Радио бубнило, как будто в насмешку:

«Сегодняшний день принесет вам много встреч, обнадеживающих переговоров, откроются заманчивые перспективы! Не исключено, что вы встретите человека, с которым вас ждет романтическое свидание при свечах! Гармоничная космическая ситуация способствует Вашему финансовому благополучию!!!»

Катя протянула руку и свернула шею невидимому диктору. Слащавый до приторности голос захлебнулся и замолк, но воцарившаяся следом тишина ударила по нервам прямо-таки наотмашь. Не снимая плаща, усыпанного бусинками дождя, Катерина плюхнулась на свое рабочее место и заревела.

— Ты что?! — сидящая напротив коллега и подружка на минуту опустила зеркальце и захлопала твердыми ресничками. — Катька! Ты что?! Шефа встретила, да?

— По… почему-у… шефа? — икнула Катерина, зажмуриваясь, чтобы остановить черные потеки, которые, уже ползли по щекам, как дождевые черви.

— Так а ты чего ревешь-то? Я думала, ты с Михалычем столкнулась… Он уже два раза заходил, тебя спрашивал. Ну ты даешь — опоздала на двадцать минут! Шеф уже фиолетовым дымом исходит!

— У-у-у! — тихонечко взвыла девушка, роняя голову на сжатые кулачки.

— Да случилось-то что, я тебя спрашиваю?! Катька!

Маринка вышла из-за стола, кинув взгляд на свое отражение — теперь уже в оконном стекле, — подошла к ревущей подруге и стала осторожно встряхивать ее за плечи.

— Кать, ну?!

Быстрым движением размазав по лицу раскисшую тушь, Катерина кинула перед Мариной свою сумочку. Кожаное нутро крохотного чемоданчика щерилось длинным поперечным надрезом. Мельком глянув на испорченное имущество, Катерина снова приглушенно всхлипнула и закрыла лицо выпачканными в потекшей косметике руками.

— Ой, мамочки! — взвизгнула Маринка. — Порезали?! Где?

— Ввв… в метро, — всхлипнула Катерина. — Ой, мамочки! Когда?

— Т-только что…

— Ой, мамочки! И сколько?

— Все, что было… Всю зарплату…

— Ой, мамочки…

Маринка почувствовала внезапный прилив смущения и неловкости, который всегда испытываешь при виде облапошенного ворами или грабителями человека. «Хорошо, что в метро я так внимательно смотрю по сторонам! Со мной такого никогда-никогда бы не случилось!» — не удержавшись, подумала она, но моментально устыдилась этого невольного торжества.

— Ну Кать, ну ладно тебе, ну со всеми бывает, слышь! — погладила она рыдающую Катерину. — У меня дядьку в прошлом году в Сочах так распотрошили, даже на телеграмму домой денег не оставили! Он два дня в шортах и сланцах на вокзале ночевал, одной водопроводной водой из мужского туалета питался! А тут всего какая-то зарплата. Ты ж в родном городе! Да ну брось ты, прорвемся, ну Ка-атя!

Она кинулась к своему столу и, вытряхнув на него содержимое собственной сумки, подхватила выпавшую последней упаковку бумажных платочков. Стеклянный циферблат строгих офисных часов показывал половину десятого утра.

— На, утрись. Да не рыдай ты, господи! В сравнении с вечностью это все пустяки! С голоду не помрем, честное слово! Кофе будешь?

Катя махнула рукой, что можно было истолковать в любую сторону. Обрадованная Маринка ткнула ярко-вишневым маникюром в кнопку стоящего на подоконнике чайника.

— Зеркало возьми, — предложила она, глядя, как еще всхлипывающая Катерина промокает платочком глаза и щеки.

— Давай…

Несколько минут в небольшом кабинете было тихо, если не считать за нарушителя тишины шумящий чайник. Две девушки — одна жгуче-черная брюнетка с крупными кольцами волос, падающими на спину и плечи, ярко накрашенная и одетая в блузку, достаточно прозрачную — в такой не засидишься в старых девах, — скоро зазвенела у подоконника кружками и ложками. Вторая, невысокая шатенка со школьным пробором и забавным вздернутым носиком, скомкав последний платочек с серо-розовым налетом бывшего макияжа, наконец-то поднялась и со вздохом стала снимать мокрый кожаный плащ. Под ним оказался строгий черный в синюю полоску костюм с выправленным из-под него белоснежным воротничком блузки. Типичная конторская работница.

Все еще шмыгая носом, Катя села обратно за свой стол и, пригладив прическу, нацепила на носик очки с большими квадратными линзами. Последний штрих к образу классической офисной служащей!

— Марин, а что Игорь Михайлович, — она имела в виду шефа, — приходил зачем? Контроль рабочего времени?

Марина помедлила с ответом. Искоса глянув на подругу черными как смоль, армянскими глазами, она поддела ногтем упавший на лоб мягкий завиток:

— Ну ты только не расстраивайся еще раз, пожалуйста… Ты там в отчете вчерашнем что-то накосорезила.

Катя нахмурила брови и превратилась в совсем уж ученого сухаря. Очки и гладко забранные в узел волосы с ровным пробором не Портили ее миловидной внешности, но вот Это всегда серьезное выражение лица, усугубленное перечеркнувшей гладкий лоб морщинкой, создавали впечатление безусловной неприступности. Что, кстати, вовсе не было правдой. Но в их адвокатской конторе никто, кроме Марины, об этом не знал.

Игорь Михайлович Водорезов, владелец и директор преуспевающего адвокатского бюро, был бы замечательным руководителем, если бы ему приходило в голову хоть немного считаться с утонченной женской психологией. Не сказать, чтобы их с Маринкой шеф был женоненавистником, но этот высокий, еще молодой человек с торчащим из-под строгого пиджака мягким мячиком раннего брюшка любил говорить, что никогда не взял бы на работу молодых женщин, если бы на должностях секретарей, референтов и бухгалтеров было принято держать мужской контингент.

— На работе должно быть чисто и уютно, как в казарме, — уверял он приятелей, потягивающих вместе с ним дорогой коньяк в баре напротив. — А возьми на работу бабу — она на другой же день тебе истерику закатит, всех вокруг одной сплетней повяжет, да еще сверху каким-нибудь предменструальным синдромом прихлопнет! Но со мной эти номера терпят полный провал. Я этих баб, — адвокат перекладывал бокал из правой руки в левую и, сжав странно маленькую для мужчины ладонь в кулак, поднимал его в жесте «но пасаран!» — всех держу на коротком поводке и в строгом ошейнике! Всех!!! — И кулак опускался на барную стойку, заставляя подпрыгивать и восхищенно звенеть бокалы.

На слушателей-мужчин это производило впечатление, и в корпоративном кругу Водорезов считался грозным руководителем, не дающим спуску ни климактеричкам, ни беременным сотрудницам. Но… сами сотрудницы прекрасно знали, что припадки шефской строгости, что случались с Водорезовым гораздо реже, чем он пытался это представить, надо просто переждать. Вот почему Катя не спешила бежать виноватиться за свое опоздание, а спокойно приняла из рук Маринки чашку с дымящимся кофе.

— Как провела выходные?

— Да так себе, — склонив голову над пухлой папкой с отчетом, Катя перебирала сколотые листы, стараясь угадать, что именно заставило шефа «исходить фиолетовым дымом». Пальцы у нее были длинные, красивые, но коротко остриженные ногти, покрытые бесцветным лаком, не притягивали мужских взглядов. — «Мой» опять приходил.

— Да ну?! И что?

— Да что «ну», господи! Взаймы канючил — как обычно.

— А ты?

— Прогнала… — вспомнив об украденном кошельке, начисто перечеркнувшем планы на целый месяц вперед (в числе этих планов были и поездка на выходные на Истру, и покупка новых сапог), Катя еще ниже наклонила голову и закусила губу.

— Да… Уж лучше б отсыпала ему в долг — хоть польза была от вчерашней зарплаты, — вздохнула Маринка. И мечтательно уставилась в окно. Она всегда, как только выпадала спокойная минутка, смотрела в окно, вот почему жалюзи в их кабинете никогда не опускались.

Каждая женщина, как известно, имеет свой «пунктик». Маринин пунктик заключался в том, что она свято верила: ее, Маринкина, судьба прикатит к ней в ярко-красном (цвет обязателен!) кабриолете прямо к месту ее работы. Это случится в один из хрестоматийно-дождливых осенних дней, когда хочется не работать, а дремать у телевизора, приглушив звук и закутавшись в мягкий бабушкин плед. Маринка будет вот так стоять у окна, а за рулем прикатившего за ней кабриолета будет сидеть высокий, стройный, красивый и богатый — словом, тоже хрестоматийный Принц, и в руках у него будет ярко-красный букет огромных южных роз. Сегодня Принца еще не было, но может быть — ведь может, же быть? — как раз сейчас, в эту минуту, он, подобно королевичу Елисею, обходит в поисках Маринки горы и долы.

Обе девушки были ровесницами, но между ними пролегала та дистанция, которая преодолевается только опытом замужней женщины. Маринку пока еще можно было назвать девушкой без прошлого, тогда как у Кати это уже прошлое было. В девятнадцать лет студентка юрфака МГУ, твердая «хорошистка» Катя Семенова неожиданно для всего курса вышла замуж за самого шалопаистого из своих однокурсников.

Невысокий, тоненький, как тростинка, мальчик с пышными, тщательно промелированными в хорошей парикмахерской волосами, кротким, беззащитным взглядом и подкупающей манерой совершенно по-детски водить по полу носком ботинка, когда его отчитывали в деканате за вечные «неуды» и прогулы, неожиданно разбудил в Катюше материнский инстинкт.

ТОГДА…

Она стояла возле стойки студенческого буфета и раздумывала — поставить ли на поднос вон ту тарелку с борщом или обойтись одним лангетом, — когда ощутила чужое робкое прикосновение к своей руке.

— Послушайте, — донеслась до нее застенчивая просьба, сказанная голосом тихим и чуть виноватым, — послушайте, купите мне вот это!

Обернувшись, Катя встретилась взглядом с худощавым молодым человеком в модных кожаных брюках и цветастой, не по сезону, рубашке. Он ласково смотрел на Катюшу и улыбался ей так, как будто всю жизнь знал эту строгую девушку в больших очках, которая казалась выше его на добрых десять сантиметров из-за каблуков.

— Что «это»? — не поняла Катюша.

— Вот это. Вон то пирожное. — Парень указал на трехъярусное блюдо, заполненное обсыпанными сахарной пудрой кондитерскими изделиями. — И еще я хочу два пирожка с мясом и два — с ливером. И два стакана компота.

— Вы — нахал? — спросила Катя с любопытством.

— Наверное, — легко согласился юноша. — Но вы же все равно мне все это купите? Я очень голодный.

Усмехнувшись, Катя заплатила за пирожные, пирожки и компот, и, неожиданно для себя, прибавила к запрошенному еще и солянку с щедрой порцией сметаны. Отходя от стойки с обильно нагруженным подносом, Катюша увидела, что молодой человек уже расположился за самым лучшим столиком и, вытянув мальчишечью, щуплую шею, с нетерпением наблюдает за тем, как к нему приближается заставленная яствами скатерть-самобранка. Он даже не попытался хотя бы обозначить попытку помочь Катюше с ее ношей.

Когда Катя поставила перед нахалом тарелку с пирожками, он зажмурился, потянул носом и засмеялся. На тонком лице нарисовалось выражение полного, совершенного счастья, которое он и не собирался скрывать.

— Ты приезжий, что ли? — спросила Катюша, наблюдая с удивленной улыбкой, как парнишка набивает рот и жмурится от удовольствия»

— Москвич, — ответил он коротко. И кивнул, ответно улыбаясь.

— Один живешь?

— Нет.

— А почему голодный? Глядя на тебя, подумать можно, что ты три дня не ел!

— Не три. Четыре.

— Господи, да почему? Деньги украли, да? И занять не у кого?

— Не украли. Потратил.

— Прямо все?

— Ага. — Стакан с компотом он взял обеими руками, как ребенок, и пил его Шумными глотками, со вкусом облизывая румяные губы. — Все до копейки. Теперь на голодном пайке. Нам родители в месяц энную сумму передают «на житье» и лимита не переступают. Говорят, приучайтесь экономить. Ну а я потратил.

— Куда?.

— А вот. — Юноша выставил в проход между столиками обтянутую кожей ногу, обутую в остроносый ботинок из блестящей кожи на очень высоком каблуке.

— Ботинки… — сказала Катюша, наблюдая, как отставленная в сторону нога вертится во все стороны, Словно профессиональная манекенщица. — И все? — спросила она, поднимая глаза на довольного молодого человека. — Месячную родительскую «дотацию» — на ботинки?

— Так это ж «Белутти»! — обиделся парень. — Самая дорогая в мире обувная марка! Эта пара тысячу долларов стоит. Дешевле не было.

Тысячу долларов за пару ботинок? — ахнула Катюша. Она, конечно, прекрасно знала, что некоторые наши соотечественники могут позволить себе и куда более дорогую обувь, но сильно подозревала, что ее обладатели не слоняются на следующий день после покупки по студенческим буфетам, выпрашивая пирожки с компотом у незнакомых девушек.

— Целую тысячу долларов! Они же даже не утепленные, эти ботинки!

— Ну и что? Зато вот — видела? — Он повернул ногу в сторону, и Катя увидела на боковой стороне ботинка синий рисунок ящерицы. — Это настоящая татуировка! На настоящей коже! «Белутти»! — повторил он и вовсе без всякой на то необходимости.

— Такие деньги!

— Да перестань, — поморщился он, взяв салфетку и тщательно вытирая руки. — Дорого не дорого — какая разница? Я захотел. Если желаешь знать, не я один: обувь этой марки сам Ален Делон носит! И не только он, еще Зинеддин Зидан, Жерар Депардье… Конечно, у них-то не такие, — вздохнул он не без зависти. — Лучше…

— Сравнил! Они-то могут себе позволить!

— Ну так и я могу! — Он пожал плечами. — Правда, мне просто повезло. Совпало так: в один день и родители «пайковые» подкинули, и Лера от своих перевод получила, и магнитофон я продал — он устаревший был, такие уже из моды вышли… Пошел да купил. Давно мечтал, — с неподдельной любовью глянул он на ногу в ботинке.

— Лера — это кто? Сестра?

— Жена.

— Жена!.. Так ты женат?

Он кивнул, по-прежнему не сводя глаз со сверкающей обувки.

— И что, она позволила тебе такую трату?

— Я, знаешь, как-то не спросил, — ответил он немного виновато. — Ее дома не было. А перевод от родителей в тумбочке лежал. В белом конверте. Ну я вынул, пересчитал — хватает. Пошел да купил.

— А как же она? — не успокаивалась Катюша. — Жена? Лера? Ей же есть теперь нечего!

— Да не пропадет! — махнул рукой юный муж. — Кто в наше время от голода умирает? Не пропадет. Я же не пропадаю.

Он подмигнул Катюше, и по всему было видно, что был очень доволен собой. А потом — что было уже совсем нежданно-негаданно — положил руку на Катино колено.

— Ну пойдем! Она удивилась:

— Куда это?

— Как куда? К тебе! Ты где живешь?

— На Гагарина… — ответила она машинально. И спохватилась:

— А что?

— Ну как — что… должен же я тебя отблагодарить. За обед.

Рука, поглаживающая ее колено, обогнула подол скромной темной юбки («как у приличной девушки», — поучительно говорила мама, прикладывая обновку к Катюше и не обращая внимания на дочкино недовольство) и воровато скользнула вверх по гладкой поверхности чулка. Катя обмерла — но исключительно от неожиданности. Как всякой девушке, ей случалось иметь дело с нагловатыми кавалерами, но ни один из них не действовал до такой степени бесстыже. Лезть ей под юбку здесь, прямо за столовским столиком, в присутствии хоть и редких, но все-таки посетителей! Где это могут видеть студенты и преподаватели сразу четырех факультетов! И при этом он, не отрываясь, смотрит ей прямо в глаза, и в глазах этих — кстати, очень красивых, бархатно-карих — нет даже намека на неловкость. Абсолютно!

— Ты… ты ошибся адресом, парниша, — сказала она, приходя в себя. Рука охальника была отброшена, подол снова лег на колени. — Поел?

— Поел.

— Сыт?

— Сыт!

— Ну и катись отсюда!.. Колбасой. Катись к своей Лере! — добавила она и вовсе уж вдруг.

— Ну котик, не ругайся, — темно-шоколадные глаза блеснули то ли лаской, то ли насмешкой. — Не хочешь — не надо. Пойдем в кино.

— Тебе деться, что ли, некуда?

— Ага. К жене неохота.

— Заругает?

— Да воспитывать начнет. Меня все воспитывают… Так пойдем? В кино?

— «В кино», — поддразнила Катюша. — За билеты-то тоже мне платить, как я понимаю? И еще, поди, за лучшие места?

— Котик, умоляю, не усложняй! Ты просто сделаешь мне подарок…

Роман, начавшийся так бестолково, имел вполне предсказуемые последствия. Валентин, или Валентик, как звали молодого человека с неистребимой тягой к роскошным ботинкам, обладал редким даром отрицательного обаяния. Он до такой степени не пытался скрыть или хоть как-то замаскировать свой стопроцентный эгоцентризм, что людей, имевших дело с Валентиком, такое поведение сначала обескураживало, затем злило, а потом, совершенно неожиданно, повергало в умиление. И ему все прощалось… Почему? Ответа никто не знал.

Может быть, все дело было в совершенно искренней и потому нерушимой уверенности Валентика в том, что весь этот мир, вся вот эта круглая голубая планета, с морями-океанами, горами-холмами и лесами-полями, создана исключительно для него. В детстве он думал, что если он, Валентик, неожиданно умрет (конечно, этого не должно было случиться, ни за что не должно! — но все-таки «если»), — то все кругом тотчас же должно исчезнуть: солнце, улицы, Москва, земной шар, Вселенная…

— Ничего не останется! — уверял он свою соседку по песочнице, некрасивую девочку с узким болезненным лицом. Валентик никогда не стал бы дружить с такой, если бы не ее замечательный наборчик с лопаточками, резными стаканчиками и формочками для песка — у него самого такого не было, что его немало возмущало.

— Ничего не останется, если я умру! — говорил он, ковыряясь в песочнице Лериной лопаточкой с ромашками на рукоятке. — Ни одного человека! Поняла?

— А я? — потрясенно спрашивала Лера. — И тебя не будет.

— А мама?

— И мамы!

— А… а Муся? — указывала Лера на дворовую кошку, с независимым видом пересекающую залитый августовским солнцем двор.

— И Муська исчезнет! — уверенно говорил Валентик вслед презрительно поднятому Муськи ному хвосту. — Зачем Муська? — пояснял он. — Пока я жив, так она и нужна, а умру — и ее не станет. Никого не станет. Зачем же им всем жить, раз меня нет?!

Некрасивая Лера долго молчала, утирая нос тоненькой, с мышиный хвостик, косичкой с вялым бантиком на конце, и глядела на Валентика с немым восторгом.

Он не мог не вызывать восхищения, этот мальчике мягкими, слегка вьющимися светлыми волосами и большими бархатными глазами на здоровом, румяном лице. Мама Валентика, известная на всю Люсиновскую улицу и ее окрестности портниха, заработанные ночными бдениями за швейной машинкой деньги тратила большей частью на сына. Причем одевали мальчика исключительно в заграничные, купленные у спекулянтов костюмчики: начиная с пятилетнего возраста в гардеробе юного баловня не было вещи, сделанной ближе Парижа. «Херувимчик!» — ахала мать, глядя на сына, как будто только сошедшего с рекламной картинки. И, считая свое мастерство портнихи недостаточно высоким, чтобы обшивать эдакого ангелочка, могла обегать всю Москву в поисках матросского костюмчика, которым «заболевал» сын, увидев такой «на одном мальчике по телевизору».

