Сначала я думал, что больше всего на свете Сережу Довлатова влечет к барышням. И был прав. Затем мне померещилось, что не меньшую слабость он питает к выпивке. И тоже не был далек от истины. Позже я уверился, что настоящая его страсть — писательство. И это мнение кто оспорит?
      Сейчас я вижу нечто иное и всеобъемлющее: Сергей Довлатов был гением артистизма, насмерть вживающимся в череду облюбованных его «ангелом-искусителем» ролей. Единственно лицедейство спасало его от приступов черной меланхолии, было его жизненным эликсиром.
      Довлатов оказался едва ли не тем самым «человеком-артистом», о котором пророчил Александр Блок как о «человеке будущего». Жаль, что будущее подкачало и никакие родимые стихии к вершинам духа человечество в одной отдельно взятой стране не вознесли. Но именно как «артист» Довлатов находится со своими читателями в ненарушимом по чувству избирательного сродства контакте, в диалогических, предполагающих демократическую близость отношениях. К ним он стремился и в эпистолярных, и в застольных, и в художественных монологах. Чужого внимания он не столько жаждал, сколько им дорожил, старался его всемерно оправдать.
      Все, что Сергей Довлатов написал, можно назвать одной грустной повестью о мимолетных прелестях жизни. Постепенно открывающееся читателям его эпистолярное наследие представит нам, в конце концов, неординарное жизнеописание человека, поставившего в жизни на веселье, на радость бытия по одной обезоруживающей причине: жизнь грустна. Вся она состоит из вереницы артистически спровоцированных сюжетов, покорна бессознательным волеизъявлениям, спонтанным взрывам…
      Один из таких сугубо довлатовских сюжетов открылся только что: у Тамары Уржумовой, актрисы Ленинградского ТЮЗа, уезжавшей летом 1963 года на гастроли в Новосибирск (сейчас Тамара Анатольевна из театра ушла и преимущественно снимается в кино), сохранилась пачка писем Довлатова, относящихся к тому времени. Она перечитала их, взгрустнула, представив, какими мы уже не будем, и передала девять солдатских конвертов (Сергею в ту пору еще не было двадцати двух, и он служил в охране лагерей под Ленинградом) в редакцию «Звезды».
      Вместо научного к ним комментария, не совсем уместного в подобной журнальной публикации, укажем лишь, что в письмах, как и в прозе, Сергей Довлатов правдивый вымысел ставит выше правды факта. Например, в 1963 году он отлично знал, что родился в Уфе, а не в Новосибирске, и, наверное, знал, что писатель Евгений Замятин не был расстрелян, сравнительно благополучно уехав в эмиграцию… Невинное желание поразить воображение конфидентки эффектными подробностями вряд ли свидетельствует об авторской лживости: Уфа, как и Новосибирск, для ленинградца — далекое восточное направление, а Замятин — «враг» советской культуры, эмиграция которого была равна «ликвидации».
      Из знакомых, упоминающихся в этих письмах, достаточно представить одного — Валерия Алексеевича Грубина (он же «тетя Хлоя»), ближайшего друга Сергея с университетских времен. Увы, как и Довлатова, среди нас его больше нет.
      Подобно Кафке, о котором мы неожиданно часто разговаривали с Сережей в дни нашей последней и единственной нью-йоркской встречи в ноябре 1989 года, Довлатов распорядился все его неопубликованные и не отредактированные заново в Америке тексты сжечь. Мы знаем, что душеприказчик Кафки Макс Брод, к нашему счастью, волю своего покойного друга не выполнил. Я не считаю, что нужно перепечатывать довлатовские сочинения, опубликованные в СССР до его отъезда в 1978 году. (Автор относился к ним или как к поденщине, или как к откровенной халтуре; и хотя в момент публикации чувства его были не совсем таковы — профессиональным литератором ему все же быть нравилось, — он, видимо, прав: печать несвободы на них лежит.) Но я думаю, что эпистолярное наследие прозаика — и особенно эпистолярное — не только сохранять, но и выборочно публиковать пора настала. Есть время разбрасывать рукописи и есть время их собирать. Через десять лет после смерти Сергея Довлатова оно наступило бесповоротно.
      Хотя вступление мое затянулось и не слишком, слово «бесповоротно» вынуждает поставить точку. Остается присочинить название. Впрочем, и присочинять не надо — заменим несколько строчных букв прописными, и оно само проступит сквозь текст, неявная аллюзия обретет явный смысл:
      «КАКИМИ МЫ НЕ БУДЕМ».
      Андрей Арьев

