Около двенадцати спиртное кончилось. Лида достала из шкафа треугольную коробку с надписью «Русский бальзам».
      Дорожинский повертел в руках крошечные бутылочки и говорит:
      – Это все равно, что соблазнить малолетнюю… Дорожинскому было пора идти, он нам мешал. Сначала я думал, что ему нравится Лида. Но когда он поинтересовался – где уборная, я решил, что вряд ли. Просто он не мог уйти. Знал, что пора, и не мог. Это бывает… На кухне был диван, и Лида предложила:
      – Оставайся.
      – Нет, – сказал Эдик, – я буду думать, чем вы там занимаетесь.
      – Не говори пошлостей, – сказала Лида.
      – А что я такого сказал? – притворно удивился Дорожинский.
      Он заявил, что хочет выкурить сигарету. Все молчали, пока он курил. Я оттого, что злился, а Лида всегда была неразговорчивой.
      Я боялся, что он захочет чаю.
      Наконец Дорожинский сказал: «Ухожу». Затем, уже на лестнице, попросил стакан воды. Аида достала «Нарзан», и Эдик, стоя, выпил целую бутылку…
      – Ушел, – сказала Лида, – наконец-то. Мне ужасно хотелось побыть с тобой наедине. Знаешь, что я ценю в наших отношениях? С тобой я могу помолчать. С остальными мужчинами все по-другому. Я знаю-от меня чего-то ждут. И если угощают, например, шампанским, то это ко многому обязывает. А с тобой я об этом не думаю. Просто хочу лежать рядом и все…
      – Хорошенькое дело, – сказал я.
      – Глупый, – рассердилась Лида, – ты просто не в состоянии оценить…
      С Лидой у меня все это продолжалось год или чуть больше.
      Работала она бортпроводницей. К своей работе относилась чрезвычайно добросовестно. Работа для нее была важней любви.
      В этом смысле Лида напоминала актрису или балерину. Будущее для нее определялось работой. Именно работой, а не семьей.
      Иногда ей приходилось летать двенадцать часов в сутки. Она смертельно уставала. Вернувшись, могла думать только о развлечениях.
      Как выяснилось позже, она меня не любила. Но я звонил ей каждый день. Лишал ее возможности увлечься кем-нибудь другим.
      Лида была привлекательна, этого требовала работа стюардессы. В ее привлекательности был какой-то служебный оттенок. Высокая и стройная, Лида умело пользовалась косметикой. Она следила за ногтями и прической. Случись пожар – она не вышла бы из дома в штопаных чулках.
      Голос у нее был одновременно ласковый и требовательный. Лицо не казалось глупым, даже когда она танцевала или вертелась перед зеркалом.
      Как-то раз я ждал ее ночью в аэропорту. Сначала через узкий турникет высыпали пассажиры. Затем я ждал еще минут пятнадцать. И наконец увидел Лиду. Она шла рядом с тремя пилотами. Она была в изящном форменном пальто и сапожках. На пилотах были теплые куртки. Все они казались усталыми и молчали, четыре товарища после нелегкой работы…
      Лиде, как я понимаю, было тоскливо со мной. Достоинства, которыми я обладал, ей не импонировали. Например, я был эрудитом. Вот и сейчас у меня был наготове подходящий афоризм Шопенгауэра. Что-то о равновесии духовных и плотских начал.
      Но Лида шепнула: «Я поставлю чайник». И ушла на кухню.
      Я не зря так много говорю об этой женщине. Правда, не она – центральная героиня рассказа. Однако все произошло у нее дома. И к тому же она мне все еще нравится.
      Около часа ночи раздался телефонный звонок. Лида прибежала из кухни, схватила трубку.
      – Тошка! – закричала она. – Радость ты моя! Откуда? На съемках? Ну конечно, приезжай. Какой может быть разговор?! Едешь до Будапештской, шестнадцать, квартира-тридцать один… Все, жду!..
      Я сказал:
      – Это что же, выметаться мне, или как?
      – Зачем? – сказала Лида. – Тошку мы уложим на кухне. Она же понимает…
      – Я думал, Тошка – это он.
      – Что значит – он?
      – Например, Тошка Чехов.
      – Тошка-актриса. Работает на Малой Бронной. Снимается в кино. Помнишь «Мужской разговор», «Назову тебя Юркой»?.. Она играет женщину, которая падает на рельсы.
      – Не помню, – сказал я.
      – Она в купе с Джигарханяном едет.