— Валя! А вот сейчас там, ну во-он там, — Лера неопределенно махала рукой куда-то себе за спину, — там, ну, где улицы, проспекты, магазины… «Детский мир»… и еще кино… и люди… Это все, они все, что ли, тоже для тебя? Для одного, что ли, тебя?

— Для меня, — кивал Валентик, поворачиваясь к Лере спиной и продолжая усиленно работать лопаточкой. — Только там сейчас никого нет. Ни людей, ни магазинов. И «Детского мира».

— А… А… А где же они?

— Да нигде. «Где»! Нету.

— Ка-ак? — выдыхала Лера, и от ужаса засовывала в рот косичку.

Так. Если вот я сейчас пойду и зайду вон за угол, все это сейчас же появится. И люди, и кино, и все-все-все. А пока меня нет, и их нет. А уйду — и все исчезнет. И так все время, поняла?

Этот примечательный разговор, состоявшийся в детской песочнице во дворе одного из домов на Люсиновской улице более двадцати лет назад, можно назвать знаковым для всей Велентиковой жизни.

Потому что, в отличие от большинства пятилетних мальчиков, которые в девяноста девяти случаев из ста забывают о нелепых младенческих фантазиях, Валентик умудрился пронести стройность им же самим изобретенной философской системы через всю жизнь. И не разу не получил за нее по лицу или даже по шее. Люди смеялись, удивлялись, некоторые улыбались презрительно — но в конечном счете Валентик всегда получал все, что хотел.

Все изменилось десять лет спустя, когда мальчику только-только исполнилось шестнадцать.

Хотя, наверное, перемены начались гораздо раньше. Если бы Валентик в ту пору был чуть-чуть меньше занят вопросом, почему самая интересная девочка в классе, отличница Оля Федоркина, продолжает водить компанию с прыщавым первокурсником пединститута, упорно не замечая его, Валентиковой, красоты — то наверняка обнаружил бы, что его мать становится какой-то загадочной. Сорокапятилетняя женщина, родившая, что называется, от проезжего молодца, только ради того, чтобы слышать в своей одинокой квартире дыхание родного существа, вдруг стала вести себя так, как будто имеет право на свою, независимую от Валентика личную жизнь.

Галина Семеновна начала исчезать по вечерам, а в те дни, когда оставалась дома — подолгу смотреть в кухонное окно. От каждого телефонного звонка она заливалась густым багровым румянцем и бросала на сына испуганный, даже несколько затравленный взгляд. Но этих перемен мальчик не увидел, как не увидел и того, как на полочке в ванной комнате вдруг выросла батарея кремов и лосьонов, а мать сменила привычный перманент на модную стрижку и впервые в жизни сделала маникюр. Все это, вместе взятое, омолодило Галину Семеновну лет на десять, но Валентик этого упорно не видел. Не видел он и сияющих виноватых глаз матери. Или не хотел видеть?

— Убери руки… За совращение малолетних, знаешь, что дают? — насмешливо сказала в один прекрасный день Оля Федоркина, когда Валентик вздумал было прижать ее в темноте школьной раздевалки. — Вместо института будешь лет пять зубной щеткой «парашу» чистить! Или не боишься? Думаешь, папаша отмажет?

— Чей папаша? — ошалел Валентик.

— Твой — чей! Или ты не хочешь «папочкой» его называть? Останетесь в официальных отношениях?

— Да с кем… в официальных?

— С участковым! Плотниковым! Папочкой твоим… будущим!

— Ты что… дура?! — вырвалось у Валентика. Вообще-то он девочкам никогда не грубил. Да и мальчикам тоже. Не любил конфликтов.

Сам дурак. Пусти!!! — Федоркина оттолкнула его руку и, сдунув нависшую челку, дернула с железного крючка расшитую по последней молодежной моде куртку. Одежду девушка надевала неторопливо, с грациозной медлительностью, давая зрителям — пусть в данном случае этими зрителями был только Валентик в единственном числе — возможность рассмотреть себя как следует, со всех сторон. Впрочем, в очередной раз кинув нарочито рассеянный взгляд на горе-кавалера, который как будто совершенно потерял к девушке интерес и стоял у стены, насупившись и хмуро глядя в противоположную сторону, Оля пожалела его:

— Да ты что, Липатов? Правда не знаешь ничего?

— Правда…

— Ну… — Оленька пожала тонкими плечиками и, нацепив на одно из них школьную сумку, отвела белокурые локоны за воротник. — Ты, получается, совсем у нас слепой юноша! Матушка твоя с Плотниковым уже с полгода как, — она запнулась, — ну, как сказать? В общем, вместе они. А на днях и заявление в загс подали. Слышишь? Эй! Оглох? Свадьба, говорю, у вас будет!

Валентик молчал. Он был совершенно подавлен.

— Откуда знаешь? — наконец прошептал он.

На одной улице живем! — снова дернула плечиком Оля. — Матушка твоя у моей мамы все время заказы брала — не знал? Галина Семеновна и для меня шила, куртку эту вот. — Она опять поправила воротничок и не удержалась от соблазна лишний раз взглянуть на себя в зеркало. — И знаешь, ничего не могу сказать, руки у твоей матушки золотые. Её вещи от фирменных не отличишь… Я даже расстроилась, когда Галина Семеновна отказалась платье мне к выпускному сшить. Первый раз отказалась! Мама ей двойную цену предлагала, а она ни в какую — я, говорит, не могу, у меня, говорит, свадьба… И такая радостная стояла…

Закусив губу и заложив руки за спину, Валентик продолжал подпирать стену. От его невысокой фигурки волнами, как от брошенного в воду камня, Исходила обида. «Предала… Она меня предала…» — стучало у мальчика в висках.

— Да брось ты, Липатов! — Искренне жалея одноклассника, Оля дотронулась до его руки. — Пойдем проводишь меня. Хочешь? Нехорошо, конечно, что матушка ничего тебе не сказала, но, знаешь… я только сейчас подумала..: может, она сюрприз хотела сделать? Без отца, наверное, очень плохо жить… я так думаю. У меня, знаешь, какой папа! Я его обожаю. Когда…

Валентик так никогда и не узнал, что должно било последовать за этим «когда». Неожиданно сорвавшись с места, он кинулся из раздевалки прочь, на улицу, и не останавливаясь, бежал до самого своего дома.

Галина Семеновна ничего не говорила сыну о грядущих переменах в их жизни по очень простой причине — она трусила. О том, что Валентик будет обижен запоздалым желанием матери почувствовать себя наконец женщиной, она догадывалась. И оттягивала неприятный разговор до последнего.

…Когда сын ворвался в дом, громко хлопнув дверью — чего никогда себе не позволял — и со всего размаху швырнул через комнату тяжеленную сумку, так, что та пролетела в полуметре от головы матери и шлепнулась как раз на швейную машинку, сбив на пол чехол и наверняка повредив что-то в механизме, Галина Семеновна поняла, что с затягиванием она переборщила. Не сказав ни слова, она погрузила в прическу дрожащие руки с ярким маникюром и заплакала.

— Ты!!! Ты… Предательница! — выкрикнул, как выплюнул, ее сынулечка. Выражая солидарность с хозяином, из школьной сумки посыпались учебники — мерно, по одному, и, соскользнув с швейного столика, шлепались об пол. От каждого стука Галина Семеновна вздрагивала, как будто ее били, но рук от лица не отнимала.

Она ждала криков, обид, развития скандала, думала, что сын продолжит выяснять отношения, но Валентик спросил только:

— Как ты могла?! Как ты… Чего же тебе не хватало?!

Сорокапятилетняя женщина, для которой после иссушающего одиночества неожиданно наступила вторая весна, которая вдруг ощутила живительное прикосновение рук любящего человека, — что она могла ему ответить?!

Чего ей не хватало?

Шершавой ладони на обнаженном плече, к которой, еще не открывая глаз, еще до того, как зазвонит будильник, можно прижаться щекой и получить в ответ грубоватую ласку?

Головокружительного запаха табака и крема после бритья, смятых мужских рубашек с темными пятнами под мышками, от которых исходит терпкий аромат мужского пота?

Желания накормить огромного, такого родного человека, который никуда не уйдет и будет смотреть телевизор под стрекот швейной машинки, а после, с хрустом потянувшись, уляжется в общую постель и властным жестом притянет ее к себе?

Всего этого не объяснить семнадцатилетнему сыну. Да он и не поймет…

— Сынок, мы будем жить очень хорошо…

Не сказать, чтобы они зажили плохо. С того самого дня, когда участковый Иван Гаврилович Плотников, которого знала вся Люсиновская улица, пришел к ним домой со своими двумя чемоданами, в одном из которых оказались нехитрые мужские пожитки, а в другом — грамоты и памятные подарки, которыми начальство щедро осыпало Ивана Гавриловича все тридцать лет беспорочной службы, Валентик вообще больше не произнес на тему материного замужества ни слова. Он даже как будто смирился.

Только дверь в его комнату теперь всегда оставалась закрытой.

Иван Гаврилович, на счету которого было немало схваток с перепившими хулиганами и квартирными ворами, к своему удивлению, стал ужасно робеть перед этим худеньким пареньком. И, чувствуя вину за вторжение на чужую территорию, не препятствовал жене оделять сына двойной порцией ласки и подарков, которые Галина Семеновна преподносила уже не с горделивым, а с заискивающим выражением на очень помолодевшем лице. Это новое для себя выражение Валентик не только отметил, он захотел, чтобы оно укрепилось у матери надолго — очень, очень надолго. «Чтоб неповадно было», — думал он мстительно, не отдавая, впрочем, себе отчета в том, что же именно должно быть для Галины Семеновны неповадно.

Но в целом все устроилось даже намного лучше, чем ожидал Валентик. Отчим терялся в его присутствии. Мать ходила виноватая и осыпала Валентика подношениями. Никаких ущемлений своих прав и покушений на свободу Валентик не чувствовал, Пока…

Это был день его рождения — семнадцатое июля. Валентик стал совершеннолетним. Розовая от счастья Галина Семеновна, в новом, только вчера сшитом лиловом платье из искусственного шелка с завышенной талией и длинной очень широкой юбкой, вместе с раскрасневшимся от выпитого за здоровье пасынка Иваном Гавриловичем вышли на балкон и с таинственными лицами «поманили туда Валентика. Сгорая от любопытства, юноша толкнул стеклянную дверь, встав рядом с ними.

— Вона… Тама, у подъезда… к лавочке прислоненный… Видал, сынок? — со сдержанной гордостью сказал отчим. На слове «сынок» у немолодого мужчины снова сел голос — Иван Гаврилович в первый раз решился обратиться к пасынку так интимно.

Валентик этого не просек — вытянув шею, он вглядывался вниз, во двор, пытаясь разглядеть то, на что указывал ему тяжело и влажно дышащий в затылок Иван Гаврилович.

— Ну Валечка? Видишь? Красный-то, красный! У самого подъезда стоит! — почти пропела мать, прижимаясь к его плечу холодным шелком нового платья.

— Мотоцикл!!! — выдохнул Валентик. И, резко развернувшись, пулей вылетел из квартиры — довольные родители услышали только удаляющийся вниз по лестнице топот.

О мотоцикле он мечтал давно — и именно о таком, вызывающе пурпурном, сияющем никелированными частями «Харлее». Конечно, модель из самых дешевых — если это слово вообще применимо к «Харлею», — но это был мотоцикл, настоящий мотоцикл, на котором он будет гонять по московским улицам, пугая разомлевших на солнце собак, и катать визжащих от страха и восторга самых красивых девчонок Люсиновской улицы!

Миг — и «Харлей» взнуздан, оседлан и ворчит мотором. Валентик совершил свой первый круг по двору, спиной ощущая взгляды высунувшихся из окон соседей. Сейчас он жалел только об одном — что его не видит Оля Федоркина, которая, как говорили, все еще крутит роман со своим «прыщавиком». Упиваясь торжеством, Валентик с рокотом, свистом и улюлюканьем выдавал на своем «Харлее» чудеса джигитовки.

Нарезая пятый круг, он увидел боковым зрением, что у подъезда уже стоят выползшие из квартир соседи. Мать и отчим были в первых рядах.

И-иэээххххх! Сейчас он им всем покажет — есть такой, особенно сложный кульбит… Надо разогнаться и затормозить… в нескольких сантиметрах от них… От матери — она испугается, а потом засмеется, счастливая, гордая за него…

— Осторожно!!! — истошно крикнул Иван Гаврилович, едва не бросившись под колеса мотоцикла. Его неловкая фигура в вытянутых на коленях «трениках» и старой майке, которую он натянул по летнему случаю, загородила от Валентика сжавшуюся от страха Галину Семеновну.

Это было оскорбительно. Что его, за убийцу держат?

— Ты это… Ты не шути так больше, сынок! — внушительно сказал Иван Гаврилович. — Мать наша… это… — он прокашлялся и исподтишка оглядел застывших от любопытства соседок, — ну, в общем, поберечь бы нам надо, мать-то… Ты не пугай ее, Валентин. Сам понимаешь, в ее положении…

— В ее положении? — Валентик все еще не понимал. И вдруг острая догадка пронзила его мозг.

Эта игла, проникая в сознание похолодевшего Валентика, нашпилила на себя и навсегда оставила в памяти картину: острые от сенсационной новости лица соседок; смущенно озирающегося Ивана Гавриловича; мать, прячущуюся за спиной своего… «самца!», — злобно мелькнуло в мозгу у Валентика. Только тут он заметил — с внезапным приступом стыда и ощущения позора — как округлилась фигура матери, как заметно налилась ее всегда маленькая грудь. «И платье это… широкое… она не для меня! Не для моего дня рождения сшила!» — осенила его еще одна догадка.

Про платье — это было обиднее всего. Платье подчеркивало, что у матери есть свой повод менять гардероб, — и этот повод не имеет никакого отношения к нему, Валентику. До сих пор она обзаводилась обновками только ради его дня рождения, детсадовских и школьных праздников.

Ни слова не говоря, Валентик развернул «Харлей» и, не оборачиваясь, скрылся в каменной глотке арки…

Его мать — беременна! Беременна в сорок пять лет! Имея совершеннолетнего сына! Беременна — на потеху всей Люсиновской улице! Беременна — и собирается рожать!

«Кого ты хочешь, сынок — братика или сестренку?!» — издевательски спрашивал у себя Валентик с воображаемыми материнскими интонациями. И так и видел, как Иван Гаврилович, стремясь оградить женушку от груза хозяйственных забот, берет эти заботы и на голубом глазу складывает их на Валентиковы плечи… А потом представлял, как в их доме появляется какое-то сморщенное, визгливое существо и все начинает крутится вокруг этого… этого… сучьего выродка! «Орать будет день и ночь», — думал он и уже видел, как их аккуратную кухню и крохотный коридорчик уродуют протянутые тут и там веревки с пеленками. Пеленки мокрые, с них капает, на полу лужицы… И бутылочки с детской смесью по всей кухне, и ночные горшки, и коляска, об которую он непременно будет спотыкаться… и соседские сплетни, и жалостливые, а то и чего хуже — насмешливые взгляды в спину… И младенческий крик, визгливые вопли и днем, и ночью…

— А кстати! Где они поставят кровать? Детскую кровать?! — это Валентик произнес вслух и его бросило в жар; у них всего две комнаты! Большую до сих пор занимал сам Валентик, а в маленькой ютились эти… «молодожены». В другую квартиру им не переехать: Иван Гаврилович, кажется, вовсе не имел своей жилплощади!

«Сволочь», — подумал Валентик, вспомнив об этом. И даже застонал от злости. — Валентик, привет! Ты что, заболел? — услышал он за спиной. Голос был знакомый, очень знакомый. — Ой, какой ты… Просто мальчик с картинки! А откуда у тебя мотоцикл?

Молодой человек с силой провел руками по лицу — надо приходить в себя. Оказывается, он давно уже стоит, то есть сидит, верхом на «Харлее», возле многолюдного подземного перехода. Его толкали, ругали, просили посторониться — Валентик не замечал… Как он здесь оказался?

— Привет… А ты что тут делаешь? — спросил он у Леры. Подружка его младенческих лет превратилась в высокую и удивительно худую девицу. А вот лицо осталось по-прежнему блеклым. Накрутив ручки сумки на тонкое запястье, она тут же начинала вертеть сумку в другую сторону — и так до бесконечности.

— А я вот… в магазин ходила. Я же теперь одна живу, — пояснила она ни с того ни с сего. — Родители в Сирию уехали, по контракту… Ой, какой ты бледный, Валентик! Это ты от жары, наверное, перегрелся… А откуда у тебя мотоцикл?

— Мотоцикл? А это так — взятку мне дали, — горько усмехнулся юноша.

— Что-что? Ладно, проехали…

Возникла пауза. Валентик разговор поддерживать был не в настроении, а Лера, будучи девушкой до болезненности застенчивой, просто не знала, что еще можно сказать. Но и уходить не уходила — в Валентика она была влюблена с детства.

— Ты плохо выглядишь, правда, — решилась она наконец, но тут же спохватилась: — Нет, ну не то что плохо, ты не подумай ничего такого, пожалуйста, а просто… Это у тебя тепловой удар, наверное, да? Жара-то какая стоит! Хочешь, — Лера внезапно осмелела, может быть, из-за того, что вид у Валентика был действительно очень жалкий, — хочешь, я тебя до дому провожу?

— До дому? Вот уж нет. Домой мне теперь нельзя. Никогда!

— Почему?

— Потому что меня предали.

— Кто? — испугалась Лера, и ее тусклое худое лицо побледнело еще больше.

— Все! И не говори мне больше об этом.

Ну… Ладно, — согласилась Лера после того, как три или четыре раза повторила процедуру раскручивания сумки. — А что ты будешь теперь делать?

— Что я буду делать? — усмехнулся Валентик наивности вопроса и тому трагичному тону, которым его задали. И ответил так же театрально:

— Топиться сейчас пойду. Вот «Харлей» только на стоянку откачу…

Но Лера предложенного шутовского тона не приняла. Или не захотела понять: уронив свою большую сумку с продуктами (шлепнувшись об асфальт, сумка всхлипнула и забулькала чем-то бьющимся и льющимся); она вцепилась птичьими руками в руль «Харлея» и затараторила умоляюще:

— Нет! Нет! Нет! Валентик, не ходи никуда, не ходи! Хочешь… Хочешь, пойдем ко мне? Ты поживи у меня, поживи пока, мы потом обязательно что-нибудь придумаем, обязательно, вот увидишь!

И, поймав на себе оценивающий Валентиков взгляд (поразительно некрасива была эта девушка: сутулая, тощая, с плоской грудью, с нескладными руками и ногами, в белом нейлоновом платье, которое сейчас, пронзенное солнцем насквозь, предательски высвечивало все недостатки ее фигуры), добавила, пряча глаза и заливаясь каким-то желтым румянцем:

— Я сейчас, Валентик, живу одна, совсем, совсем одна… Ты поживи у меня сколько хочешь…

Квартира у нее была в соседнем доме — роскошное трехкомнатное жилище с лепниной на потолке и французскими окнами в полстены. Натертый паркет отсвечивал в солнечных лучах бриллиантовыми вспышками.

— Неплохо вы устроились… То есть ты. Одна, говоришь, живешь? Родители-то надолго уехали?

— На три года. В Сирию… Папа у меня врач, он по контракту — наши там больницу построили… А мама переводчик…

Лера говорила это, пробегая через главную комнату — «залу», в которой расположился Валентик, — по коридору до кухни и обратно. Вскоре маленький стеклянный столик возле кожаного дивана оказался заставлен закусками. Напоследок Лера прибежала с крохотными чашечками дымящегося кофе.