1

      Вот, Тамара, кажется, и все. Валерий приезжал, привез Вашу записку. Мы немедленно поехали к Вам, не застали дома, подождали до девяти, и я поехал обратно. Знаете, Тамара, я утром выстругал для Вас деревянного слона по имени Илья, на память и на счастье, но передать не смог. И еще я договорился со старшиной, что он меня отпустит в среду с 8 часов до 2-х ночи. Теперь в этом нет надобности, так как Ваш поезд уходит через два часа. Но я все-таки приеду завтра домой и крепко напьюсь.
      Это письмо последнее. Я знаю, что был назойливым, но не сердитесь. Вы так не похожи на других. Мне очень дорого то немногое, что с Вами связано, и я хотел бы быть таким человеком, которому Вы могли бы доверить свою жизнь. Мне кажется, что я полюбил Вас. Я понимаю, что это глупо, безумно, но я ни разу в жизни не солгал. И я знаю вот что: ничто подобное никогда не проходит, только забывается, и поэтому иногда бывает грустно, черт знает как. Только пусть не получится, что Вас растрогает мое письмо и Вы из жалости напишете что-нибудь утешительное. В конце концов, ведь ничего страшного не произошло, правда?
      Вы, Тамара, чудесная девушка, и обидно, если достанетесь какому-нибудь барахлу.
      Если я когда-нибудь что-нибудь смогу для Вас сделать, буду очень рад и благодарен, ну хотя бы морду набить какому-нибудь мерзавцу.
      И еще вот что, не судите о людях поспешно. Это я не о себе, а просто делюсь жизненным опытом.
      Буду Вас помнить. Не сердитесь, что надоедал Вам.
      Сергей Довлатов
      2/VI 63 г.

2

      Тамара, я придумал для Вас весьма глубокомысленную назидательную сказку. Мораль ее состоит в том, что главное в человеке — это душа и что если у кавалера драные башмаки, это еще не означает, что он сукин сын.
 
СКАЗКА ПРО СЛОНА
Есть свои привычки
Даже у лисички,
В рыжей теплой шубе
Круглый год она.
И зимой, и летом
Ходит слон раздетым,
Даже безрукавки
Нету у слона.
Раз такое дело,
Поступаем смело,
И костюм решила
Сшить ему сова.
Даром потеряла
Много материала,
Но его хватило
Лишь на рукава.
«Я считаю лично,
Что это неприлично,
Голым некрасиво
Появиться в свет,
Только лишь невежды
Ходят без одежды»,
То козел рогатый
Подает совет.
Говорят коняги,
Кони-работяги:
«Уходи отсюда,
Ты, козел, не прав,
Не в нарядах дело,
Было б сильным тело,
Было б чистым сердце,
И веселым нрав!!»
 
      И еще посылаю Вам один из моих ранних живописных шедевров. Внимательный анализ полотна дает возможность обнаружить: с одной стороны явное влияние мастеров голландской школы; с другой стороны — заметна мощная социальная тенденциозность, свойственная передвижникам и гениальному Гойе. Подлинник хранится в Третьяковке, посылаю Вам репродукцию.
      Я назвал мою картину — «Гадюка на цыпочках».
      До свидания, Тамара.
      Очень жду Вашего письма.
      Осёл
      2/VI

3

      Тамара, я только что свалился с брусьев и ударился задиком об землю, испытав при этом ни с чем не сравнимые страдания. Причем я давно уже заметил: стоит человеку слегка порезать палец — ему все начинают сочувствовать, кто бинт волокет, кто иод, а когда человек со всего маху трескается об землю задом, это вызывает взрыв скотского смеха. Простите, но я не мог не поделиться с Вами, Тамара, последними наблюдениями над низостью человеческой природы.
      С. Д.
      В следующем письме напишу, каков был Хемингуэй.
      С.

