Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Человек из Архангельска

ModernLib.Net / История / Дойл Артур Конан / Человек из Архангельска - Чтение (стр. 1)
Автор: Дойл Артур Конан
Жанр: История

 

 


Конан-Дойль Артур
Человек из Архангельска

      Артур Конан Дойл
      Человек из Архангельска
      4 марта 1867 года, будучи на двадцать пятом году от роду, я записывал в своей записной книжке следующее - результат многих умственных волнений и борьбы:
      "Солнечная система, посреди бесчисленного количества других систем, таких же обширных, как она, несется в вечном молчании в пространстве по направлению к созвездию Геркулеса. Громадные шары, из которых она состоит, вертятся в вечной пустоте непрестанно и безмолвно. Из них один из самых маленьких и самых незначительных есть то скопление твёрдых и жидких частиц, которое мы назвали Землёю. Он несётся вперёд теперь, как он нёсся до моего рождения, и будет нестись после моей смерти - вертящаяся тайна, пришедшая неизвестно откуда и идущая неизвестно куда. На наружной коре этой движущейся массы пресмыкается много козявок, одна из которых я, Джон Мак-Витти, беспомощный, бессильный, бесцельно увлекаемый в пространстве. Однако положение вещей у нас таково, что небольшую дозу энергии и проблески разума, которыми я обладаю, всецело отнимает у меня труд, который необходим, чтобы приобрести известные металлические кружки, посредством которых я могу купить химические элементы, необходимые для возобновления моих постоянно разрушающихся тканей, и иметь над своей головой крышу, которая защищала бы меня от суровости погоды. Я, таким образом, не могу тратить времени на размышление о мировых вопросах, с которыми мне приходится сталкиваться на каждом шагу. Между тем, такая ничтожность, как я, может ещё иногда чувствовать себя до некоторой степени счастливым и даже отметьте это! - по временам ощущать прилив гордости от чувства собственной значимости".
      Эти слова, как я сказал, я записывал в своей записной книжке, и они точно выражали мои мысли, которые я чувствовал глубоко укоренившимися в своей душе, постоянными и не вызванными минутными преходящими эмоциями. Наконец, однако же, пришло время, когда умер мой дядя, Мак-Витти из Гленкарна, тот самый, который был одно время представителем комитета палаты общин. Он разделил своё большое состояние между своими многочисленными племянниками, и я убедился, что я теперь в изобилии снабжён средствами для удовлетворения моих нужд на всё остальное время своей жизни. В то же время я сделался собственником мрачного клочка земли на берегу Кэтнесса; я думаю, старик одарил меня в насмешку, так как этот клочок песчаной местности не имел никакой ценности. Юмор старика всегда носил оттенок какой-то свирепости. В то время я был стряпчим в одном городе Средней Англии.
      Теперь я мог дать работу своим мыслительным способностям, отказаться от всяких мелких и низких целей, мог возвысить свой ум изучением тайн природы. Мой отъезд из Англии был ускорен тем обстоятельством, что я чуть не убил человека в ссоре, так как я вспыльчивого нрава и забываю о своей силе, когда прихожу в бешенство. Против меня не было возбуждено судебного преследования, но газеты травили меня, а люди косились на меня при встрече. Кончилось тем, что я проклял их и их прокопчённый дымом город и поспешил в мои скверные владения, где я мог, наконец, найти спокойствие и благоприятный случай для уединённых изучений и размышлений. Я сделал позаимствование из своего капитала прежде, чем уехал, и таким образом мог взять с собою избранную коллекцию философских книг и самых современных инструментов вместе с химическими препаратами и другими подобного рода вещами, которые могли понадобиться мне в моём уединении.
