- Мог-то, мог, да такой уже порядок, чтобы всех добровольно следующих сначала в Александровск доставлять, а отсюда уже рассылают.
      Изголодавшиеся, исхолодавшиеся из-за "такого порядка", неизвестно для чего целую зиму просидевшие в Александровском, бабы, ворча и ругаясь, увязывали в платки "пайки". Все валили вместе: крупу, рыбу, хлеб.
      - Ты бы, тетка, поаккуратнее!
      - Нечего тут разбирать! Все в один день спахтаем! Отощавши. Сакалин, чтобы ему пусто было!
      Невдалеке одна из баб сидела, разливалась, плакала.
      - Чего она?
      - Известно, к мужу идти не хотца! Набаловалась за зиму-то!
      - Набалуешься, как с голоду дохнуть придется да с холоду!
      - Как теперь мужу покажется?
      Баба была в интересном положении.
      - Ох, убьет он меня, родныя! Ох, конец моей жизнюшке! - ревела несчастная женщина.
      А рядом с ней другая причитала по другому поводу.
      - И на что я теперь на этот Сакалин попала? В Рассеюшку бы!
      - Да ведь сама ехала!
      - Да разве я для себя ехала? Для детей все. Сама-то я одна завсегда себе пропитание найду, в работницы пойду. А с детьми куда я денусь? Из-за детей сюда и ехала.
      - Ну, а где же дети?
      - Примерли. Двое меньшеньких на пароходе померли, а старшенький здесь, в Александровском посту, по зиме помер. Сирота я горькая, чего я теперь к моему аспиду пойду? Провались он пропадом!
      Я был при отходе этого парохода "Байкал".
      На пристани одна баба рвала на себе волосы, рыдала навзрыд. Плакали дети. А около стоял поселенец, убитый, растерянный, мял в руках картуз и повторял:
      - Так что уж прощайте!..
      А у самого глаза были полны слез.
      - Господи! Господи! - вопила баба. - За что казнишь? Этакого-то человека, хорошего, да доброго, да смирного, да работящего, кидать должна! К идолу идти, к убивцу! Чтоб опять он меня смертным боем бить зачал, детей калечил! От такого-то человека! Меня-то как любил! Детям моим лучше родного отца был!
      - Так что уж прощайте... Так что уж прощайте! - побелевшими, дрожащими губами повторял поселенец.
      - Эка баба-то какая горькая! - сказал мне один служащий. - И там, в России, подлец-муж жизнь разбил, и здесь нашла было счастье, полюбила человека, - бросать должна.
      - Так нельзя ли как-нибудь... Ну, не отправлять ее к мужу...
      - Невозможно. За мужем пришла, к мужу и должна идти. Порядок!
      И вот эти "добровольно следующие", после всех мытарств, "поступают", наконец, к мужьям, которых они спасли от тюрьмы ценой собственной жизни, страданий, мучений.
      Кто же приходит к ней из тюрьмы вместо ее "Стяпана", мужика, приговоренного за нанесение смертельных побоев в пьяном виде?
      Выходит "жиган", игрок, готовый проиграть и ее и себя.
      Выходит "хам", самое презираемое существо, даже в каторге. Наголодавшееся, отощавшее, полупомешанное от голодной жадности существо, готовое за одну копейку на все.
      Выходит представитель несчастной "шпанки", изолгавшийся, изворовавшийся, забитый, трусливый, несчастный.
      И ей, шедшей за мужиком "Стяпаном" придется жить с "жиганом", с "хамом", со "шпанкой".
      Есть исключения. Люди, которые ухитряются "уцелеть" в тюрьме, выйти из них такими же "Стяпанами", как вошли. Их спасет эта надежда:
      - Приедет жена, приедут дети. Будем жить.
      И, среди грязи и ужаса каторги, эта надежда их хранит и спасает.
      Но это только исключения.
      Они спасены, но какой ценой: Сакалин жизнь за жизнь требует, страна уж такая! - как говорят здесь.
      А сколько напрасных жертв! Сколько напрасно загубленных жизней!
      "Добровольно следующую" с мужем отправляют на поселенье.
      - Ни лошаденки, ничего! - слышите вы от поселенок, "добровольно последовавших", в глухих, голодных сахалинских посельях. - Дадут тебе мотыгу (род заступа) много ли земли намотыжешь? Какая это пашня!
      - Просили бы лошадь.
      - Лошадей не дают, нету. Просили, просили - насилу коровенку в рассрочку выпросили. Да и ту бродяги зарезали. Теперь и коровы нет и деньги в казну каждый месяц плати!
      Это как нельзя более частая жалоба.
      Итак, нищенское хозяйство еле-еле идет, а тут, что есть, последнее беглые, бродяги разоряют.
      В конце-концов ссыльно-каторжная - это повсеместно предмет зависти для "добровольно следующих".
      - Им и паек, им и все. А нам что? им ли не житье? Гуляй - не хочу. Отдадут сожителю, - не понравится ей - уйдет, другого дадут!
      Жить - вечно дрожать, что любимого человека, за которым пошла на каторгу, каждую минуту могут выпороть, по первому капризу, первой жалобе заковать и посадить в "кандальную". Изругать последними словами за то, что он не снимает шапки перед каким-нибудь возвращающимся из клуба служащим, а он должен стоять в это время без шапки, дрожа от бессильного бешенства и страха, и говори:
      - Простите, ваше высокоблагородие!
      Видеть ежечасное, ежеминутное унижение любимого человека, тяжкое, часто гнусное.
      Слава Богу, что на Сахалине мало "добровольно следующих" интеллигентных женщин.
      В посту Александровском вы встретите маленькую, миниатюрную женщину, скорее ребенка, с детским лицом, по-девичьи заплетенной косой. На вид ей лет семнадцать.
      - Должно быть, дочь кого-нибудь из служащих?
      - Нет, это жена ссыльного каторжного Э.
      Этот ребенок здесь, среди каторги. Ей бы, казалось, еще жить под крылышком у родных. А между тем жизнь этого ребенка такая трагедия, какой не вынести и большому-то, пожившему человеку.
      Ее жених, совсем еще юноша, убил своего товарища.
      - Совершив это под влиянием мозгового увлечения! - как довольно витиевато объясняет он.
      Его приговорили на двадцать лет каторжных работ.
      Их любовь была "детской любовью": они оба еще учились.
      Но этот ребенок пожелал следовать за своим несчастным женихом. И решимость принести себя в жертву была так велика, что родителям молодой девушки пришлось уступить. Она выхлопотала себе разрешение следовать на том же пароходе, на котором отправляли ее жениха.
      Это стоило большого труда. Это "не по правилам".
      В Одессе молодой девушке объявили:
      - Вы можете отправляться только со следующим пароходом. С этим - ни под каким видом.
      Эта юная, со школьной скамьи девушка бросилась хлопотать, просить, умолять, - и добилась своего. Одесский градоначальник приказал взять ее на пароход.
      Что это было за путешествие - можете судить.
      И так-то тяжело ехать пассажиром на "каторжном" пароходе. Тяжко плыть под это неумолчное громыханье, лязг кандалов, которые доносятся из трюмов.
      А слушать эту неумолчную, страшную песню, зная, что в этом хоре звенят и его кандалы. Ходить по палубе, зная, что там, под ногами, в трюме среди серых халатов и наполовину бритых голов, среди людей, потерявших человеческий облик, томится любимый человек.
      - Она меня спасла! - говорил мне Э. - Без нее я бы погиб. Чтобы мне было полегче, меня перевели в лазарет. И вот в Сингапуре ко мне входит конвойный.
      В Сингапуре пароход пришвартовывается прямо к пристани, спускаются сходни. Близость земли дразнит каторжан. Конвойный предложил Э.:
      - Слушай, за мной есть преступление. Как только пароход придет во Владивосток, меня сдадут под суд, а военный суд не помилует. Мне остается одно - бежать. Хочешь бежать вместе? Один я здесь, в чужой земле, пропаду, я человек без языка. Ты человек с языком, знаешь по-ихнему, - вместе не пропадем. Сегодня ночью я буду стоять на часах у лазарета, - вместе и уйдем.
      - Какая жажда свободы проснулась! - говорит Э. - Даже голова закружилась. Да как вспомнил, что здесь она, что она мне всю жизнь отдала. Что я собираюсь делать? И ответил конвойному: "Нет".
      Побег, конечно, не удался бы. Английские власти живо поймали бы беглецов и доставили обратно. А тогда - вечная каторга, плети.
      - Если бы не она, - погиб бы я.
      Несчастный Э. прав. Она и в каторге здесь, на Сахалине, его спасла, но какой ценой?
      - Сакалин! Жизнь за жизнь ему отдать надо. Такой уже порядок! вспоминается поговорка каторжан.
      По прибытии на Сахалин Э. поместили, как долгосрочного в кандальную тюрьму, а молодую девушку приютила семья доктора Л.
      И началась "жизнь" с маленькими, грустными праздниками: получасовыми свиданиями по воскресеньям в тюрьме.
      Ждали, пока Э. выпустят из кандальной. Но тут в дело вмешалась сахалинская администрация. Она поняла разрешение следовать за женихом так:
      - Значит, мы должны их немедленно перевенчать.
      Молодой девушке было предписано:
      - Или немедленно венчаться или уезжать.
      Свадьба состоялась в Александровском соборе. Жениха с конвойными привели из кандального отделения.
      Это была картина венчанья среди слез, - венчанья, на котором все плакали.
      - До сих пор, как вспомню, сердце переворачивается! - рассказывает мне жена доктора.
      Из церкви "молодые" зашли в дом доктора Л., напились чаю, а через десять минут Э. снова отправили в "кандальную". Брачный пир был кончен.
      Госпожа Э. осталась жить в семье доктора.
      Свидания с мужем, как раньше с женихом, по-прежнему происходили по воскресеньям в тюрьме.
      Чего-чего не вынесла эта маленькая страдалица "новобрачная".
      Она ученица консерватории, отличная пианистка, которой сулили блестящее будущее, и она должна была ходить играть на вечеринках у господ служащих. Играть им танцы, аккомпанировать их пению, - все это, конечно, "из любезности".
      - Ну, чего вы идете? - говорят ей, бывало, в семье доктора Л. - До того ли вам? Вы посмотрите. Извелись совсем, на себя непохожи...
      - Нельзя, нельзя! - отвечает она. - Присылали звать. Могут на меня обидеться, - и на "нем" выместят!
      Кто был на Сахалине, кто видел, как дрожат несчастные женщины за своих бесправных мужей, тот поймет, каким ужасом, вероятно, сжималось сердце бедняжки при одной этой мысли.
      И она шла играть.
      Господа служащие считали неудобным подавать руку "жене ссыльного каторжного", и она, приходя на вечеринку играть "из любезности", делала общий поклон и немедленно садилась за пианино, ожидая приказания.
      - Играйте!
      Особенно ее допекало всесильное лицо, - правитель канцелярии, и тогда уже душевнобольной, вскоре затем посаженный в сумасшедший дом.
      - Послушайте, как вас! - говорил он обыкновенно с юпитерским величием. - Играйте то-то! Не так скоро! Играйте медленнее. Теперь играйте веселее! Что вы, черт знает, как играете!
      Она Плакала и играла. Играла, низко наклонясь к клавишам, чтобы не заметили слез:
      - Еще обидятся.
      И все для "него".
      Это длилось несколько месяцев. Как вдруг на Сахалин приезжает из Петербурга очень влиятельное лицо.
      В честь приезжего в Александровске, в пожарном сарае, обычном месте спектаклей, был устроен господами служащими любительский спектакль и танцевальный вечер. На спектакле, в качестве музыкантши, была и госпожа Э.
      Влиятельный гость, перед которым все преклонялись, вошел, оглянув собравшихся, заметил стоявшую у пианино госпожу Э., направился прямо к ней и сказал:
      - Здравствуйте, мое дитя!
      И... поцеловал ей руку.
      Он знал ее по Петербургу.
      Все изменилось в один момент. Госпожа Э. была окружена женами господ служащих. При встрече с ней после этого уже издали снимали фуражки. Все наперерыв выражали ей свое внимание и заботливость.
      Ее муж вскоре был выпущен из тюрьмы. Ему поручили заведывать метеорологической станцией и дали даже маленькое жалованье. Ей дали место учительницы.
      Они живут в крошечной, уютной квартирке при здании метеорологической станции и школы. У них есть ребенок.
      Украшение их квартирки - это великолепное пианино, которое прислали ей родные из России. Под пианино в венке из колосьев портерт ее великого учителя - А. Г. Рубинштейна.
      Музыка - это все, что красит ее жизнь в долгие, долгие сахалинские зимние вечера, когда за окном стонет и крутит пурга, а несчастный муж сидит и рисует или пишет стихи.
      Музыка, строгая, классическая, ее единственная радость после ребенка, и играет она так, как не играет может быть никто. Только очень несчастные люди могут очень хорошо играть. В ее игре чудится столько страдания, и горя, и муки, и слез...
      Они счастливы, как можно быть счастливым на Сахалине. Но то, что пережито, навек испугало ее. Этот испуг светится в ее детских глазах. Вся жизнь ее - трепет. Трепет за него.
      Легкомысленный, еще мальчик, - он любит немножко "позволить себе", как говорят на Сахалине, - пройтись по улице со знакомым служащим или приезжим. И надо видеть ее в такие минуты.
      Ведь впечатление от приезда "влиятельного лица" уже улеглось. Мало ли на кого, мало ли на что может нарваться ее муж. Не понравится какому-нибудь служащему, что ссыльно-каторжный так "свободно" разгуливает. Поклонится он, по легкомыслию, недостаточно почтительно какой-нибудь мелкой сошке. Кандальная недалеко, и ссыльно-каторжные подлежат телесным наказаниям.
      - Я пойду вместе с вами! - говорит Э.
      И эта маленькая женщина как-то вся пугливо сжимается, словно ужас ее охватывает, вот-вот сейчас ударят.
      И перед посторонним человеком его в неловкое положение ставить не хочется. Она деликатна по природе, деликатна до бесконечности. И за него она боится.
      - Мне нужно тебе сказать два слова! - старается она его отозвать в сторону.
      - Вечно у тебя секреты. После скажешь.
      Даже зло берет:
      - "Ведь за тебя же боятся! Как ты этого понять не хочешь!"
      - Молод еще, никак понять не может, что он уже ссыльно-каторжный! как объяснял мне один старый служащий.
      Стараешься уже прийти к ней на помощь:
      - Знаете ли, я лучше один пойду, мне к такому-то еще зайти надо.
      - Вот и отлично, и я к нему зайду.
      Наконец она кое-как оттаскивает его в сторону, что-то быстро, быстро шепчет с умоляющим видом, и он, немного покраснев, говорит:
      - Знаете ли, я, действительно, потом один приду... У меня тут еще дельце одно есть...
      Слава Тебе, Господи!
      Странную пару представляют они.
      Он, способный, даже талантливый, но как-то поверхностно, все быстро схватывает, все быстро ему надоедает, дилетант, считающий себя гением. Он любит попозировать, порисоваться всем: стихами, рисунками, даже своим преступлением. Он считает себя человеком необыкновенным и спокойно принимает ту человеческую жертву, которая ему приносится.
      Она тихая, трепещущая, робкая, бесконечно деликатная, скромная, словно не сознающая, в своей деликатности и скромности, величия той жертвы, которую она приносит.
      Он любит ее, но иногда капризничает, "командует". Она думает только о нем, ухаживает за ним, словно за тяжело больным, и никогда никому не жалуется на долю, которая выпала ей.
      Когда она говорит об их сахалинском житье, она старается счастливо улыбнуться. И эта "счастливая улыбка" на бледном, печальном лице, - словно слабый луч света на мглистом, облачном осеннем небе.
      Если разговор идет при нем, а они неразлучны, эта женщина-ребенок смотрит за ним, как за ребенком, - она спешит взглянуть на него своими испуганными глазами, словно боится:
      - Не заметил ли он, что ей тяжело?
      Только раз, да и то без него, у нее вырвалось слово, которое перевернуло мне сердце.
      Я привез ей поклон от корабельного инженера, - она из семьи моряков, - который знал ее маленькой.
      - Кланяйтесь и ему от меня. Вы его увидите, а я... я ведь н и к о г д а.
      Она спасла своего "жениха".
      Но стоит ли его жизнь такой жертвы?
      И когда я пишу теперь об этой мученице, мне стыдно за мою бедную прозу. Она стоила бы того могучего стиха, которым написаны "Русские женщины".
      __________
      - Это что за женщина?
      - Сожительница ссыльно-каторжного! - презрительно говорит служащий.
      - Здесь получил?
      - Нет, из России пришла. Гувернанткой она у него была. Семья-то за Г. пойти не захотела, а гувернантка пошла, подавала прошение, - разрешили в виде исключения. Ребенок у них тут есть.
      - А как живут?
      - Как с ним можно жить! Тьфу, а не жизнь.
      Этот Г. занимал очень важное общественное положение. Он сослан за очень скверное преступление.
      - Каторга - ужасная вещь. Словно щипцы, которыми колят орехи. Она удивительно "раскусывает" человека. Раскусит всю эту скорлупу, которая называется общественным положением, и видит сразу, было ли какое-нибудь зерно, или одна труха.
      Этот Г., как я уже говорил, удивительно пришелся в каторге "по месту".
      Занимается мелкими мошенничествами, пьянствует, - его любимое общество - каторжанин-грек, сосланный за грабежи, специалист по взлому касс, ничем другим в своей жизни не занимавшийся.
      "Сожительница", пошедшая за ним на Сахалин, спасла Г. Без нее сидел бы он в кандальной тюрьме и, при его замашках, натерпелся бы всего. Благодаря ей, он живет на свободе, своим домом, пьянствует.
      А она живет, всеми презираемая "сожительница", интеллигентная женщина, которой приходится проводить время в обществе громил, за водкой повествующих о своих похождениях.
      Живет и не жалуется.
      - Пожалуйся! Бьет он ее, когда пьяный!
      - У нас была тут одна интеллигентная женщина, добровольно последовавшая за мужем, Добрынина. Окончила гимназию она, - рассказывала мне жена начальника округа в селенье Рыковском, - умерла, бедняжка, от воспаления почек. На новое их поселье послали. Там, в землянке, и умерла. Где же женщине такое вынести.
      Знаете ли вы, что такое новое Сахалинское поселье?
      Кругом тайга, хвойная, мертвая сахалинская тайга. Молчаливая. Ни шороха, ни звука. Только дятел нет-нет застучит, словно крышку гроба заколачивают. Жутко, тихо. Ветер сбил в колтуны вершины сосен.
      Кому-то из господ служащих показалось, что здесь хорошо будет устроить поселье. Его назовут по имени и отчеству инициатора: каким-нибудь Петро-Ивановским или Афанасьево-Михайловским.
      Сюда, в этот девственный лес, пробираясь по валежнику, по тундре, приходит партия поселенцев. Редко с пилами, - пил обыкновенно не хватает. С топорами и с веревками Вот и все для борьбы с тайгой.
      Ночуют под открытым небом. Валят деревья и мастерят землянки. Кое-как из стволов сколачивают срубик, для теплоты обкладывают землей, в виде крыши наваливают валежник. И в этих темных берлогах спят, днем выходя на работу: выкорчевывать пни, поднимать новь без лошадей, без сох, - одними заступами - мотыгами.
      Раз ударил мотыгой, - два вершка земли вскопнул, другой раз - опять два вершка.
      Так вершками отнимают землю у тайги, медленно, медленно, нехотя раздвигается тайга для нового поселенья.
      Работа голодная.
      Приедят паек поселенцы, - отправляют по очереди двоих в пост за пайками. Идут те с топорами, плутают по тайге, прорубают себе в чаще дорогу, валят деревья в быстрые горные сахалинские реки, и по этим мостам переходят. Пока-то они еще дойдут, пока пайки получат, пока назад придут, половину голодного пайкового довольствия дорогой съедят, а тут жди. Случается, неделю ягодами одними питаются и работают до изнеможения, борются с тайгой, а наборовшись за день, грязные, потные, месяцами не мытые, валятся, как попало, в темных землянках. Заболеешь, - помощи ниоткуда. Лежи, выздоравливай или умирай в землянке, где и дышать-то нечем.
      В такой землянке, на таком новом поселке, и жила, и схватила воспаление почек, и умерла несчастная Добрынина, интеллигентная женщина, приехавшая делить каторгу с мужем.
      Какая жизнь, какая смерть...
      Слава Богу, что на Сахалине мало добровольно следующих интеллигентных женщин.
      При мне в Одессе отправлялась вслед за мужем, сосланным за убийство во время ссоры, интеллигентная женщина.
      Моряки - "добровольцы" хлопотали, чтоб устроить ее как можно получше. И каюту ей дали подальше от машины, чтобы спокойней было. И лонгшез кто-то на палубу из своей каюты вытащил:
      - Это будет вам!
      И было что-то в этой заботливости и трогательное и печальное.
      - Словно вы, господа, на казнь ее везете и последние минуты ей усладить хотите!
      - А на что же мы ее везем?!
      Уроженцы острова Сахалин
      Одно лицо, посетив пост Корсаковский, на юге Сахалина, захотело непременно увидеть:
      - Уроженца острова Сахалина.
      Ему привели двадцатилетнего парня, и "лицо" торжественно, всенародно расцеловало этого "уроженца".
      Я не знаю, что именно привело его в такой восторг.
      Он целовал, я полагаю, не этого несчастного парня, - он целовал еще более несчастную идею о "сахалинской колонии".
      Перед ним было живое олицетворение этой идеи, - свободный житель Сахалина, не привезенный сюда, а здесь родившийся, здесь выросший.
      Я видел много этих "живых воплощений идеи колонизации".
      Я видел уроженцев острова Сахалин на свободе, видел их в подследственных карцерах, видел в тюрьмах, отбывающими наказание за совершенные преступления, - и не скажу, чтобы они приводили меня в особый восторг.
      Я рассказывал уже, как отыскивал палача Комлева, закончившего уже свою деятельность, числящегося в богадельщиках и пришедшего в пост Александровский "на заработок", предвидевши казнь.
      - А вон, ваше высокоблагородие, - сказали мне, - изволите видеть на конце улицы махонькую избушку. Туда и отправляйтесь. Он там у польки нанялся детей нянчить. Вешать да за детьми ходить, - больше ни на какую работу он, старый пес, и не способен!
      В маленькой избушке возилась около печки рослая, здоровая баба! По углам пищали трое ребятишек.
      - Посидите тут. Комлев с самым махоньким в фонд (казенная лавка) пошел. Сейчас будет.
      "Полька", крестьянка Гродненской губернии, отбывает еще каторгу.
      Она пришла сюда, - бабы особенно не любят сознаваться в преступлении, - "по подозрению в убийстве мужа".
      - Потому и подозрение упало, что меня за него силком замуж выдали, а за мной другой прихлестывал. Ну, на нас и подумали, что мы "пришили".
      В каторге она выучилась говорить, - не на русском, а на каторжном языке.
      - Меня сюда послали, а с которым я была слюбившись, слышно, в Сибири. Вот и живу.
      - А дети чьи? Из России привезла?
      - Зачем из России. - Дети - здешние. Эти двое, старшенькие, от первого сожителя. Поселенец он был, потом крестьянство получил, на материк ушел. А меньшенький, которого Комлев нянчит, - теперешнего сожителя. Кондитер он. Через месяц ему срок поселенчества кончается, крестьянство получит, тоже на материк уйдет.
      - Ну, а вот этот от кого?
      - Этот? А кто же его знает!
      - Ну, а когда кондитер твой на материк уйдет, тогда ты что же с детьми-то делать будешь?
      - А другого сожителя дадут.
      Так "отбывает каторгу" эта женщина, когда-то не вынесшая жизни с нелюбимым мужем, и теперь переходящая от "сожителя" к "сожителю" с тупым, апатичным видом.
      В это время в избушку вошел Комлев.
      На руках, которые привыкли драть и вешать, он бережно нес годовалого ребенка.
      Я отложил беседу с ним до другого раза.
      Палач с ребенком на руках...
      - Зайди ко мне завтра... Только без ребенка!
      Что будет потом с этими детьми, которые родятся от сожителей, по окончании поселенчества уезжающих на материк, которые родятся "кто его знает от кого" и растут здесь на руках палача?
      Знаменитость "поста Корсаковского", и его "прелестница" - "молодая Жакоминиха".
      Отец и мать Жакоминихи были ссыльно-каторжные. Она родилась на Сахалине.
      Она ничего другого не видала, кроме Сахалина. Говорит на том же языке, на котором говорят в кандальных тюрьмах. И когда ей говорят, что есть другие страны, вовсе не похожие на Сахалин, она только с недоумением отвечает:
      - Да ведь и там людей "пришивают" из-за денег!
      Ее очень интересует вопрос:
      - Правда, что в России не нужно снимать шапок перед чиновниками?
      И это кажется ей очень странным.
      Она знает только два сорта людей: чиновников и "шпанку".
      У нее двое детей, которых она очень любит и на которых тратит все, что "добывает".
      Детей она одевает, как "чиновничьих детей", - для себя ждет каторги, как чего-то самого обыденного.
      Ведь в каторгу приговорят!
      - Что ж! Отдадут в сожительницы. Меня любой поселенец и с детьми возьмет: я - баба прибыльная.
      Она говорит это спокойно, деловым тоном.
      Жакоминиха была выдана замуж тоже за сына ссыльно-каторжных родителей.
      Семья Жакомини давно была прислана на Сахалин из Николаева, отбыла каторгу, поселенчество, разжилась, имеет большую торговлю. Молодой Жакомини жил с женой в селении Владимировке, держал лавку, охотился на соболей. Жили, по-сахалински, очень зажиточно. Но молодой бабе приглянулся поселенец. "Парень-ухват", отчаянный, из "Иванов", как зовутся удальцы каторги. Он кончил срок поселенчества, собрался на материк, и об отъезде сказал Жакоминихе только накануне.
      - А меня возьмешь с собой?
      - Взял бы, если бы у тебя были деньжата.
      В тот же день Жакоминиха подсыпала мужу стрихнина. Стрихнином травят соболей, и он есть в доме каждого охотника.
      Преступление было совершено изумительно откровенно. Жакоминиха поднесла мужу отраву в то время, как в соседней комнате работники дожидались их к обеду.
      Когда Жакомини грохнулся на пол, вбежали рабочие и тут же около него подняли "поличное" - рюмку с остатками порошка.
      - Сам отравился! - сразу объявила Жакоминиха.
      И первое, что сделала, сейчас же начала вынимать из сундука деньги.
      Она была страшно изумлена, когда ее притянули к следствию, и объясняет это только интригой со стороны стариков Жакомини.
      - Как же к следствию? По какому полному праву на материк не пускают? Нешто есть свидетели, что я ему отраву подносила.
      Это, как я уже говорил, глубочайшая уверенность, каторги, что, если только нет свидетелей-очевидцев, стоит "судиться не в сознании", и никто вас обвинить не имеет права. А если и обвинят, то неправильно, не по закону.
      - Должны оставить в подозрении, а не осуждать!
      Состоя под следствием, Жакоминиха совершила новое преступление, опять "без свидетелей".
      Однажды могила Жакомини была найдена разрытой. В крышке гроба было прорублено отверстие.
      Собравшиеся "сахалинцы" моментально узнали, чьих рук дело:
      - Жакоминиха! Это уж всегда так делается! Дело первое!
      "Жакоминихе" начал часто сниться ее покойный муж. А если начинает мерещится убитый, надо разрыть могилу и посмотреть, не перевернулся ли он в гробу. Если перевернулся, надо положить опять как следует, и убитый перестанет являться и мучить.
      - Да почему же, непременно, это сделала Жакоминиха?
      - Помилуйте, да она с малолетства это средство знает. С детства между убийцев! - совершенно резонно отвечают служащие на Сахалине.
      - Ну, и баба! - говорю как-то поселенцу.
      - Да ведь оно, ваше высокоблагородие, может по-вашему как иначе выходит. А по-нашему, по-корсаковскому, завсегда случиться может. Потому здесь в каждом доме корешок борца имеется...
      "Борец" - ядовитое растение, растущее на южном Сахалине.
      - Каждый держит!
      - Зачем же?
      - Случаем - для себя, коли невтерпеж будет. Случаем - для кого другого. Только что она не борцом, а трихнином отравила. Только и всего. А то бывает. Потому Сакалин.
      Виктор Негель, молодой человек двадцати лет, подследственный арестант, содержавшийся в карцере Александровской кандальной тюрьмы, пожелал меня видеть по какому-то делу.
      - Вы с Негелем остерегайтесь оставаться наедине! - предостерегал меня начальник тюрьмы.
      Для моих бесед с арестантами предоставлялась тюремная канцелярия в те часы, когда в ней не было занятий. Арестант входил один, без конвойных. Конвойные оставались ждать на дворе.
      - Цапнет он вас чем-нибудь, выпрыгнет в окно на улицу и даст стрекача: там всегда толпятся поселенцы, дадут возможность бежать. А ему больше ничего и не остается, как бежать. Это, батюшка мой, человек, который в своей жизни еще дел натворит!
      Негель, действительно, не внушал симпатии. В канцелярию вошел юноша небольшого роста, плотный, коренастый. Злые раскосые глаза. Он был очень раздражен долгим сидением в карцере. Необыкновенно ясно выраженная асимметрия лица, узенький низкий лоб, короткие густые мелко вьющиеся волосы, жесткие как щетина.
      Наша беседа с ним длилась часа три, и, когда беспокоившийся начальник тюрьмы зашел в канцелярию посмотреть, не случилось ли чего, он остолбенел от изумления. Картина была престранная!
      Негель ревел, как дитя. Я утешал его, отпаивал водой и, совершенно растерявшись, гладил по голове, как маленького ребенка.
      - Что вы сделали Негелю?! - только и нашелся спросить начальник тюрьмы.
      Передавая свою просьбу, Негель рассказал всю свою жизнь. А она, действительно, так же ужасна, как отвратительно его преступление.
      У него убили мать. Через десять месяцев после этого он сам совершил убийство.
      Убил жену ссыльного М. Он был вхож как свой в эту семью. Негель зашел к ним, когда самого М. не было дома, а жена хлопотала по хозяйству.
      - Где Иван Иваныч? - спросил Негель.
      - А тебе какое дело! - будто бы ответила ему резко М.
      Негель схватил железную кочергу и начал ею бить несчастную женщину по голове. Это было, действительно, зверское убийство. Негель продолжал ее бить и мертвую. Бил с остервенением: лица не было, зубы были забиты ей в горло.
      Покончив с убийством, он убежал, вымылся, переоделся и, когда убийство было открыто, прибежал на место одним из первых.
      Пока составляли протокол, Негель нянчился и играл с маленькими детьми только что убитой им женщины, - их не было при убийстве: они были в гостях у соседей.
      Негель больше всех высказывал сожаления, ужасался, негодовал на "злодея" и даже указал на одного поселенца, как на убийцу.
      - Зачем? Зол ты на него был?
      - Нет! А только это всегда так делается. Всегда другого "засыпать", чтоб с себя подозрение снять. Это уже так водится.
      За что он убил так зверски несчастную женщину?
      Говорят, что Негель, выследив, когда М. ушел из дома, явился с гнусными намерениями.