4

      Знаете, Тамара, два письма уже порвал. Мне все кажется, что я должен что-то Вам объяснять, в чем-то каяться, симулировать угрызения совести. Позвольте всего этого не делать. Постепенно все образуется. Я Вам буду писать письма, бесконечно длинные и скучные, как дождь в сентябре. Вы не пугайтесь. Воспринимайте их в конце концов как беллетристику, изумляйтесь наличию запятых и т. д. Я буду писать очень часто, а Вы можете отвечать вовсе не на каждое, скажем, на каждое пятое письмо.
      Просто Вы мне очень нужны. Я не могу объяснить этого. Я напишу Вам о себе, подробно и по возможности правдиво. Буду писать медленно, чтоб ни в одном слове не покривить. Может, Вам хоть что-нибудь станет ясно.
      Сегодня же ночью примусь за длиннейшую исповедь.
      Теперь вот что: если Вы по каким бы то ни было (я знаю, что не смогу осилить этот грамматический оборот. Если Вас не затруднит, расставьте сами черточки, коли они нужны) причинам не захотите мне писать, пришлите все-таки хоть две с половиной строчки, в которых будет причина коротко изложена. Я поверю самой нелепой и неправдоподобной и немедленно оставлю Вас в покое. Но лучше, чтоб этого не случилось.
      Пишите о себе. Все, что Вас касается, для меня интересно и очень важно.
      Как там Новосибирск? Что за город? Я, говорят, в нем родился, но не думаю, чтоб в Новосибирске имелась мемориальная доска, отмечающая этот важный факт.
      Отдыхайте как следует.
      Знаете что, Тамара, простите за дерзость, но я бы хотел написать Вам список из 30–40 книжек, которые, по-моему, следует прочесть. Большинство из них Вам, очевидно, знакомы, но это не страшно. Вы хоть будете знать, какие книги мне нравятся.
      Начнем с соотечественников.
      1. Если не читали, непременно возьмите Герцена, «Былое и думы». Будете удивлены, насколько Герцен был «свой», земной и ясный человек, насколько был умен и благороден. Беллетристику его читать не нужно. Очень разочаровывает.
      2. Читайте «Бесы» Достоевского. Лучший прозаик всех времен и народов. Еще прочтите превосходный рассказ его «Чужая жена и муж под кроватью». Очень на Достоевского не похож.
      3. «Севастопольские рассказы» и «Казаки» Л. Толстого.
      4. Каждый год перечитывайте Куприна. Бунина и Андреева после него можно уже не читать, хотя оба они мастера.
      Советской прозы не существует вообще. Но есть отдельные отличные книжки. Их следует прочесть.
      1. Весь Алексей Толстой. Особенно ранние рассказы. Их, кажется, называют «волжским циклом».
      2. Евгений Замятин. Его очень трудно достать. Расстрелян был в 37 году. Писатель лукавый, поверхностный, очень яркий. Если раздобудете, читайте, но осторожно и внимательно. Весь Замятин сделан на отходах от Достоевского.
      3. Елена Гуро. Любимая писательница Мака. Тоже трудно достать. Довольно нудная тетка.
      4. Очерки Ларисы Рейснер. Недавно было переиздание. Толстая красная книга. Вам очень понравится. Замечательные очерки о декабристах. Например, о Каховском. Рейснер, между прочим, была возлюбленной Троцкого.
      5. Прочтите «Зависть» Олеши. Я не люблю эту книгу, но всем остальным она нравится.
      6. Лев Славин «Наследник».
      7. Борис Пильняк. Все, что достанете. Скорей всего, не достанете ничего. Тоже расстрелян. (!)
      8. Прочтите Тендрякова «За бегущим днем». Любимый писатель Грубина. Эта книга есть в любой заводской библиотеке.
      9. Аркадий Аверченко. Лучший советский юморист. Достать почти невозможно. Эмигрировал в 18 году(?).
      10. М. Зощенко. Один сильно подточил советскую власть. Иногда пошловат, но очень смешно.
      11. Виктор Конецкий. Довольно молодой ленинградец. Есть во всех библиотеках(?).
      12. Юрий Казаков. Тоже из молодых. Рассказы у него изящные, чуть жеманные и кокетливые. Есть очень хорошие.
      13. Разыщите рассказ Александра Грина «Комендант порта».
      (Тамара, я пропускаю такие хрестоматийные книги, как «Тихий Дон», например.)
      Теперь коснемся сухой английской прозы. В Англии нет художников, нет композиторов, нет поэтов, но есть отличная проза. Простая, многословная, я бы сказал, деловая проза. Вот, например, типично английская фраза. Из Честертона. Привожу на память, конечно, неточно:
