Ночью Алиханов дежурил в изоляторе, а потом целые сутки отдыхал. Он мог курить, сидя на гимнастических брусьях. Играть в домино под хриплые звуки репродуктора. Или, наконец, осваивать ротную библиотеку, в которой преобладали сочинения украинских авторов.
      В казарме его уважали, хоть и считали чужим. А может, как раз поэтому и уважали. Может быть, сказывалось российское почтение к иностранцам? Почтение без особой любви…
      Чтобы заслужить казарменный авторитет, достаточно было игнорировать начальство. Алиханов легко игнорировал ротное командование, потому что служил надзирателем. Ему было нечего терять…
      Раз Алиханова вызвал капитан Прищепа. Это было в конце декабря.
      Капитан протянул ему сигареты в знак того, что разговор будет неофициальный. Он сказал:
      — Приближается Новый год. К сожалению, это неизбежно. Значит, в казарме будет пьянка. А пьянка — это неминуемое чепе… Если бы ты постарался, употребил, как говорится, свое влияние… Поговори с Балодисом, Беликовым… Ну и, конечно, с Петровым. Главный тезис — пей, но знай меру. Вообще не пить — это слишком. Это, как говорится, антимарксистская утопия. Но свою меру знай… Зона рядом, личное оружие, сам понимаешь…
      В тот же день Борис заметил около уборной ефрейтора Петрова, которого сослуживцы называли — Фидель. Эту кличку ефрейтор получил год назад. Лейтенант Хуриев вел политзанятия. Он велел назвать фамилии членов Политбюро. Петров сразу вытянул руку и уверенно назвал Фиделя Кастро…
      Алиханов заговорил с ним, ловко копируя украинский выговор Прищепы:
      — Скоро Новый год. Устранить или даже отсрочить это буржуазное явление партия не в силах. А значит, состоится пьянка. И произойдет неминуемое чепе. В общем, пей, Фидель, но знай меру…
      — Я меру знаю, — сказал Фидель, подтягивая брюки, — кило на рыло, и все дела! Гужу, пока не отключусь… А твой Прищепа — гондовня и фрайер. Он думает — праздник, так мы и киряем. А у нас, бляха-муха, свой календарь. Есть «капуста» — гудим. А без «капусты» что за праздник?!. И вообще, тормознуться пора. Со Дня Конституции не просыхаем. Так ведь можно ненароком и дубаря секануть… Давай скорее, я тебя жду… Ну и погодка! Дерьмо замерзает, рукой приходится отламывать…
      Алиханов направился к покосившейся будке. Снег около нее был покрыт золотистыми вензелями. Среди них выделялся каллиграфический росчерк Потапа Якимовича из Белоруссии.
      Через минуту они шли рядом по ледяной тропинке.
      — Наступит дембель, — мечтал Фидель, — приеду я в родное Запорожье. Зайду в нормальный человеческий сортир. Постелю у ног газету с кроссвордом. Открою полбанки. И закайфую, как эмирский бухар…
      Подошел Новый год. Утром солдаты пилили дрова возле казармы. Еще вчера снег блестел под ногами. Теперь его покрывали желтые опилки.
      Около трех вернулась караульная смена из наряда. Разводящий Мелешко был пьян. Шапка его сидела задом наперед.
      — Кругом! — закричал ему старшина Евченко, тоже хмельной. — Кругом! Сержант Мелешко — кру-у-гом! Головной убор — на месте!..
      Ружейный парк был закрыт. Дежурный запер его и уснул. Караульные бродили по двору с оружием.
      На кухне уже пили водку. Ее черпали алюминиевыми кружками прямо из борщовой лохани. Ленька Матыцын затянул старый вохровский гимн:
 
Хотят ли цирики войны?..
Ответ готов у старшины,
Который пропил все, что мог,
От портупеи до сапог.
Ответ готов у тех солдат,
Что в доску пьяные лежат,
И сами вы понять должны,
Хотят ли цирики войны…
 
      Замполит Хуриев был дежурным офицером. На всякий случай он захватил из дома пистолет. Правый карман его галифе был заметно оттянут.
      Хмельные солдаты в расстегнутых гимнастерках без дела шатались по коридору. Глухая и темная энергия накапливалась в казарме.
      Замполит Хуриев приказал собраться в ленинской комнате. Велел построиться у стены. Однако пьяные вохровцы не могли стоять. Тогда он разрешил сесть на пол. Некоторые сразу легли.