— Да сядь ты, — похлопал Валентик по прохладной коже дивана рядом с собой. — Сядь, поговорим нормально, не могу я, когда перед глазами мельтешение сплошное. Не посмотрел даже на тебя толком. Так я у тебя правда, что ль, надолго могу поселиться?

— Правда, только… А что случилось?

Она робко, будто проситель в кабинете большого начальника, присела на краешек диванного подлокотника. В серых глазах за слабым намеком на реснички светилась готовность поверить всему, что ей скажут.

— Да понимаешь… Лера… Э-э-э… Из дому меня выгнали, — неожиданно для самого себя, ляпнул Валентик.

— Ка-ак???

Да. Вот представь. Выгнали. Мать и этот… отчим. Помешал я им. Они вдвоем хотят жить, любовью своей наслаждаться, а тут я, получается, обуза. И потом, мать, видите ли, не желает, чтобы люди видели, что у нее такой взрослый сын. Они давно меня из дома выживали, только все сначала было намеками, попреками. А сегодня мне, вишь, восемнадцать исполнилось — у меня день рождения сегодня, да! — так отчим прямо сказал: иди-ка ты, Валентин, на все четыре стороны, живи как хочешь, ты нас не знаешь, мы тебя не знаем. И даже ни копейки денег не дали, я хотел паспорт взять — дверь прямо перед носом захлопнули, чуть не пришибли… Да… Вот такие дела, Лера…

— Ужас какой! — девушка приоткрыла рот с шершавой малиновой полосой вокруг губ («И где она умудрилась губы-то обветрить, в такую жару!» — неприязненно подумал Валентик) и затеребила тощую косицу. Совсем как в детстве.

— Так что я, Леркин-валеркин, поживу у тебя немного. Пока на работу не устроюсь. А ты сама-то чем занимаешься? Летом.

— К экзаменам готовлюсь. В МГУ.

— Везет! Образование получишь. А я, наверное, в грузчики…

Давно отрепетированным донжуановским жестом Валентик, запустив в волосы все пять пальцев, откинул со лба назад пышную шевелюру. Рассказанная им жалостливая история помноженная на давнюю и детскую влюбленность Леры в мальчика в матросском костюмчике, оказала желанное действие: на ее висках и верхней губе проступили крошечные бисеринки пота, дыхание стало тяжелым и прерывистым.

А Валентик, получивший первый сексуальный опыт еще четыре года назад, во время вечеринки с компанией разбитных одноклассниц, смотрел на плоские, «картонные» Лерины прелести, на нескладные руки и выступающие из-под легкого платья ключицы — и понимал, что за право обосноваться в этом доме надолго ему придется во многом себя пересиливать.

Внезапно руки и грудь девушки покрылись «гусиной кожей». «Курица ты мороженая», — жалостливо подумал Валентик. И спросил, вздохнув с изрядной долей обреченности:

— Слушай, у тебя вина нет? Хотя бы и начатой бутылки… Мне так — стресс снять…

«Выпью — может, что-нибудь и получится», — решил он, когда Лера метнулась на кухню.

И не ошибся.

Мать нашла его на третий день — Галина Семеновна пешком обошла все близлежащие кварталы, пока не увидела у Лериного подъезда знакомый красный «Харлей». Преодолевая колотье в груди и обеими руками обнимая живот, поднялась на четвертый этаж. Прежде чем позвонить в массивную, добротно обитую дверь, женщина долго отдыхала, прислонившись к перилам.

Леры дома не было — она уехала на консультацию в университет.

— Сынок… Ты что же это, сынок… — выдохнула Галина Семеновна, и слезы сразу же потекли из ее воспаленных глаз — три бессонные ночи давали о себе знать! — Зачем же ты так со мной, Валентик… Вернись домой, вернись, я тебя жду, я же все глаза проглядела, и Иван Гаврилович тоже волнуется, что ж это такое, мальчик мой… Валентик…

Сын стоял перед ней в новой шелковой рубашке заграничного производства и супермодных джинсах — Лерины родители не скупились на переводы в валюте для будущей студентки, а Лера не пожалела их для Валентика. На связке ключей от «Харлея» у Валентика уже болталось несколько дорогих брелоков и золоченая зипповская зажигалка — и это было только начало!

— Иди домой, мать… — хмуро сказал Валентик, не пропуская женщину дальше прихожей. — Иди, слышишь?

«Еще родит тут», — подумал он, с опаской глядя на нездоровые пятна, проступившие на материнских щеках.

— Да как же ты здесь будешь, сынок?! У чужих людей?!

— Ничего.

— Да как же это…

Все-таки она была его мать. Острая жалость полоснула Валентика по сердцу. Он неловко взял Галину Семеновну за руку и постарался придать своему голосу как можно больше убедительности:

— Мама! Ты иди домой! Мне тут лучше. Ей-богу, лучше. Дома у нас скоро будет шумно, и вообще… Мне готовиться надо. Я в университет поступаю. В МГУ.

— Сыно-ок??? — выдохнула Галина, расцветая на глазах. Будучи простой портнихой без связей, она и подумать не могла, что Валентикова судьба может обернуться настолько счастливо. В МГУ! До сих пор она в лучшем случае рассчитывала на какой-нибудь Рыбный или Строительный…

— Да. Представь себе. Конечно, пока еще ничего не ясно, и вообще может еще ничего не получиться, но я готовлюсь. И буду жить здесь — мне тишина нужна, понятно?

— Понятно… Понятно, сыночек! В университет, ну надо же… Ты учись, Валентик, учись… Мы с отцом тебе помогать будем, сколько сможем…

«Сколько вы там сможете-то!» — насмешливо подумал Валентик, кое-как выпроводив осчастливленную мать.

И был не прав — с этого дня все, что удавалось заработать Галине Семеновне за старой швейной машинкой, принадлежало Валентику. Женщина умудрялась строчить ночами даже тогда, когда у нее родился второй сын, Павлик. Иван Гаврилович, взявший на себя большую часть будничных забот, радовался первенцу безмерно, но Валентик… Валентик оставался у матери на первом месте.

И, между прочим, упоминая о том, что он, возможно, скоро станет студентом, Валентик мать не обманывал. Идея о поступлении юноши в университет — и именно в МГУ — была высказана Лерой. Она заговорила об этом на следующее утро после их первой ночи.

…Валентик проснулся от странной щекочущей ласки. Приоткрыв глаза, он увидел, что Лера, припав к нему, с каким-то священным трепетом покрывает его тело тихими поцелуями. Распущенные волосы неровной волной покрыли Валентикову грудь — от этого легкого скользящего прикосновения он и проснулся.

«Сейчас она спросит: „Милый, ты меня любишь?“ — подумал Валентик, поспешно опуская веки. И поморщился, потому что врать он вообще-то не любил. Вчерашний день не в счет.

Но Лера ничего такого не спросила. Забегая вперед, можно сказать, что она вообще никогда не задавала Валентику этого вопроса. Возможно, в глубине души она знала, какой последует ответ.

Она сказала другое:

— Милый, .. А ты правда собрался в грузчики?

— Куда? — удивился Валентик совершенно искренне.

— На работу устраиваться, в грузчики? Вчера говорил…

— Вчера? Ах да! Конечно, собрался.

— Но почему именно в грузчики?

— А куда? — усмехнулся он, не открывая глаз. — Кому я нужен? У меня десять классов образования.

— Тебе надо учиться, Валентик. — Узкая рука скользнула с груди на его смуглый живот. — Тебе нельзя в грузчики… Ты такой…

красивый. И добрый. И… умный… Тебя обязательно ждет большое будущее…

— Да куда я смогу поступить, сама подумай! Денег у меня нет. Мохнатой руки тем более.

Лера ничего не ответила — ее ладонь уже забралась под одеяло и начала вытворять там такое, что у Валентика перехватило дыхание. «Она страшна, как смертный грех, но, черт возьми, она умеет меня завести!» — подумал он перед тем, как перевернуться и погрести под собой это костлявое тело. Женский, первобытный сексуальный опыт проявился в Лере сразу, после первой же их ночи.

А вечером она кому-то звонила, с кем-то спорила, за что-то благодарила… Куда-то бегала. И торжественно сказала, присев к нему на постель (опустошенный Лериным натиском, Валентик весь день лениво провалялся в кровати ее родителей, зевая, щелкая пультом от роскошного телевизора во всю стену и стряхивая пепел прямо на ковер, — он учился курить обнаруженные в прикроватной тумбочке настоящие гавайские сигары):

— Валя! Ты поступаешь в МГУ!

— С ума сошла? — Он и вправду ей не поверил.

— Нет, Валя! — Лера нагнулась и подняла с пола упавшую подушку в наволочке с ручной вышивкой. — Я с ума не сошла. Ты поступаешь в М ГУ! На филфак. У тебя ровно три недели, то есть двадцать один день на подготовку.

— Яне…

— Ты меня слушай, миленький, слушай! Три недели ты будешь читать, читать и читать — классику, «серебряный век», символистов, соцреалистов — в общем, все… А потом пойдешь на экзамены. И все сдашь!

— Я не сдам!

— У меня родная тетя в приемной комиссии. Папина сестра. Поверь мне, милый, ты все-все сдашь! И сочинение. И литературу — устно. И русский — письменно. И английский… все! Но только…

Голос ее впервые дрогнул. Валентик приподнялся на локте, почуяв недоброе:

— Что?

— Понимаешь… иначе было нельзя… Она бы не согласилась, тетя… Мне пришлось сказать ей… Сказать, что я хлопочу…

— Ну?

— За мужа…

— Что-что?!

Вот это был сюрприз так сюрприз! Мало было сказать, что Валентик не собирался жениться на Лере, он вообще, даже чисто теоретически не задумывался о том, что когда-нибудь кому-нибудь даст возможность окольцевать себя, пусть то будет даже сама Клаудиа Шиффер с Милой Йовович в одном лице. И уж, во всяком случае, он никак не хотел считаться мужем этой каракатицы, несмотря на то, что она вытворяла в постели чудеса секс-акробатики.

Он сел на кровати, обернув простыню вокруг торса, запустил пятерню в волосы, откидывая их назад и уже открыл было рот, чтобы раз и навсегда обозначить Лере то место, которое она должна занимать в его жизни, — и осекся, напоровшись на ее напряженный взгляд. Потом он невольно перевел глаза на свои босые ноги — обе ступни утопали в настоящем персидском ковре песочного цвета с розоватыми разводами. У него дома единственной вещью, которую можно было бы с натяжкой посчитать за ковер, был старый, вытертый палас в его комнате. В зеркале напротив Валентик видел вход в кухню и бок огромного, до отказа набитого — вчера он в этом убедился — холодильника… Он вспомнил, как вчера вечером Лера купала его, как большого ребенка, в огромной джакузи и щедро сыпала в воду содержимое флаконов с ароматическими солями, а потом, опустившись возле него на колени, как будто он был восточный падишах, осторожно стригла ему ногти…

И, наконец, в постельных делах эта Лера была чудо как хороша.

Решающими для Валентика оказались картины, промелькнувшие в воображении только накануне: отчим, мать и их будущий отпрыск, который непременно отнимет у него, Валентика, немалую часть привилегий баловня семейства.

И действительно, не в грузчики же ему идти!

Через полтора месяца он был женат (подключили каких-то других Лериных знакомых, и процедуру бракосочетания удалось провернуть так быстро, что Валентик не успел испугаться) и, сидя в огромной аудитории, сверху донизу заполненной вчерашними абитуриентами, с удовлетворением слушал, как декан филфака зачитывает списки поступивших. Естественно, Валентикова фамилия была в этом списке. Лера сидела рядом и незаметно для окружающих сняв под партой туфли, водила по его ноге босыми пальцами. Она было совершенно, всепоглощающе счастлива.

Конечно, Валентику пришлось за все расплачиваться — и прежде всего тем, что Лера сочла своим долгом во что бы то ни стало взяться за Валентиково воспитание. Он просто диву давался, наблюдая, как мгновенно Лера преображалась из шлюхи в потрясающую зануду, стоило только ей вылезти из постели и накинуть халатик.

— Тебе бы в надзирательницы пойти. В колонию для малолетних преступников, — бормотал он сквозь зубы, бледнея от раздражения и вслушиваясь в нескончаемое жужжание: «Ты опять проспал две первые пары… ты не должен пропускать занятия… ты слишком много куришь… тебя снова видели в баре, ты спускаешь деньги на ерунду… что это за вертлявая блондинка сидела рядом с тобой на лекции по древнерусской литературе, я слышала, как вы шушукались…»

Справедливости ради надо сказать, что не только блондинки, но и брюнетки с шатенками, и другие крашенные во все цвета радуги девицы окружали Валентика на протяжении любого учебного дня. Лера плакала, потом молча злилась, затем начала закатывать скандалы — не помогало ничего. Девушки клеились к Валентику, словно мухи к липкой бумаге. Большой шумной компанией, в которую Лера не входила, они совершали опустошительные набеги на бары и ночные клубы. И что примечательно, Валентик никогда не платил — как-то так повелось само собой. Среди девиц стало даже своеобразной модой взять с собой милого пышноволосого юношу с огромными глазами раненого олененка — и не только накормить-напоить, но и осыпать подарками. Пусть маленькими, но приятными.

В какой-то момент ему даже показалось, что Лера смирилась с его многочисленными изменами, но к концу второго курса она выкинула такое, чего Валентик никак не ожидал.

Она забеременела.

— И рожу! Я рожу, рожу, рожу!!! — кричала Лера, вытирая слезы сразу двумя руками, собирая их в горсти и стряхивая, как дождевые брызги. — Я давно хотела ребенка, да, давно хотела! Он будет мой, мой! А ты просто эгоист, да, эгоист!

«Сучка. Примитивная, похотливая сучка», — ожесточенно думал Валентик, стискивая кулаки и еле сдерживаясь, чтобы не наброситься с кулаками на эту плоскую рыбу. И как она еще рожать надумала, с таким-то тощим задом!

Все повторялось. Женщина, для которой он привык считать себя одним-единственным, снова предавала его. И все ради какого-то мерзкого маленького существа, головастика — он видел какие-то плакаты в поликлинике, — у которого даже нет ни рук, ни ног, ни ушей, ни носа. Даже ногтей, нет обыкновенных человеческих ногтей! Огромная голова и позвоночник!..

Он смотрел на абсолютно ровный Лерин живот, старался вообразить себе того, который сидел там, внутри, и передергивался от брезгливого отвращения.

— Валя, Валечка, милый, — жена опускалась на персидский ковер прямо у его ног и обнимала их, прижималась к ступням мокрым лицом, — Валечка, ты просто еще не осознал, не понял, правда, любимый? Ведь ты хочешь маленького, правда? Ты только подумай, подумай, милый, ведь это будет наш ребеночек, только наш… Он будет похож на тебя, это будет мальчик, вот увидишь, я чувствую, семь месяцев — это совсем немного, они пройдут незаметно, вот увидишь, и у нас будет сынок, наш с тобой сыночек, Валечка…

Он не хотел ее ударить, хотел только вырвать свою ногу из цепких Лериных объятий, и больше ничего… Но дернул слишком сильно, и босая пятка со всей силы саданула Леру прямо в лицо. Она охнула, подняла руки, защищаясь, оберегая свой живот, и этот чисто инстинктивный жест обозлил Валентика до предела. Он вскочил, путаясь в ее длинных волосах, и, не давая жене встать, стал пинать ее изо всех сил, норовя попасть в лицо, в грудь, а главное — в живот, в живот, в живот!

Лера не кричала — она стонала, а потом затихла, съежившись в углу, куда сумела отползти, спасаясь от побоев. Когда он уходил из дома, предварительно забрав только что полученный от родителей Леры из Сирии очередной перевод, девушка так и лежала в углу, скрючившись и не издавая ни звука…

Четыре дня он не показывался дома, ночуя у приятелей (вернее было бы сказать, у приятельниц) и бездумно слоняясь по университетскому бульвару. Денег у него не было: все были потрачены в первый же день «бомжовой» жизни, потрачены нате самые ботинки, в недобрый час попавшиеся Валентику на глаза в витрине не самого дешевого универмага. Ночевать его приятельницы пускали, но как-то так совпало, что у каждой из них находились какие-то дела и всем было не до Валентика.

В конце концов забредши в студенческую столовую (в желудке ощутимо посасывало), молодой человек встретился там с Катюшей.

И рассказал миловидной (он это сразу отметил) девушке, которая так любезно накормила его, смесь полуправды-полулжи, замешанной на его нежелании возвращаться туда, к Лере.

— Тебе деться, что ли, некуда?

— Ага. К жене не охота.

— Заругает?

— Да воспитывать начнет. Меня все воспитывают… Так пойдем? В кино.

— «В кино», — поддразнила Катюша. — За билеты-то тоже мне платить, как я понимаю? И еще, поди, за лучшие места?

— Котик, умоляю, не усложняй! Ты просто сделаешь мне подарок…»

Она сделал ему этот подарок. А потом и еще много других подарков, все время удивляясь про себя: как же так получилось, что она, серьезная девушка, ведущая жизнь скромную и в высшей степени добропорядочную, вдруг влюбилась, на полном серьезе влюбилась в такого шалопая.

А может быть, и не было бы в Катюшиной жизни никакого Валентика (вернее будет сказать, никогда бы не обратила она внимания на такого повесу), если за шесть лет до этого она не пережила жестокого любовного разочарования. Хотя, строго говоря, и разочарованием это никак было нельзя назвать. По крайне мере, Тот, О Ком Она Мечтала, и знать не знал, что является причиной бессонных Катюшиных ночей.

Историю первой романтической неудачи, настигшей Катюшу в нежном, девическом возрасте, можно обрисовать всего в шести словак: через два месяца после их знакомства Тот, О Ком Она Мечтала женился на другой.

Катюше было всего семнадцать — ровно столько, сколько ее лучшей подруге Аньке Истоминой, с которой они вместе заканчивали одиннадцатый класс, когда она впервые увидела Его. Высокий, стройный молодой человек с черными, гладкими, коротко подстриженными волосами, в великолепном сером костюме в талию, пружинящей походкой прогуливался возле их школы.

Катюша с Анькой, отбиваясь портфелями от преследовавшего их одноклассника-недотепы и оглушительно хохоча над какой-то шуткой, выскочили в школьный вестибюль и запрыгнули на подоконник. Тут-то, пытаясь разглядеть свое отражение в оконном стекле, которое уже начал затягивать сумрак (девушки учились во вторую смену), Катя и обратила внимание на интересного молодого человека. Для старшеклассника он был слишком взрослый, для учителя — еще не так стар.

— Анька! Смотри-ка, какой… Ален Делон, — почему-то сказала она, хотя французский актер со слащавой внешностью Катюше никогда не нравился. — Кто это такой, интересно? Ждет кого-то…

— Кто? Этот? — удивилась Анька. — Тю, мать! Ты что это, с глузду сдвинулась? Какой там Ален Делон, это ж Петька обыкновенный. Как пить дать, Петька.

— Почему это именно Петька? — оскорбилась Катюша за симпатичного незнакомца.

— Спорим? — азартно блеснула глазами Анька.

— Нет, ты скажи, с чего ты взяла…

— Да с того, что это мой брат! Единоутробный! — И Анютка захохотала так, что свалилась с подоконника на пол, замахав в воздухе руками, как ветряная мельница. Впрочем, она тут же вскочила — проворностью и мальчишескими замашками Истомина славилась на всю школу. Ее едва прикрытые школьной формой острые коленки всегда были в синяках и царапинах.

— Не ври, — не поверила Катя. — Ты говорила, брат у тебя на Севере. Газ добывает, говорила!

— Ну и что? Был на Севере. А теперь взял и вернулся. Уже с год как, я тебе не говорила, что ли? Его в Москву обратно, в газпромовскую какую-то контору перевели.