      «Покрой серого костюма мистера Монка нес в себе здоровый и бодрый дух английского социального компромисса, всю английскую непогоду с ее дождями и туманами, хотя в этот момент мистер Монк шагал по залитым солнцем холмам Калифорнии».
      Так. 1. Честертон.
      2. Р. Олдингтон. Рассказы и «Смерть героя».
      3. Джон Уэйн. «Спеши вниз».
      4. Прочтите рассказы Герберта Уэллса. Например, «Волшебная лавка».
      Литература Франции прекрасна, как сама Франция. Французская проза иногда вычурна, чуть женственна. Но французы были превосходными стилистами.
      1. Перечитайте «Милый друг».
      2. Жюль Ренар. «Рыжик». Замечательная книжка. Ренара называли «карманным Мопассаном».
      3. Поль Гимар. Современный француз. Яхтсмен и боксер. Написал «Гаврскую улицу».
      4. Экзюпери. Я его не люблю, но всем нравится.
      5. Жак Кокто. Отличные пьесы. «Бык на крыше» и т. д.
      6. Марсель Пруст. Он Вам покажется трудным. Тоже отходы от Достоевского.
      7. Перечитывайте Бальзака. Безоговорочно любимый писатель. Гений, попросту говоря. Прочтите «Шагреневую кожу».
      Немцев я вообще пропускаю, кроме одного, который не похож на немца. Немцы все философы и толстопузые бюргеры. Мне как-то пришлось читать Манна. Я чуть не подох от тоски и ненависти. Цвейг был хороший немец. Скорей даже француз, а не немец. И еще есть прекрасный современный западно-германский писатель Генрих Бёлль. «…И не сказал ни единого слова», «Дом без хозяина». Есть еще «Бильярд в половине десятого». Но в этой книжке Бёлль зануда и католик. Весь в догмах и проповедях. Ее читать не стоит.
      Дальше американцы. В Америке нет литературных традиций. Да и бытовых традиций почти нет. Англичане, например, все дурные привычки превратили в традиции. И называют Англию страной традиций. А вот предшественниками великого американца Хемингуэя можно считать кого угодно, от Эсхила до Стендаля, от Библии до японских трехстиший. Американцы не только создали в литературе культ гангстеризма и женской инфернальности, придумали не только «золотого мальчика», эдакого скрипача и боксера одновременно, эдакого громилу и вместе с тем эстета. Они рассказали о том, что такое по истине мужество, поистине честность, что такое простота, научили верить в удачу, в счастливый случай, верить в дорогу и в самого себя.
      Два года назад умер Хемингуэй, писатель, которому я верил. Его кодексом была «Честная игра». Всегда и во всем должна вестись честная игра. Мужчина должен быть прост и силен. Хладнокровных и рассудительных женщин он не любил. Все должно быть, как природа велела. Дети должны быть ребячливы, собаки послушны и т. д. Он любил легкую и теплую одежду, умных и чистых животных, сероглазых слабеньких женщин, и сам был широкоплечий человек с круглым кошачьим подбородком. Я Вам о нем напишу специальное письмо. Он был настоящий писатель. Перечитывайте все, им написанное. Особенно «Фиеста», «Смерть после полудня», «Белые слоны», «Убийцы», «В наше время», «Там, где чисто, светло».
      2. Был еще Стивен Крейн. Прочтите «Голубой отель». Любимый рассказ Хемингуэя.
      3. Читайте Стейнбека. «Жемчужина» и «Зима тревоги нашей».
      4. Фолкнер. Есть такой сборник «Семь рассказов». Вот его и прочтите.
      5. Есть еще Сароян. Вильям Сароян, американский армянин. Очень мило, но фактура уже не та. Прочтите «Человеческую комедию».
      6. Джон Дос-Пассос «Манхэттен». Очень стоящая книга.
      Видите, Тамара, получилось идиотское письмо-каталог. Просто Вы уж наверное поняли (по последним правилам «наверное» можно не выделять запятыми), что это мое любимое дело. Еще когда-то очень любил бокс, но повредил ногу и бросил. Если не слежу за собой, начинаю хромать. Вам нравятся хромые?
      Я очень жду Вашего письма. Сам буду писать ежедневно и очень длинно. Напишу про себя, про Грубина, про то, как надо жить, и про то, как не надо.
      Очень хорошо, что Вы есть и что Вы знаете, что есть я. Этого пока вполне достаточно. Тем более, что замуж за меня Вы выйдете только в сентябре.
      Живется мне сейчас вполне сносно, я ни черта не делаю, читаю и толстею. Но иногда бывает так скверно на душе, что хочется самому себе набить морду.
      До свидания, тоненькая.
      1 июля 63 г. Сергей Довлатов

