- Я уж не помню. Летом они хотели Нюшку в санаторий отправить, я не дал...
      - Почему, если не секрет?
      - Санаторий для больных, а Нюшка здорова. Есть нормальные детские сады. У них там какая-то Сима в горздраве...
      - Ну, хорошо. Я все понимаю. Вы коммунист и живете для народа. Но ведь и я народ, и вы народ, и ваш отец народ, и ваша жена тоже. Даже Нюшка, и та народ. Надо же и о них подумать.
      - Надо.
      - Что же будет у вас с женой?
      - Не знаю.
      - Среди моих друзей четверо уже развелись. А начнешь расспрашивать, все говорят, ничего не произошло. Жили вместе, ходили к приятелям, спорили об искусстве, а потом оказались чужими. Один писатель говорил, что люди женятся не потому, что созданы друг для друга, и даже не потому, что испытывают взаимное расположение, а просто случайно оказываются вместе. Как будто невидимая рука выбросила на сукно горсть фишек, и две из них упали рядом...
      - Бросьте, это у голубей такая жизнь. А человек, он может выбирать. Поэтому и ошибиться страшно...
      - И все-таки времена Шекспира прошли.
      - А настоящая любовь и во времена Шекспира была редкостью. Иначе он не сочинил бы Ромео и Джульетту.
      - Но ведь ошибаются люди. Самые умные, самые честные и те ошибаются.
      - Что и говорить, материя тонкая. Тут и в другом человеке нельзя ошибиться и в себе. А ведь о себе мало кто правду знает. Слишком близко предмет расположен, не видно...
      - Послушайте, я все-таки хотел бы знать, для чего приходил этот тип?
      - Лева Махаев?
      - Да. Вы говорили, что он вам неприятен.
      - Ну его к черту!
      - А вы не хотели бы мне обо всем этом рассказать?
      - Не хотел бы. Но могу. Тем более что об этом на собрании речь пойдет.
      - Когда?
      - Сегодня, после четырех.
      - Стоп. Одну минуточку. Давайте так. Покончим с вашей биографией и перейдем к текущему моменту.
      - Закуривайте!
      - Что вы можете рассказать о своем детстве? Вы, конечно, были пионером?
      - Да, был.
      - А потом?
      - Потом со шпаной связался.
      - В каком смысле?
      - После войны хулиганья было много. Да и район у нас такой.
      - То есть вы хотите сказать, что участвовали в борьбе с нарушителями общественного порядка?
      - Нет, я у них на атасе стоял.
      - Вот как... И чем же вы занимались вместе с этой, как вы говорите, шпаной?
      - Курили, дрались, яблоки воровали со склада...
      - Но потом вы преодолели дурные влияния?
      - Вроде бы преодолел.
      - Каким же образом?
      - Опротивело все это... То есть я вдруг представил себя на месте тех, кого мы били, над кем издевались...
      - Вам это свойственно?
      - Что именно?
      - Переживать за других.
      - Не знаю. Сколько можно было дурака валять...
      - Мы беседуем уже сорок минут, а я все не могу нащупать, как бы получше выразиться, стержень вашего характера, формулу поведения, что ли... Для хорошего очерка нужен толчок.
      - Это уж ваша забота.
      - Ну, а как вы относитесь к спорту?
      - Ничего отношусь.
      - Сами занимались спортом?
      - Да, боксом. Выступал в полутяже.
      - По какому разряду?
      - Я был кандидатом в мастера.
      - Почему же не стали мастером?
      - У меня были повреждены лицевые связки.
      - И это заставило вас бросить бокс?
      - Понемногу я работал до последнего времени, а зимой буду тренировать заводскую команду... Кофе не хотите больше? Тогда я убираю все это.
      - Среди обывателей бытует мнение, что бокс - это варварская забава, нечто вроде испанской корриды. Что вы на это скажете?
      - Так оно и есть. Или примерно так. Видно, я тоже обыватель.