      Местность, которую я унаследовал, была узкою полосою, состоявшею большей частью из песка. Она простиралась на пространство немногим больше двух миль вокруг берега бухты Мэнси. На этой полосе был ветхий дом из серого камня, никто не мог сказать мне когда и для чего построенный; я починил его, и он сделался жилищем, совершенно удовлетворявшим моим скромным вкусам. Одна комната была моей лабораторией, другая - гостиной, а в третьей, как раз под покатой крышей, я подвесил койку, в которой всегда спал. Были три другие комнаты, но я оставил их пустыми, кроме одной, которую отдал старухе, ведшей моё хозяйство. На протяжении нескольких миль во все стороны не было никого, кроме Янгов и Мак-Леодов, - рыбаков, которые жили на другой стороне Фергус-Несса. Перед домом была большая бухта; сзади неё - два длинных обнажённых холма, прикрытых другими более высокими; между холмами была долина, и когда ветер дул с суши, он обыкновенно нёсся по ней с меланхолическим завыванием и шептался между ветвями елей под моим аттическим окном.
      Я не люблю людей. Справедливость заставляет меня прибавить, что и они, кажется, большей частью не любят меня. Я ненавижу их мелкие, низкие, пресмыкающиеся обычаи, их условность, их обманы, их ужасный взгляд на правду и неправду. Их оскорбляет моя резкая откровенность, моё невнимание к их общественным нормам, то нетерпение, с которым я отношусь ко всякому принуждению. Посреди своих книг и химических препаратов, в своей уединённой берлоге в Мэнси, я мог уйти от шумной людской толпы с её политикой, изобретениями и болтовнёй и остаться вдали от всего, неподвижным и счастливым. Впрочем, не вполне неподвижным, так как я работал в своей маленькой пещере и делал успехи. Я имею основания думать, что атомистическая теория Дальтона основана на ошибке, и знаю, что ртуть не просто химическое вещество.
      В течение дня я занимался перегонками и анализами. Часто я забывал о еде, и когда старая Мэдж звала меня пить чай, я находил свой обед нетронутым на столе. По вечерам я читал Бэкона, Декарта, Спинозу, Канта - всех тех, которые старались постичь непознаваемое. Все они бесплодны и пусты, не дают ничего в смысле результатов, но расточительны на многосложные слова, напоминая мне людей, которые, копая землю, чтобы добыть золото, откопали много червей и затем с торжеством выставили их за то, что искали. По временам беспокойный дух овладевал мною, и я совершал прогулки по тридцати и сорока миль, без отдыха и пищи. В этих случаях, когда я проходил через какую-нибудь деревню, худой, небритый и с растрёпанными волосами, матери бросались на дорогу и поспешно уводили своих детей домой, а крестьяне толпами выходили из своих кабаков, чтобы посмотреть на меня. Я думаю, что я повсюду был известен под названием "сумасшедшего лорда из Мэнси". Однако же я редко делал набеги на деревню, так как обыкновенно совершал моцион на своём берегу, где я успокаивал свой дух крепким табаком и делал океан своим другом и поверенным. Какой товарищ может сравниться с великим беспокойным трепещущим морем? С каким человеческим настроением оно не будет гармонировать?
      Как бы вам ни было весело, вы можете почувствовать себя ещё веселее, внимая его весёлому шуму, смотря, как длинные зелёные волны бегут взапуски и как солнце играет на их искрящихся гребнях. Но когда седые волны гневно вскидывают свои головы и ветер ревёт над ними и поощряет их к ещё более бешеным и шумным усилиям, тогда самый мрачно настроенный человек чувствует, что в природе есть меланхолическое начало, которое так же мрачно, как его собственные мысли. Когда в бухте Мэнси было тихо, поверхность её бывала ясна и блестяща, как зеркало, и только в одном месте на небольшом расстоянии от берега выступала из воды длинная чёрная линия, похожая на зубчатую спину какого-нибудь спящего чудовища. Это была часть опасного хребта скал, известного у рыбаков под названием "истрёпанного рифа Мэнси". Когда ветер дул с востока, волны разбивались об него с грохотом подобно грому, а брызги перебрасывало через мой дом до самых холмов, расположенных назади. Сама бухта была глубока и удобна, но слишком открыта для северных и восточных ветров и слишком страшна своим рифом для того, чтобы моряки часто пользовались ею. Было что-то романтическое в этом уединённом месте. В тихие дни я часто лежал в своей лодке и, смотря через край, видел далеко внизу колеблющиеся похожие на привидение формы большой рыбы, - рыбы, как это казалось мне, не виденной ни одним натуралистом, и из которой моё воображение создавало гения этой пустынной бухты. Однажды, когда я стоял на берегу в тихую ночь, сальный крик, похожий на крик женщины в безнадёжном горе, поднялся из глубины бездны и огласил собой тишину ночи, то ослабевая, то усиливаясь в течение тридцати секунд. Это я слышал своими собственными ушами.
