В эту минуту дверь отворилась, и явившийся ко мне с визитом смотритель поселений на полуфразе перебил Сокольского.
      - Сбегай-ка, братец, на конюшню. Вели, чтоб мне тройку прислали!
      - Слушаю, ваше высокоблагородие! - выкрикнул Сокольский и со всех ног бросился из комнаты.
      Я схватился за голову.
      - Зачем вы это?
      Смотритель глядел на меня во все глаза.
      - Что зачем?
      - Да разве нельзя было кого другого послать?.. Хоть бы из уважения ко мне...
      Он расхохотался.
      - Да вы что это? Гуманничать с ними думаете? С мерзавцами? Да поверьте вы мне: мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы, - и больше ничего! Что ему сделается?
      С Сокольским мы потом виделись часто. Он деятельно, охотно мне помогал знакомиться с каторгой, собирать песни, составлять словарь арестантских выражений.
      Но каждый раз, как я заговаривал о чем-нибудь, кроме каторги, он весь как-то съеживался и бормотал:
      - Нет, нет. Не надо об этом... Ни о чем не надо... Вы уедете, а мне еще тяжелей будет... Не надо!..
      Одну странность я заметил в Сокольском.
      Он словно чего-то не договаривал... Придет, посидит, повертится на стуле, поговорит о каких-то пустяках и уйдет... Словно давится он чем-то, что никак не может сойти у него с языка.
      Старался навести его на этот разговор.
      - Сокольский, вы, кажется, мне что-то хотите сказать? Пожалуйста, откровенно...
      - Нет, нет... Ничего, ничего... Право, ничего... До свиданья, до свиданья!
      Становилось тягостно.
      - Сокольский, - как-то не без страха начал я, - я скоро уезжаю из Корсаковска. Вы мне много помогли в моей работе... Я за это ведь получаю гонорар и считаю своим долгом...
      На лице Сокольского отразилось страдание. Во взгляде, который он кинул на меня, было много злобы.
      - К вам идет кто-то... идет...
      Его чуть не на половину откушенный язык заплетался и шепелявил еще больше:
      - Ишдет... Ишдет...
      И Сокольский выбежал из комнаты.
      - Да Боже мой! Что ж это все за муки?! - должно быть, вслух крикнул я, потому что хозяйка отворила двери и спросила:
      - Чаю прикажете?! Звали?
      Через несколько времени встречаю моего знакомого, "адвоката за каторгу", "дурачка" Шапошникова*.
      _______________
      * См. очерк "Два полюса".
      - Слушайте, Шапошников. Вы - приятель Сокольского. Он что-то имеет ко мне, да все...
      Шапошников пристально посмотрел мне в глаза и захохотал.
      - Подстрелить вас хочет, ваше высокоблагородие, да все не решается!
      - Как подстрелить? Какой вздор говорите!
      - Как "подстреливают"? Денег попросить семь целковых. Татары насели. Он тут майданщику да другим, за водку и за разное, семь рублей должен. Узнали, что он к вашему высокоблагородию ходит, и насели: "Проси да проси у барина". Избить до полусмерти обещают. А он давится, шельма! Ха-ха-ха!.. Давеча от вас в тюрьму как угорелый прибег. "Догадался!" кричит. Ха-ха-ха!.. В каторге да этакие нежности!
      - Да на-те, на-те вам, Шапошников, пойдите, сейчас же отдайте... Не говорите ему про наш разговор... Скажите, что я вам дал, лично вам... Сделайте там, как хотите...
      Во взгляде Шапошникова на одно мгновение сверкнула какая-то жалость, но он сейчас же прищурил глаза и посмотрел на меня с иронией.
      - Вы кого зарезали?
      - Кто? Я?
      - Вы?
      - Я никого не резал.
      - Никого? Так за что вас на Сахалин послали?
      И Шапошников снова расхохотался своим странным смехом, от которого у непривычного человека мурашки по телу пробегают.
      Преступление в Корсаковском округе
      - Мы в тайгу иначе не ходим, как с ножом за голенищем! - говорили мне сами каторжные.