      — До Нового года еще шесть часов, — отметил замполит, — а вы уже пьяные, как свиньи.
      — Жизнь, товарищ лейтенант, обгоняет мечту, — сказал Фидель.
      У замполита было гордое красивое лицо и широкие плечи. В казарме его не любили…
      — Товарищи, — сказал Хуриев, — нам выпала огромная честь. В эти дни мы охраняем покой советских граждан. Вот ты, например, Лопатин…
      — А чего Лопатин? Чего Лопатин-то? Всегда — Лопатин, Лопатин… Ну, я Лопатин, — басом произнес Андрей Лопатин.
      — Для чего ты, Лопатин, стоишь на посту? Чтобы мирно спали колхозники в твоей родной деревне Бежаны…
      «Политработа должна быть конкретной». Так объясняли Хуриеву на курсах в Сыктывкаре.
      — Ты понял, Лопатин?
      Лопатин подумал и громко сказал:
      — Поджечь бы эту родную деревню вместе с колхозом!..
      Алиханов водку пить не стал. Он пошел в солдатский кубрик, где теснились двухъярусные нары. Потом стащил валенки и забрался наверх.
      На соседней койке, укрывшись, лежал Фидель. Вдруг он сел на постели и заговорил:
      — Знаешь, что я сейчас делал? Богу молился… Молитву сам придумал. Изложить?
      — Ну, — произнес Алиханов.
      Фидель поднял глаза и начал:
      — Милый Бог! Надеюсь, ты видишь этот бардак?! Надеюсь, ты понял, что значит вохра?!.. Так сделай, чтобы меня перевели в авиацию. Или, на худой конец, в стройбат. И еще распорядись, чтобы я не спился окончательно. А то у бесконвойников самогона навалом, и все идет против морального кодекса… Милый Бог! За что ты меня ненавидишь? Хотя я и гопник, но перед законом чист. Ведь не крал же я, только пью… И то не каждый день… Милый Бог! Совесть есть у тебя или нет? Если ты не фрайер, сделай, чтобы капитан Прищепа вскорости лыжи отбросил. А главное, чтобы не было этой тоски… Как ты думаешь, Бог есть?
      — Маловероятно, — сказал Алиханов.
      — А я думаю, что пока все о'кей, то, может быть, и нет его. А как прижмет, то, может быть, и есть. Так лучше с ним заранее контакт установить…
      Фидель наклонился к Алиханову и тихо произнес:
      — Мне в рай попасть охота. Я еще со Дня Конституции такую цель поставил.
      — Попадешь, — заверил его Алиханов, — в охране у тебя не много конкурентов.
      — Я и то думаю, — согласился Фидель, — публика у нас бесподобная. Ворюги да хулиганы… Какой уж там рай… Таких и в дисбат не примут… А я на этом фоне, может, и проскочу как беспартийный…
 
      …К десяти часам перепилась вся рота. Очередную смену набрали из числа тех, кто мог ходить. Старшина Евченко уверял, что мороз отрезвит их.
      По казарме бродили чекисты, волоча за собой автоматы и гитары.
      Двоих уже связали телефонным проводом. Их уложили в сушилке на груду тулупов.
      В ленинской комнате охранники затеяли игру. Она называлась «Тигр идет». Все уселись за стол. Выпили по стакану зверобоя. Затем ефрейтор Кунин произнес:
      — Тигр идет!
      Участники игры залезли под стол.
      — Отставить! — скомандовал Кунин.
      Участники вылезли из-под стола. Снова выпили зверобоя. После чего ефрейтор Кунин сказал:
      — Тигр идет!
      И все опять залезли под стол.
      — Отставить! — скомандовал Кунин…
      На этот раз кто-то остался под столом. Затем — второй и третий. Затем надломился сам Кунин. Он уже не мог произнести: «Тигр идет!». Он дремал, положив голову на кумачовую скатерть…
      Около двенадцати прибежал инструктор Воликов с криком:
      — Охрана, в ружье!
      Его окружили.
      — На питомнике девка кирная лежит, — объяснил инструктор, — может, с высылки забрела…
      В нескольких километрах от шестого лагпункта был расположен поселок Чир. В нем жили сосланные тунеядцы, главным образом — проститутки и фарцовщики. На высылке они продолжали бездельничать. Многие из них были уверены, что являются политическими заключенными…
      Парни толпились возле инструктора.
      — У Дзавашвили есть гандон, — сказал Матыцын, — я видел.