      В этом странном месте с бесконечными холмами позади меня и с бесконечным морем впереди я работал и думал в течение двух лет, не беспокоимый своими собратьями - людьми; постепенно я приучил свою старую служанку к молчанию, так что теперь она редко открывала рот, хотя я не сомневаюсь, что когда два раза в год она посещала своих родственников в Уике, то в течение этих немногих дней язык её получал вознаграждение за свой вынужденный отдых. Я дошёл до того, что почти забыл, что я член человеческого рода, и жил всецело с мёртвыми, книги которых я внимательно изучал, когда случилось неожиданное происшествие, направившее все мои мысли по новому руслу.
      После трёх бурных июньских дней наступил тихий и спокойный день. Ни одного дуновения ветерка не было в этот вечер. Солнце зашло на западе за грядой пурпуровых облаков, и на гладкую поверхность бухты легли полосы алого цвета. На берегу лужи, оставленные приливом, походили на пятна крови на жёлтом песке, словно какой-нибудь раненый великан с трудом пробирался этим путём и оставил позади себя красные следы своей тяжкой раны. Когда наступал мрак, разорванные в клочья облака, которые низко лежали на восточной части горизонта, собрались в кучу и образовали тучи неправильной формы. Барометр стоял низко, и я знал, что готовится буря. Около девяти часов глухой звук, похожий на стон, поднялся с моря, словно стонал сильно измученный человек, узнавший, что для него вновь наступает час муки. В десять часов с моря поднялся крутой бриз. В одиннадцать он перешёл в сильный ветер, а в полночь бушевал самый бешеный шторм из всех, какой я когда-либо наблюдал на этом берегу, где бури отнюдь не редкость.
      Когда я пошёл спать, валуны и водоросли ударялись о моё аттическое окно, а ветер завывал так, как будто каждый порыв его был криком погибающего. К тому времени звуки бури сделались для меня колыбельною песней. Я знал, что серые стены дома поспорят с бурей, а о том, что происходило во внешнем мире, я мало заботился. Старая Мэдж была так же равнодушна к таким вещам, как я сам. Около трёх часов утра я проснулся от сильного стука в мою дверь, и меня удивили возбуждённые крики хриплого голоса моей экономки. Я спрыгнул с койки и резко спросил у неё, в чём дело.
      - О, милорд, милорд! - кричала она на своём ненавистном диалекте. Сойдите вниз, сойдите вниз. Большой корабль наскочил на риф, и бедные люди кричат и зовут о помощи, и я боюсь, что они потонут. О, милорд Мак-Витти! Сойдите вниз!
      - Замолчите, старая ведьма! - в гневе закричал я в ответ. - Какое вам дело до того, потонут они или нет! Ступайте себе спать и оставьте меня в покое.
      Я лёг опять в койку и натянул на себя одеяло.
      "Эти люди там, - сказал я самому себе, - уже прошли через половину ужасов смерти. Если их сейчас спасти, то им по прошествии нескольких скоротечных лет придётся пройти через то же самое ещё раз. Следовательно, будет лучше, если они погибнут теперь, так как они уже испытали предвкушение смерти, которое страшнее, чем сама смерть".