      - Вы считаете бокс грубым видом спорта?
      - Да уж куда грубей.
      - А как же эстетическая сторона бокса, торжество интеллекта и воли над грубой силой? Зрители предпочитают...
      - У меня бывали такие минуты, когда хотелось вытаскивать зрителей одного за другим на ринг и нокаутировать по очереди.
      - Значит, вы разделяете мнение тех мам и пап, которые вообще запретили бы этот вид спорта, будь их воля?
      - Этого я не говорил. Если они хотят, чтобы вечером нельзя было выйти на улицу, чтобы хулиганы приставали к девушкам, а хилые кавалеры в страхе ретировались,- пускай запретят бокс.
      - То, что вы говорите, противоречиво. Какие же цели вы преследовали, надевая перчатки?
      - Я хотел, чтобы меня научили драться по-настоящему.
      - Вы любите драться?
      - Это моя страсть.
      - Нет, я серьезно спрашиваю.
      - Если ко мне, или к моей жене, или к кому угодно привязался пьяный дурак, то что я должен делать? Звать милицию, спасаться бегством, проводить на месте идейно-воспитательную работу? В газетах пишут, что все блатные трусы. Да ничего подобного. Сказка для хилых мальчиков в очках. Вот и надо быть уверенным, что можешь послать пьяного хама на пол с любой позиции.
      - Конечно, вы правы, милиционер не всегда оказывается рядом.
      - Вот я и говорю. А мы-то, мужики, на что?
      - То есть вы занимались боксом для того, чтобы овладеть навыками?
      - В общем, да.
      - И не жалеете о том, что бросили ринг?
      - Я же сказал, что зимой начну тренировать ребят.
      - Да, но вы уже не станете чемпионом.
      - Я к этому не стремился. Мне не очень-то нравится бокс. На ринге ты иногда ненавидишь того, с кем работаешь, и зрителей тоже, и судью. А я не хочу никого ненавидеть без причины.
      - Кстати, о ненависти... Если человека знаешь достаточно хорошо, то уже нельзя его презирать или ненавидеть. Ты видишь все мотивы, обнаруживаешь смягчающее обстоятельства, многому находишь оправдание...
      - Не сказал бы. Я одного человека знал лет десять. Дружили, можно сказать. А теперь не здороваемся.
      - Не тот ли тип имеется в виду, который заходил... Махаев?
      - Допустим.
      - Что же произошло?
      - Он вынес с завода сопротивления... в общем, украл.
      - Это такие разноцветные микроскопические штучки?
      - Вот именно. У радиолюбителей - дефицит.
      - Весь шум из-за этого?
      - Он их украл, а кто украл - тот вор.
      - Целое собрание будет ему посвящено?
      - Нет, главным пунктом, если не ошибаюсь, какой-то новый почин, но и о деле должен пойти разговор.
      - Вы скептически относитесь к починам?
      - По сути, я - за. А суть одна - работать экономно, производительно, ритмично, осваивать площади, технику... Ну, если дело идет хорошо, лозунг всегда можно найти. Газетчики на это мастера.
      - Камешек в мой огород?..
      - Иной раз читаешь ваши передовицы, и кажется, что ты уже в раю. А когда из кабинета директора пятиметровый ковер свистнули, так об этом напечатано было две строчки мелким шрифтом, в левом нижнем углу.
      - В чем-то вы, может быть, и правы, только ужасно все преувеличиваете.
      - Во-во, все так говорят...
      - К тому же мы снова отвлеклись. Я бы хотел задать вам несколько вопросов, но боюсь, вы...
      - Я же сказал, нет такого вопроса, на который...
      - Вот и отлично. Меня интересует, что же все-таки произошло у вас с женой?
      - А вы человек упорный.
      - Назойливый, вы хотите сказать? Вырабатываю о себе профессиональные качества.
      - Что произошло? Мы разные люди. Но и это не главное. В принципе все люди друг на друга непохожи.