      — Один? — спросил Фидель.
      — Тоже мне, доцент! — рассердился Воликов. — Личный гандон ему подавай! Будешь на очереди…
      — Банальный гандон не поможет, — уверял Матыцын, — знаю я этих, с высылки… У них там гонококки, как псы… Вот если бы из нержавейки…
      Алиханов лежал и думал, какие гнусные лица у его сослуживцев.
      «Боже, куда я попал?!» — думал он.
      — Урки, за мной! — крикнул Воликов.
      — Люди вы или животные?! — произнес Алиханов. Он спрыгнул вниз. — Попретесь целым взводом к этой грязной бабе?!
      — Политику не хаваем! — остановил его Фидель.
      Он успел переодеться в диагоналевую гимнастерку.
      — Ты же в рай собирался?
      — Мне и в аду не худо, — сказал Фидель.
      Алиханов стоял в дверном проеме.
      — Всякую падаль охраняем!.. Сами хуже зеков!.. Что, не так?!..
      — Не возникай, — сказал Фидель, — чего ты разорался?!.. И помни, в народе меня зовут — отважным…
      — Кончайте базарить, — сказал верзила Герасимчук.
      И вышел, задев Алиханова плечом. За ним потянулись остальные.
      Алиханов выругался, залез под одеяло и раскрыл книгу Мирошниченко «Тучи над Брянском»…
      Латыш Балодис разувался, сидя на питьевом котле. Балодис монотонно дергал себя за ногу. И при этом всякий раз бился головой об угол железной кровати.
      Балодис служил поваром. Главной его заботой была продовольственная кладовая. Там хранились сало, джем и мука. Ключи Балодис целый день носил в руках. Засыпая, привязывал их шпагатом к своему детородному органу. Это не помогало. Ночная смена дважды отвязывала ключи и воровала продукты. Даже мука была съедена…
      — А я не пошел, — гордо сказал Балодис.
      — Почему? — Алиханов захлопнул книгу.
      — У меня под Ригой дорогая есть. Не веришь? Анеле зовут. Любит меня — страшно.
      — А ты?
      — И я ее уважаю.
      — За что же ты ее уважаешь? — спросил Алиханов.
      — То есть как?
      — Что тебя в ней привлекает? Я говорю, отчего ты полюбил именно ее, эту Анеле?
      Балодис подумал и сказал:
      — Не могу же я любить всех баб под Ригой…
      Читать Алиханов не мог. Заснуть ему не удавалось. Борис думал о тех солдатах, которые ушли на питомник. Он рисовал себе гнусные подробности этой вакханалии и не мог уснуть.
      Пробило двенадцать, в казарме уже спали. Так начался год.
      Алиханов поднялся и выключил репродуктор…
      Солдаты возвращались поодиночке. Алиханов был уверен, что они начнут делиться впечатлениями. Но они молча легли.
      Глаза Алиханова привыкли к темноте. Окружающий мир был знаком и противен. Свисающие темные одеяла. Ряды обернутых портянками сапог. Лозунги и плакаты на стенах.
      Неожиданно Алиханов понял, что думает о женщине с высылки. Вернее, старается не думать об этой женщине.
      Не задавая себе вопросов, Борис оделся. Он натянул брюки и гимнастерку. Захватил в сушилке полушубок. Затем, прикурив у дневального, вышел на крыльцо.
      Ночь тяжело опустилась до самой земли. В холодном мраке едва угадывалась дорога и очертание сужающегося к горизонту леса.
      Алиханов миновал заснеженный плац. Дальше начинался питомник. За оградой хрипло лаяли собаки на блок постах.
      Борис пересек заброшенную железнодорожную ветку и направился к магазину.
      Магазин был закрыт. Но рядом жила продавщица Тонечка с мужем-электромонтером. Еще была дочь, приезжавшая только на каникулы.
      Алиханов шел на свет в полузанесенном окне.
      Затем постучал, и дверь отворилась. Из узкой, неразличимой от пьянства комнаты вырвались звуки старомодного танго. Алиханов, щурясь от света, вошел. Сбоку косо возвышалась елка, украшенная мандаринами и продуктовыми этикетками.
      — Пей! — сказал электромонтер.
      Он подвинул надзирателю фужер и тарелку с дрогнувшим холодцом.
      — Пей, душегуб! Закусывай, сучья твоя порода!
      Электромонтер положил голову на клеенку, видимо совершенно обессилев.
      — Премного благодарен, — сказал Алиханов.
      Через пять минут Тонечка сунула ему бутылку вина, обернутую клубной афишей.
      Он вышел. Грохнула дверь за спиной. Мгновенно исчезла с забора нелепая, длинная тень Алиханова. И вновь темнота упала под ноги.
      Надзиратель положил бутылку в карман. Афишу он скомкал и выбросил. Было слышно, как она разворачивается, шурша.
      Когда Борис снова шел мимо вольеров, псы опять зарычали.
      На питомнике было тесно. В одной комнате жили инструкторы. Там висели диаграммы, графики, учебные планы, мерцала шкала радиоприемника с изображением кремлевской башни. Рядом были приклеены фотографии кинозвезд из журнала «Советский экран». Кинозвезды улыбались, чуть разомкнув губы.
      Борис остановился на пороге второй комнаты. Там на груде дрессировочных костюмов лежала женщина. Ее фиолетовое платье было глухо застегнуто. При этом оно задралось до бедер. А чулки были спущены до колен. Волосы ее, недавно обесцвеченные пергидролем, темнели у корней. Алиханов подошел ближе, нагнулся.
      — Девушка, — сказал он.
      Бутылка «Пино-гри» торчала у него из кармана.
      — Ой, да ну иди ты! — Женщина беспокойно заворочалась в полусне.
      — Сейчас, сейчас, все будет нормально, ханов, — все будет о'кей…
      Борис прикрыл настольную лампу обрывком служебной инструкции. Припомнил, что обоих инструкторов нет. Один ночует в казарме. Второй ушел на лыжах к переезду, где работает знакомая телефонистка…
      Дрожащими руками он сорвал красную пробку. Начал пить из горлышка. Затем резко обернулся — вино пролилось на гимнастерку. Женщина лежала с открытыми глазами. Ее лицо выражало чрезвычайную сосредоточенность. Несколько секунд молчали оба.
      — Это что? — спросила женщина.
      В голосе ее звучало кокетство, подавляемое нетрезвой дремотой.
      — «Пино-гри», — сказал Алиханов.
      — Чего? — удивилась женщина.
      — «Пино-гри», розовое крепкое, — добросовестно ответил надзиратель, исследуя винную этикетку.
      — Один говорил тут — пожрать захвачу…
      — У меня нет, — растерялся Алиханов, — но я добуду… Как вас зовут?
      — По-разному… Мамаша Лялей называла.
      Женщина одернула платье.
      — Чулок у меня все отстЯгивается. Я его застЯгиваю, а он все отстЯгивается, да отстЯгивается… Ты чего?
      Алиханов шагнул, наклонился, содрогаясь от запаха мокрых тряпок, водки и лосьона.
      — Все нормально, — сказал он.
      Огромная янтарная брошка царапала ему лицо.
      — Ах ты, сволочь! — последнее, что услышал надзиратель…
 
      Он сидел в канцелярии, не зажигая лампы. Потом выпрямился, уронив руки. Звякнули пуговицы на манжетах.
      — Господи, куда я попал, — выговорил Алиханов, — куда я попал?! И чем все это кончится?!..
      Невнятные ускользающие воспоминания коснулись Алиханова
      …Зимний сквер, высокие квадратные дома. Несколько школьников окружили ябеду Вову Машбица. У Вовы испуганное лицо, нелепая шапка, рейтузы…
      Кока Дементьев вырывает у него из рук серый мешочек. Вытряхивает на снег галоши. Потом, изнемогая от смеха, мочится… Школьники хватают Вову, держат его за плечи… Суют его голову в потемневший мешок… Мальчик уже не вырывается. В сущности, это не больно…
      Школьники хохочут. Среди других — Боря Алиханов, звеньевой и отличник…
      …Галоши еще лежат на снегу, такие черные и блестящие. Но уже видны разноцветные палатки спортивного лагеря за Коктебелем. На веревках сушатся голубые джинсы. В сумерках танцуют несколько пар. На песке стоит маленький черный и блестящий транзистор.
      Борис прижимает к себе Галю Водяницкую. На девушке мокрый купальник. Кожа у нее горячая, чуть шершавая от загара. Галин муж, аспирант, сидит на краю волейбольной площадки. Там, где место для судей. В его руке белеет свернутая газета.
      Галя — студентка индонезийского отделения. Она шепотом произносит непонятные Алиханову индонезийские слова. Он, тоже шепотом, повторяет за ней:
      — Кером даш ахнан… Кером ланав…
      Галя прижимается к нему еще теснее.