      Вот вам то, что лучше всяких статистических цифр говорит об имущественной и личной безопасности на Сахалине.
      Когда разгружаются пароходы, каторжных на борт Ни за что не пускают.
      - Все уволокут, что попадется!
      У моей квартирной хозяйки поселенцы успели стащить в кухне со стола деньги, едва она отвернулась.
      Несмотря на то, что у меня сидел в это время их начальник, смотритель поселений.
      - Ваше высокоблагородие, простите их! - молила квартирная хозяйка, когда виновные нашлись. - Простите, а то они меня подожгут.
      К ее просьбе присоединился и я.
      - Да бросьте вы их! Ведь, действительно, сожгут дом, по миру пойдет баба.
      Смотритель поселений долго настаивал на необходимости наказания.
      - Невозможно! Под носом у меня смеют воровать. До чего ж это дойдет?
      Но потом энергично плюнул и махнул рукой.
      - А, ну их к дьяволу! Ведь, действительно, с голоду все!
      Кражи, грабежи, воровство сильно развиты в округе.
      Незадолго до моего приезда тут произошло четыре убийства.
      Один поселенец, похороны которого я описывал, хороший, работящий, "смирный" парень, зарезал из ревности свою "сожительницу" и отравился сам.
      Женщина свободного состояния отравила своего мужа, крестьянина из ссыльных, за то, что он не хотел ехать на материк, куда ехал ее "милый" из ссыльнопоселенцев.
      Один поселенец зарезал сожительницу и надзирателя*.
      _______________
      * С несчастным "героем" этого преступления мы уже встречались в "кандальной тюрьме".
      Наконец, об этом упоминалось в разговоре с Резцовым, убит был зажиточный писарь из ссыльно-каторжных.
      Сожительница, которая и "подвела" убийц, не сознается, но, когда я беседовал с ней один на один в карцере, где она содержится, она озлобленно ответила:
      - А чего ж на них смотреть-то, на чертей? Не законный, чай? Поживет, кончит срок, да и поминай его как звали! Куда наша сестра под старость лет без гроша денется!..
      И, помолчав, добавила:
      - Не убивала я. А ежели б и убила, не каялась бы. Всякий о себе тоже должен подумать!
      Вот вам сахалинские "нравы".
      Отъезд
      Пароход готов к отплытию.
      По Корсаковской пристани, заваленной мешками с мукой, движется печальная процессия.
      На носилках, в самодельных неуклюжих креслах, несут тяжких хирургических больных, отправляемых для операции в Александровск.
      Страдальческие лица... А впереди еще путешествие по бурному Татарскому проливу...
      Тут же, на пристани, разыгрывается трагедия-комедия... трагикомедия...
      Агафья Золотых уезжает с Сахалина на родину и прощается со своим сожителем, ссыльнопоселенцем из немцев.
      "Агафья Золотых", - это ее "бродяжеское", не настоящее имя, - попала на Сахалин добровольно.
      Ее друг сердца был сослан в каторгу за подделку монеты.
      Чтобы последовать за ним на каторгу, она назвалась бродягой.
      Ее судили, как не помнящую родства, сослали на Сахалин, - здесь ее ждало новое горе.
      Тот, ради кого она пошла на каторгу, умер.
      "Агафья Золотых" открыла свое "родословие" и просила возвратить ее на родину.
      А пока "ходили бумаги", - ведь есть-то что-нибудь надо!
      Агафье пришлось сойтись с поселенцем, пойти в "сожительницы".
      Понемногу она привыкла к сожителю, полюбила его, как вдруг приходит решение возвратить "Агафью Золотых" на родину, в Россию.
      - Прощай, Карлушка! - говорит, глотая слезы, Агафья. - Не поминай лихом. Добром, может, не за что!
      - Прощайте, Агашка! - отвечает немец, молодой парень.
      Катер отчаливает, через полчаса приходит обратно, и на пристань выходит... "Агафья Золотых".
      На пароходе появление "Агафьи Золотых" произвело целую сенсацию.