— Так он газ не добывал?

— Да почему не добывал-то! Добывал! Только у себя в кабинете! Он инженер какой-то, по газовой части. У нас в семье все инженеры.

Анька заливисто свистнула и заколотила в окно; заклеенное в нескольких местах оконное стекло жалобно задребезжало под ее натиском. Интересный молодой человек, все так же меряющий шагами школьное крыльцо, резко обернулся.

— Красивый какой у тебя брат… — не удержалась Катюша, не спуская с интересного молодого человека завороженных глаз.

— У нас в семье все мужики красивые, — ответила Анька с такой же гордостью, с какой минуту назад говорила «у нас в семье все инженеры». И, крепко схватив Катю за руку, потащила на крыльцо.

Анна! Я жду тебя уже сорок пять минут! — сказал интересный молодой человек, сунув под нос сестрице свои часы и укоризненно постучав по циферблату указательным пальцем.

— Ай, у нас уроки только кончились.

— Уроки кончились сорок минут назад.

— Ну с гавриком одним разобраться надо было… Не зуди, Петро! Давай я лучше с подружкой тебя познакомлю. Классная девчонка, без дураков!

Петр учтиво кивнул заробевшей Кате — она уже чувствовала, как внутри все захолонуло от его синих-синих, как море, глаз с поволокой вежливого безразличия — подумаешь, какая-то пятнадцатилетняя девчонка, такая же пустоголовая пустельга, как и его сестрица! — и снова обернулся к Аньке.

— Если ты готова, то мы можем ехать.

— А подружку до дома подбросим?

— Разумеется.

Всю дорогу до дома, сидя в его «Вольво», она не спускала глаз с этой широкой спины. Когда он рулил, то было видно, как под роскошным пиджаком ходят мускулы. Выглядел Петр безукоризненно, пахло от него дорогим парфюмом, но отчего-то все равно чувствовалось, что застегнутый на все пуговицы костюм отнюдь не является самой удобной для него одеждой.

— Кать, заснула? — очень уж скоро, как показалось Катюше, спросила Анька, обернувшись с переднего сиденья. — Прямо к подъезду доставили принцессу!

И Катя ужасно, ужасно рассердилась на подругу, хотя Анька была целиком и полностью права.

Катюше нужно было выходить — с этими двумя ей было не по пути. К сожалению.

«Влюбилась, влюбилась», — говорила себе Катюша, медленно перепрыгивая в подъезде с ступеньки на ступеньку. «Влюбилась, влюбилась», — мурлыкала она уже дома, надраивая посуду после их с мамой ужина. «Влюбилась!» — соглашалась сама с собой, машинально просматривая очередную серию глупейшего телесериала.

«Влюбилась», — вздохнула она напоследок, перед тем, как заснуть и увидеть во сне черноволосого молодого человека с синими-синими, как море, глазами…

Утром следующего дня Катюша подстерегала Аньку под окнами. Хрусткие сентябрьские листья под ногами шуршали инеем — еще бы, ведь она караулила Аньку с половины седьмого! А та дрыхла, благо учеба во вторую смену давала возможность выспаться с чистой совестью.

Но Катюша упорно сидела на лавочке у раскидистого вяза, прижимая к себе портфель, бездумно смотрела на голые ветви дерева и изо всех сил пыталась убедить себя, что она ждет именно Аньку. Да. Ждет. Потому что у нее к подружке есть дело. Важное. Очень! Вот только бы еще придумать какое…

Катюша делала вид, что вовсе не смотрит на тех, кто в это хмурое утро выходил из подъезда Истоминых, но каждый раз, когда утреннюю тишину прорезал кашель отворяющейся подъездной двери, сердце девушки сжималось в ледяной кулак.

Вышел и зашаркал к магазину сгорбленный старик.

На ходу дожевывая бутерброд и наматывая под куртку шарф, выскочила и понеслась к. метро девица.

Отчаянно зевая и хлопая сонными глазками, вывалился укутанный до ушей карапуз лет пяти и был тут же подхвачен раздраженной мамашей, которая принялась срезу же выговаривать ему что-то на ходу…

Дверь подъезда просыпалась вместе с его обитателями, с каждым разом приветствуя выходивших все бодрее и бодрее, но Петра Истомина она не выпускала.

Катя просидела на лавочке под вязом пять часов кряду — Анькин брат не показался совсем, как будто ему не было нужно на работу в эту свою «газпромовскую контору».

А сама Анька выползла только в половине двенадцатого. Зевая, она вышла с мусорным ведром и остановилась в центре двора, закрыв глаза и подставив выглянувшему наконец солнцу заспанное личико в обрамлении растрепанных темно-рыжих волос, в которых сразу же запуталось несколько сброшенных вязами листочков. Подружку Анька не заметила. Когда Катюша подошла к ней, то услышала, как Анька мурлычет себе под нос, совсем как разомлевший на солнышке котенок.

— Привет.

— А! Ой, привет. — Анька заморгала от неожиданности, а потом улыбнулась, приветливо и растерянно.

— Я к тебе это… Кхм… Посоветоваться. Задача не получается… Алгебру решить, — выдавила Катюша, пряча глаза. Она сразу же пожалела о сказанном: всем в классе было известно, что Катя Лаврова была победительницей всех без исключения школьных математических олимпиад, тогда как Истомина в лучшем случае могла отбарабанить лишь таблицу умножения. Но что сказано, то сказано, это ж надо было — ляпнуть первое, что пришло в голову!

— Задачу? Решить? Ко мне? — троекратно и вполне справедливо удивилась Истомина. — Катька, да я же даже интеграл нарисовать не в состоянии!

— Я думала, может, брат твой поможет…

— Петька-то? Он вообще-то может помочь, знаешь, — Анька подняла руку с обкусанными ногтями и потерла розовую щеку, на которой еще отчетливо виднелся след от подушки, — только его нет. Он сегодня дома не ночевал.

— Работал?

— Да ну, какое там! — усмехнулась Анька и смешно сморщила нос. — Будет он тебе ночами работать! Не-ет, дорогая, братец мой не промах, у братца моего по ночам дела более интересные. На ближайшее время.

— О чем ты, не понимаю…

— Ой, господи, да женихается он. Ясно? Женихается, — с явной иронией повторила Анька старомодное слово. — Завел себе какую-то… Павлиниху с накрашенными губами, такую, знаешь, — девушка закатила глаза под самый лоб, неестественно изогнула шею и выпятила нижнюю губку, — вот такую вот! Петька ее у товарища своего отбил, представляешь?! У лучшего друга! Ха, будет мне после этого кто-нибудь еще про крепкую мужскую дружбу тереть!

— Так он… Петр… жениться собирается, да, Ань? — голос у Кати отвратительно дребезжал, будто треснувший на морозе колокольчик.

Ага, — беспечно отозвалась подруга. — Как раз вчера помолвку праздновали. Почему, ты думаешь, Петро за мной в школу вчера заезжал? Мы же к Лане, этой его, — она опять закатила глаза и оттопырила губу, — невесте, потом поехали. Мама с папой на отцовской машине прикатили, а Петька меня забрал… Ой, Катька, квартира у этой Ланы — я такую только на картинках видела! Мебель вся антикварная, напольные вазы из настоящего китайского фарфора во-от такой величины, сервиз, из которого ели — семнадцатый век, представляешь? И еще вино какое-то подавали особенное, на аукционе купленное, две тыщи долларей вот такусенькая бутылка! А сама Ланка ходит и аж бренчит — на ней драгоценностей разных понавешано с миллион, бриллиант о бриллиант прямо стукается, на одни кольца можно в Подмосковье целую дачу купить! Везет же таким!

— Ань, а она… красивая, эта Лана? — задав вопрос, Катя отвернулась: у нее задрожало лицо.

Красивая? Ммм… как тебе сказать… ну в общем, мужики таких любят… Не то чтобы прям вот красивая, а знаешь, такая… Холеная! — обрадовалась Аня, что подходящее слово наконец нашлось. — От нее за версту дорогими кремами несет и духами особыми. Руки такие… как будто она сейчас в рекламе мыла или каких-нибудь колец будет сниматься. И потом, Ланка эта, надо ей должное отдать, держит себя классно — когда встает или садится, все только на нее и смотрят… Но в целом… в целом она все равно неживая какая-то. И еще — при походке шибко задом вихляет. Вот так! — Оживившись, подруга взяла мусорное ведро на отлет и сделала несколько шагов туда и обратно, извиваясь всем корпусом. Она окончательно проснулась и озорно блестела глазами, получая откровенное удовольствие от разговора.

— Жалко-то как… — вырвалось у Катюши.

— Почему? — искренне удивилась Анька. — Да пусть окольцовываются, подумаешь! Петька к женушке переедет — мне в квартире целая комната освободится! Надоело в зале на диване спать. А знаешь что, Катька! Давай после школы тоже замуж выйдем! Классных мужиков себе оторвем, прррын-цев! Только надо научиться выхаживать, как Лана, чтобы бедрами вилять вот так, строго на запад, а потом строго на восток, вот так вот — on, on, on, on! — заскакала Анька вокруг Катюши, снова пародируя будущую невестку, размахивая ведром и от души хохоча.

Катя смотрела на кривляние подруги и тоже смеялась — смеялась, смеялась, потом стала хохотать, заливаться смехом, — до боли в животе, до слез, до икоты!

И ведь Катя Лаврова, твердая отличница и даже без пяти минут медалистка, вовсе не была сентиментальной дурой. Она не читала слезливых романов, где на протяжении трехсот с гаком страниц главная героиня мучается вопросом — умереть ей или отдать поцелуй без любви? Не вела дневников с сушеными розами между закапанных слезами страничек.