      — Ты можешь не задавать вопросов? — говорит Алиханов. — Дай руку!
      Они почти бегут с горы, исчезают в кустах. Наверху — бесформенный силуэт аспиранта Водяницкого. Потом — его растерянный окрик:
      — Э, э?!..
      Воспоминания Алиханова стали еще менее отчетливыми. Наконец замелькали какие-то пятна. Обозначились яркие светящиеся точки. Похищенные у отца серебряные монеты… Растоптанные очки после драки на углу Литейного и Кирочной… И брошка, ослепительная желтая брошка в грубом, анодированном корпусе.
      Затем Алиханов снова увидел квадрат волейбольной площадки, белеющий на фоне травы. Но теперь он был собой, и женщиной в мокром купальнике, и любым посторонним. И даже хмурым аспирантом с газетой в руке…
      Что-то неясное происходило с Алихановым. Он перестал узнавать действительность. Все близкое, существенное, казавшееся делом его рук, представлялось теперь отдаленным, невнятным и малозначительным. Мир сузился до размеров телеэкрана в чужом жилище.
      Алиханов перестал негодовать и радоваться. Он был убежден, что перемена в мире, а не в его душе.
      Ощущение тревоги прошло. Алиханов бездумно выдвинул ящик письменного стола. Обнаружил там хлебные корки, моток изоляционной ленты, пачку ванильных сухарей.
      Затем — мятые погоны с дырочками от эмблем. Две разбитые елочные игрушки. Гибкую коленкоровую тетрадь с наполовину вырванными листами. Наконец — карандаш.
      И тут Алиханов неожиданно почувствовал запах морского ветра и рыбы. Услышал довоенное танго и шершавые звуки индонезийских междометий. Разглядел во мраке геометрические очертания палаток. Вспомнил ощущение горячей кожи, стянутой мокрыми, тугими лямками…
      Алиханов закурил сигарету, подержал ее в отведенной руке. Затем крупным почерком вывел на листе из тетради:
      «Летом так просто казаться влюбленным. Зеленые теплые сумерки бродят под ветками. Они превращают каждое слово в таинственный и смутный знак…»
      За окном начиналась метель. Белые хлопья косо падали на стекло из темноты.
      — Летом так просто казаться влюбленным, — шептал надзиратель.
      Полусонный ефрейтор брел коридором, с шуршанием задевая обои.
      «Летом так просто казаться влюбленным…»
      Алиханов испытывал тихую радость. Он любовно перечеркнул два слова и написал:
      «Летом… непросто казаться влюбленным…»
      Жизнь стала податливой. Ее можно было изменить движением карандаша с холодными твердыми гранями и рельефной надписью — «Орион»…
      — Летом непросто казаться влюбленным, — снова и снова повторял Алиханов…
      В десять часов утра его разбудил сменщик. Он пришел с мороза, краснолицый и злой.
      — Всю ночь по зоне бегал, как шестерка, — сказал он, — это — чистый театр… Кир, поножовщина, изолятор набит бакланьем…
      Алиханов тоже достал сигарету и пригладил волосы. Целый день он проведет в изоляторе. За стеной будет ходить из угла в угол рецидивист Анаги, позвякивая наручниками…
      — Обстановка напряженная, — говорил сменщик, раздеваясь. — Мой тебе совет — возьми Гаруна. Он на третьем блокпосту. Спокойнее, когда пес рядом…
      — Это еще зачем? — спросил Алиханов.
      — То есть как? Может, ты Анаги не боишься?
      — Боюсь, — сказал Алиханов, — очень даже боюсь… Но все равно Гарун страшнее…
      Накинув телогрейку, Алиханов пошел в столовую,
      Повар Балодис выдал ему тарелку голубоватой овсяной каши. На краю желтело пятнышко растаявшего масла.
      Надзиратель огляделся.
      Выцветшие обои, линолеум, мокрые столы…
      Он захватил алюминиевую ложку с перекрученным стеблем. Сел лицом к окну. Вяло начал есть. Тут же вспомнил минувшую ночь. Подумал о том, что ждет его впереди… И спокойная торжествующая улыбка преобразила его лицо.
      Мир стал живым и безопасным, как на холсте. Он приглядывался к надзирателю без гнева и укоризны.
      И казалось, чего-то ждал от него…

11 марта 1982 года. Нью-Йорк

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.