Самое большое несчастье моей жизни – гибель Анны Карениной.
      Из записных книжек
 
      – Напечатали рассказ?
      – Напечатали.
      – Деньги получил?
      – Получил.
      – Хорошие?
      – Хорошие. Но мало.
 
      Брат спросил меня:
      – Ты пишешь роман?
      – Пишу, – ответил я.
      – И я пишу, – сказал мой брат, – махнем не глядя?
 
      Однажды меня приняли за Куприна. Дело было так. Выпил я лишнего. Сел тем не менее в автобус. Еду по делам. Рядом сидела девушка. И вот я заговорил с ней. Просто чтобы уберечься от распада. И тут автобус наш минует ресторан «Приморский», бывший «Чванова». Я сказал:
      – Любимый ресторан Куприна!
      Девушка отодвинулась и говорит:
      – Оно и видно, молодой человек. Оно и видно.
 
      Лениздат напечатал книгу о войне. Под одной из фотоиллюстраций значилось: «Личные вещи партизана Боснюка. Пуля из его черепа, а также гвоздь, которым он ранил фашиста…» Широко жил партизан Боснюк!
 
      В молодости Битов держался агрессивно. Особенно в нетрезвом состоянии. И как-то раз он ударил поэта Вознесенского. Это был уже не первый случай такого рода. Битова привлекли к товарищескому суду. Плохи были его дела. И тогда Битов произнес речь. Он сказал:
      – Выслушайте меня и примите объективное решение. Только сначала выслушайте, как было дело. Я расскажу, как это случилось, и тогда вы поймете меня. А следовательно – простите. Потому что я не виноват. И сейчас это всем будет ясно. Главное, выслушайте, как было дело.
      – Ну, и как было дело? – поинтересовались судьи.
      – Дело было так. Захожу в «Континенталь». Стоит Андрей Вознесенский. А теперь ответьте, – воскликнул Битов, – мог ли я не дать ему по физиономии?!
 
      Романс Сергея Вольфа:
      «Я ехала в Детгиз, я думала – аванс…»
 
      Вольф говорит:
      – Недавно прочел «Технологию секса». Плохая книга. Без юмора.
      – Что значит – без юмора? При чем тут юмор?
      – Сам посуди. Открываю первую страницу, написано – «Введение». Разве так можно?
 
      Молодого Евтушенко представили Ахматовой. Евтушенко был в модном свитере и заграничном пиджаке. В нагрудном кармане поблескивала авторучка. Ахматова спросила:
      – А где Ваша зубная щетка?
 
      Вышел из печати том статей Наврозова. Открываю первую страницу: «Пердисловие».
 
      Писателя Воскобойникова обидели американские туристы. Непунктуально вроде бы себя повели. Не явились в гости. Что-то в этом роде. Воскобойников надулся:
      – Я, – говорит, – напишу Джону Кеннеди письмо. Мол, что это за люди, даже не позвонили.
      А Бродский ему и говорит:
      – Ты напиши «до востребования». А то Кеннеди ежедневно бегает на почту и все жалуется: «Снова от Воскобойникова ни звука!..»
 
      Яша Фрухтман взял себе красивый псевдоним – Дубравин. Очень им гордился. Однако шутники на радио его фамилию в платежных документах указывали: «Дуб-раввин».
 
      По радио объявили: «На экранах – третья серия „Войны и мира“. Фильм по одноименному роману Толстого. В ходе этой картины зрители могут ознакомиться с дальнейшей биографией полюбившихся им героев».
 
      Отправил я как-то рукопись в «Литературную газету». Получил такой фантастический ответ:
      «Ваш рассказ нам очень понравился. Используем в апреле нынешнего года. Хотя надежды мало. С приветом – Цитриняк».
 
      Степень моей литературной известности такова, что, когда меня знают, я удивляюсь. И когда меня не знают, я тоже удивляюсь. Так что удивление с моей физиономии не сходит никогда.
 