      – Не помню.
      – Картина Одесской студии. «Назову тебя Юркой». Может, ты и фильма не видел?
      – Нет, – сказал я…
      Через полчаса телефон зазвонил снова.
      – Господи, – кричала Лида, – до чего же ты бестолковая! Если автобусом, то до Будапештской. А в такси-до проспекта Славы, шестнадцать…
      – Роскошная дама, – засмеялась Лида, – такси ей подавай…
      Антонина Георгиевна мне сразу не понравилась. Крупная, рыжая, в модной блузке с пятном на груда, она чересчур шумела. А увидев меня, как закричит:
      – Это тот самый Генрих Лебедев, который украл из музея нефритовую ящерицу?!
      – Нет, – смутилась Лида, – ты все перепутала. Возникла неловкая пауза. Мне удалось сдержаться.
      – Я, – говорю, – представьте себе – другой, еще неведомый избранник.
      – Чего это он? – поразилась гостья.
      – Не обращай внимания, – сказала Лида. Антонина Георгиевна подошла к столу. Зябко поеживаясь, сложила руки на груди. Потом спросила:
      – Хоть выпить-то есть?
      – Все кончилось, – сказала Лида, – поздно. Тебе уже хватит.
      – Что значит – хватит? Я только начала. Нельзя послать этого типа?
      – У меня нет денег!
      Эту фразу я почему-то счел нужным выговорить громко и отчетливо. С каким-то неуместным вызовом… И даже с оттенком торжественной угрозы.
      – Денег навалом, – брезгливо обронила гостья.
      – Все равно, – сказала Лида, – уже третий час ночи. Рестораны закрыты…
      Коробку с «Русским бальзамом» она незаметно поставила в шкаф.
      – Ну и жизнь в этой колыбели революции! – сказала гостья. Затем потребовала чаю и начала рассказывать о себе. Воспроизвожу ее рассказ дословно. Он прерывался восторженными восклицаниями Лиды. А также моими скептическими репликами. Итак:
      «Весь этот год-сплошной апофеоз! Людка Чурсина завалила пробу. Браиловский вызывает меня. Я отказываюсь, Но еду. Людка в трансе. Платье у нее такое страшненькое, а я целый гардероб везу. Туфель – двенадцать пар, нет, вру, одиннадцать. Явилась, значит, с чемоданом на площадку. Браиловский кричит: „Шапки долой! Перед вами – актриса!“ Общий восторг! Короче, Людка – в трансе. Я – в люксе. Приносят сценарий. Я три страницы прочитала и говорю: „Дрэк, а не сценарий. Где фактура? Где подтекст, вашу мать?..“ Собираю шмотки и в аэропорт. Браиловский в трансе. Людка прыгает от счастья… Через три недели сижу в ЦДЛ. Заходит Евтушенко с Мариной Влади…»
      – Женька Евтушенко? – спросила Лида. «Ну… Высоцкий был на съемках. Заходит Евтушенко. Естественно, шампанское, коньяк… Знакомит с Мариной. У Марины, я посмотрела, ни грамма косметики, один тон. Я, говорит, Марина Влади. Ты представляешь? А я сижу в открытом платье и ни звука. У Женьки шары вот такие…»
      Несколько раз мы с Лидой переглядывались. Затем она сказала:
      – Я с утра в резерве. Так что надо спать ложиться.
      – Ерунда, – протянула гостья, – сиди. Успеете еще…
      Тут мы услышали пошлость. Лида смутилась, я отвернулся и закурил. Мне все это стало надоедать.
      Я умылся. Затем поставил будильник на восемь утра. То есть вел себя почти демонстративно.
      Лида сложила в раковину грязную посуду. Она казалась такой усталой. Наша гостья тоже приуныла. Потом мы все легли.
      – Ой, нет, – сказала Лида, когда я тронул ее за плечо, – успокойся, ради Бога. Поздно… Какие все мужчины – гады!
      – Все! Что значит – все? – сказал я.
      Но девушка уже спала. Или притворялась, что спит…
      Проснулся я около шести часов. Комната была залита невесомым июньским светом. Я сел, огляделся и едва не вскрикнул.
      За стеклянной дверью на кухне танцевала Антонина Георгиевна. Танец был изысканный, грациозный, с необычными фигурами, долгими паузами. В руке она держала легкий газовый платок. Бесшумно двигаясь, взмахивая платком, она задевала то край умывальника, то стенные часы, то цветочный горшок.