      Этой мыслью я старался успокоить себя, чтобы заснуть ещё раз, так как та философия, которая учила меня смотреть на смерть как на незначительный и весьма обыденный случай в вечной и неизменной судьбе человека, сделала меня весьма равнодушным к жизни внешнего мира. Однако на этот раз я нашёл, что старая закваска всё ещё бродила в моей душе. Я ворочался с боку на бок в течение нескольких минут, стараясь подавить побуждение минуты правилами, которые я составил себе в продолжение многих месяцев размышления. Вдруг среди дикого пронзительного воя ветра я услышал глухой шум и понял, что это был звук сигнального выстрела. Под влиянием непреодолимого импульса, я встал, оделся и, зажегши трубку, вышел на берег.
      Не было видно ни зги, когда я вышел из дому, и ветер дул с такою яростью, что мне пришлось собрать все свои силы, чтобы устоять перед его порывами и идти вдоль берега, покрытого голышами. Ветер гнал мне песок в лицо, причиняя мучительную боль, красный пепел, вылетавший из моей трубки, исполнял во мраке какой-то фантастический танец. Я спустился туда, где с громом разбивались большие валы, и, прикрывая глаза руками, чтобы защитить их от солёных брызг, стал смотреть на море. Я не мог ничего различить, и однако же мне казалось, что порывы ветра доносили до меня какие-то восклицания и громкие несвязные крики. Внезапно, в то время, как я смотрел, я различил луч света, а затем вся бухта и берег моментально осветились ярким синим светом. На борту судна зажгли цветной сигнальный огонь. Судно лежало, опрокинутое на бок, как раз по середине зубчатого рифа, упавшее с размаху под таким углом, что я мог видеть всю настилку его палубы. Это была большая двухмачтовая шхуна иностранной оснастки, лежавшая, может быть, в ста восьмидесяти или двухстах ярдах от берега. Каждая перекладина, верёвка и плетёная частица такелажа резко и ясно выделялись под синевато-багровым светом, который искрился и разливался в самой высокой части бака. За обречённым на гибель судном из глубины мрака выступали длинные катящиеся линии чёрных волн, бесконечных, неутомимых, с причудливыми клочками пены, видневшимися там и сям на их гребнях. Каждая из них, приближаясь к широкому кругу искусственного света, казалось, увеличивалась в силе и объёме и неслась с ещё большею стремительностью, пока с рёвом и нестройным грохотом не бросалась на свою жертву. Я мог ясно видеть около десяти или двенадцати человек моряков, цеплявшихся за ванты. Когда огонь обнаружил им моё присутствие, они повернули свои бледные лица в мою сторону и умоляюще замахали руками. Я чувствовал, что моё сердце восстаёт против этих бедных, испуганных червей. Почему они желают избежать той узкой тропинки, по которой прошло всё, что было великого и благородного среди человеческого рода? Между ними был один, который интересовал меня больше, чем другие. Это был высокий человек, который стоял отдельно от других, балансируя на качающейся палубе разбитого судна, как будто он гнушался цепляться за канат или бульварк. Руки его были заложены за спину, а голова опущена на грудь, но даже в этой безнадёжной позе, во всяком его движении были видны гибкость и решительность, которые делали его мало похожим на человека, впавшего в отчаяние. Действительно, по взглядам, бросаемым им вокруг себя, я заметил, что он взвешивал всякие шансы к спасению; и хотя он часто смотрел через яростный прибой туда, где он мог видеть мою тёмную фигуру на берегу, самоуважение или какие-нибудь другие причины не позволяли ему каким-либо образом умолять меня о помощи. Он стоял мрачный, молчаливый и загадочный, смотря вниз на чёрное море и ожидая, какую участь пошлёт ему рок.
      Мне казалось, что эта проблема была очень близка к своему разрешению. В то время, как я смотрел, громадная волна, поднявшаяся выше всех других и шедшая после всех, подобно погонщику, следующему за стадом, пронеслась поверх судна. Его фок-мачта сразу переломилась, и люди, которые цеплялись за ванты, были сметены подобно рою мух. Со страшным треском корабль начал раскалываться на две части в том месте, где острый хребет рифа Мэнси врезался в его киль. Одинокий человек около фок-мачты быстро перебежал через палубу и схватил белую связку, которую я заметил ещё прежде, но не мог рассмотреть. Когда он поднял её, свет упал на неё, и я увидел, что этот предмет - женщина с перекладиной, привязанной поперёк её тела и под её руками таким образом, чтобы её голова всегда поднималась над водой. Он снёс её нежно к борту судна и, казалось, говорил с ней с минуту или около того, как бы объясняя ей невозможность оставаться на корабле. Её ответ был странен. Я видел, как она решительно подняла руку и ударила его по лицу. Это, казалось, заставило его замолчать на минуту или около того, но потом он опять обратился к ней, давая ей наставления, насколько я мог понять из его движений, как она должна вести себя, когда очутится в воде. Она отшатнулась от него, но он догнал её и схватил её в свои объятия. Он нагнулся к ней на мгновение в, казалось, прижал свои губы к её лбу. Потом большая волна хлынула к борту гибнущего судна, и, нагнувшись, он положил её на вершину волны так осторожно, как кладут ребёнка в люльку. Я видел, как её белое платье развевалось среди пены гребня тёмной воды, а затем огонь стал постепенно ослабевать, и расколотый корабль и его одинокий пассажир скрылись из моих глаз.
      В то время, как я наблюдал за всем этим, мужское начало взяло верх над философией, и я почувствовал безумное желание действовать. Я отбросил свой цинизм в сторону, как одежду, которую я мог надеть опять на досуге, и яростно бросился к своей лодке и вёслам. Это была дрянная посудина, но что из этого? Мог ли я, который много раз бросал нерешительный, пристальный взгляд на склянку с опиумом, теперь взвешивать шансы и отступать перед опасностью? Я стащил лодку вниз к морю с силою помешанного и спрыгнул в неё. В течение минуты или двух было под сомнением, может ли она держаться среди кипящих волн, но дюжина бешеных взмахов вёслами пронесла меня через них, с лодкой наполовину наполненной водой, но всё ещё державшейся на поверхности. Теперь я понёсся по волнам, то подымаясь вверх по широкой, чёрной груди одной волны, то опускаясь, опускаясь вниз с другой стороны до того, что, взглянув вверх, я мог видеть, как блестящая пена вокруг меня вздымается к тёмным небесам. Далеко позади себя я слышал дикие вопли старой Мэдж, которая, видя, как я отправился, без сомнения, подумала, что моё безумие внезапно усилилось. В то время, как я грёб, я смотрел через плечо до тех пор, пока наконец на поверхности большой волны, которая неслась по направлению ко мне, не различил неясные белые очертания тела женщины. Перегнувшись через борт, я схватил её, так как она неслась мимо меня, и с усилием втащил её, всю вымокшую, в лодку. Не было надобности грести назад, так как следующая волна подхватила нас и выбросила на берег. Я оттащил лодку в безопасное место, затем, подняв женщину, понёс её к дому, сопровождаемый своей экономкой, громко рассыпавшейся в поздравлениях и похвалах.
      Теперь во мне наступила реакция. Я чувствовал, что моя ноша жива, так как я слышал слабое биение её сердца, когда, неся её, прижал ухо к её боку. Зная это, я бросил её возле огня, который зажгла Мэдж, так равнодушно, как если бы она была связкой прутьев. Я ни разу не посмотрел на неё, чтобы узнать, красива она или нет. В течение многих лет я мало обращал внимания на наружность женщины. Однако, лёжа в своей койке наверху, я слышал, как старуха, отогревая её, бормотала:
      - О, какая девушка! О, какая красавица!
      Из чего я заключил, что эта жертва кораблекрушения была и молода, и красива.
      Утро после бури было тихое и солнечное. Прогуливаясь по длинной полосе прибрежного песка, я мог слышать трепетание моря. Оно волновалось и билось около рифа, но у берега журчало тихо. На берегу ни малейшего признака шхуны или какого-либо обломка разбитого корабля, и это не удивило меня, так как я знал, что в этих водах есть водоросли. Пара ширококрылых чаек носилась в воздухе над местом, где произошло кораблекрушение, словно видя много странных вещей внизу под волнами. По временам я мог слышать их хриплые крики, как будто бы они говорили друг с другом по поводу того, что видели.