5

      В прошлом письме, Тамара, я пообещал написать о себе, подробно и правдиво, без самоуничижения и без бахвальства. Дело было так.
      Когда я был толстое добродушное дитя, вокруг меня хлопотали многочисленные дяди и тети. Поскольку дитя было задумчивое, дяди и тети провозгласили, что оно мудрое дитя. Кроме того, дитя рисовало, лепило, сочиняло стишки. Дяди и тети решили: «Вундеркинд». Потом мальчик учился в школе, учился прилично, но без блеска. Последние три года учился в художественной школе. Одновременно в «Ленинских искрах» печатали стишки, довольно-таки дрянные. Мальчик привык к тому, что он вундеркинд. Это было приятно. Потом он поступил в университет. Поступил без особого труда, и опять учился прилично и опять без блеску. Но помнил, что вундеркинд. Оказалось, что это чепуха. Я действительно многое могу делать, может быть, просто потому, что за многое брался. Настоящей склонности у меня нет ни к чему. Есть так называемые общие способности. Однажды на одном из университетских шумных сборищ я выскочил с какой-то бредовой мыслью, насчет того, что любое великое чувство без труда разлагается на чувства, ничтожно мелкие. Ну скажем, самоотверженность складывается из тщеславия, бахвальства, физической храбрости (а это самый низкий вид храбрости) и т. д. И вот после этого ко мне подошел умнейший человек Е. И. Наумов и сказал: «Все, что вы говорите, забавно, но хочу вас предупредить: вы всю жизнь рискуете оставаться способным мальчиком. Потому что вы — дилетант». Но я как-то не обратил внимания на его слова. И еще года полтора жил довольно благополучно. Путался с компанией подпольных поэтов, но они очень быстро осточертели своим нытьем, злобой и внутренней хилостью. Потом долго болтался на Невском проспекте, дрался, даже позволял себе шутить с уголовным кодексом, не зная того, что уголовный кодекс совершенно не понимает шуток. Я думал, что хожу по краю пропасти, а оказалось, что это не пропасть, а помойная яма. Кроме того, было многое, о чем не хочу рассказывать. К тому времени мы уже были знакомы с Грубиным, относились друг к другу с неприязнью и за глаза всячески обливали друг друга грязью. О нем я вам, Тамара, обязательно напишу специальное длинное письмо, потому что это замечательная личность. Мы совсем разные люди и любим разное, но ненавидим, кажется, одно и то же. А это гораздо важнее. Мы оба больше всего ненавидим и презираем шарлатанов. Попробую объяснить, что это такое. Понимаете, 90 % людей стараются выдавать себя не за тех, кем они являются. Отсюда появляются рисовка, поза, самодовольство, кривляние и пр. И вообще, Тамара, если Вы видите, что человек смеется над собой, можете быть совершенно уверены, что он не дурак, так как способность подшучивать над собой — это явный и бесспорный признак ума. Шарлатаны этого никогда не делают. Барбой, например, ни за что не улыбнется по собственному адресу. Зато над ним смеются другие.