      Глаза ее были полузакрыты. На лице я заметил выражение тихого счастья. Этот безмолвный хореографический номер производил ужасное и трогательное впечатление.
      Я разбудил Лиду, и несколько мгновений она следила за гостьей. Потом натянула халат, включила магнитофон и с грохотом отворила рамы. Мне нравилось, что Лида всегда так быстро переходила от глубокого сна к активной деятельности. За исключением тех минут, когда я домогался ее любви…
      Я посмотрел в окно. С девятого этажа казалось, что на земле царит абсолютный порядок. Газоны ярко и аккуратно выделялись на сером фоне. Ровные линии деревьев образовывали четкие углы на перекрестках. В эту секунду я испытал знакомое чувство, от которого мне делается больно. Мне захотелось оказаться там, на ветру перекрестков. Там, где человеческое равнодушие успокоило бы меня после всей этой духоты, любви и нежности…
      Гостья услышала шум и оказалась на пороге.
      – Чего ты поднялась? – спросила Лида. – Еще автобусы не ходят.
      – Нужно позвонить в Москву. – Антонина Георгиевна решительно сняла трубку.
      По неумолимым законам абсурда ее тотчас же соединили.
      – Семен, – крикнула она, – ты дома?
      – Ты всех разбудишь, ненормальная, – сказала Лида.
      – Семен, значит, ты дома! А я была уверена, что ты развлекаешься!
      – Тошка, перестань, – сказала Лида и добавила: – Это ее муж…
      – Я думала, что у тебя сублимация. Должен же ты сублимировать научный потенциал?! Отвечай, вейсманист-морганист!.. Где Митя? Позови Митю! Позови моего сына, негодяй! Позови, иначе я буду звонить каждые три минуты! Причем не тебе, а самому Косыгину!..
      – Перестань, – сказала Лида, – ты у меня в гостях. Ты не должна оскорблять людей. Мне это неприятно.
      Антонина Георгиевна бросила трубку. На лице ее выступили розовые пятна.
      – Поеду на «Ленфильм» и все скажу Киселеву. Кисель меня поймет.
      – В шесть часов утра? – засмеялась Лида. – Тебе придется излить душу швейцару.
      – Я скажу им все, – продолжала гостья, – абсолютно все. Я им такое припомню! Пушкина убили, Лермонтова убили, Достоевского сделали эпилептиком… Достоевского им не прощу! Вот кого жалко, хоть он и украл, паскуда, мой сюжет!..
      – Успокойся, – говорила Лида, – успокойся. Ложись и спи. Дать тебе валерьянки?
      – Поеду на «Ленфильм» и крикну в матюгальник:
      «Да здравствует Солженицын!»…
      Лида обняла ее и с трудом уложила в постель. Мы тоже легли.
      – Ненормальная, – шепнула Лида, – Тошка – ненормальная. Я в этом окончательно убедилась. Ей нельзя пить. Ей надо лечиться. Казалось бы, жизнь дала человеку все! Славу, деньги, общественное положение, муж – кандидат наук, зоолог… Сын шахматами увлекается, близорукий, правда…
      – Ты понимаешь, – начал я, – кино – это много ступенчатая иерархическая система. На заводе, скажем, все трудящиеся более или менее равны. А значит, тяжелым комплексам нет места. В кино же расстояние от нуля до высшей точки – громадное. А значит, все показатели на шкале достоинств…
      – Откуда ты знаешь про кино? – спросила Лида.
      – Догадываюсь. Существует интуиция…
      – А про завод?
      – Допустим, я был на экскурсии, читал и вообще…
      – Что ты можешь знать, сидя в этой дурацкой библиотеке? – усмехнулась Лида.
      – Да, я работаю в библиотеке. Не понимаю, что тут смешного. По-твоему, старший библиограф не имеет отношения к литературе?
      – Старший продавец ювелирного магазина тоже имеет отношение к золоту.
      – Ты не учитываешь…
      – Хватит, – шепнула Лида, – я все это слышала тысячу раз. Спи, дорогой.
      – Я только хотел объяснить, что есть внешняя сторона жизни, которую индусы называют пеленой Майа…
      Но Лида уже спала. Или притворялась, что спит…
      Не прошло и часа, как отворилась дверь. Тошка стояла на пороге в дождевике и газовой косынке.
