Года три назад шел я по Ленинграду со знакомой барышней. Нес в руках тяжелый сверток. Рукопись Халифа «ЦДЛ» на фотобумаге.
      (С автором мы тогда не были знакомы. Знал, что москвич. А следовательно – нахал. Фамилия нескромная. Имя тоже не без претензии. Но об этом позже…)
      Захожу в телефонную будку – позвонить. Барышня ждет у галантерейной витрины. Вижу – к ней подходят двое. Один что-то говорит и даже слегка прикасается.
      Я выскочил, размахнулся и ударил ближайшего свертком по голове.
      Парень отлетел в сторону. Но и сверток лопнул. Белые страницы разлетелись по Кубинской улице.
      Тут я, надо признаться, оробел. И так с государством отношения неважные. А здесь – милиция кругом… Ползаю, собираю листы.
      Ловеласы несколько пришли в себя. Постояли, постояли… Да и начали мне помогать. Сознательными оказались…
      Так книга Халифа выдержала испытание на прочность. Свидетельствую драться ею можно!
      ЦДЛ – это Центральный Дом литераторов в Москве Набитая склоками, завистью, лестью и бесплодием писательская коммуналка.
      Дом, из которого выселили его лучших обитателей.
      Где неизменно «выигрывают серые».
      Где десятилетиями не хоронят мертвецов…
      Герой или, вернее, героиня этой книги – литература. Фабула – судьба отечественной литературы. Сюжет – ее капитуляция и гибель.
      Отношение к современной русской литературе у Халифа крайне пессимистическое. Ее попросту не существует. Есть талантливые прозаики и стихотворцы. Есть талантливые критики и литературоведы. А живого литературного процесса нет. Есть другой процесс. Процесс истребления русской литературы, который успешно завершается.
      Хочется привести такую незатейливую аллегорию.
      Допустим, у вас есть мать. Допустим, она проживает с братом в Калифорнии. Неожиданно брат сообщает:
      «Мать в тяжелом состоянии».
      Вы ему телеграфируете:
      «Что с ней?»
      Брат отвечает:
      «Осень у нас довольно прохладная…»
      Далее следует талантливое и подробное изображение калифорнийской осени. О матери же-ни слова.
      Вы снова телеграфируете:
      «Что с матерью?!»
      Получаете ответ:
      «Транспорт у нас работает скверно…»
      Далее следует живое, правдивое и критическое описание работы транспорта. О матери же – ни звука…
      И так без конца. Ни звука о главном…
      Халифу можно возражать. Можно говорить о неожиданно (для третьих эмигрантов) полноценной литературе русского зарубежья. Можно говорить о подводных течениях в нынешней советской литературе. Размахивать внушительным и ярким «Метрополем». Все это можно…
      Но у Халифа есть точка зрения. И выражена она талантливо, горько, правдиво.
      Книга набрана четырьмя шрифтами. Можно было ее набрать и двадцатью. Так многообразна и разнородна ее структура. «ЦДЛ» – это документы, лирические и философские отступления, хроника, анекдоты, бытовые зарисовки.
      Не менее разнообразна и тональность книги. Здесь уживаются дидактика с иронией, ода с поношением, благодушная насмешка с язвительной колкостью, возвышенная лексика с… многоточием.
      Юрий Мальцев («Вольная русская литература») справедливо указывает: «В своей экспрессивной метафорической прозе Халиф, несомненно, следует традиции таких поэтов, как Марина Цветаева и Осип Мандельштам».
      Лично я расслышал здесь также и хитрый говорок Марамзина. «…Мы уезжаем, а вы нам вдогонку глаза свои посылаете…»
      Можно вспомнить и напевы Андрея Белого. И карнавал метафор Юрия Олеши.
      Действительно, единица измерения прозы Халифа – метафора, то и дело возвышающаяся до афоризма. Цитировать – одно удовольствие.
      «Этот, со стопроцентной потерей зрения, возомнил, что он – Гомер. Ему виднее…»
      «…Спартак Куликов… Имя – восстание, фамилия – битва…»
      «…Ударил кто-то бомбой в Мавзолей, но вождь остался жив…»
      «…Дрейфус умер, но дело его живет…»
      «…Всякую колыбель – даже революции – надо раскачивать…»
      Поначалу меня раздражала нескромность Халифа. Или то, что я принимал за нескромность.
      Автор говорит, например, о заветной книжной полке. О книгах – шедеврах двадцатого века:
      «…Тут и „Доктор Живаго“ Пастернака. И „Архипелаг ГУЛАГ“ Солженицына… Да и эта – моя – туда встанет».
      Неплохо сказано?!
      Поначалу я от таких заявлений вздрагивал, Затем не то чтобы привык, а разобрался.
      Не собою любуется автор. И не себя так уверенно различает на мраморном пьедестале. Используя формулу Станиславского, Халиф не себя почитает в литературе. А литературу – в себе и других.
      Этим чувством – преданностью литературе, верой в ее фантастическое могущество – определяется тональность книги.
      Могу указать две-три неточности. Например, автор говорит:
      «Солженицын – единственный в мире изгнанник – нобелевский лауреат». То есть как? А Бунин? А Томас Манн?
      Или:
      «Будь Твардовский жив, вряд ли бы он остался редактором „Нового мира“».
      Твардовского лишили журнала еще до смерти. Это, говорят, и убило его.
      Неточностей мало. А те, что есть, как говорится, – не принципиальные.
      И еще.
      Я благодарен Халифу за несколько страниц о родном и незабываемом Ленинграде. За «Сайгон» и за «Ольстер». За «Маяк» и за «Жердь». За Бахтина и Шварцмана. За таинственного Лисунова и умницу Эрля. За нечасто протрезвляющегося Славенова и даже за Мишу Юппа.
      Книгу Халифа не только читать – удовольствие, но и в руках держать приятно – она замечательно оформлена.