      Когда я вернулся с прогулки, женщина ждала меня у двери. При виде её я начал желать, чтобы я никогда не спасал её, потому что это положило конец моему уединению. Она была очень молода - самое большее девятнадцати лет, с бледным, довольно изящным лицом, золотистыми волосами, весёлыми голубыми глазами и блестящими зубами. Её красота была неземного характера: она была так бела, легка и хрупка, что могла бы быть духом этой морской пены, из которой я вытащил её. Она завернулась в одно из платьев Мэдж так, что это было мило и прилично. В то время, как я тяжело поднимался по тропинке, она протянула руки красивым детским жестом и побежала вниз по направлению ко мне, желая, как я догадался, поблагодарить меня за то, что я спас её, но я отстранил её рукою и прошёл мимо.
      Казалось, это несколько оскорбило её, и слезы показались у неё на глазах, но она последовала за мною в гостиную, стала пристально смотреть на меня
      - Откуда вы? - внезапно спросил я.
      Она улыбалась, но молча покачала головой.
      - Francais? - спросил я. - Deutsch? Espagnol? - каждый раз она отрицательно качала головой, а потом пустилась в длинный рассказ на каком-то языке, из которого я не мог понять ни одного слова.
      Однако же, после завтрака я нашёл ключ к разгадке её национальности. Проходя ещё раз вдоль берега я увидел, что в трещине рифа застрял кусок дерева. Я подъехал к нему в своей лодке и привёз его на берег. Это была часть старп-поста шлюпки, и на ней, или скорее, на куске дерева, приклеенном к ней, было слово "Архангельск", написанное странными оригинальными буквами. "Итак, думал я, медленно гребя назад - эта бледная девушка - русская, подданная Белого Царя и вполне подходящее обличие для жительницы берегов Белого моря!" Мне казалось странным, что такая, очевидно, утончённая девушка совершила столь длинную поездку на подобном дрянном судёнышке. Когда я вернулся домой, я повторял слово "Архангельск" много раз с различными интонациями, но не видно было, чтобы она признала его.
      Я заперся в лаборатории на всё утро, продолжая исследование о природе аллотропических форм углерода и серы. Когда в полдень я вышел поесть, она сидела возле стола с иголкой и ниткой, чиня свою одежду, которая теперь высохла. Я почувствовал злобу на её постоянное присутствие, но не мог же я выгнать её на берег. В скором времени она проявила новую сторону своего характера. Указывая на себя, а потом на место, где произошло кораблекрушение, она приподняла один палец, из чего я понял, что она спрашивает меня, одна ли она спаслась. Я кивнул головой, чтобы показать, что спаслась одна она. При этом она вскочила со стула с криком, выражавшим большую радость, и держа платье, которое чинила, над головой и размахивая им из стороны в сторону и вместе с тем раскачивая туловищем, стала танцевать с необыкновенной живостью вокруг комнаты, а потом прошла, танцуя, через открытую дверь; вертясь кругом на солнце, она пела жалобным, пронзительным голосом какую-то неуклюжую варварскую песню, выражавшую ликование. Я закричал ей:
      - Войдите в комнату, чертёнок этакий, войдите и замолчите!
      Но она продолжала свой танец. Потом она внезапно подбежала ко мне и, схватив мою руку, прежде чем я успел её отдёрнуть, поцеловала её. За обедом она увидела один из моих карандашей и, овладев им, написала на клочке бумаги два слова "Софья Рамузина", а затем указала на себя в знак того, что это было её имя. После чего передала карандаш мне, очевидно, ожидая, что я буду в такой же степени сообщительным, но я положил его в карман в знак того, что не хочу поддерживать никаких отношений с ней.