      - Ваша жена из рабочей среды?
      - Ее родители - артисты Крымской филармонии. Там-то мы и познакомились.
      - В филармонии?
      - Нет, на пляже. Я жил на сборах в Крыму, а Катя собиралась поступать в местное педучилище.
      - Чем же она вас привлекла, помимо внешности?
      - Не знаю. Разве это можно объяснить?
      - Может быть, она была, ну, что ли, культурнее вас, образованнее?
      - Возможно.
      - Вы проверили себя раньше, чем отправиться в загс?
      - В смысле было ли у нас чего до брака?
      - Нет, я имею в виду совсем другое. Вы все взвесили, прежде чем пойти на такой серьезный шаг?
      - Черт его знает! Вот говорят, семь раз отмерь... Но ведь портновский метр в таких делах ничего не решает. В общем, я ни о чем не жалею. Все произошло очень быстро... Море, юг, каждое слово многое значит в такой обстановке... Но я ни о чем не жалею.
      - Вы говорите так, как будто самого себя хотите в чем-то убедить...
      - Ошибаетесь, я говорю правду.
      - Как же протекала ваша супружеская жизнь?
      - Мы поженились. Около года были вместе. Все шло нормально. Потом меня забрали в армию. Раньше я не думал об этом, но когда женился, перспектива уехать на два года меня уже не прельщала. Но что поделаешь? Зимой Катя приехала ко мне. Знакомый старшина дал ключи от своего дома, и мы жили в нем три дня. Тогда-то и поссорились впервые, даже не поссорились, а просто Катя сказала, что не может и не хочет больше ждать и что она уезжает. Мне оставалось служить еще долго...
      - Что же было потом?
      - Что потом? Потом через восемь месяцев родилась недоношенная Нюшка.
      - Вы хотели сына? Расстроились, наверное?
      - Нет, я хотел девочку.
      - Почему, если не секрет?
      - Они беззащитные и нуждаются в тебе.
      - А ваша жена, как она реагировала?
      - Положительно. Но ее немного угнетали пеленки и вся эта возня. Понимаете, она всегда мечтала о какой-то другой, замечательной жизни, покупала иностранные журналы, польский "Экран", и все такое. Может, тайно ей хотелось сниматься в кино. А я доказывал, что самое главное происходит в нас самих и никакой другой жизни нет...
      - Боюсь, что вы делали это в резкой форме.
      - Светским манерам не обучен.
      - Нашли чем хвастать! Все почему-то думают, что вежливость, как правило, маскирует пороки, а хамство - лучший наряд для добродетели.
      - Это цитата?
      - Это мое наблюдение, выраженное в афористической форме.
      - Значит, я хам?
      - Не знаю. Но максималист, уж это точно.
      - Что такое максималист? Зануда?
      - Вы требуете от людей, чтобы они были такими же, как вы. А ведь существуют мягкие, чуткие души, ваши безапелляционные суждения ранят их.
      - Я называю черное черным.
      - В каждом цвете все оттенки спектра. И тот, кто этого не видит, слеп. Впрочем, мы перешли в область метафор.
      - Сами заговорите о чем-нибудь, а потом жалуетесь, что отвлеклись...
      - Роды прошли благополучно?
      - Перед этим Катя страшно заболела, и тут я понял, как она мне дорога. Я думал, пусть лучше умру, чем перестану когда-нибудь о ней заботиться.
      - Но все кончилось благополучно?
      - Более или менее. Сначала я очень боялся, а потом стало ясно, что все кончится хорошо.
      - Откуда эта уверенность?
