Как они доходят до отрицания? Одни - своим умом.
      - Вы верите в Бога? - спросил я Паклина, убийцу архимандрита в Ростове.
      - Нет, всякий за себя, - отвечал он мне кратко и просто.
      Полуляхов, убийца Арцимовичей в Луганске, относился, по его словам, с большой симпатией к людям религиозным, "любил их".
      - Ну, а сами вы?
      - Я по Дарвину.
      - Да вы читали Дарвина?
      - Потом уж, после убийства, случалось.
      Из разговоров с ним можно было видеть, что он Дарвина, действительно, читал, хотя и понял его чрезвычайно своеобразно, "по-своему".
      - Где же Дарвин отрицает существование Бога?
      - Так. Жизнь, по-моему, это борьба за существование.
      "Борьба за существование", понятая грубо, совсем по-звериному, - вот их религия.
      Некоторые дошли до отрицания, так сказать, путем опыта.
      - Вздор все это, - с улыбкой говорил мне один каторжанин, - я видал, как люди умирают...
      А он имел право это сказать: он, действительно, "видал".
      - Меня самого "это" интересовало. Я нарочно убивал и собак. Одинаково умирают. Никакой разницы. Смотришь, что ему в это время нужно: чтоб пришибить его только поскорее, чтоб не мучился.
      Как доходят в каторге не только до отрицания, до ненависти к религии, ненависти, высказывающейся в невероятных кощунствах.
      - В этаком-то болоте нетрудно потеряться, - говорил мне в Корсаковском округе одесский убийца Шапошников в одну из тех минут, когда ему приходила охота говорить здраво и не юродствовать.
      Мне вспоминается один каторжанин. Он трактирщик из Вологодской губернии. В его заведении случилась драка между двумя компаниями. Он принял сторону одной из них и кричал:
      - Бей хорошенько.
      В результате - один убитый, и его обвинили в подговоре к убийству. Говоря о своем разрушенном благосостоянии, о своей покинутой семье, о том, что ему пришлось и приходится терпеть на каторге, - он весь дрожал и начал говорить такие вещи, что я его остановил:
      - Что ты! Что ты! Что говоришь? Бога побойся! Ведь ты христианин.
      Несчастный схватился за голову:
      - Барин, барин, ума я здесь решаюсь.
      Мне вспоминается одна сцена, разыгравшаяся перед поркой. "Наказанию подлежал" бессрочный каторжанин Федотов, 58 лет. Он сослан на Сахалин за разбой. Бежал, разбойничал в Корсаковском округе в шайке беглых, убил, защищаясь при поимке, крестьянина. Затем вместе с одним бывшим инженер-технологом был пойман в подделке пятирублевых ассигнаций и, наконец, украл из церкви ножичек.
      - Бог меня из огорода выгнал, красть у него стал. С тех пор без Бога и хожу, - с грустной улыбкой объяснил мне Федотов.
      За свои три преступления Федотов получил три раза по сту плетей и был три года прикован к тачке. Теперь у него развился сильнейший порок сердца. Он еле ходит, еле дышит. Страдает по временам сильными головокружениями и психически ненормален: его подозрительность граничит прямо с бредом преследования. Во время припадков головокружения он кидается с ножом на докторов и на начальство. В обыкновенное же время это очень тихий, кроткий, добрый человек, слабый и крайне болезненный.
      Преступление, за которое он подлежал наказанию на этот раз, заключалось в следующем. Боясь, что в Рыковском доктор лечит его не "как следует", Федотов без спроса ушел в Александровское к доктору Поддубскому, которому вся каторга верит безусловно. За побег он и был присужден к 80 плетям. Еще не подозревая, что мне придется перед вечером встретиться с Федотовым при такой страшной обстановке, я беседовал с ним. Он подошел ко мне с письмом.
      - От кого письмо?
      - Собственно от меня.
      - Зачем же писать было?
      - Не знал, будете ли с таким, как я, говорить. Да и высказать мне все трудно, - задыхаюсь. Видите, как говорю.
      В письме Федотов "считал своим долгом" известить меня, что каторга относится к моей любознательности с большим сочувствием, просил меня "никому не верить" и каторги не бояться: "кто к нам человек, к тому и мы не звери". И в заключение выражал надежду, что мое посещение принесет такую же пользу, как и посещение "господина доктора Чехова".
      И вот в тот же день мы встретились с Федотовым при таких обстоятельствах.
      В числе других "подлежавших наказанию" был приведен в канцелярию и ничего не подозревавший Федотов. В сторонке скромно стоял палач Хрусцель со своими "инструментами", завернутыми в чистую холстину, под мышкой. Около дверей с испуганными, растерянными лицами толпились "подлежавшие наказанию".
      Я с доктором и помощником смотрителя сидел у присутственного стола.
      - Федотов!
      Федотов с тем же недоумевающим видом подошел к столу своей колеблющейся походкой слабого человека.
      - Зачем меня, ваше высокоблагородие, изволили спрашивать?
      - А вот сейчас узнаешь. Встаньте, пожалуйста: приговор, - обратился ко мне помощник смотрителя и начал скороговоркой "вычитывать приговор".
      - Принимая во внимание... признавая виновным... 80 плетей...
      Чем далее читал помощник смотрителя приговор, тем сильнее и сильнее дрожал всем телом Федотов. Он стоял, держась рукою за сердце, бледный как полотно, и только растерянно бормотал:
      - За отлучку-то... за то, что к доктору сходил.
      И когда кончили читать приговор, и мы все сели, он, удивленно посмотрев на нас всех с величайшим недоумением, сказал:
      - Вот так Бог. Значит, пусть отнимают жизнь...
      Сказал, шагнув вперед, и вдруг все лицо его исказилось. Его забило, затрясло. Вырвался страшный крик.
      И посыпался целый ряд таких кощунств, таких страшных богохульств, что, действительно, жутко было слушать. Федотов рвал на себе волосы, одежду, шатаясь, ходил по всей канцелярии, ударялся головой об стены, о косяки дверей и вопил не своим голосом:
      - Режьте, душите, бейте меня. Хрусцель, пей мою кровь... Надзиратель, убей меня...
      Он кидался на надзирателей, разрывая на себе рубашку и обнажая грудь:
      - Убейте. Убейте.
      И пересыпал все это такими богохульствами, каких я никогда не слыхивал и, конечно, никогда уж больше не услышу. Трудно себе представить, что человеческий язык мог повернуться сказать такие вещи, какие выкрикивал этот бившийся в припадке человек.
      Становилось трудно дышать. Доктор был весь бледный и трясся. Перепуганный помощник смотрителя кричал:
      - Выведите его! Выведите его!
      Федотова схватили под руки. Он вырывался, но его вытащили, почти выволокли из канцелярии. Теперь его вопли слышались со двора.
      - Да разве его будут наказывать с пороком сердца? - спросил я.
      - Кто его станет наказывать. Разве его можно наказывать, - говорил дрожащий доктор.
      - Так зачем же вся эта история? Для чего? Что ж прямо было не успокоить его, не сказать вперед, что наказание приводиться в исполнение не будет, что это только формальность - чтение приговора? Ведь он больной.
      - Нельзя-с, порядок, - бормотал юноша, помощник смотрителя.
      Вот, быть может, одна из тех минут, когда гаснет вера, и злоба, одна злоба на все, просыпается в душе.
      - Какой я есть православный христианин, - часто приходилось мне слышать от каторжан, - когда я и у исповеди, святого причастия не бываю.
      Многие просто отвыкают от религии.
      - Просто силком приходится гонять, - жалуются и священники и смотрители.
      Обыкновенно же это уклонение имеет своим источником глубоко-религиозное чувство.
      - Нешто тут говение, - говорят каторжане. - Из церкви придешь, а кругом пьянство, игра, ругня. Лоб перекрестишь, гогочут, сквернословят. Исповедуешься - придешь, - ругаться. До причастия-то так напоганишься, ну, и нейдешь. Так год за год и отвыкаешь.
      И сколько истинно глубокорелигиозных людей "отвыкает". Говоришь с ним, слушаешь и диву даешься: "Да неужели все это люди из "простой", верящей, религиозной среды".
      - Помилуйте, где ж тут, какому тут уважению к религии быть, - говорил мне один из священнослужителей в селении Рыковском. - Еще недавно у нас покойников голых хоронили.
      - Как так?
      - Так. Принесут в гробу голого, и отпеваем. Соблазн.
      - А где ж одежда арестантская?
      - Спросите... Не похороны, а смех.
      Большой удар религиозному чувству каторги наносят и эти "незаконные сожительства", отдачи каторжниц поселенцам, практикуемые "в интересах колонизации". Одно из величайших таинств, на которое в нашем народе смотрят с особым почтением, профанируется в глазах каторги этими "отдачами".
      - Чего уж тут молиться, - услышите вы очень часто, - чего тут в церковь ходить. В этаком грехе живем. У нее вон в Рассее муж жив, а ее чужому мужику дают: живи!
      Или:
      - Муж в каторге в Корсаковском, а жену в Александровское: с чужим живи.
      Помню "ахи" и "охи", какие возбудило в Рыковском прибытие Горошко мужа, добровольно последовавшего в каторгу за женой.
      - Ну, дела, - качали головой поселенцы. - За ней муж из Рассеи добровольно идет, а ее здесь тем временем трем мужикам по переменкам отдавали.
      Брак потерял в глазах каторги значение таинства: изредка, очень-очень изредка услышишь очень робкий вздох сожительницы-каторжанки:
      - Оно хорошо бы повенчаться. Венчанным-то на что лучше.
      Но большинство, не все - рассуждают так.
      - Не "крученым" не в пример лучше. Не ндравится, сменил. Ровно портянку.
      - Разве здесь заботятся о поддержке религиозного чувства среди каторжных, - жалуются священники.
      Каторжник считается "человеком отпетым". И всякое человеческое чувство считается ему чуждым.
      - Это все нежности, сентиментальности и одна гуманность, - говорят господа сахалинские служащие.
      Каторжные, только разряда исправляющихся, освобождаются от работ в последние три дня Страстной недели. Но частному предпринимателю Маеву, в посту Дуэ*, понадобилось, чтоб каторжане работали и эти три дня. Равнодушная ко всему, каторга махнула рукой и пошла. Это незаконное распоряжение остановил только священник в Дуэ. Он вышел навстречу к рабочим, шедшим в рудники, с крестом в руках; это было в Страстную пятницу. Каторга "опамятовалась" и вернулась в тюрьму.
      _______________
      * Общество каменноугольных коней "Сахалин". Г. Маеву дают по контракту за ничтожную плату каторжных для работ в рудники, но в сущности в крепостное право; по желанию, он посылает рабочего или в рудники или берет к себе в дворню: поваром, кучером.
      Старики Дербинской каторжной богадельни, эти страшные старики-нищие, которые все на свете презирают, кроме денег, жаловались мне, что они:
      - Священника-то даже и в глаза не видят. На Пасху и то не был.
      А дербинский священник говорил мне:
      - Я ходил и вел с ними собеседования, но перестал: они не умеют себя вести. Тут читаешь, ведешь беседу, а в другом углу во все горло ругаются между собою площадными словами. Смеются. Я и прекратил свою деятельность.
      - Мне, наоборот, казалось бы, что тут-то и следует ее усилить.
      Но батюшка только посмотрел на меня с изумлением.
      В библиотеке Александровского лазарета я нашел предназначенные для духовно-нравственного чтения каторжанам следующие книги:
      16 экземпляров брошюры: "О том, что ересеучения графа Л. Толстого разрушают основы общественного и государственного порядка".
      21 экземпляр брошюры "О поминовении раба Божия Александра" (поэта Пушкина).
      4 экземпляра "Поучения о вегетарианстве".
      14 экземпляров брошюры "О театральных зрелищах Великим постом".
      Конечно, это играет огромную роль: эти брошюры о Толстом, о существовании которого они и не подозревают, о вегетарианстве, о котором они никогда и не слыхивали, и особенно "о театральных зрелищах Великим постом".
      И в то же самое время в этой библиотеке на Сахалине, так хорошо вооруженной против театральных зрелищ, имеется для раздачи каторжным всего 5 экземпляров "Нового Завета" и только 2 экземпляра "Страстей Христовых".
      Вот и все.
      Сектанты о. Сахалина
      I
      Большинство каторги все это простой русский народ - "к Богу привычный", должна же религиозность прорваться в виде протеста, прорваться ярко, страстно, горячо, фанатически.
      И она прорвалась.
      В селении Рыковском и окрестных возникла секта "православно верующих христиан". Секта эта, ниоткуда не занесенная, чисто сахалинского происхождения. И возникла она, быть может, именно, как невольный протест против атеизма каторги. Когда я был на Сахалине, сахалинские "православные христиане" претерпевали "гонение", что еще более закаляло их в сектантской вере.
      На мой вопрос, что это за секта, священник села Дербинского, "воздвигший на них гонение", очень оригинальный сахалинский батюшка, из бурят, отвечал мне:
      - Молокане.
      И от самих сектантов я слышал:
      - Христос есть камень, о который разбиваются неверующие, к примеру сказать, хоть молокане.
      Секта странная, как странна ее родина, как необычайны люди, ее основавшие.
      Батюшка из бурят, богословски, по его словам, "особенно не образованный", не особый знаток в определении сект.
      Он и "гонение воздвиг", т. е. начал дело о молоканах после того, как потерпел крушение на мирном пути. Прослышав о появлении сектантов, он устроил с ними собеседования; но сектант Галактионов, писание знающий, действительно как таблицу умножения, начал "предерзко засыпать батюшку ложно толкуемыми текстами". Собеседования эти были так "соблазнительны", что священник их прекратил и нашел, что секта, с которой он борется, не простая, а "опасная".
      А опасная секта, это, по мнению батюшки, молоканство.
      И вот страстные сектанты ждали, дождаться не могли "гонений" за то, что они исповедуют будто бы молоканство. Им страстно хотелось именно "неправедного гонения".
      - Пусть ижденут нас за напраслину!
      И они готовились к этому гонению за напраслину радостно, как к мученичеству.
      Сахалинская секта "православных христиан", еще раз повторяю, секта странная; в ней всего есть: и молоканства и духоборчества, есть несколько и хлыстовщины.
      Хотя у этой секты и есть "Иисус Христос", но главою ее, истинной душой следует считать "апостола Павла" - Галактионова.
      Легким, широким шагом, позванивая на ходу железным посошком, идет по дороге Галактионов.
      Зажиточный поселенец, он одет, как прасол, в пиджаке, в длинных сапогах. Длинные светлые волосы падают на плечи. Белокурая бородка. Взгляд голубых глаз ясный и открытый. На лице вдохновенная дума.
      Может быть, в эту минуту стихи сочиняет.
      У Галактионова около 200 стихотворений. И стихи он любит сочинять "жалостные".
      - Чтоб петь можно было.
      Для примера приведу одно:
      Я ошибкой роковою
      Как-то в каторгу попал,
      Уже сколько, я не скрою,
      Наказанья я принял:
      Розги, плети, даже кнут
      Часто рвали мою плоть,
      Уж душа ли, - что на свете?
      Позабыл меня Господь.
      Остальные стихотворения в том же роде.
      Галактионову лет под сорок. Но он "старый сектант". Сектант в третьем, быть может, в четвертом поколении. Как попали его прадеды в Томскую губернию, - он не знает, но деды его в 1819 году были сосланы из Томской губернии "от Туруханска по Енисею, за 400 верст". Родители три раза судились за духоборство.
      Галактионов родился "неспроста, а для большого дела". Пророк Григорьюшка Шведов за три года предсказал его рожденье и объявил, что будет жить в нем. Когда пришла смерть, Григорьюшка собрал всех, встал, поклонился:
      - Ну, теперь до свиданья все!
      И умер.
      - С тех пор я начал жить.
      - А помнишь ты, Галактионов, как ты Григорьюшкой Шведовым на свете жил?
      - Для чего не помнить! Все помню!
      И Галактионов начинает рассказывать то, что он, вероятно, слышал в детстве от старших о пророке, но относительно чего уверовал, что это было все с ним.
      Предназначенный с детства "для большого дела", он жил, погруженный в изучение Писания, которое надо знать.
      - Вот как вы табель умножения знаете. Ночью вас спросить: "Пятью пять, сколько?" - вы ответите. Так и я всякое место Писания знать должен.
      Сектантское увлечение довело Галактионова до галлюцинаций. При встрече с духовными лицами он видел их в образе дьявола. Отсюда оскорбления и ссылки. У Галактионова была своя "заимка", небольшие золотые прииски; его их лишили и сослали в Камчатку. Из Камчатки сослали, с лишением всех прав, на поселение на Сахалин, как значится в статейном списке, "за порицание православной веры и Церкви".
      На Сахалине Галактионова сразу невзлюбили все.
      - Если б я сказал: "Пойдем и обворуем", меня бы полюбили все.
      А Галактионов занимался тем, что садился на завалинку, всякого прохожего останавливал и поучал текстами.
      Предназначенный от рождения к "большому делу", он на Сахалине, среди населения порочного и падшего, превратился в обличителя.
      - Передо мной живой человек, словно рыба, вынутая на песок, трепыхается и бьется, а я его текстами, текстами.
      Отправляясь на завалинку, Галактионов говорил себе:
      - Возьму кинжал, повешу его на бедро. Сегодня я должен убить несколько человек.
      - Тут и так-то человеку дышать нечем. А я его текстом режу.
      - На букве я как на троне сидел, и буквой как мечом убивал! - говорит про себя Галактионов.
      - И гнал я человека, аки Савл!
      - Люди и так в потемках бродили, а я им своими толкованиями тьму еще темнее делал. Это все равно, что пришел бы к человеку болящему доктор ученый и рассказал бы ему все подробно, что за болезнь и что от болезни будет. И, духу лишивши, хладно бы отвернулся и спокойно бы ушел.
      Недовольство обличителем все росло и росло.
      И в это самое время до Галактионова стали доходить слухи о живущем в селении Рыковском ссыльно-поселенце Тихоне Белоножкине, который всем помогает и никого не осуждает.
      Отношение Тихона Белоножкина к преступникам, действительно, преудивительное.
      Грозой Сахалина был беглый тачечник Широколобов, о котором я уже упоминал. Убийца-изверг, привезенный на Сахалин из Забайкалья прикованным к мачте парохода. Когда Широколобов бежал, весь Сахалин только и думал:
      "Хоть бы его убили!"
      Широколобова боялись и ненавидели все, а Тихон Белоножкин сам ему у себя приют предложил. Широколобов даже диву дался.
      - Мне?
      - Дела твои я осудил, а не тебя. Дела твои дурные, а кто в том повинен, что ты их делал, про то нам неизвестно.
      И целую ночь, по словам Галактионова, Широколобов провозился да просопел в подполье.
      - Заснуть не мог, себя было жаль. Сам потом говорил, что так думал: "Должен я теперь бечь и убивать и грабить, а что мне иначе-то делать?"
      А утром ушел и никого не тронул, с Тихоном, как с братом, простился.
      Такое отношение к преступлению и преступникам Тихона Белоножкина производило сильное впечатление, и вести о Белоножкине дошли до Галактионова как раз в то время, когда озлобление окружающих против обличителя достигло крайних пределов.
      - Начал я в те поры колебаться. Проповедую, а вижу: озлобление мною в мир входит.
      И заинтересовал Галактионова Тихон. Пошел.
      - До трех раз к нему ходил. До ворот дворца доходил, а во дворец не заходил. Раздумывал. "Как, мол, так, с детства все Писание знаю и все, что говорю, по текстам. Чему ж меня может мужик сиволапый научить?" И ворочался.
      А в третий раз зашел.
      - Застал четверых. И сразу, никогда не видавши, его узнал. Поклонился, говорю: "Здравствуйте". А он мне: "Я тебя ждал. Видели мы все звезду яркую, подошедшую к солнцу". - "А сколько, - спрашиваю, - раз звезда к солнцу подходила?" - "До трех раз". Тут я и затрясся. "Три раза, - говорю, - я к тебе ходил". А Тихон смеется так радостно. "И это, говорит, - я знаю". Тут я ему про свои колебания и начал. И пошел и пошел. А он все смотрит, радостно смеется. "Писанье, - говорит, - что о Христе писано, все знаешь. Чего ж теперь-то тебе нужно?" - "Христа, - говорю, ищу". - "Ну, и ищи. Найдешь". Тут я ему в ноги пал: "Помилуй". Лежу, а надо мной голос, да такой милый. "Раньше, - говорит, - ходил ты, Савл, по букве разящей, а теперь будешь ходить, Павел, по букве животворящей". Заплакал я, бьюсь как рыба у ног, а он меня поднимает да целует, целует. Заглянул я к нему в очи. Очи - как окна, заглянул в горницу, а там так мило. И увидал я, как в горнице у него мило, - скудость-то я своей горницы познал, - что украшал ее гробами великолепными. А у него-то в горнице все живое.
      "Горницей" Галактионов называет, конечно, душу.
      - И увидав, что у него-то в горнице все живое, а у меня гробы великолепные, заплакал я. А он-то все меня целует: "Не плачь! Теперь ты человек живой". Говорит: "Не плачь", а сам в три ручья плачет. Я и спрашиваю: "Как же ты мне велишь радоваться, а сам плачешь?" - "Это ничего, - говорит, - я за всех должен плакать, а ты не плачь". Тут-то я и понял в конец.
      - Что понял?
      - Кто есть Тихон Белоножкин.
      - Кто же?
      - Иисус.
      - Ну, слушай, Галактионов, ведь ты же человек ученый...
      - Премудрость! - с улыбкой перебил Галактионов.
      - Ты же знаешь, что Иисус Христос жил земной жизнью 18 сот лет тому назад.
      - И теперь живет.
      - Как так?
      - А разве может когда без Христа быть? Тогда Христос за грехи людские пострадал. А новые все накапливаются. За них-то кто же страдать будет? Посмотрите кругом. Один убил, бедность да нищета довела, - другого злость человеческая заставила. Все не они виноваты. Кто же за это страдать должен?
      - Так что всегда Христос живет в мире?
      - Всегда. Один отстрадает. Другой страдать идет.
      - Ну, а за что Тихон на Сахалин сослан?
      - За убийство! - не мигнув, отвечает Галактионов. - Двух человек он убил.
      - Как же так помирить?
      - Воронежский он. Из зажиточных. У его отца еще с арендатором соседским вражда была. Дальше да больше. Едут раз из города вместе. Арендатор-то и думает: "нас много". Напали на Тихона. А Тихон-то взял оглоблю, да во зле арендатора по башке цоп! А потом арендаторша подвернулась, - он и ее цоп. Так злоба вековечная убийством и кончилась.
      - Он же убил! Он - убийца!
      - Не он убил, злоба убила. Злоба копилась-копилась в двух семьях и вырвалась. Он за эту злобу каторгу и перенес.
      Во главе сахалинских "православно-верующих христиан" Тихона Белоножкина поставил, несомненно, Галактионов. Это он, фанатичный и страстный, убедил Белоножкина в его высокой миссии. Скромному Тихону в голову бы не пришло называться таким именем.
      Тихон Белоножкин еще дома, в Воронежской губернии, сокрушался, что кругом никто "по-божески" не живет, и искал такой веры, чтобы "не только с мертвыми ходили целоваться, а и с живыми целовались; а то с мертвыми-то прощаются, а живым не прощают".
      Попалось под руки молоканство, он и принял молоканство.
      Но к прибытию на Сахалин Тихон Белоножкин и в молоканстве разочаровался:
      - Не то это все. Не настоящее.
      И начал вести свои тихие и кроткие беседы с каторжанами, - как, по его мнению, по-настоящему, следует верить и поступать. Его теория о неосуждении, быть может, и привлекла к себе сердца в силу контраста; кругом, на Сахалине, каторжнику всякое лыко в строку ставят, а тут человек говорит:
      - Деянья твои осуждаю, а не тебя.
      И людям, которых все считают "виновными", стал именно "мил" человек, считающий их "ни в чем невиновными".
      - Ведь вон, почему мы кошку любим! - говорил мне с улыбкой каторжанин, поглаживая бродившую по нарам кандальной худую, тощую кошку. Потому для всех мы "виноватые", а для кошки мы ничем не виноваты. Кошке все одно: что вы, что я.
      Тихон Белоножкин, это несомненно, пользовался всегда особыми симпатиями каторги, - и не одной каторги. Есть что-то в этом кротком человеке, что производит впечатление. Он отбывал каторгу при смотрителе, который не признавал непоротых арестантов. Тихон Белоножкин - единственное исключение.
      - Придет на раскомандировку злой, - рассказывают каторжане, - 20 - 30 человек перепорет. Так и глядит рысьими глазами: "кого бы еще!" А увидит Тихона, глаза переведет: "Ты, - скажет, - тихоня! Стань на заднюю шеренгу". Не любил, когда Тихон на него смотрит.
      Это казалось каторге непостижимым. И некоторые совпадения привели каторгу к мысли, что Белоножкин - человек "особенный".
      Белоножкин с вечера ни с того ни с сего плакал. Его стыдили:
      - Чего нюни распустил? Баба!
      - Горюшко мне под сердынко подкатывает.
      А на следующий день одного арестанта задрали: с кобылы замертво сняли, в лазарете умер.
      Несколько подобных случаев "предвиденья" поразили каторгу страшно, и когда к Белоножкину пришла семья, и он был выпущен для домообзаводства, к "особенному" человеку стали собираться поговорить, послушать его странных речей.
      Тут подвернулся Галактионов.
      Озлобивший всех против себя обличитель, в страдающий мир внесший своей проповедью еще больше страданий, - Галактионов у кроткого Тихона нашел тихую пристань, "просветлел", понял, что "истинно о Христе надо делать", и "уверовал".
      Но старый законник сказался, - и вместо простых сходок для сердечных бесед он основал "церковь".
      Сахалинское общество "православно-верующих христиан" имеет 12 "апостолов", и каждый из "апостолов" имеет "пророка".
      - Как столб - подпору.
      Кроме "апостолов", есть еще 4 "евангелиста".
      - Руки и ноги Христовы.
      Те, кто женат, как сам Тихон Белоножкин, живут с женами. Кто не женат, - сходятся и живут "не в законе, а в любви, ибо любовь и есть закон христианский".
      Мужчины зовут себя "братией", а женщин - "по духу любовницами".
      Сходясь все вместе, они говорят:
      - Во имя Отца и Сына и Святого Духа, благодарим нашего Отца!
      Кланяются в ноги, целуют друг друга и беседуют.
      Беседы часто касаются сахалинских злоб дня и разрешают разные вопросы, конечно, в духе, приятном каторге.
      Например:
      - Каждый человек спастись должен. А в голодном месте не спасешься, скорее человека съешь. А потому бежать с Сахалина - дело доброе. Духом родиться можно только на материке, где можно трудиться. А для рождения духом надо креститься водой, т. е. переплыть Татарский пролив. Татарский пролив и есть Иордан. Надо сначала "водой креститься", и потом уж человек идет на материк возрождаться духом.