      Я постоянно сожалел теперь о неосмотрительной поспешности, с которой я спас эту женщину. Что было мне за дело до того, будет она жить или умрёт? Я не был молодым горячим юношей, чтобы делать такие вещи. Достаточно скверно было то, что я был вынужден держать в доме Мэдж, но она была стара и безобразна, и её можно было игнорировать. Эта женщина была молода и весела, и вообще такова, что была способна отвлекать внимание от более серьёзных вещей. Куда отправить её и что делать с ней? Если бы я послал уведомление в Уик, то чиновники и другие пришли бы ко мне и стали бы допытываться, подглядывать и болтать ненавистная мысль. Лучше уж переносить её присутствие, чем это.
      Я скоро увидел, что эта история стала для меня источником новых беспокойств. Нет ни одного места, где бы можно было чувствовать себя в безопасности от кишащей, беспокойной расы, к которой я принадлежу. Вечером, когда солнце скрылось за холмами, окутав их мрачною тенью, но золотя пески и бросая над морем яркое сияние, я пошёл по обыкновению пройтись по берегу. Иногда в этих случаях я брал с собою какую-нибудь книгу. Я поступил так и в этот вечер и, растянувшись на песке дюны, приготовился читать. В то время, как я лежал там, я внезапно почувствовал тень, которая встала между солнцем и мною. Осмотревшись, я увидел, к своему большому удивлению, высокого, сильного человека, который стоял в нескольких ярдах от меня и вместо того, чтобы смотреть на меня, совершенно игнорировал моё присутствие и глядел через мою голову с суровым, неподвижным лицом на бухту и чёрную линию рифа Мэнси. У него был смуглый цвет лица, чёрные волосы и короткая вьющаяся борода, ястребиный нос и золотые серьги в ушах; всё вместе придавало ему дикий и вместе с тем до известной степени благородный вид. На нём были куртка из полинялого бумажного бархата, рубашка из красной фланели в высокие морские сапоги выше колен. Я сразу узнал в нём человека, который остался на разбитом судне в ту ночь.
      - Эй! - сказал я недовольным голосом. - Вы, стало быть, благополучно добрались до берега?
      - Да, - ответил он на правильном английском языке. - Это вышло помимо моей воли. Волны выбросили меня; я молил Бога, чтобы он позволил мне утонуть! - В его произношении был лёгкий иностранный акцент, который был скорее приятен для слуха. - Два добрых рыбака, которые живут вон там, вытащили меня и позаботились обо мне. Однако же, я не мог, по чести, благодарить их за это.
      "О! о! - подумал я. - Это человек моего собственного закала".
      - Почему вы желали бы утонуть? - спросил я.
      - Потому, - вскрикнул он, взмахивая своими длинными руками страстным, отчаянным жестом, - что там, в этой голубой улыбающейся бухте лежит моя душа, моё сокровище, всё, что я любил и ради чего жил.
      - Ну, ну, - сказал я. - Люди гибнут каждый день, но бесполезно поднимать шум из-за этого. Позвольте вам сообщить, что земля, на которой вы прогуливаетесь, принадлежит мне, и что чем скорее вы уберётесь отсюда, тем приятнее это будет для меня. Достаточно с меня и одной.
      - Одной? - задыхаясь проговорил он.
      - Ну да, если бы вы могли взять её с собою, я был бы вам весьма признателен.
      Он смотрел на меня с минуту, как бы не веря своим ушам, а затем с диким криком кинулся от меня с удивительной быстротою и пустился бежать по пескам по направлению к моему дому. Никогда раньше и никогда с тех пор я не видел человека, который бы бегал так быстро. Я последовал за ним так скоро, как только мог, взбешённый этим угрожающим мне вторжением, но гораздо раньше, чем я достиг дома, он скрылся через открытую дверь. Я услышал сильный крик изнутри, а когда подошёл ближе, звук низкого мужского голоса, говорившего часто и громко. Когда я взглянул на девушку, то увидел, что Софья Рамузина забилась в угол, со страхом и отвращением, выражавшимися на её отвёрнутом в сторону лице и в каждой линии её дрожащего тела; он же, со своими сверкающими тёмными глазами и распростёртыми, дрожащими от волнения руками, изливался потоком страстных, молящих слов. Когда я вошёл, он сделал шаг вперёд по направлению к ней, но она забилась ещё дальше в угол и испустила громкий крик, похожий на крик кролика, когда хватают его за горло.