      - Произошло нечто сверхъестественное. До сих пор не могу разобраться. Когда я пришел в больницу, все медсестры казались мне красивыми, здоровыми и злыми. Они разговаривали таким тоном, как будто пьяный привязался к ним на танцплощадке. Я их ненавидел и думал, что Катя умрет, такие они были рядом с ней здоровые и бессердечные. Я приходил туда несколько раз, и все меня избегали. Одну сестричку я буквально заставил поговорить со мной о Кате. И вдруг я заметил, что она некрасивая и смахивает на серьезного, умного пацана. А на халате у нее чернильное пятно. Вот тут я почувствовал, что Катя обязательно выздоровеет. Не знаю, чем это объяснить...
      - Любопытно, но мы катастрофически отвлеклись. Я ведь, по сути дела, еще не приступил.
      - Хорошо, давайте в темпе.
      - Итак, родилась дочка...
      - И опять начались ссоры.
      - Что же служило причиной?
      - Не знаю, может, вы и правы насчет фиалок к. прочего... Я усталый приходил домой, иногда грубил. Как-то раз являюсь после собрания, есть охота, а Катя мне и говорит: "Тебе не кажется, что все дни недели различаются между собой по цвету? Понедельник - синий, вторник оранжевый..." Я дверью хлопнул и пошел хоккей смотреть. Кроме того, мы жили в тесноте... Не знаю...
      - Вам неприятно говорить на эту тему?
      - Приятного мало. Но это все чепуха, пройдет и забудется. На перстне какого-то там царя Соломона было вырезано: "Все проходит".
      - Ничего не проходит. Это мы сами проходим. И ничего не забывается...
      - Во всяком случае, еще не конец, с женой еще не конец. Просто я не умею ладить именно с близкими. Отец заявляет: "Ты как прокурор. У меня, говорит, при тебе такое чувство, как будто я колбасу в гастрономе украл". Ничего у меня не выходит. Я их мучаю... и вообще непонятно. Полюбил человека, женился, и вот уже твоя личная ясная жизнь, оказывается, принадлежит кому-то еще, а неясная жизнь другого человека отчасти становится твоей... Слушайте, вы тут ничего не трогали, тумблер не трогали?
      - Боже упаси!
      - Сейчас. Минутку... И происходят самые невероятные вещи. Уже нельзя этого человека обидеть, не обидев заодно и себя, и даже подарок нельзя ему сделать, чтобы так: всучил и, как говорится, с плеч долой. Э, нет, преподнесешь какой-нибудь пустяк и сам себя каким-то странным образом порадуешь. В общем, заботиться о близких это все равно, что о себе и если даже орешь на них, то это все равно, что на себя орешь. Я их люблю, но я на них смотрю, как на себя. А они нормальные люди, хотят жить по-человечески. Я с посторонними лажу кое-как, а с близкими ничего не получается. Нет во мне чего-то такого...
      - Чем же все это кончится?
      - Трудно сказать.
      - Безвыходным мы называем такое положение, единственный и правильный выход из которого нас почему-то не устраивает...
      - Единственный и правильный выход? Имеется в виду развод?
      - В таких делах советовать... Должна быть ясность. Практически вы уже в разводе.
      - С ней трудно и без нее трудно...
      - Что это такое?
      - Тетрадь, как видите.
      - В ней технические данные?
      - Там у меня стихи.
      - Вы пишете стихи? Редактор меня не предупредил. Это очень интересно. Печатались?
      - Нет... иногда в многотиражке.
      - Почему же вы не пошлете стихи в журнал?
      - Они не для этого предназначены.
      - То есть вы хотите сказать, что пишете в стол... для себя или там для потомства?.. Хотелось бы прочесть.
      - Чего проще! Вот это, например, ко Дню печати. Начинается так:
      Объем невелик, и скромна тиражом,
      Но все ж, невзирая на это.
      С большим уважением в руки берем
      Рабочую нашу газету...
      А конец такой:
      О слово печатное - грозный таран!
      Недаром его так боятся
      Забывшие совесть и честь: хулиган,
      Прогульщики и тунеядцы!
      - Почему же у вас хулиган в единственном числе, а прогульщики и тунеядцы во множественном?
      - Не поместилось. У меня тут еще ко Дню артиллерии про нашего Бычкова, к Восьмому марта...
      - Откровенно говоря, не доверяю стихам такого рода, "на случай".
      - Напрасно. Я пишу для своих товарищей. Если мои стихи доставляют им какую-то радость, то для этого они и написаны. Когда заточник Андреев стал Героем Социалистического Труда, я целую поэму написал. Андреев даже прослезился.
      - Ну, ладно. Вы пишете стихи. Неважно сейчас, хороши они или плохи. Раз вы пишете, стало быть, вам знакомы чувства и ощущения художника, творца. Вы не жалеете, что стали рабочим, а не человеком творческой профессии?
      - Нет, не жалею. Сейчас попробую объяснить. Начнем издалека. Вот, например, супружеская жизнь. Ты в какой-то ситуации делаешь по совести, а жена считает тебя дураком, которого надули. И у дочки свое критическое мнение по любому вопросу. Вроде бы ты поступил честно, а жена плачет. Возьмем поэзию. Ты выразил чувства, которые для тебя все, а другому они кажутся пошлыми. Читаешь дневники великих писателей - они до смерти не могли понять, нужны ли их книги. А когда я работаю, все по-иному. Я точно знаю, что хорошо, что плохо...
      - То есть вы хотите сказать, что в морали и в поэзии слишком много субъективного, а в работе вас привлекает объективная суть?
      - По-научному так.
      - Все это по меньшей мере спорно. В искусстве тоже есть объективные критерии...
      - То, что я делаю, можно положить на ладонь и взвесить. Крестьянин сеет хлеб и мешки с зерном кладет на весы. И так далее. Теперь ответьте мне, сколько весит очерк вашего коллеги Звонарева "Вехи поиска"? Вот так.
      - Но ведь литература и тем более журналистика влияют на человеческое сознание, а значит, это материальная сила...
      - Смотря какая литература. Да и потом, чего тут влиять! Нас учит жизнь, а не литература. За время, что мы с вами беседовали до обеда, я настроил семь приборов, а мои товарищи, которые молчали,- вдвое больше. Все это можно положить на весы...
      - Договаривайте. Вы хотите сказать, что моя работа, вот эти листки, ничего не весят. Ошибаетесь, Может быть, если мне удастся написать про вас как следует, кто-то захочет работать лучше, по-новому взглянет на вещи... И потом вы же сами говорили:
      "О слово печатное - грозный таран!"...
      - Ну это так, по случаю праздника... Между прочим, до конца обеденного перерыва шесть минут осталось.
      - Да, мы снова отвлеклись. Бывают у вас на заводе конфликты?
      - В смысле мордобоя?
      - Я имел в виду конфликты производственного характера. Ну, например, борьба нового со старым. Кто-то задумал использовать новую технологию а ему препятствуют. Или какое-нибудь экономическое новшество встречает отпор со стороны рутинеров. В общем, производственные конфликты, разве на ясно? Как в романах...
      - Всякое бывает. Но вообще-то эти самые конфликты происходят главным образом внутри или, как бы это получше выразиться...
      - ...в сознании, вы хотите сказать...
      - Да, именно в сознании. Все, что связано с новой техникой, решается, как правило, на уровне начальства, а вот конфликты, происходящие в сознании, знает каждый подсобник. Один думает так: "Я работяга. Продаю свои мускулы, свое время. Отмолотил восемь часов, и привет. Два раза в месяц гони монету. Остальное меня не касается". Другой соображает иначе: "Я здесь работаю. Это мой завод, он мне принадлежит. Раз это - мое, я должен сделать так, чтобы мой станок, мой цех, мой завод работали как можно лучше. Я прихожу на завод не только чтобы вкалывать, но и для того, чтобы почувствовать значение своего труда, увидеть перспективы..." Такой и новую технику освоит и окурок подберет. Тут важно ощущение: "Я хозяин, а не гость, на мне лежит ответственность".