      Рассказывали мне такую историю. Приехал в Лодзь советский министр Громыко. Организовали ему пышную встречу. Пригласили местную интеллигенцию. В том числе знаменитого писателя Ежи Ружевича. Шел грандиозный банкет под открытым небом. Произносились верноподданнические здравицы и тосты. Торжествовала идея польско-советской дружбы. Громыко выпил сливовицы. Раскраснелся. Наклонился к случайно подвернувшемуся Ружевичу и говорит:
      – Где бы тут, извиняюсь, по-маленькому?
      – Вам? – переспросил Ружевич. Затем он поднялся, вытянулся и громогласно крикнул:
      – Вам? Везде!
 
      Помню, раздобыл я книгу Бродского 64-го года. Уплатил как за библиографическую редкость приличные деньги. Долларов, если не ошибаюсь, пятьдесят. Сообщил об этом Иосифу. Слышу:
      – А у меня такого сборника нет.
      Я говорю:
      – Хотите, подарю вам?
      Иосиф удивился:
      – Что же я с ним буду делать? Читать?!
 
      Бахчанян предложил название для юмористического раздела в газете: «Архипелаг Гуд Лак!»
 
      Вайль и Генис ехали сабвеем. Проезжали опасный, чудовищный Гарлем. Оба были сильно выпившие. На полу стояла бутылка виски. Генис курил. Вайль огляделся и говорит:
      – Сашка, обрати внимание! Мы здесь страшнее всех!
 
      Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым. Об этом говорит история с Набоковым. Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были – за. Один Якобсон был – против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим. Наконец коллеги сказали:
      – Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель.
      – Ну и что? – удивился Якобсон. – Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!
 
      Какой-то американский литературный клуб пригласил Андрея Вознесенского. Тот читал стихи. Затем говорил о перестройке. Предваряя чуть ли не каждое стихотворение, указывал: «Тут упоминается мой друг Аллен Гинзберг, который присутствует в этом зале!» Или: «Тут упоминается Артур Миллер, который здесь присутствует!» Или: «Тут упоминается Норман Мейлер, который сидит в задних рядах!» Кончились стихи. Начался серьезный политический разговор. Вознесенский предложил – спрашивайте. Задавайте вопросы. Все молчат. Вопросов не задают. Тот снова предлагает – задавайте вопросы. Тишина. Наконец поднимается бледный американский юноша. Вознесенский с готовностью к нему поворачивается:
      – Прошу вас. Задавайте любые, самые острые вопросы. Я вам отвечу честно, смело и подробно.
      Юноша поправил очки и тихо спросил:
      – Простите, где именно сидит Норман Мейлер?
 
      В Нью-Йорке гостил поэт Соснора. Помнится, я, критикуя Америку, сказал ему:
      – Здесь полно еды, одежды, развлечений, и – никаких мыслей!
      Соснора ответил:
      – А в России, наоборот, сплошные мысли. Про еду, про одежду и про развлечения.
 
      Приехал из Германии Войнович. Поселился в гостинице на Бродвее. Понадобилось ему сделать копии. Зашли они с женой в специальную контору. Протянули копировщику несколько страниц. Тот спрашивает:
      – Ван оф ич? (Каждую по одной?)
      Войнович говорит жене:
      – Ирка, ты слышала? Он спросил: «Войнович?» Он меня узнал! Ты представляешь? Вот это популярность!
 
      Вышел я из больницы. Вроде бы поправился. Но врачи запретили мне пить и курить. А также настоятельно рекомендовали ограничивать себя в пище. Я пожаловался на все это одному знакомому. В конце говорю:
      – Что мне в жизни еще остается? Только книжки читать?!
      Знакомый отвечает:
      – Ну, это пока зрение хорошее…
 
      Когда мы что-то смутно ощущаем, писать вроде бы рановато. А когда нам все ясно, остается только молчать. Так что нет для литературы подходящего момента. Она всегда некстати.
 
      Бог дал мне именно то, о чем я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят.