- Как же так с обеих сторон драный?
      - А так-с. Господин смотритель на меня уж очень осерчал: зачем работать на хочу. "Так я ж тебя!" - говорит. Драл, драл, не по чем драть стало. "Перевернуть, - говорит, - его, подлеца, на лицевую сторону". Чудно! По животу секли, по грудям секли, по ногам. Такого даже и дранья-то никто не выдумывал. Уморушка! Шпанка, так та со смеху дохла, когда я этак-то на кобыле лежал. Необыкновенно.
      - А работать все-таки не пошел?
      - Нашли дурака!
      Шкандыба по профессии мясник. В первый раз был приговорен на двенадцать лет за ограбление церкви и убийство. Затем бежал, попался, и, в конце-концов, "достукался до вечной каторги".
      Сначала его отправили на Кару, на золотые прииски. Это были страшные времена. В "разрезе", где работали каторжане, всегда наготове стояла кобыла. При каждом разрезе был свой палач, дежуривший весь день.
      Шкандыбу привели на работу. Он решительно отказался.
      - Что это? Землю копать? Не стану!
      - Как не станешь?
      - А так. Земля меня не трогала, и я ее трогать не буду.
      Шкандыбе в первый день дали двадцать пять плетей.
      Во второй - пятьдесят.
      В третий - сто и чуть живого отнесли в лазарет.
      Выздоровел, привели, - опять то же:
      - Земля меня не трогала, и я ее трогать не буду.
      Опять принялись драть, - опять отправили в лазарет.
      Наконец устали, - прямо-таки, устали, - биться со Шкандыбой и отправили его на Сахалин.
      На Сахалине Шкандыба прямо заявил:
      - Работать не буду. И не заставляйте лучше.
      - Ну, так драть будем!
      - С полным моим удовольствием. Ваше полное право. А работать вы меня заставить не можете.
      Шкандыбу переводили из тюрьмы в тюрьму, от смотрителя к смотрителю, всякий раньше хвалился:
      - Ну, у меня не то запоет!
      И всякий потом опускал руки.
      Один из самых "ретивых" смотрителей К. рассказывал мне:
      - Да вы понятия иметь не можете, что это за человек. Взялся я за него. Каждый день тридцать розог. Да ведь каких! Порция. Прихожу утром на раскомандировку. Кобыла стоит, палач, розги. Вместо "здравствуйте!" первый вопрос: "Шкандыба, на работу идешь?" - "Никак нет!" - "Драть!" Идет и ложится. До чего ведь, подлец, дошел. Только прихожу, еще спросить не успею, а он уже к кобыле идет и ложится. Плюнул!
      Другой смотритель, тоже "ретивый", которому давали Шкандыбу на укрощение, говорил мне:
      - Одно время думали, может, он какой особенный, к боли нечувствительный. Доктору давали исследовать. "Нет, - говорит, - ничего, чувствительный". Драть, значит, можно.
      "Спектакли", которые ежедневно по утрам Шкандыба давал каторге, составляли развлечение для тюрьмы. Глядя на него, и другие "храбрились", "молодечествовали" и смелей ложились на кобылу.
      Кроме того, каторга "дерзила":
      - Что вы, на самом деле, ко мне пристаете с работой? Вы, вон, подите, Шкандыбу заставьте работать! Небось, не заставите!
      Шкандыба давал "заразительный пример".
      Его просили уж работать хоть "для прилика":
      - Шкандыба, черт, хоть метлу возьми, двор подмети! Вот и вся тебе работа!
      - Не желаю. Чего я буду мести? Не я насорил, - не я и мести буду. Я что насорю, - сам за собой приберу.
      - Ну, не мети, черт с тобой! Хоть метлу-то в руки возьми!
      - Зачем мне ее в руки брать? Она не маленькая. И одна в углу постоит. Ей не скучно: там другие метлы есть.
      - Раз, впрочем, топор в руки взял! - смеется Шкандыба.
      - Работать хотел?
      - Нет, надзирателю голову отрубить надо было. Надзиратель такой был, Чижиков. Выслужиться хотел. "Я, - говорит, - его заставлю работать. Не беспокойтесь. Что его драть, - процедура длинная! Я его и так, и кулаком по морде". Раз меня в рыло, два меня в рыло. Походя бьет. "Дух, говорит, - я из тебя вышибу!" - "Смотри, - говорю, - чтоб тебе кто в рыло не заехал!" - "Я, - говорит, - не опасаюсь!" - "Ну, а я, - говорю, опасаюсь!" Пошел, взял топор, хлясть его по шее. Напрочь хотел башку отрубить, - вчистую. Тогда уж никто в рыло его не смажет.
      - И что же, насмерть?
      - Жалко, жив остался. Наискось махнул. А еще мясником был, туши рубил. Раз - и готово. А тут не сумел этакого пустого дела сделать. Топор сорвался, стало быть!
      За это Шкандыбу приковали к стене и приговорили к вечной каторге.
      - Сижу у стены прикованный: "Что, мол, взяли, работаю?"
      Замечательно. Все делали с Шкандыбой. Только одного не пришло никому в голову: освидетельствовать состояние его умственных способностей.
      А странностей у Шкандыбы, и помимо упорного нежелания работать, много.
      То он начинает вдруг петь во все горло. То разговаривает, разговаривает, - вскочит и убежит как полоумный.
      - Юродствует!
      - Сумасшедшим прикидывается, чтобы не драли!
      - Нагличает: "Вот, мол, все работают, а я песни орать буду".
      Так решало тюремное сахалинское начальство, а когда на Сахалине появились действительно гуманные врачи, готовые взять под свою защиту больного, борьба со Шкандыбой была уже кончена: на него "плюнули" и зачислили богадельщиком, чтобы хоть как-нибудь оформить его "неработание".
      А, впрочем, Бог его знает, можно ли признать Шкандыбу сумасшедшим. Ненормального, странного в нем много, но сумасшедший ли он?
      В одну из бесед я спросил Шкандыбу:
      - Скажи на милость, чего ж ты отказывался от работы?
      - А потому, что несправедливо. Справедливости нет, - вот и отказывался.
      - Ну, как же несправедливо. Ведь ты сам говоришь: церковь ограбил, человека убил?
      - Верно!
      - Присудили тебя к каторге.
      - Справедливо. Не грабь, не убивай.
      - Ну, и работай!
      - А работать не буду. Несправедливо.
      - Да как же несправедливо?
      - А так! Вон Ландсберг двух человек зарезал, а его заставляли работать? Нет, небось! Над нами же командиром был. Барин! Он инженер, им там, сипер какой-то, что ли, дороги строить умеет. Он не работает, он командует. А я работай! За что же, выходит, должен работать? За то, что человека убил? Нет! За то, что я дорог строить не умею. Так разве я в этом виноват? Виноват, что меня не учили? Нет, брат, каторга, так каторга, для всех равна! А это нешто справедливость? Приведут арестантов: грамотный - в канцелярии сиди, писарем, своего же брата грабь. А неграмотный - в гору, уголь копай. За что ж он страдает? За то, что неграмотный! Нешто его в этом вина? Справедливо?
      - Потому ты и не работал?
      - Так точно!
      - Ну, а если бы "справедливость" была и всех бы одинаково заставляли работать, ты бы работал?
      - А почему ж бы и нет? Знамо, работал бы. Как же не работать? Главное - справедливость. Я потому и Чижикову голову снести хотел. За несправедливость! Бей, где положено. Драть, по закону положено, - дери! Меня каждый день драли, - я слова не сказал: справедливо. Потому - закон. А по морде бить в законе не показано, - и не смей. Ты незаконничаешь, и я незаконничать буду. Ты меня в рыло, - я тебя топором по шее. А что справедливо, - я разве прекословлю? Сделай твое одолжение. Что хошь, только, чтоб справедливо!
      Так и отбыл Шкандыба свои двадцать четыре года "чистой каторги", не подчиняясь тому, чего не считал справедливым.
      Наемные убийцы
      Они не разлучны. Где маленький, тщедушный, вертлявый Милованов Карп, тут, глядишь, плетется и угрюмый, молчаливый Чернышов Анисим.
      Они друг на дружку страшно злы.
      Анисим зол на Карпа, как на доносчика:
      - Через его язык и в каторгу попали.
      Карп упрекал Анисима в подлости:
      - Языком-то, брат, вертеть, дядя Анисим, нечего. Ты языком-то, чисто хвостом, вертишь, - и туды и сюды. "Знать, мол, ничего не знаю!" Ишь, тоже, святой какой выискался. Нет, ты, брат, по чистой совести говори! Подлить-то нечего!
      А держатся они всегда вместе, рядом спят и из одного котелка хлебают:
      - Вместе суждены. Друг от дружки отставать нечего.
      Я познакомился с ними на острове; они пришли с вновь прибывшей партией каторжан.
      Их ввели в комнату, где происходил осмотр, и надзиратель приказал:
      - Раздевайся!
      Испугались оба страшно.
      - Черед, брат, пришел, дядя Анисим! Раздевайся!.. Совсем, что ль, раздеваться-то надоть?
      - Раздевайся, разувайся начисто.
      Они в уголке торопливо разделись.
      - Иди к столу!
      Длинный как жердь, сухой как скелет, Чернышов Анисим зашагал к столу с самым несчастным видом. Лицо сморщилось, - вот-вот навзрыд заплачет. Милованов Карп стоял перед столом вконец растерянный. Нижняя челюсть у него отвисла, в глазах был страх и ужас. Ноги дрожали и ходуном ходили. Дрожащими руками он почесывался.
      - Куды ложиться-то? - спросил Милованов.
      - Зачем ложиться?
      - А драть?
      - За что ж тебя драть?
      - А так, мол... Драть... По положению...
      Все расхохотались. Милованов смотрел с недоумением.
      - Нет, брат, тебя драть не будут. Пока еще не за что. Вот сделаешь что, тогда выпорют!
      - Покорнейше вас благодарю!
      Все опять расхохотались. Оживший Милованов и сам засмеялся.
      - Слышь, дядя Анисим, драть-то не будут? Слышишь?
      - Слышу! - отвечал Анисим таким равнодушным тоном, словно его нисколько это не интересовало.
      Радость сделала Милованова болтливым. Он пришел в приятное нервное возбуждение, смеялся и готов был болтать теперь без умолку.
      - За что суждены-то?
      - По подозрению в убийстве! - отчеканил Милованов - обычный каторжный ответ. - Хозяина, стало быть, убили!
      - С грабежом?
      - Не! Зачем с грабежом! Бог миловал! Ничего не грабили. Так убили.
      - За что же убили?
      - За что убивают? Известно, за деньги! Такое уже положение чтоб за деньги!
      - Хозяйка нас запутала! - мрачно пояснил Анисим.
      - Так точно. Денег дала! - подтвердил и Карп.
      - Наняли вас, значит?
      Карп посмотрел удивленно.
      - Чего ж нас нанимать было? Мы и так в работниках жили!
      - А как же, говоришь, деньги?
      - Благодарить - благодарила. Это уж как водится. А нанимать... нешто на такие дела нанимают?
      Милованов даже расхохотался.
      - Ты и убивал?
      - Я самый!
      - Ну, а ты, Чернышов?
      - Не в сознании он! - вставил Милованов.
      - Знать я ничего про эти дела не знаю. И слухом не слыхал! Так, Карпушка все плетет!
      Милованов завертелся.
      - Ишь ты, сделай милость. Как что, - так ты. А в ответ, сейчас Карпушку!
      Милованов подмигнул нам на Чернышова.
      - Хитрый мужик! Куда хитер! Две души при себе имеет. Одну про себя бережет. А другу-то про людей, на, поди: чистехонька! "Не я да не я!" Нет, брат, тут языком-то мести нечего. Уж раз как в каторгу попали, - тут дело ясное! Стало быть, убили!
      - Да как же дело-то вышло?
      - Да как вышло! Очинно даже просто. Говорю - через бабу!
      - В работниках жили! - вставил свое слово Анисим, словно все объяснил.
      - За жалованье?
      Милованов так и фыркнул:
      - Какое жалованье? Кто нам с дядей Анисимом жалованье положит?
      И, действительно, парочка была убогая на редкость. Оба тщедушные, жалкие, слабосильные до последней степени, такие, про которых говорится: "Плевком перешибешь". Головы у обоих на редкость маленькие, словно пучки какие-то торчат. Лица глупые, возбуждающие жалость. И как их Бог, таких, "не в пору вместе свел".
      - Так, за ради Христа, жили. Я-то шесть годов у хозяина выжил, а дядя Анисим через два года пришел. Верно говорю, дядя Анисим?
      - Четыре года об вешнем Николе было. Это верно! - подтвердил Чернышов.
      - Мельник хозяин-то был. Мельница была своя. Пришел я это к мельнице, да и сел. И сижу.
      - Да ты куда ж шел?
      - А так, никуды не шел. Куды мне итти? Шел, и шел, и сел.
      - Да ты чем же занимался?
      - Да ничем не занимался. Так. Иду, иду, - где в работники возьмут, за хлеб за соль, - живу. Прогонят, - дальше пойду. Человек слабосильный! Сижу это. Мельник и увидал. "Чего, - говорит, - сидишь?" - "Так, мол, не будет ли милость, не возьмете ли в работники за Христа ради? Настоящим-то, то есть, работником куды мне! А так, по дому, что поковырять могу". "Живи!" - говорит. Смилостивился. Я и зачал жить. А потом и дядю Анисима встрел и привел.
      - Знакомы вы, что ли, были?
      - Нет, зачем знакомы! Так. Шел по дороге, смотрю, идет слабосильный человек, дохлый. "Куды, мол, дядя?" - "Никуды, мол. Без пристанища". "Идем к нашему хозяину. Мужик добрый. Может, жить оставит!" Чисто дворняжка, - расхохотался сам над собой Милованов, - возьми одну дворняжку, она те сейчас и другую приведет! Хозяин и дядю Анисима взял: "пущай живет, по мельнице там что ковыряется". Так мы оба и живем и ковыряемся! Когда одежину подарят, когда что.
      - Дурно обращался, может, с вами хозяин. Злы на него были?
      - Зачем? - даже испугался Милованов. - Для нас он был, как ангел, дураком никогда не назовет! Добреющий был хозяин!
      - Мужик был хороший! - мрачно подтвердил и Чернышов.
      - Не надо лучше был человек. Это верно!
      - А убили! Как же так?
      - Опять-таки, говорю, через хозяйку. Хозяйка така попалась. Жена хозяинова. И такая-то баба! Такая-то баба! Все в шерстяных платьях ходила. Платок - не платок, рафинад-баба, просто мое почтенье. Верно, дядя Анисим?
      - Баба как баба, - философски заметил Чернышов.
      - Другой такой бабы, свет обойди, не найтить! Така баба! Вот она в каторгу придет, сами увидите. Сейчас это все узлом завяжет и развяжет. Чисто лиса. По снегу бежит и хвостом за собой след заметает. Сейчас на глазах тебе накрутит, навертит, и сейчас чисто! Прямо сказать надо баба староста. Король-баба. С барином, с помещиком путалась. И того закрутила. По скусу она ему пришлась, все ее в куфарки завал. Ну, ей и лестно. Как, бывало, муж отойдет, сейчас к барину. Становой еще к нему приедет, потому барин. Сладкие водки пьют, орехами щелкают. Страсть! Сколько раз нас с дядей Анисимом к барину посылала: "Дома, мол, ай нет? Муж в город едет". Верно показываю, дядя Анисим?
      - Сколько разов до барина ходил. Это верно! - поддерживал дядя Анисим.
      - То-то и оно-то!
      - А муж не знал?
      - Где ему! Говорю, король-баба была. Знал бы он, так не оставил. Он бы ей показал барство! - засмеялся Милованов. - Мужик был твердый. Верно говорю, дядя Анисим? Что ж ты молчишь?
      - Он бы ее поучил!
      - Он бы ее так поучил! Этого-то она и боялась. Ей и боязно. Опять же и в куфарки к барину пойти лестно, Она и егозит, она и егозит. Что уж делать-то, не знает. И надумала!
      - Постой, постой! А вы-то, как же? Хозяин, говорите, благодетель был, а вы от жены к барину бегали? Никогда хозяину ничего не говорили?