      - Как, Агафья Золотых? Какая Агафья Золотых? Да ведь мы в прошлом году еще увезли Агафью Золотых? Отлично помним! Из-за нее даже переписка была. Как только пришли в Одессу, Агафья Золотых, не ожидая, пока за ней явится полиция, сбежала с парохода!
      Оказывается, что Агафья Золотых, не желая уезжать от человека, которого она успела полюбить, "сменялась именами" - и под ее именем уехала и гуляет себе по Руси какая-то ссыльно-каторжная*.
      _______________
      * Вот вам доказательство, что, несмотря на фотографические карточки, "смены" бывают и до сих пор.
      Теперь "Агафью Золотых" решительно отказываются принять на пароход.
      - Да ведь это настоящая "Агафья Золотых"! Ее все здесь знают! То была какая-то ошибка! - говорит тюремная администрация.
      - А нам какое дело! Станем мы по два раза одну и ту же "Агафью Золотых" возить!
      Агафью возвращают на берег.
      - Ну, Карлушка, видно, судьба уж нам вместе жить, - говорит Агафья. Идем домой!
      - Зачем же я с вами пойду, Агашка? - рассудительно отвечает немец. Я буду брать себе другую бабу, Агашка!
      В ожидании отъезда сожительницы, немец успел присмотреть себе другую, условился, договорился.
      Агафья качает головой.
      - Был ты, Карлушка, подлец, - подлецом и остался. Тфу!
      - Агафья! Агафья! Куда ты? Стой! - кричит ей кто-то из "интеллигенции". - Садись в катер! Я попрошу капитана, может, и возьмет!
      Агафья поворачивается на минутку.
      - А идите вы все к черту, к дьяволу, к лешману! - со злобой, с остервенением говорит она и идет.
      Куда?
      - А черт ее знает, куда! - как говорят в таких случаях на Сахалине.
      Еще раз, - в третий раз уже жизнь разбита...
      Пора, однако, на пароход.
      - Все готово! - говорит... персидский принц.
      Настоящий принц, которому письма с родины адресуются не иначе, как "его светлости".
      Он осужден вместе с братом за убийство третьего брата.
      Отбыл каторгу и теперь что-то вроде надзирателя над ссыльными.
      Он распоряжается на пристани, очень строг и говорит с каторжными тоном человека, который привык приказывать.
      - Алексеев, подавай катер! Пожалуйте, барин! - помогает бывший принц сойти с пристани.
      Последняя баржа, принимающая остатки груза, готова отойти от парохода.
      - Так не забижают, говорили, надзиратели-то? - кричит с борта один из наших арестантов, - из тех, которых мы везем.
      - Куды им! - хвастливо отвечает с баржи старый, "здешний" каторжанин.
      Баржа отплывает.
      Гремят якорные цепи. С мостика слышны звонки телеграфа. Раздается команда.
      - Право руля!
      - Право руля! - как эхо вторит рулевой.
      - Так держать!
      - Так держать!
      "Ярославль" дает три прощальных свистка и медленно отплывает от берегов.
      Прощай, Корсаковск, такой чистенький, веселый, "не похожий на каторгу" с первого взгляда, так много горя, страданий и грязи таящий внутри.
      "Ярославль" прибавляет ходу.
      Берега тонут в туманной дали.
      А впереди "настоящая каторга", Александровск, где содержатся все наиболее тяжкие, долгосрочные преступники, Рыковск, Онор, тайга, тундра, рудники...
      - Корсаковск, это еще что! Рай! - говорит один из едущих с нами сахалинских служащих. - Разве Корсаковск каторга? Это ли Сахалин?
      Все, что я вам рассказал, это только прелюдия к "настоящей" каторге.
      Настоящая каторга
      Мы с вами на пароходе "Ярославль" у пристани Александровского поста, "столицы" острова, где находится самая большая тюрьма, где сосредоточена "самая головка каторги".
      Сюда два раза в год пристает "Ярославль" "с урожаем порока и преступления". Здесь этот "урожай" "выгружается", здесь уже все вновь прибывшие арестанты распределяются и отсюда рассылаются по разным округам.
      Сирена пронзительно орет, - словно пароход режут, - чтобы поживее распоряжались на берегу.
      Холодно дует пронзительный ветер и разводит волнение.
      Крупная зыбь колышет стоящие у борта баржи. Пыхтит буксирующий их маленький катерок тюремного ведомства.
      Тоскливо на душе. Перед глазами унылый, глинистый берег. Снег кое-где белеет по горам, покрытым, словно щетиной, колючей тайгой.
      - Это вчера навалило, снег-то, - поясняет кто-то из служащих, приехавший на пароход за арестантами. - Совсем было сходить стал, да вчера опять вьюга началась.
      Сегодня как будто потеплее. Завтра опять вьются в воздухе белые мухи. Туманы. Пронизывающие ветры. И так - до начала июня. Это здесь называется "весна".
      Направо хлещут и пенятся буруны около Трех Братьев, - трех скал, рядом возвышающихся над водой. В море выдалась огромная темная масса мыса Жонкьер, с маяком на вершине. В темной громаде, словно отверстие от пули, чернеет вход в тоннель. Бог его знает, зачем и кому понадобился этот тоннель. Зачем понадобилось сверлить эту огромную гору.
      - Для чего он сделан?
      - А чтоб соединить пост Александровский с Дуэ.
      - Что ж, ездит кто этим тоннелем?
      - Нет. Ездят другой дорогой, - вон там, горами. А нужно везти что, возят на баржах, буксируют катерами. Да по нем и не проедешь, по тоннелю. Он в извилинах.
      Тоннель вели под руководством какого-то господина, который, вероятно, никогда и в глаза не видал никакого тоннеля. Господин, по сахалинскому обычаю, ровно ничего не понимал в том деле, за которое взялся. Как и всегда, тоннель повели сразу с обоих концов, с таким расчетом, чтобы партии работающих встретились. Но люди все дальше и дальше закапывались в гору, а встречаться не встречались. Было ясно, что работающие партии разошлись. К счастью, среди ссыльно-каторжных нашелся человек, понимающий дело, бывший сапер, Ландсберг, фамилия которого в свое время прогремела на всю Россию и до сих пор еще не забыта. Ему и отдали под команду рабочих. Ценою неимоверных трудов и усилий рабочих удалось поправить ошибку. Провели коридор в бок, и соединили две разошедшиеся в разные стороны половины тоннеля.
      Вернемся, однако, к "разгрузке".
      Арестантов первого отделения вывели на палубу. Присматриваются к унылым берегам. Сахалин, видимо, производит тяжелое впечатление. Вид оторопелый, растерянный.
      Им сделали перекличку по фамилиям.
      - Ну, теперь садись, ребята, - скомандовал офицер. То есть "садись на баржу".
      Арестанты, словно по команде, поджали ноги и... сели на палубе.
      Можно же до такой степени оробеть и смешаться.
      По трапу один за другим, с мешками за плечами, спускаются в баржу каторжане. Баржу качает, арестанты в ней, ослабевшие на ноги, благодаря долгому отсутствию моциона, не могут стоять и валятся друг на друга. Одна баржа наполнена, подводят другую, - нагружают. И катерок, пыхтя и сопя, тащит качающиеся и бултыхающиеся баржи к пристани, далеко выдавшейся в море. А к пароходу уж ползет по волнам другой катерок с двумя с бока на бок переваливающимися посудинами. Разгрузка идет быстро, - и наступает самый тяжелый момент. Из лазарета движется удручающего вида процессия. На самодельных неудобных креслах, на неуклюжих носилках несут больных. Доктора с озабоченными лицами хлопочут около процессии. На их лицах так и читается укор.
      И это перевозочные средства для больных.
      Какие измученные, какие страдальческие лица у несчастных. Одно из них словно и сейчас смотрит на меня. Обвязанная голова. Заострившиеся черты, словно у покойника, с застывшим выражением страдания и муки. Восковое лицо. Провалившиеся глаза, в которых еле-еле светится жизнь, словно погасающий огонек догорающего огарка. С губ его, белых и тонких, срывается чуть слышный стон, скорее жалобный вздох.
      По крутому, почти отвесному трапу, бережно, под наблюдением врачей, но, конечно, все же не без страданий для больных, их сносят в кувыркающуюся на волнах баржу.
      Разгрузка кончена. Жалкий тюремный катерок доставляет нас на пристань.
      Чувствуется, что вы приближаетесь к административному центру. Александровская пристань, это - вполне благоустроенная пристань. Сигнальная мачта. Хорошенький домик, с канцелярией и командой для ожидающих катера господ чиновников. Несколько времени тому назад эту пристань разбило было вдребезги. Но горю помог все тот же истинный благодетель Сахалина по технической части, бывший ссыльно-каторжный господин Ландсберг. Он перестроил пристань уже "как следует". На Сахалине вечно так: сначала сделают кое-как, а потом переделают "по-настоящему". Да и отчего бы и не делать таких опытов: рабочих рук много, и притом даровых.
      По деревянному молу мы идем на берег.
      На моле кипит работа. Каторжане из "вольной тюрьмы" таскают кули, мешки и ящики. Раньше нас пришел какой-то другой пароход и привез товары из Владивостока. Грузополучатели сидят тут же на своих ящиках и зорко поглядывают.
      - Не стащили бы чего.
      Нищая тюрьма тащит, что может.
      - Надзиратель, надзиратель, - раздается пронзительный крик, словно человеку к горлу нож уж приставили, - надзиратель, чего ж ты не смотришь, куда он куль-то прет, оглашенный. Какой же ты надзиратель, ежели воруют, а ты не смотришь. Я смотрителю буду жалиться.
      - Ты куда это куль прешь, такой, разэтакий?
      - Черт же его, проклятого, знал, что это его. Я думал, туды его ташшить надобно. Возьми куль, оглашенный. Ишь, прорвы на тебя нет, орет, анафема.
      - Жулье.
      - Положь мешок, положь мешок, говорят тебе, - слышится в другой стороне.
      Среди этой суетящейся толпы, не замечая никого, медленно движется странная фигура.
      Свита из серого арестантского сукна до пят, похожа на подрясник. Он простоволос. Ветер треплет его белокурые волосы. Серо-голубые, светлые глаза устремлены на небо. На лице застыло выражение какого-то благоговейного восторга. Словно он Бога видит там, в далеких небесах. В одной руке у него верба, другая сложена как для благословения. Он весь унесся отсюда душой, не слышит ничего кругом, идет прямо, как будто кругом пусто и нет никого: его толкают, он не замечает.
      - У-у, анафема. Пропаду на тебя нет.
      Это - несчастный сумасшедший Казанцев, у него mania religiosa. И зиму и лето он ходит вот так, с непокрытой головой, в длинной свите, похожей на подрясник, с высоко поднятой благословляющей рукой. Его нищие родные, пришедшие за ним на Сахалин, сделали себе источник дохода из "блаженненького", ходят за ним и выпрашивают милостыню на "Божьяго человека". В его лице, в его фигуре, в поднятой для благословения руке, в его походке, торжественной и мерной, словно он шествует к какой-то великой, важной цели, есть что-то трогательное, если хотите, даже величественное. Контраст между этим человеком, унесшимся больной душой далеко от этого мира, и кипящей кругом суетой нищих и несчастных, контраст очень сильный.
      У конца мола противный лязг железа. Здесь работают, под конвоем часовых с ружьями, кандальные.
      - Развязывай штаны, - кричит солдат, стоя перед высоким, мрачного вида, бородатым мужиком, - сейчас развязывай штаны, говорят тебе.
      - А сам и развязывай, ежели тебе есть охота, - спокойно и равнодушно отвечает кандальный. - Да ты не дерися! - кричит он, когда солдат исподтишка дает ему прикладом. - Ты чего дерешься, чувырло братское? Можно и тебе бока-то помять, косопузый.
      - Пришить вас всех тут мало, всех, сколько есть, дьяволов! Хлеб только казенный жрете, пропасти на вас нет, проклятых, - ругается солдат, весь покрасневший со злости, и принимается развязывать каторжанину исподнее белье.
      - Так-то лучше. Давно бы так, - по-прежнему спокойно говорит каторжанин.
      Этот тон, спокойный и равнодушный, по-видимому, особенно злит, раздражает, волнует, мучит и бесит солдата.
      - Молчи лучше. Молчи, пока не пришиб.
      - Много вас здесь, пришибал-то, найдется.
      - Молчи, - кричит солдат, уже весь багровый и от злости и от усилий развязать панталоны одной рукой: из другой нельзя выпустить ружье, молчи.
      - Да ты не дерись, - кричит опять каторжанин, которому снова влетело в бок ружьем.
      У входа на мол стоят дрожки, тарантасы с каторжными кучерами на козлах. На весь Александровский пост имеется только один извозчик, из поселенцев, да и тот не занимается этим делом постоянно, - не стоит: за делом ли, за бездельем все всегда ездят на казенных. Зато и достается же лошадям на Сахалине. Вот для кого здесь поистине каторжная работа. Целый день в Александровске по главной улице только и слышишь, что звон колокольцев, только и видишь, что бешено мчащиеся тройки "под господ служащих".
      "Вот, - думаешь себе, - какая, должно быть, деятельность кипит на этом острове".
      Если бы спросить у лошадей, они бы ответили, что господа служащие народ очень деятельный.
      Что это, однако, за странная группа, словно группа переселенцев, расположилась у стены казенного сарая. Старики, молодые, женщины, дети сидят на сундуках, на укладках, с подушками в руках, с образами, с жидким, скудным и жалким скарбом. Это - "беглецы с Сахалина". Новые "крестьяне из ссыльных", люди, окончившие срок каторги и поселенчества, получившие "крестьянство", а вместе с ним и право выезда "на материк". Заветная мечта каждого невольного (да и вольного) жителя Сахалина. Распродав, а то и прямо бросив свои домишки, они стянулись сюда из ближайших и дальних поселений. Желанный, давно жданный, грезившийся во сне и наяву день настал. Свищет ветер, летают и кружатся в воздухе белые мухи, а они сидят здесь, дрожащие, посинелые от холода, не зная, когда их будут сажать на пароход. А сажать будут дня через три, не раньше. Никто не позаботился их предупредить об этом, никто не позаботился сказать, когда именно нужно явиться. И они будут мерзнуть на ветру, на холоде, плохо одетые, с маленькими детьми, боясь пропустить "посадку" и остаться здесь, на проклятом острове.
      - Милай, - ноет баба, - пусти хошь куды. Мне бы ребенка покормить только. Махонький ребенок-то, грудной. Замрет не емши.
      - Здесь и корми. Куда ж тебя еще.
      - Холодно, милай; на этаком-то холоду нешто можно грудью кормить.
      Таков "желанный день". Подойдем к этой полузамерзшей группе.
      - Давно сидите?
      - С авчирашняго дня. Авчирашняго еще числа парохода ждали. Дрогнем, и от вещей отлучиться нельзя: народ шпанка, сейчас свистнет.
      - А куда ж теперь, на материк?
      - Так точно, на материк, ваше высокоблагородие.
      - Ну, а что ж делать будете там на материке?
      - Да уж там, что Бог даст. Что Владисток (Владивосток) окажет.
      - Да ведь на материке-то теперь, во Владивостоке, и своему-то народу делать нечего.
      - Все-таки, думается, там лучше. Все не Сокалин... Как Бог.
      - Ну, а деньги у тебя на дорогу есть?
      - Вот три рубля есть.
      - Да ведь билет стоит не три рубля, а дороже.
      - Может, капитан смилуется, трешницу возьмет.
      - Да не может капитан, у капитана - тариф.
      - Что ж, сдыхать здесь, что ли? Сдыхать на этом острову проклятом? Сдыхать?
      - Подайте, Христа ради, на билет, - слышится то там, то здесь.
      Нищие у нищих просят милостыни.
      В сторонке, отдельно от других, сидит старик на маленькой укладочке и плачет. Всхлипывает как ребенок, и слезы ручьем текут по его посиневшему, восточного типа лицу.
      - Что с тобой, старик?
      - Дэнга, бачка, домой на родына ехать нэт.
      Двадцать три года ждал он этого дня. Двадцать три долгих года. Двадцать три года сахалинской каторги.
      Его фамилия Акоп-Гудович. Двадцать пять лет тому назад, этот маленький, несчастный, плачущий как ребенок, старик, тогда, вероятно, лихой горец, участвовал в похищении какой-то девицы, отстреливался, вероятно, метко и попал на каторгу. Двадцать три года мечтал он об этом дне и копил денег на отъезд. Накопил тридцать рублей, явился, и ему говорят:
      - Куда ты. Нужно сто шестьдесят пять рублей.
      - Братья у меня в Эриванской губернии, жена осталась, дети теперь уже большие. Умирать хотым на родной сторона, - горько рыдает старик.
      И сколько таких, как он, отбывших каторгу, поселенье, мечтавших о возврате на родину, дождавшихся желанного дня, пришедших сюда и получивших ответ:
      - Сначала припаси денег на билет, а потом и возвращайся на родину.
      И сидят они десятками лет на Сахалине, тоскуя о близких и милых, они, искупившие уже свою вину и несущие все-таки тяжкую душевную каторгу.
      Мимо нас проходит толпа каторжан. Это наши, с "Ярославля". Они поворачивают налево по берегу, к большому одноэтажному зданию "карантина". На дворе карантина уже кишит серая толпа арестантов. А к пристани подходит еще последняя баржа, нагруженная арестантами, которые издали кажутся какой-то серой массой.
      Столица Сахалина
      I
      Так зовут пост Александровский.
      - Не правда ли, - услышите вы со всех сторон от господ служащих, - в Александровске ничто не напоминает каторги!
      Я не знаю другого места, где все до такой степени напоминало бы о каторге.
      Нигде звон кандалов не слышится так часто.
      Широкие немощеные улицы, маленькие деревянные дома, - все переносит в глухой провинциальный городок. Вы готовы забыть, что вы на каторге. Но раздается лязг кандалов, и из-за угла выходит партия кандальников, окруженная конвоем. И это на каждом шагу.
      Нигде истинно каторжные условия сахалинской жизни не напоминают о себе так на каждом шагу. Нигде истинно каторжная нищета, каторжное бездомовье не бросаются так ярко в глаза. На каждом шагу - фигура поселенца, которая медленно, подобострастно, заискивающе, приниженно приближается к вам, снимая картуз еще за двадцать и тридцать шагов.
      Словно призрак нищеты.
      Типичная фигура сахалинского поселенца. Одежда, перешитая из арестантского бушлата. Что-то такое растрепанное на ногах, не похожее ни на сапоги, ни на коты, ни на что. Тоска на лице.
      Сахалинский поселенец всегда начинает свою речь словами "так что", и всегда обязательно ведет ее "издали".
      - Так что, как мы, ваше выскоблагородие, теперича на Сахалине неизвестно за что...
      - Ну, говори толком, что нужно.
      - Так что, как теперича безо всякой вины...
      - Да говори же, наконец, что тебе нужно.
      - Так что, третий день не емши... Не будет ли вашей начальнической милости...
      - На. Получай - и проваливай.
      А с другой стороны улицы к вам подбирается другая такая же фигура, такая же серая, такая же тоскливая.
      Серые призраки сахалинской тоски.
      И также начинает нараспев, тягуче, тоскливо "песнь сахалинской нищеты":
      - Так что, как мы...
      А впереди десятки, сотни этих серых призраков поют ту же тоскливую песнь.
      Порой среди них вы встретите особенно безнадежно-скорбное лицо.
      Это - сосланные за холерные беспорядки.
      От каторги они все освобождены, перечислены в поселенцы, хозяйства не заводят.
      - Не к чему. Скоро выйдет, чтобы всех нас, стало быть, на родину, в Россию, вернуть.