      Ладно, я отвлекся. Дальше было вот что. Парторг ЛГУ объявил мне, что парторганизация не испытывает ко мне политического доверия. Примерно в это же время мне запретили работать в системе «Интурист» (дело в том, что я с третьего курса работал по вечерам переводчиком в «Дружбе». Это такая молодежная гостиница на ул. Чапыгина). В это же время у меня возникли неприятности, так сказать, личного порядка. Кроме того, у меня вдруг обнаружились громадные долги. Если бы все это сваливалось на меня постепенно, я бы выдержал, но поскольку это произошло одновременно, я запузырился, изругал университетское начальство, утомил знакомых серией неудачных самоубийств и отбыл в республику Коми, взвалив долги на плечи тети Хлои — Грубина.
      Тут начинается самое главное. Я сунулся сдуру на месячные курсы надзорсостава, там нас скоренько научили выламывать руки и спасаться от ножа, и потом я попал надзирателем в лагерь строгого режима в Чинья-Ворыке. Там я такого натерпелся страху, что Вы себе представить не можете. У меня не было сантиметра кожи, который бы не дрожал мелкой дрожью. Оказалось, что я, если не трус, то во всяком случае далеко не храбрец. В войсках охраны, так называемой «вохре», есть жесткая традиция: надзирателям, проявившим слабость духа, придумывают женские имена. Так вот, с сентября по ноябрь меня называли Наташкой. Это было чрезвычайно унизительно. Я готов был лезть в любую ножевую драку, только б меня снова стали величать Сергеем. К новому году мне удалось провернуть несколько героических делишек, и кличку сняли. Но привыкнуть я так и не смог. Вскоре после нового года я отлупил одного сержанта, и у него парализовалась правая часть лица, и меня отправили в наказание на самую глухую подкомандировку, на особый режим. Там собран особо опасный рецидив, так называемый ООР.
      Там было еще хуже. Лес кругом, и больше ни хрена. Я был очень мрачный, так как все моральные силы и весь юмор уходили на то, чтоб наполнить оптимизмом письма к маме. С Валерием мы почти не переписывались, и вообще я, кроме мамы, почти никому не писал.
      Я многого насмотрелся на Севере и очень много думал. И я знаю, что ничего хорошего из меня уже не получится. Я совсем недавно стал искренне так считать. Но это не страшно. Надо просто жить и работать на совесть. Верно?
      Хотите, я стану мозольным оператором? Они, говорят, зарабатывают уйму денег.
      Есть у меня одно сильное желание (не хочу употреблять слово «мечта»), но об этом я не люблю говорить.
      Главное, Тамара, чтоб Вы никуда не исчезли.
      Отдыхайте изо всех сил, лопайте побольше, а то ведь Вы не ахти какая толстуха, и организм, наверное, как дамские часики, хрупкий.
      Я завтра еще напишу. Привет Вашей маме.
      С. Д.
      Тамара, знаете что, пришлите свою фотографию. Ну что Вам стоит? А я Вам посылаю портрет живописный, так как мне фотографироваться нельзя, от моей морды лопается эмульсия на фотопленке, не выдерживает.
      С. Д.