      Милованов посмотрел с удивлением:
      - Нешто между мужем и женой встревать можно? Ихнее дело хозяйское, наше дело работницкое. Сказали - иди. Чай, тоже к дому-то привыкли. Собака, и та к человеку привыкает!.. Вот она, хозяйка-то, и надумала. Позвала нас с дядей Анисимом в горницу, за стол посадила. Таково вежливо, по-хорошему: "Вы бы, - говорит, - дяденька Карп, еще откушали! Вы бы, дескать, дяденька Анисим, еще скушали". Ах, хитрая баба! Ах, хитрая! Пирогом угостила, водки по стаканчику поднесла, и полштоф не убрала, на стол поставила, честь честью. "У меня, - говорит, - к вам, дяденька Анисим и дяденька Карп, дело есть. Беспременно хозяина моего надо убить!" У меня глаза на лоб и вылезли. "Как, мол, убить? Почто?" - "А по то, - говорит, что узнает он про барина, и мне живой не быть, и вас со двора по шее. Сдохнете с голода!" - "Это, мол, верно!" - "Вы уж, - говорит, - в моем деле помогите, а я вас не оставлю". И по поясочку нам подносит. "А по рубахе, - говорит, - за мной. Как вы мне все по-хорошему сделаете, и барин вас не забудет". Так и льстит, хвостом и метет. "А не согласны, мол, так я такого мужу про вас наговорю, палкой со двора сгонит". Баба льстивая, известно, - может. "А окромя того, - говорит, - как я к барину вхожа и с господином становым завсегда в кумпании, то можно вас и насчет пачпортов пощупать. Каки-таки у вас пачпорта просрочны, и на каком основании имеете вы полное право жить?" Ишь, куда подпустила, ишь! Тоже вшей-то кормить в остроге никому неохота. Баба, знаем, могутная, со становым завсегда одна кумпанья, засудит! Что захочет, то с тобой и сделает. Пошли это мы с дядей Анисимом, мерекаем. "Как, мол, дядя Анисим. Ишь, какое дело!" - "Тебе, мол, виднее, дядя Карп, как и что".
      - Ничего я про эти дела не знаю! - упрямо, словно дятел в то же место стукнул, отозвался Чернышов.
      - "Не знаю!" А ружье-то кто приносил? Ты же приносил! - огрызнулся Милованов. - Потужили мы с дядей Анисимом, потужили, хозяина жаль. Ну, да ведь из такого-то дома уходить нехотца. Куда мы пойдем, такие-то? Кто нас возьмет? Да и к дому привыкли, уходить жаль. Собака, говорю, и так привыкает. Потужили, потужили, к хозяйке приходим: "Ладно, мол, сделаем! Ты уж потом, как знаешь!" - "Это, уж, - говорит, - не ваша забота. Вы только застрелите, а потом на кого другого подумают. Я уж сделаю!" Известно, барин у ей, человек-деньга, опять же становой постоянно одна кумпанья. Что хотят, то и сделают. И решились.
      - Так вы бы хозяину-то лучше сказали, какое дело затевается. Ведь "ангел был человек".
      - Говорил! - махнул рукой Милованов. - Ничего не вышло. И внимания не взял. Мне хозяина-то было жалко. Удосужился, говорю: "Ты, мол, хозяин, поглядывай!" - "А, чего, - говорит, - мне поглядывать?" - "А, так, мол, не вышло бы чего!" - "А чего?" - говорит. "А того, мол, поглядывать надоть!" - "Шел бы ты, - говорит, - дядя Карп, мешки из сарая носить, чем неизвестно что болтать, право!" Так и вниманья не взял. Я свое сделал, что полагается, я сказал, а уж там его было дело, как раздумать. А напрямки-то нам тоже говорить не полагается. Мужнино - женино дело. Это уж сам разбери. Наше дело сказать. Так через себя и погиб человек! Пошел это посля полдень: "Я, - говорит, - в сторожку заснуть пойду". В лесу это сторожка была. "Дома, - говорит, - от мух беспокойно". Я дядю Анисима и подтолкнул: "Да и нам, мол, зевать не приходится!" Пошел это дядя Анисим в горницу, принес ружьишко.
      - Ничего я про это дело не знаю!
