быстро сменявшийся блеск буруна, как раз против меня. Вдруг, пока я вглядывался в очертания берегов, длинная лодка выскользнула из мглы и направилась прямо к нам.

— Сторожевая лодка? — сказал один из моряков.

— Билль, голубчик, мы попались! — сказал второй, тщательно запрятывая какой-то предмет в один из своих сапогов.

Но лодка быстро скрылась из виду и со всей быстротой, какую могли ей сообщить четыре пары весел в руках лучших гребцов, понеслась в противоположном от нас направлении. Моряки некоторое время следили за нею, и их лица прояснились.

— Они чувствуют себя не лучше нас, — сказал один из них. Я вполне уверен, что это разведчики.

— Должно быть, вы не единственный пассажир, направляющийся к этим берегам сегодня, — заметил его товарищ. Но кто бы это мог быть? — Будь я проклят, если я знаю с кем была эта лодка. При виде ее я спрятал добрый мешок тринидадского табаку в сапог. Я уже имел случай познакомиться с внутренним расположением французских тюрем и не хотел бы возобновлять это знакомство. А теперь в путь, Билл!

Спустя несколько минут, лодка с глухим, неприятным шумом врезалась в песчаный берег. Я стоял около них, пока один из моряков, столкнув лодку в воду, вспрыгнул в нее и мои спутники стали медленно удаляться от берега. Кровавый отблеск огней на западе совершенно рассеялся, грозовые тучи простирались по небу, и густая черноватая мгла нависла над океаном. Пока я следил за удалявшейся лодкой, резкий, влажный, пронизывающий насквозь ветер дул мне в лицо. Завываниям его аккомпанировал глухой рокот моря. И вот в эту бурю, ранней весной 1805-го года, я, Луи де Лаваль, на двадцать первом году своей жизни, вернулся после тринадцатилетнего изгнания в страну, с которой в течение многих веков наш род был украшением и опорой престола. Неласково обошлась Франция с нами: за всю верную, преданную службу она отплатила нам оскорблениями, изгнанием и конфискацией имущества. Но все было позабыто, когда я, единственный представитель рода де Лавалей, опустился на колени на ее священной для меня земле, и в то время, как резкий запах морских трав приятно щекотал мои ноздри, я прильнул губами к влажному гравию.

2. СОЛЯНОЕ БОЛОТО

Когда человек достиг зрелого возраста, ему всегда приятно оглянуться назад на ту длинную дорогу, которой он шел. Словно лента простирается она перед ним, то освещенная яркими лучами солнца, то скрывающаяся в тени. Человек знает теперь, куда и откуда он шел, знает все извилины и изгибы этой дороги, порой грозившие ему, порой сулившие покой и отдых путнику. Теперь, пережив длинный ряд лет, так просто и ясно все кажется ему. Много лет прошло, много воды утекло с тех пор, но никакой период моей жизни не представляется мне с такой поразительной ясностью, как этот бурный вечер. Даже теперь, когда мне приходится быть на берегу моря, когда солоноватый, специфический запах морских водорослей щекочет, как тогда, мои ноздри, я невольно мысленно переношусь к тому мрачному, бурному вечеру, на влажный песок берега Франции, так неласково встретившей меня. Когда я, наконец, поднялся с колен, первым мои движением было запрятать подальше кошелек. Я вынул его, чтобы дать золотой моряку, высадившему меня, хотя я нисколько не сомневался, что этот молодец был не только богаче меня, но к тому-же имел более обеспеченные доходы, чем я. Сначала я было вынул серебряную полкрону, но не мог принудить себя дать эту монету и в заключение отдал десятую часть всего моего состояния совершенно постороннему человеку. Остальные 9 соверенов я с большими предосторожностями спрятал обратно и, присев на совершенно плоскую скалу, с явными следами прилива моря, которое никогда не достигало самого верха ее, принялся обдумывать со всех сторон свое положение. Необходимо было решиться на что-нибудь. Я был очень голоден. Холод и сырость охватывали меня насквозь; резкий, пронизывающий ветер дул мне в лицо, обдувая с ног до головы брызгами воды, раздражавшей мои глаза. Но сознание, что я уже не завишу от милосердия врагов моей родины, заставило сердце мое радостно биться.

Положение мое, собственно говоря, было очень тяжелым. Я хорошо помнил, что наш замок находился милях в десяти отсюда. Явиться туда в такой поздний час, растрепанным, в мокром и грязном платье, явиться таким образом перед никогда невиданным дядей! Нет, вся моя гордость возмущалась против этого. Я представлял себе пренебрежительные лица его слуг при виде оборванного странника из Англии, возвращающегося в таком грустном виде в замом, который должен был ему принадлежать. Нет, я должен найти приют на ночь и только потом уже, на досуге, приняв по возможности приличный вид, предстать перед моим родственником.

Но где-же найти приют от этой бури? Вы, вероятно, спросите, почему я не отправился в Болонью или Этепль. К сожалению, та же причина, которая заставила меня высадиться на этом берегу мешала мне явиться туда, потому что имя де Лавалей находилось на первом месте в списке изгнанников. Недаром отец мой был энергичным предводителем маленькой партии лиц, приверженцев старого порядка, имевших довольно большое влияние в стране. И хотя я совершенно иначе смотрел на вещи, я не мог презирать тех, которые так жестоко поплатились за свои убеждения. Это совершенно особенная, весьма любопытная черта характера французов, которые всегда стремятся к тьме, кто решился на большую жертву, и я часто думал, что если бы условия жизни былии менее тягостными, Бурбоны имели бы менее или, по крайней мере, менее благородных приверженцев.

Французское дворянство всегда относилось к Бурбонам с большим доверием, чем англичане к Стюартам. В самом деле стоит только вспомнить, что у Кромвеля не было ни роскошного двора, ни больших денежных средств, которыми он мог бы привлекать людей на свою сторону, как это бывало при французском дворе. Нет слов, которые бы могли выразить, до чего доходила самоотверженность этих людей. Однажды я присутствовал на ужине в доме моего отца; нашими гостями были два учителя фехтования, три профессора французского языка, садовник и, наконец, бедняк-литератор в изорванном пиджаке.

И эти восемь человек были представителями высшего дворянства Франции, которые могли бы иметь все, что хотели, при условии забыть прошлое, отказаться от своих взглядов и мнений и примириться с установившимся новым строем жизни. Но скромный и, что грустнее всего, совершенно неспособный к правлению государь увлек за собой оставшихся верными Монморанси, Роганов и Шуазелей, которые некогда разделяли его величие, а теперь последовали за ним, не желая бросить своего государя. Темные комнаты изгнанного короля могли гордиться теперь новым украшением, лучшим, чем эти бесконечные гобелены или севрский фарфор: прошло много-много лет, а я и теперь как сейчас вижу этих бедно одетых людей, полных достоинства, и благоговейно склоняю обнаженную голову перед этими благороднейшими из благородных, которых когда-либо давала нам история.

Посетить один из прибрежных городов прежде, чем я повидаюсь с дядей и узнаю, как будет принять мой приезд, — это значило бы просто отдаться в руки жандармов, которые всегда подозрительно относятся к странникам, прибывающим из Англии.

Добровольно прийти к новому французскому императору — это одно, а быть приведенным к нему полицией, это уже совсем другое. Я, наконец, пришел к тому выводу, что самое лучшее в моем положении постараться найти пустую ригу или вообще какое-нибудь пустое помещение, в котором я мог бы провести ночь без помехи. Старики говорят, утро вечера мудренее; может быть, что-нибудь и придумаю относительно того, как мне попасть к дяде Бернаку, а через него и на службу к новому властителю Франции. Между тем ветер все крепчал, переходя в ураган. Над морем царила такая тьма, что только по временам можно было видеть то там, то сям белые гребни волн, со страшным шумом разбивавшихся о берег. О суденышке, с которым я прибыл из Дувра, не было и помина. Вдали, насколько мог видеть глаз, тянулись низкие холмы. Когда я пытался приблизиться к ним, я сразу заметил свою ошибку; окружавший все мутный полусвет преувеличил несколько их размеры, так как в действительности это были простые песчаные дюны, на которых кое где яркими пятнами выделялись кусты терновника. Я медленно побрел через дюны, с багажем, в виде единственного свертка на плече, с трудом передвигая ноги по рыхлому, рассыпавшемуся песку, часто оступался, зацепляясь за ползучие растения.