      На этих радениях они рады всякому, кто зайдет:
      - Где печка, там пущай греются.
      В горницах у многих из них висят иконы:
      - Хоть весь дом изукрась иконами! Хорошего человека повидать всегда приятно.
      Но веровать "надо в духе, а не в букве", чтоб "буква эта нашу жизнь оживляла".
      - Приходите к нам! - звал меня Галактионов. - Как начнем букву закона к нашей жизни приводить, - небеса радуются.
      - Да почему ж ты о небесах-то знаешь?
      - В мыслях радость. А небеса... Вы думаете высоко небеса? Небеса в рост человека.
      Галактионову очень хотелось, чтоб я повидался с Тихоном Белоножкиным.
      - Сами увидите! Вы так ему скажите, что от меня.
      Тихона застал я за работой. У него хорошее хозяйство. Он чинил телегу.
      - Здравствуй, Тихон. Правда, что ты - то лицо, как тебя называет Галактионов?
      Белоножкин поднял голову и глянул на меня своими действительно "милыми" глазами, кроткими и добрыми:
      - Вы говорите.
      - Нет, но ты-то как себя называешь?
      Тихон улыбнулся, тоже необыкновенно "мило".
      - Буквами чтоб я себя назвал, хотите? Разве от букв что переменится?
      Мы долго беседовали с этим добрым, кротким и скромным человеком, его интересовало, зачем я приехал: я объяснил ему, как мог, что собираю материал, чтоб описать, как живут каторжане, - и он сказал:
      - Масло собираете? Понимаю.
      И, прощаясь со мною и подавая мне руку, сказал:
      - Масла вы в лампадку набрали много. Зажгите ее, чтоб свет был людям. А то зачем и масло?
      Преступники и преступления
      I
      - Чувствуют ли "они" раскаяние?
      Все лица, близко соприкасающиеся с каторгой, к которым я обращался с этим вопросом, отвечали, - кто со злобой, кто с искренним сожалением, всегда одно и то же:
      - Нет!
      - За все время, пока я здесь, изо всех виденных мною преступников, а я их видел тысячи, - я встретил одного, который действительно чувствовал раскаяние в совершенном, желание отстрадать содеянный грех. Да и тот вряд ли был преступником? - говорил мне заведующий медицинской частью доктор Поддубский.
      Это был старик, сосланный за холерные беспорядки.
      Доктор записал его при освидетельствовании "слабосильным".
      - Стой, дядя! - остановил его старик. - Ты этого не делай! А когда ж я свой грех-то отработаю?
      - Да в чем твой грех-то?
      - Доктора мы каменьями убили. Каменьями швыряли. И я камень бросил.
      - Да ты попал ли?
      - Этого уж не знаю, не видел, куда камень упал. А только все-таки бросил.
      Сказать, однако, чтоб раскаяния они не чувствовали, - рискованно.
      Они его не выражают. Это да.
      Каторжник, как и многие страдающие люди, прежде всего горд. Всякое выражение раскаяния, сожаления о случившемся, - он считал бы слабостью, которой не простил бы потом себе, которой, главное никогда не простила бы ему каторга.
      А разве и мы не считаемся со взглядами и мнениями того общества, среди которого приходится жить?
      Юноша Негель*, - совершивший гнусное преступление, убийца-зверь, которого мне рекомендовали, как самого отчаянного негодяя во всей каторге, - этот убийца рыдал, плакал как дитя, рассказывая мне, один на один, что его довело до преступления. И мне пришлось утешать его, как ребенка, подавать ему воду, гладить по голове, называть ласковыми именами.
      _______________
      * Александровская тюрьма.
      Помню изумленное лицо одного из господ "служащих", случайно вошедшего на эту сцену.
      Помню, как он растерялся.
      - Что вы сделали нашему Негелю? - спрашивал он меня потом с изумлением.
      Надо было посмотреть на лицо Негеля в те несколько секунд, которые пробыл в комнате господин служащий.
      Как он глотал слезы, какие делал усилия, чтобы подавить рыдания.