      - Не приносил, скажешь, ружья? Ах, хитрая душа - человек! Ах, хитрая! Эк, языком-то вертит! И туды и сюды, куды хочешь, повернет! Ах ты, прости, Господи! - покачал Милованов головой в высшей степени укоризненно. - Пошли мы с дядей Анисимом к сторожке. Подобрались это тихохонько. Боязно. А ну, как встанет, да нас лупить примется. "Посмотри, - говорю, - дядя Анисим, в дверочку!" - "Нет, - говорит, - уж ты, дядюшка Карп, смотри!" Совсем плохой мужик дядя Анисим. Так оплошал. Бечь хотел. "Ну, уж это нет, говорю, - брат! Уж вместе шли, и будь при этом!" Дверка-то так приотворена, глянул в сторожку, дрыхнет хозяин, и таково дрыхнет, храпит, слюна вожжой, - поел человек, - мухи по всей роже так и ползают, а он хоть бы что! "В самый, - думаю, - раз". Нацелился так на него ружьем-то, а руки-то у меня ходенем. Чисто курей крал! И ружье-то прыгает и прыгает. "Не ладно, думаю, - еще мимо дашь, только разбудишь. Ка-ак встанет он да пойдет нас же волтузить". Сильный был человек, что мы, такие-то, супротив него сделаем. Яблонька так росла, прислонился я к яблоньке. "Дай, отдышусь", - думаю. А дядя Анисим и вовсе наземь присел, стоять не может. Отдышался, наставился, прямо в голову, приложился этак... пу-у-у!
      И голый Милованов принял такую позу, был так жалок, так смешон в эту минуту, что все не смогли, расхохотались. Да и он сам расхохотался над собой.
      - Пу-у-у! Хозяин-то и завизжал по-свинячьи и начал крутиться, чисто вьюн. А сам-то визжит. Принялся в вдругоряд ружьишко заряжать. Дядя Анисим меня за руку, а сам белый: "Не стреляй, - говорит, - ради Господа Бога! Убежим! Страшно!" - говорит. "Нет уж, мол, начато! Уж без того не уйду, не убивши". Зарядил опять, нацелился, раз! Тут уж хозяин и крутиться перестал. Только лежит, ойкает. Поойкал, поойкал, и кончился. Мы с дядей Анисимом драла, да в поле, да рожью целиком, вбежали на межу, - да ружье, - так поправей межи-то деревцо было, - под деревцом ямочку выкопали, ружье-то и зарыли.
      - Полевей межи дерево было! - заметил дядя Анисим.
      - Ан, правее!
      - Левей, говорю!
      - Ан, поправее. Вот межа, в от деревцо, как стол, а вот отступя шага два...
      И они вступили между собой в бесконечный спор: где было деревцо, правей межи или левей. Оба знали и помнили каждый кустик. Немного знали эти люди, но уж то, что знали, знали досконально.
      Букашка так знает лист, на котором она выросла и живет.
      Узенький кругозор у людей, - вершка полтора в диаметре, - но зато уж в этом кружке они всякую пылинку наизусть знают и мало-помалу за целую гору считают.
      - Спрятали ружье в ямочке, - продолжал Милованов, когда кончился его победой спор о деревце, - домой приходим. "Принимай, мол, нас, честная вдова!" Услыхала это хозяйка, ровно холстина сделалась, на скамейку так и села. "Разве вы, - говорит, - его уже порешили!" - "Так, мол, точно. Прикончили". Залилась слезами. "Ах, - говорит, - зачем вы это сделали?" "Ну, уж, мол, теперь не воротишь. Теперь ты нас уважать должна!" "Пожалуйте, - говорит, - к столу. Садитесь". Полштофчик нам поставила, из печки, что от обеда осталось, достала. Сидим, водку пьем.
      - Да ты, что ж, до водки, что ль, охочь?
      - Зачем? Нет! А только так уж положено. С окончанием дела. Плачет хозяйка-то. Известно, жаль, муж. "Ты бы, мол, присела". Поднесли ей водочки. "Ты, мол, тоже с нами выпей. Что ж мы одни-то? Для кумпаньи". Дала она нам денег - три рубля бумажками, а на три четвертака медью. И пошли мы спать, потому намаялись. А утром-то нас и взяли.
      - Как же случилось?
      - Из мужиков кто-то шел, в сторожку заглянул, а там мертвое тело. Он содом и поднял. Кто мертвое тело? Мельник. Сейчас на нас подозрение и сделали.
      - Ну, и что ж вы?