      И слоняются без дела на посту, куда пришли узнать, нет ли "манифесту, чтоб домой ехать". День идет за днем, и все тоскливее, безнадежнее делаются лица ожидающих возврата на родину.
      Уверенность в том, что их вернут, у этих несчастных так же сильна, как и уверенность в том, что их прислали сюда "безвинно".
      - За что прислан?
      - Так, глупости вышли... Доктора холеру выдумали. Известью стали народ присыпать, живьем хоронить. Ну, мы это, стало быть, не давать. Глупости и вышли. Доктора, стало, убили.
      - За что же убивали?
      - Так. Спужались сильно.
      - Да ты видел, как живых хоронили?
      - Не. Я не видал. Народ видел.
      Вот один из зачинщиков страшных Юзовских беспорядков. Высокий, рослый мужик. Он был, должно быть, страшен в эти грозные дни, когда, обезумев от ужаса, ходил по базару с камнем и кричал:
      - Бей докторов.
      И грозил разбить камнем голову каждому, кто сейчас же не приступит к этой страшной бойне, не пойдет с базара "на докторов".
      Теперь у него истомленный долгим, бесплодным скитанием вид. Все ходит по посту, подавая во все учреждения, всем начальствующим лицам самые нелепые прошения. Он подает их всем: тюремному смотрителю, горному инженеру, землемеру и докторам. Он так и ходит с бумагой в руках, - и стоит ему увидеть на улице какого-нибудь "вольного человека", он сейчас же подаст ему бумагу.
      - Явите начальническую милость...
      - Да насчет чего?
      - Насчет освобождения...
      - Я-то тут при чем. Я, милый, ничего не могу сделать.
      - Господи! Да кто же вступится за правду, за истину.
      В глазах его блещет отчаяние. Он во всем отчаялся, во все потерял веру - в правду, в справедливость. И только в одном уверен глубоко, всем сердцем, всей душой, - в том, что, призывая убивать докторов, он пострадал "безвинно".
      И в этом вы его не разубедите.
      - Как же так. Как не доктора холеру выдумали? Дозвольте вам объяснить...
      И он принимается рассказывать про известь, которой "присыпали народ", и про тех, заживо похороненных, которых он не видал, но зато "народ видел".
      Вот еще интересный сахалинский тип.
      Держится молодцом. Одет щеголевато. Лицо жульническое. Выражение на лице: "готовый к услугам".
      Черный "спинжак". Штаны заправлены в высокие крепкие сапоги. На шее красный шарф. Выправка бывшего солдата.
      Сослан за вооруженное сопротивление полиции. Был в Москве в каком-то трактире, - при том с отдельными кабинетами, - приказчиком. Что там делалось, в этих "отдельных кабинетах". - Господь его знает. Но когда нежданно ночью явилась полиция, - он пошел на все, чтобы не допустить полиции до "кабинетов". Запер дверь, стрелял, когда ее выломали, из револьвера.
      Теперь отбыл каторгу и числится поселенцем. Целые дни вы его видите только на улице, ничего не делая. На вопрос, чем занимается, говорит:
      - Так... Торгую...
      Когда мне нужно познакомиться поближе с кем-нибудь из наиболее темных личностей, - он для меня неоцененная протекция.
      Как он прикомандировался ко мне, я даже и объяснить не могу. Не успел я ступить на пристань, - он вырос передо мною, словно из-под земли, с своим вечным выражением:
      "Готовый к услугам"...
      Не успеваю я сказать, что мне нужно, он летит со всех ног.
      Лошадь нужно, - ведет лошадь. Квартиру отыскать, - пожалуйте, несколько квартир. На лице готовность оказать еще тысячу услуг. Каких безразлично. Ни добра ни зла нет для этого человека, "готового служить" чем угодно и как угодно.
      Куда бы я ни пошел, я всюду наталкиваюсь на него. Выхожу утром из дома, - как столб стоит у подъезда. Возвращаюсь вечером, - в темноте вырастает силуэт.
      - Не будет ли каких приказаний назавтра?
      - Да объясни ты на милость: чего тебе от меня нужно. Что ты ко мне привязался.