      - Это ещё что! - взревел я, оттаскивая его от неё. - Славная история! Чего вы хотите? Вы, верно, думаете, что попали в кабак!
      - О, сэр, - сказал он, - извините меня. Эта женщина моя жена, я боялся, что она утонула. Вы возвратили меня к жизни.
      - Кто вы такой? - грубо спросил я.
      - Я из Архангельска, - сказал он просто, - русский.
      - Как ваше имя?
      - Урганев.
      - Урганев, а её имя - Софья Рамузина. Она вовсе не жена вам. У неё нет кольца.
      - Мы муж и жена перед Небом, - сказал он торжественно, смотря вверх. - Мы соединены более прочными узами, чем земные.
      В то время, как он говорил, девушка спряталась за меня и, схватив меня за руку, сжимала её, как бы прося защиты.
      - Отдайте мне мою жену, сэр, - продолжал он, - позвольте мне взять её отсюда.
      - Послушайте, вы, как вас там зовут, - сказал я сурово, - я не хочу, чтобы эта девушка была здесь. Я хотел бы никогда не видеть её. Если бы она умерла, это не было бы огорчением для меня. Но передать её вам, когда ясно, что она боится и ненавидит вас, - я не сделаю этого. И поэтому убирайтесь-ка отсюда и оставьте меня с моими книгами. Надеюсь, что никогда не увижу вас больше.
      - Вы не отдадите её мне? - сказал он хриплым голосом.
      - Нет, чёрт меня побери, - ответил я.
      - А что, если я возьму её? - крикнул он, и его смуглое лицо потемнело.
      Кровь закипела у меня в жилах; я поднял полено, лежавшее у очага.
      - Убирайтесь, - сказал я тихим голосом. - Убирайтесь живо, а не то плохо вам будет...
      Он нерешительно взглянул на меня и вышел из дома, но сейчас же вернулся назад и встал в дверях, смотря на нас.
      - Подумайте о том, что вы делаете, - сказал он. - Женщина принадлежит мне и будет моей. Если дело дойдёт, до драки, то русский не уступит шотландцу.
      - Посмотрим! - воскликнул я, бросаясь вперёд. Но он уже ушёл, и я увидел, как его высокая фигура исчезала в наступившем мраке.
      С месяц, или больше после этого, дела шли у нас гладко. Я никогда не говорил с русской девушкой, она также никогда не обращалась ко мне. Иногда, когда я работал в своей лаборатории, она проскальзывала в дверь и молча садилась в комнате, смотря на меня своими большими глазами. В первый раз это вторжение рассердило меня, но постепенно, видя, что она не делает попыток привлечь моё внимание на себя, я стал позволять ей оставаться. Ободрённая этой уступкой, она мало-помалу начала придвигать стул, на котором сидела, всё ближе и ближе к моему столу; так подвигаясь понемногу каждый день в течение нескольких недель, она в конце концов стала направляться прямо ко мне и привыкла садиться рядом со мной, когда я работал. В этом положении она, однако, не навязывая мне своего присутствия, сделалась мне очень полезной, держа в порядке мои перья, прибирая трубки или бутылки и передавая мне то, что мне было нужно. Забывая о том, что она человеческое существо, и смотря на неё, как на полезный автомат, я так привык к её присутствию, что мне недоставало её в тех немногих случаях, когда она не была на своём посту. Я имел привычку громко разговаривать с самим собой, когда работаю, чтобы укрепить в уме свои выводы. Девушка, вероятно, имела удивительную слуховую память, так как она всегда могла повторять слова, которые я ронял таким образом, совершенно не понимая, конечно, их значения. Я часто забавлялся, слушая, как она разражалась градом химических уравнений и алгебраических символов перед старой Мэдж и затем заливалась звонким хохотом, когда старуха отрицательно качала головой, думая, без сомнения, что к ней обращаются по-русски.

  • Страницы:
    1, 2