      - Дядя Анисим не в сознаньи. А я вижу, стало быть, что все стало известно, и рассказал. Так и так, мол. Чего ж тут молчать? Известно, другого кого бы взяли, молчал бы. А раз меня самого взяли, стало быть, все одно - молчи не молчи - подозрение. Хозяйка-то больно вертелась. К барину. Да нешто барину такая паскуда нужна, из острога-то. Барин себе другую возьмет, баб много. Становому сулила три года в куфарках служить без жалованья. Да нет, брат, ничего не поделаешь. Уж больно, как я все рассказал, стало известно. Так стало известно, каждое слово всяк знает. Нас и осудили. Как же! Всех вместе судили. И хозяйку на одну скамейку посадили. А барин-то за нее другой заступался. Тоже, видать, она ему обещалась в куфарки пойтить без жалованья. Все на меня пальцем тыкал: "Врет, - говорит, - все! Не верьте ему, господа председатели!" А я-то встаю да перекрестился: "Как, - говорю, - перед Истинным!" Мне и поверили. Да нас всех и в каторгу.
      Через несколько дней захожу в тюрьму, в группе арестантов хохот. Что такое?
      Милованов рассказывает, как он за три рубля семьдесят пять копеек своего "не хозяина, а ангела" убивал. И рассказывает всякий раз во всех мельчайших подробностях, посмеиваясь там, где речь идет о вещах, по его мнению, забавных, как хозяин "визжал по-свинячьему", рассказывает просто, спокойно, словно все это так и следует.
      - Как же это так, Милованов? - начал я, в виде опыта, как-то стыдить его.
      Милованов посмотрел на меня с удивлением:
      - Да ведь мы, ваше высокоблагородие, люди слабосильные! Ежели б я сильный человек был, известно б ушел. Потому я везде могу. А что ж слабосильный сделать может. Его куда ткнут, он туда и идет. Слабосильный, одно слово!
      - Нашли тоже с кем, ваше высокоблагородие, разговаривать! Нешто он что понимает? У него и ума-то и всего иного прочаго в умаленьи! Нешто ему обмозговать, на какое дело идет! - презрительно заметил про Милованова один каторжанин, сам убивший одну семью в шесть душ, другую - в пять. Так, не человечишко даже, а четверть человека какая-то!
      Самоубийца
      - Опять бумаг не переписал, мерзавец? Опять? - кричал в канцелярии Рыковской тюрьмы смотритель К. на писаря-бродягу Иванова.
      Он любил показать при мне свою строгость и умение "держать арестантов".
      - На кобыле не лежал, гад? Разложу! Ты, брат, меня знаешь! Не знаешь, у других спроси. Ты у меня на кобыле жизнь проклянешь, мерзавец! Взял негодяя в канцелярию, а он... В кандальную запру, на парашу, в грязи сгниешь, гадина!
      Бродяга Иванов, безусый, безбородый юноша, сидел с бледным лицом и синими дрожащими губами и писал.
      - Нельзя иначе с этими мерзавцами! - пояснил мне К., когда мы шли из канцелярии. - Я их держать умею! Они меня знают, мои правила. Не скажу слова, а уж сказал, верно, будет сделано.
      Вечером я пил в семье К. чай, как вдруг прибежал надзиратель:
      - Самоубийство!
      - Как? Что? Где?
      - В канцелярии самоубийство. Писарь Иванов, бродяга, застрелился.
      Мы с К. побежали в канцелярию. Иванова уж не было.
      - В лазарет потащили!
      Рядом с канцелярией, в маленькой надзирательской, пахло порохом, на лавке и на полу было немножко крови. На столе лежал револьвер.
      - Чей револьвер?
      - Мой! - с виноватым видом выступил один из надзирателей.
      - Под суд тебя, мерзавца, отдам! Под суд! - затопал ногами К. - В последственное тебя сейчас посадить велю!
      - Виноват, не доглядел!..
      - Надзиратель, мерзавец! Револьверы по столам у него валяются!
      - Только на минутку отлучился, а он в каморку зашел, да и бац.
      - Всех под суд упеку, подлецы!
      - Записку вот оставил! - доложил один из писарей.
      На восьмушке бумаги карандашом было написано:
      "Прошу в моей смерти никого не винить, стреляюсь по собственному желанию.
      1) Во всем разочарован.
      2) Меня не понимают.
      3) Прошу написать такой-то (указан подробный адрес в Ревеле), что умираю, любя одну только ее.
      4) Тела моего не вскрывать, а если хотите, подвергните кремации. Пожалуйста!
      5) Прошу отслужить молебен Господу Богу, Которого не признаю разумом, но верю всей душой.
      Бродяга Иванов".
      - Мерзавец! - заключил К. - Пишите протокол.
      - Жив, может быть, останется! - объявил пришедший доктор. - Пуля не задела сердце. А здорово!