      – Все, – заявила она, – беру такси до Комарова. Там живет Светка Маневич, и я поселюсь у нее. Буду загорать, купаться. И еще меня привлекает живопись в духе раннего Босха.
      – Какая же ты беспокойная! – сказала Лида. – Подожди минут двадцать. Поедем вместе.
      И она подошла к зеркалу. С этой минуты Лида была так далека от нас!
      Мне нравилось смотреть, как Лида одевается. Как она причесывает волосы. То есть занимается всеми этими женскими делами.
      Лично я пребываю в жестоком конфликте с одеждой. Надевая брюки, всегда теряю равновесие. Мучительно просовываю голову в узкий хомут застегнутой сорочки. Расправляю мизинцем подвернувшийся задник ботинка.
      Леда жила в полном мире с косметикой, тряпками, обувью. Одевалась спокойно, умело и даже талантливо. Вся процедура напоминала строгий классический танец.
      Она тронула щеки розовой кисточкой. Законченным резким движением подвела губы. В ее руках пронзительно чирикнул флакон с духами. Легкий след пудры остался на зеркале.
      В заключение был обеими руками медленно натянут короткий рыжеватый парик.
      – Зачем? – спрашивал я месяца два назад. – У тебя же чудесные волосы! Лида мне объяснила:
      – В парикмахерской много народу и душно. А на работе я обязана быть интересной в смысле головы. Мы летим в десяти километрах над землей. Расстояние ощущается, даже если не смотреть в иллюминатор. Кто-то летит впервые, боится, нервничает. Ну и так далее. А я должна быть в форме. Я таким образом показываю – не бойтесь! Все нормально. Ничего особенного. Видите, как я мило улыбаюсь? Конфеты и лимонад – это для вида. В действительности я существую, чтобы каждого пассажира заверить – не бойся. Если уж эта красивая, юная девушка-и то не боится… Пойми, это такая роль. Бортпроводница – не профессия, а роль…
      Лида надела форменный костюм с металлическими пуговицами. Мы спустились в лифте. Антонина Георгиевна без конца твердила:
      – Еду на «Ленфильм». Буквально на одну минуту. Плюну в рожу Киселеву и скажу. «Чиновнику – от драматической актрисы! Распишитесь в получении!» Или еще лучше. Зайду в художественную часть и крикну: «Идиоты! Не может художественное целое подчиняться художественной части!..»
      Лида ее не слушала. Моя девушка находилась где-то вдали. Может быть, на холодном поле аэродрома. А может быть, выше, еще выше, за облаками…
      На перекрестке мы расстались. Лида села в автобус, махнув нам рукой. Антонина Георгиевна пыталась остановить такси.
      Я чувствовал себя неловко. Жаль, что у меня не было денег. Обычная история…
      – Ну, мне пора, – сказал я Тошке, – извините. Проводить вас, к сожалению, не могу. Библиотека на территории порта, режим довольно строгий. А мае еще надо домой заехать…
      Тут я заметил, что она плачет. Это страшное дело, когда актрисы плачут в нерабочие часы. Это ужасно, просто ужасно…
      Я быстро попрощался и зашагал к троллейбусной остановке.
      Было утро. Машины прижимались к тротуарам. Солнце поднялось над крышами. Лучи его коснулись стекол.
      Оглядевшись, я неожиданно подумал, что сижу в театре. Занавес раздвинут, свет погас. Актеры давно уже на сцене. Реальная жизнь осталась за кулисами. И ты, как мальчишка, – бессилен. Ты знаешь, что Яго, допустим, подлец, и не вмешиваешься. Все равно ты – не можешь помочь. И вообще – где артисты, – где зрители? Кто за кем наблюдает? Кому надо хлопать в финале?.. Все перепуталось… А что, если сам барометр рождает непогоду?..
      Вдоль ограды под липами желтели скамейки. Я сел, достал из кармана помятый «Беломор». Слабость и горечь мешали подняться. А может, это была следствием кошмарной ночи?
      Через несколько минут я овладел собой. Решил идти пешком до Горьковской и там сесть в метро. К этому времени моя походка уже напоминала походку Брюса из фильма «Золотая долина».
      Назавтра я прочитал в газете траурное сообщение. ИЛ-124, следовавший во маршруту Ленинград-Адлер, разбился. Все погибли. В том числе знаменитый эстрадный артист, корреспондент «Огоньке» и несколько японских дипломатов.
      Я позвонил диспетчеру аэропорта. Мне сказали, что Леда жива. Она находилась в резерве.