      - Вы ощущаете себя хозяином завода?
      - Да, это мой завод. Потому-то меня и бесит всякое такое... Вот приходите на собрание...
      - Вы имеете в виду Махаева, который сопротивления украл? От этого, я думаю, завод не обеднеет.
      - Пожалуй, что не обеднеет. Но речь-то совсем о другом. Ко мне, допустим, друг пришел. И вот я замечаю, что он в прихожей по карманам шарит, выгребает мелочь. Обеднею я от этого? Нет. Но руки такому не подам.
      - Это разные вещи.
      - Для меня нет. Если взять каждого из нас отдельно, без завода, то все мы нищие. Ну что у меня есть? Мотоцикл покуроченный, две пары штанов да пятерка в кармане. А на заводе я миллионер. Дураки не понимают, что все это наше. По-ихнему, рубль у товарища стащить - преступление, а трехсотрублевый компрессор вывести из строя - это так, издержки производства. Психология холуя. Ему пятьдесят лет твердят: "Твое все!" А дурак все сомневается: нет, мол, дядино, И тащит с завода по мелочи: кафель, гипс, полиэтилен... А иногда чего-нибудь посущественнее. Из кабинета директора ковер украли - это ж надо! С цементного завода у нас в Ленинграде - не поверите! - трактор увели. Инженер один вырулил его к забору, а ночью подошла платформа с краном, и привет! Обнаружили через месяц в другом районе. На запчасти его... Зачем далеко ходить? Я, например, точно знаю и могу доказать, что наш лекальщик Федька Рыкалов из казенных деталей лодочный мотор собрал...
      - Почему же вы решили начать с каких-то мизерных сопротивлений?
      - Потому что Левка - мой товарищ... бывший.
      - Вы хоть с самим Махаевым беседовали на эту тему?
      - Без толку. Он говорит: "С каких это пор ты милиционером стал?"
      - А вы?
      - А я говорю: "С тех пор, как ты стал вором!"
      - А дальше?
      - Дальше произошел, как выразился один ваш коллега, "обмен мнениями при помощи жестов"...
      - То есть?
      - Он мне врезал... Ну и я ему навесил. В общем, производственный конфликт. В курилке разводить дебаты больше не намерен. А то у нас там прямо какой-то английский клуб образовался. Посидишь, послушаешь - умные мужики, рассуждают откровенно. А на собрании молчат, при начальстве им неудобно... Но ведь мы же не гости, а директор не хозяин. Интересы одни, а договориться не можем. Я долго не хотел вылезать с этим делом. Но вот решился.
      - А вдруг вас назовут доносчиком?
      - Если скажу при всех, не назовут. В общем, приходите... А сейчас будем закругляться.
      - Нельзя, редактор торопит. Давайте в темпе. Вот вы сказали: "Я хозяин завода". Всегда так было? Это врожденное?
      - Сначала являлся на восемь часов. Переоденусь по звонку - ив спортзал, на танцы, к приятелям. А потом научился работать и полюбил завод. Но окончательно убедил меня а том, что я хозяин завода, один капиталист. В составе шведской делегации побывал у нас на заводе Густав Эриксон, внук бывшего владельца. И вот меня с ним познакомили. Парень оказался ничего. Простой, общительный. На всех станках умеет работать. Нашим бы технологам так. Я даже удивился, капиталист все-таки... По-русски говорит, как мы с вами. Я-то в языках не силен. Рассказывал швед, как у него дело поставлено: порядок, четкость, ритм...
      - Вы заметили отдельные преимущества западной системы?
      - Система тут ни при чем. Дело в организации производства. Если верить Эриксону, то производство у них организовано бесподобно. Никакого бюрократизма, штурмовщины, простоев. Все четко, рационально, каждый винтик на месте. Условия труда отличные: вентиляция, душ, чистота. Если швед не загибает, конечно. Но не думаю... И заработки высокие. Только вот что получается. Человек на заводах Эриксона - рабочий и больше никто, механическая сила, инструмент. Между прочим, он этого даже не скрывал: "Я забочусь о станках и о людях. Станки должны быть в исправности, а люди в довольстве". Но человеку мало быть сытым. Он, представьте себе, хочет быть героем. Чтобы о нем стихи писали. Шведские рабочие, казалось бы, имеют все, а на душе у них тошно. Недаром говорят, что в Швеции такая мода - газом травиться...
      - То есть вы хотите сказать, что победа техники куплена ценой моральной деградации?
      - По-научному - так.
      - Но ведь и за голую идею никто работать не станет. Один моральный стимул...
      - Я ведь не сказал - только моральный стимул. Надо сочетать...
      - Звонок?
      - Да, кончился обед.
      - Но я же ничего не успел!
      - Изложите все как есть, раз уж это необходимо.
      - Чем больше узнаешь, тем труднее вникать... Когда я был студентом, явился как-то раз к профессору на консультацию. А он зачет принимает. Название темы на доске "Образ лишнего человека в русской литературе". Двадцать гавриков строчат, не поднимая головы. Профессор меня и спрашивает:
      "Сколько бы вам понадобилось времени, чтобы осветить эту тему?" Я отвечаю: "Дней пять". "Ну вот,- говорит профессор,- вы бы управились за пять дней, мне двух пет мало, а им трех часов достаточно".
      - Поучительная история.
      - Может, вы напоследок скажете о себе что-нибудь героическое?
      - Ей-богу, нечего рассказать. Я бы с удовольствием. Хотя отчего же, лет десять назад я полгода жил в одной комнате с Витей Штерном, который учился играть на тромбоне...
      - Я серьезно спрашиваю,
      - Кроме шуток, не знаю. Приходите на собрание. Героев полный зал. В четыре пятнадцать начало. Знаете, где наш красный уголок?
      - Найду.
      ...Посреди заводского двора разбит квадратный сквер с фонтаном, английскими стрижеными кустами и клумбами по углам.
      По территории завода снуют электрокары, громыхает автопогрузчик, волоча за собой металлический трос с крючком.
      В стену административного корпуса вделана блестящая латунная доска с надписью: "Здесь хранится письмо комсомольцам 2018 года. Вскрыть в день столетия комсомола".
      Газетчик обогнул котельную с круглой кирпичной трубой, и перед ним выросла громада нового недостроенного корпуса. Квадратные стекла его были в мелу. Над стенами возвышался подъемный кран.
      Корреспондент поднялся в редакцию. Застарелый запах табака и клея. Столы завалены бумагами, подшивками старых газет, фотографиями. Под листами макета чернеет громоздкий остов "Ундервуда". В шкафу под стеклом золотятся тисненые корешки энциклопедии. Бледно-зеленые обои испещрены номерами телефонов. На календаре алеет воскресенье...
      Рита кричит в трубку:
      - Как фамилия? Баскаков или Басманов? Говори по буквам: Банионис, Авдюшко, Сорди, Миронов... Шеф курит, роняя пепел на газетные бланки. Фотограф Камчаткин раскладывает на батарее мокрые, покоробившиеся снимки.
      - Отличный кадр,- сказал он вновь вошедшему,- лицо и руки детально проработаны, а весь технический фон как бы в тумане...
      - Хороший снимок,- подтвердил корреспондент.
      - Ты держишь его вверх ногами! - обиделся Камчаткин.
      - Черт возьми! - крикнул шеф.- Кто утащил мои ножницы? Чем я теперь буду создавать передовицы? - Он заметил в дверях корреспондента.- Ну как, есть что-нибудь в блокноте? Учти, к среде ты должен выдать двести строк.
      - Я постараюсь закончить к среде,- ответил он.- Тут сегодня в красном уголке собрание, я бы хотел присутствовать. И вообще мне надо подумать...