      - Не мерзавец? - возмущался К. - А? Этакую штуку удрать! У надзирателя револьвер взять!.. Ты, тетеря, ежели ты мне еще будешь револьверы разбрасывать... В оба смотри! Ведь народ кругом. Пишите протокол, что тайно похитив револьвер...
      Он принялся диктовать протокол.
      Писари в канцелярии были смущены, ходили как потерянные, надзиратели ругались:
      - Чуть в беду из-за вас, из-за чертей, не попали!
      Смотритель, когда доктор ему сказал, что Иванов поправляется, крикнул:
      - Знать про мерзавца не хочу!
      И беспрестанно повторял:
      - Скажите, пожалуйста, какие нежности! Стреляться, мерзавец!
      Доктор говорил мне, что писари каждый день ходят справляться в лазарет об Иванове:
      - Мальчик-то, - говорят, - уж очень хороший.
      Я увидел Иванова, когда он уж поправлялся. Доктор предложил мне:
      - Зайдем!
      - А я его обеспокою?
      - Нет, ничего. Он будет рад. Я ему говорил, что вы о нем справляетесь. Он спросил: "Неужели?" Ему это было приятно. Зайдем.
      Иванов лежал, исхудалый, желтый, как воск, с белыми губами, с глубоко провалившимися, окруженными черной каймой глазами.
      Я взял его худую, чуть теплую, маленькую руку.
      - Здравствуйте, Иванов! Ну, как? Поправляетесь?
      - Благодарю вас! - тихим голосом заговорил он, пожимая мне руку. Очень благодарю вас, что зашли!..
      Я сел около.
      - Вы, значит, меня не презираете? - спросил вдруг Иванов.
      - Как? За что? Господь с вами!
      - А тогда... в канцелярии... смотритель... "Подлец"... "Мерзавец"... "Гад"... Про кобылу говорил... Господи, при постороннем-то!
      Иванов заволновался.
      - Не волнуйтесь вы, не волнуйтесь... Ну, за что ж я вас буду презирать? Скорее его.
      - Его?
      Иванов посмотрел на меня удивленно и недоверчиво.
      - Ну, конечно же, его! Он ругался над беззащитным.
      - Его же? Его? - У Иванова было радостное лицо, на глазах слезы. - А я ведь... я... я не то думал... я уж думал, что уж, что ж я... Так уж меня... что ж я теперь... самыми последними словами... на кобылу!.. Какой же я человек.
      Он заплакал.
      - Иванов, перестаньте. Вредно вам! - уговаривали мы с доктором. - Не огорчайтесь пустяками!
      - Ведь нет... ничего... это так... это не от горя...
      Он плакал и бормотал:
      - А я... я... хотя и мало учился... а книжки читал... сам читал... я человек все-таки образованный.
      Бедняга, он и "кремацию" ввернул в предсмертную записку, вероятно, чтобы показать, что он человек образованный.
      И лежал передо мной мальчик, самолюбивый, плакавший мальчик, а он в каторге.
      - У мерзавца были? - встретился со мной у лазарета К. - Вот поправится, я в кандальную его за эти фокусы!
      Оголтелые
      - Ну, не подлецы? Не подлецы? А? Ну, что с этим народом делать? Ну, что с ним делать? - взволнованно говорил старик-смотритель поселений в Рыковском.
      - Да что случилось?
      - Понимаете, опять двух человек убили. Хотите, идем вместе на следствие.
      Дорогой он рассказал подробности.
      Два поселенца - "половинщики", жившие вместе "для совместного домообзаводства", то есть в одной хате, убили двоих зашедших к ним переночевать бродяг.
      Убили, вероятно, ночью, когда те спали. А на утро разрубили трупы на части, затопили печку и хотели сжечь трупы.
      - Хотя бы прятались, канальи! - возмущался смотритель поселений. - А то двери настежь, окна настежь, словно самое обыкновенное дело делают. Ведь вот до чего оголтелость дошла! Девчонка их и накрыла. Соседская девчонка. Зашла зачем-то к ним в хату. Смотрит, вся хата в кровище, а около печки какое-то месиво лежи, и они тут сидят, около печки, жгут. Не черти? Ну, заорала благим матом, соседи собрались! Тут их за занятием и накрыли. И не запирались, говорят.