6

      Милая Тамара, я получил Ваше письмо с двадцатью двумя вопросительными знаками и тринадцатью восклицательными. Сперва отвечаю на вопросы.
      Медведи грустные бывают. И вообще, звери гораздо печальнее людей. Взять, скажем, верблюда, особенно в период, когда он линяет. Как он величественно грустен!! А обратили внимание, как много скорби в глазах у собаки из породы такс? Что же касается лошадей, они все до единой поразительно печальны.
      Пусть я похож на грустного медведя. Одна жестокая женщина говаривала в свое время, что я похож на гориллу, разбитую параличом, которую не прогоняют из зоопарка из жалости.
      Вы беспокоитесь, не показалось ли мне странным Ваше поведение. Ничего странного в Ваших поступках я покуда не заметил. То, что Вас не заинтересовала моя персона, это вовсе не странно. Но от этого мне не легче.
      Когда я пишу, что Вы чудесная девушка, то уж я знаю, о чем пишу. А со временем научитесь держаться проще, естественней, будете помещать в письмах меньше восклицательных и вопросительных знаков и превратитесь в замечательную женщину.
      Вашему приятелю, который похож на Петю Бачея из повести Катаева «Белеет парус одинокий», я при встрече, возможно, дам подзатыльник, потому что Хлоя мне рассказал, что когда этот сизый почтовый голубь передал ему записку от Вас, то смотрел с жалостью и сочувствием. Мне это не понравилось.
      А теперь серьезно. Вы категорически просите не писать Вам больше и не звонить. Я не буду делать ни того, ни другого. Но происходит какая-то чертовщина. Я все время думаю о Вас. И вспоминаю каждую мелочь, с Вами связанную. Я писал, что полюбил Вас. Мне бы очень не хотелось употреблять этого слова, но со мной действительно ничего подобного давно уже не было. Просто не знаю, что и делать. Я очень не хочу Вас терять. Если б Вы только знали, как Вы мне нужны. Не пропадайте, Тамара. Может быть, именно этот грустный медведь Вам на роду написан. А потом, грустный медведь иногда бывает очень веселым.
      Ну почему бы нам не быть хорошими приятелями, это я Вам предлагаю, как вьетнамский школьник пионерке из ГДР.
      Пишите, Тамара, славная, умненькая, смешнейшее существо!
      Я буду ждать, я согласен даже быть «случайным объектом, на который выливается Ваше настроение».
      Крепко жму лапу.
      Сергей Довлатов
      12/VII
      P.S. 19-го числа я ложусь в окружной госпиталь кромсать ногу, но если Вы не будете жестокой свиньей и напишете, мне приятели немедленно притащат Ваше письмо.
      До свидания, воробей.
      С. Д.

7

      Тамара, я воспринимаю Вашу просьбу отозваться о «Дачниках» как снятие запрета с переписки и телефонных звонков. Согласитесь, что это не назойливость, а обыкновенная логика.
      «Дачников» у меня под рукой нет, и библиотеки у нас нет, но в субботу я непременно раздобуду их, прочту и отзовусь.
      Только я, откровенно говоря, ни черта не понимаю в театральном деле. И зритель я плохой. Балет еще кое-как могу смотреть, а в драматическом театре шибко скучаю.
      А играть Вы будете вовсе не мышь, Вам надо ринуться в классическую драматургию.
      У нас есть дюжина сносных Гамлетов, но нет ни одной путевой Офелии! А между тем в образе Офелии заключена важнейшая шекспировская идея: Великие души, умирая, отрешаются от личной любви и приобщаются к Любви общечеловеческой, так сказать, вселенской. Если помните, эта дама уходит из жизни с охапкой верб в руках. Примерно та же дребедень происходит с Дездемоной, которая перед смертью поет об иве. В общем, это довольно сложная вещь, я Вам потом подробнее растолкую.
      Я не очень верю в существование обособленного актерского дарования. Оно должно складываться из целого комплекса качеств. Скажем: музыкальность, голос, грация, темперамент.
      Мне не нравится нарочитая естественность Смоктуновского и Ефремова. То, за что их хвалят, меня как раз и не устраивает. Эта холера идет от западного кинематографа и угрожает русскому театру, точно так же, как влияние гениального Хемингуэя губит русскую прозу и появляются писатели вроде В. Аксенова.
      Из буржуев мне очень нравятся Жерар Филипп, Анна Маньяни, Мазина, Бурвиль, меньше Габэн.
      Из наших хороши: Толубеев, Н. Гриценко, Андр. Попов, Симонов.
      Послушайте, а кто такая Эдит Пиаф? И еще меня интересует, кто такой Юра Красовский.
      Голос у Вас непременно появится. Вы будете жить в нашей коммунальной квартире и участвовать в кухонных склоках и баталиях. Через месяц появится, как миленький.
      Между прочим, я недавно объелся халвой. В моей суровой биографии это очень неуместный штрих, более подходящий к биографии оптимиста и балагура. Я понимаю, что об этом факте, может, не стоит рассказывать девушке, которой хочешь понравиться, но если б Вы знали, какие муки я испытал.
      Тетя Хлоя уехал в Выборг по делам. Передавал Вам поклон.
      Я теперь совсем одинокий, как бегемотиха в Ленинградском зоопарке. Ее зовут Красавица, и она весьма недурна собой, но, можете себе представить, все время одна. Потому что она единственная бегемотиха в Ленинграде, а выходить замуж за страуса или козла ни в какую не согласна.
      Вам ее жалко?
      Меня очень тронуло Ваше сочувствие моей ноге. Я и сам отношусь к ней не без симпатии. Но кромсать раньше или позже придется. Кажется, это дело опять откладывается. А жаль. К Вашему приезду она была бы уже заштопана и блестела бы, как новенькая. Не беспокойтесь, совсем ее не оттяпают. Только обстругают.
      Мне очень многое нужно Вам рассказать. Но мы отложим серьезные разговоры до встречи. Я возьму Вас за лапку и поведу в Александровский сад. И мы будем разговаривать 10 часов.
      Договорились?
      Вы мне кажетесь, Тамара, очень настороженным, легко ранимым, уязвимым человеком. И чуточку беспомощным. Этим, кажется, и объясняются Ваши «странные» поступки.
      Уверен, что будем хорошими приятелями. Я маленьких не обижаю.
      До свидания, жабинька.
      Пишите сразу.
      И еще вот что: поскорее возвращайтесь. Пожалуйста, как можно скорее.
      С. Довлатов
      18 июля
      Р.S. Скучаю, как паровозик на свалке.
      Это не совсем удачное полотно повествует о том, как я про Вас все время думаю и какой я при этом грустный.

8

      1. Милая Тамара, у меня все эти дни было туго со временем и я не прочел «Дачников», но постараюсь сделать это как можно скорее.
      2. В Ленинграде несколько дней стояла жара, и я проклинал жару, теперь вдруг стало очень холодно, и я проклинаю холод. Сегодня ночью был ураган.
      3. Хлою распределили в забытые богом места, отвратительное захолустье, около Лодейного Поля. Он склоняется к мысли пойти на конфликт с советской властью и не являться к месту работы.
      4. Завтра в 12 часов я поеду в окружной госпиталь, и мне точно объявят, когда явиться на операцию.
      5. Недавно у нас произошла довольно многолюдная драка. Но я в ней не участвовал, а только подбадривал дерущихся энергичными выкриками. И вообще я понял, что лучшая позиция в драке у наблюдающего: с одной стороны, он получает свою долю приятного возбуждения, а с другой — избавлен от болевых ощущений, которые я всегда недолюбливал.
      6. Моя мама Вам очень дружелюбно кланяется.
      7. Хотел Вам позвонить в воскресенье, но позорно забыл номер телефона.
      Крепко жму лапу. Пишите.
      Возвращайтесь скорее.
      С. Д.
      22 июля

9

      9 августа
      Милая Тамара,
      Джером Сэлинджер, безусловно, отличный писатель. Рассказ «Посвящается Эсме» намного лучше трех остальных. Но дело в том, что все, написанное Сэлинджером, и даже все им прочитанное, не стоит для меня одной строчки, написанной Вашей худенькой лапочкой. Последнее Ваше письмо получил ровно две недели назад. Когда думаете быть в Ленинграде? Почему молчите?
      Скучаю, беспокоюсь.
      С. Довлатов