И, однако, попалась, как большинство ее сверстниц. Увидела — и полюбила…

С мучительной страстью она каждый день выпытывала у подруги, как идут приготовления к свадьбе. Девушки вместе бегали выбирать фасон Анькиного наряда и подарок молодоженам, выполняли мелкие поручения из тех, что было возможно доверить девчонкам; а когда Аня получила от брата разрешение прийти на свадьбу с лучшей подругой и торжественно пригласила Катюшу, бедная влюбленная первый раз в жизни не спала всю ночь, проводя часы и часы в зыбких мечтаниях самого фантастического толка.

…Перед самой регистрацией выйти и признаться Ему в любви…

…нанять разбойников и украсть молодожена прямо из-под носа противной Ланы, увести на быстроногом коне в лес, бросить в густую высокую траву, а там снять маску и будь что будет…

…позвонить из автомата, заявить, что в загсе бомба и сорвать мероприятие…

…отравить Лану…

На последней мысли Катюша очнулась. Было больно и стыдно. Но стыдно — больше. И, может быть, поэтому наутро она сказалась больной и на свадьбу не пошла. Новенькое, очень открытое платье, выглаженное и надушенное, так и осталось висеть на плечиках на дверце ее платяного шкафа.

Она так никогда не надела это платье, сославшись на огрехи портнихи. Избавиться от этого свидетеля ее ночных терзаний было невозможно. Надеть его — невыносимо.

Закончив учебный год, девушки поступили в разные институты — медалистку Катю взяли в МГУ, а Анька по семейной традиции потопала проторенной дорожкой в инженерно-строительный. Но связи друг с другом не теряли. И когда в Катюшиной жизни появился Валентик, первой об этом узнала именно Анька.

На Аню второй Катюшин избранник большого впечатления не произвел.

— Во-первых, — говорила она, наставив на Катюшу вымазанный тушью палец (будущие инженеры вовсю постигали чертежную науку), — он слишком слащавый. Я таких терпеть не могу. Деточка-конфеточка, маменькин сынок!

— Да ничего подобного, — защищалась Катюша. — Он, если хочешь знать, из дома в день своего совершеннолетия ушел! В самостоятельную жизнь! Сам рассказывал!

— А чего ж не работает? Ты ж его содержишь, родная!

— Да не содержу, а… помогаю. Поддерживаю. Он такой… очень незащищенный. Совершенно не приспособленный к взрослой жизни, понимаешь? Я помогаю, временно. У меня своих денег тоже немного. — О том, что она подрабатывает написанием курсовых работ и составлением рефератов, Катя умолчала.

— Во-вторых, он женат!

— Неправда! То есть правда, но… Он с женой давно не живет! Они даже не здороваются! Кончено там все, только и осталось, что печать в паспорте, понятно?

— А из-за чего разошлись, знаешь?

— У нее выкидыш был, тяжелый какой-то случай, с кровотечением, пришлось операцию сложную делать… И теперь эта Лера родить никогда не сможет. Анька, ну кто виноват, это ж чистая случайность, да трагическая, особенно для женщины, но так ведь получилось само! Валентик рассказывал — упала она неудачно, поскользнулась, что ли… Могли бы и дальше жить, только Лера теперь и видеть его не хочет! Нарочно на заочный перевелась, чтобы даже на занятиях не встречаться. С головой, наверно, что-то такое стало на почве психоза, вот!

— Добря-як, — протянула Анька. — Но, в-третьих, — чернильный палец уперся в Катин лоб, — он бабник!

— Неправда! — возразила Катя не слишком уверенно.

— Правда-правда. Я, милая моя, таких донжуанов-самцов за версту вижу!

Неизвестно, была ли Анькина интуиция в настолько безукоризненной, но наличия кое-какого опыта у этой рисковой девицы тоже нельзя было отрицать. Начало студенческой жизни Катина подруга ознаменовала тем, что очертя голову кинулась ловить удовольствия. В том числе и в постели.

С девственностью Анька Истомина рассталась без сожаления во время шумной попойки в общежитии и с тех пор задалась целью детально и постранично пройти весь курс, предложенной Кама Сутрой. От каждого нового опыта Анька приходила в совершенно щенячий восторг и охотно делилась ощущениями со всяким желающим — к великому смущению Катюши, которой мама намертво впаяла в сознание старомодное представление о том, что невинность — главное приданое порядочной девушки.

И ведь не сказать, чтобы Анька была от природы распущенной! Ей, девушке с ярким темпераментом, просто было все на свете интересно. Анька умирала от любопытства и жажды новых ощущений, и Катюша это понимала.

— Ну и в-четвертых, — торжественно провозгласила Анька, подняв грязный палец чуть не к самому потолку, — в-четвертых, вот объясни ты мне, дурында, на кой черт он вообще тебе сдался?! Этот твой Валентик? Столько стоящих мужиков кругом! Может, у твоего Валентика в штанах какое сокровище необыкновенное, а? Может, он у Фаберже натурщиком подвизался?

— Перестань, пожалуйста, или я сейчас уйду! — Пошлости Катя не выносила.

Она нервно задвигала по пластмассовому столику вазочку с мороженым (разговор происходил в любимом обеими с детства кафе «Шоколадница»). Смущение было вызвано тем, что Катюша и сама не смогла бы дать четкий ответ на вопрос, чем именно шалопаистый Валентик завоевал ее однажды раненное любовью сердце.

Сначала она относилась к ласковому, но беспардонному малому с насмешливым недоверием. Катюшу безмерно удивляла манера нового знакомого брать все, что ему понравится, с таким видом, будто право на все эти блага закреплено за Валентиком с самого рождения где-то на Небесах. Совсем скоро его детская непосредственность стала ее умилять. А затем она начала ловить себя на мысли, что тонет в этих огромных ласково-безмятежных глазах. И даже в его жизненном кредо «После нас — хоть потоп» стала находить известную прелесть.

Но самое главное — Валентик совершено ясно дал понять, и подтверждал это при каждом удобном случае, что он нуждается в Катюше. С ней это было впервые, чтобы мужчина — как ни крути, Валентик все же был мужчина — так откровенно зависел от нее. И эта зависимость его нисколько не тяготила. Напротив, рядом с Катей молодой человек становился особенно трогательным и беззащитным. Иногда Катюша ловила себя на мысли, что ей хочется обнять Валентика и плакать над ним — просто так. Без всякой видимой причины, как плачут над здоровыми, румяными и ласковыми детьми счастливые экзальтированные мамаши.

Ну и потом, Валентик все-таки был ее первым мужчиной. Это тоже что-нибудь, да значило. А если быть честной, то это значило почти все…

Полгода продолжался этот странный роман, и никто из них не заговаривал о свадьбе. «Во-первых», как сказала бы Анька, Валентик был хоть формально, но все-таки женат, а «во-вторых», Катюша чувствовала себя вполне счастливой, просто таская ему бутерброды из дома и подкармливая Валентика в памятной столовке в перерывах между парами. Любовью они могли заниматься только тогда, когда Катина мама, работавшая контролером в метро, уходила в вечернюю смену. Старенький диванчик в Катиной комнатке с дешевыми бумажными обоями покряхтывал и пихался пружинами, но они не вслушивались в это стариковское ворчание, обнимаясь, перекатываясь, урча и впиваясь друг в друга до боли, до крика, до изнеможения, до сладостной истомы.

Катюша была почти счастлива. По крайней мере, со стороны она выглядела именно такой.

— Валя! Вставай, хватит валяться. Давай-давай, солнышко, поднимайся. Надо диван собрать, следы преступления уничтожить. Мама возвращается через полчаса, она никогда не опаздывает.

— Куда же я пойду? — вдруг недоуменно спросил Валентик, обеими руками удерживая простыню, которую с него нежно, но настойчиво стаскивала Катюша. — Котик, не толкайся, умоляю… Я устал, я хочу есть, я хочу спать… Ты же не выгонишь меня на мороз?

— Валюта, честное слово, если мама застанет нас вместе, у меня будут крупные неприятности. Ну поднимайся, золотце мое, вставай, ну пожалуйста, ну сделай над собой усилие… Давай-давай… Ножками, ножками…

— Ты совсем не любишь своего маленького бедного мужичка, — притворно захныкал Валентик, одновременно притягивая Катю к себе и ловко проводя мягкой ладонью по ее голой спине. От этой ласки внутри у нее всегда что-то обрывалось и ссыпалось вниз хрустальными осколками. Валентик это знал.

Она уперлась обеими ладошками в его голую грудь и прошептала почти умоляюще:

— Я тебя очень люблю, Валентик, но тебе надо домой, к маме…

— Мама, — передразнил он ее неожиданно резко. — Мама! Какая мама, у той мамы уже который год как другой сын. Не нужен я ей.

— Это, наверное, неправда, но сейчас неважно. Солнце мое, мы поговорим об этом завтра, хорошо? А сейчас тебе пора идти, пока нас не застукали, идти к себе домой.

— У меня нет дома.

Не глядя на Катю, ее возлюбленный встал с кровати и принялся натягивать джинсы. Она не видела лица Валентика, но отчего-то была уверена, что он надулся и вот-вот заплачет.

— Как это нет дома? Ты же с родителями живешь?

— Не понимаю, с чего ты это взяла! Я же тебе говорил, что из дома я ушел. Давно.

— Прости, но я поняла так, что раз с Лерой ты не живешь… не мог же ты все это время… в ее квартире?

— Почему не мог? — обиделся Валентик. — Какая ни есть, но она мне жена… была. Квартира там огромная, три комнаты, целых три! Что мне, на улице ночевать?

— Ты говорил, что ушел от нее!

— Я уходил. Но потом ее увезли. В больницу. А у меня ключ был. Я и зашел. Она долго там пробыла, почти два месяца. Я и жил один, как отшельник. А потом Лера вернулась.

Валентик запнулся и замер, отбросив назад волосы и отвернувшись к окну. Он пытался изгнать из памяти страшное, бледное, окаменевшее Лерино лицо с сухо горящими глазами — таким он запомнил его, когда жена вышла из больницы. Она открыла дверь своим ключом и остановилась на пороге квартиры, увидев Валентика, Не спуская с негр глаз, медленно вытянула руку и отмахнулась, будто отгоняя навязчивое видение. Потом еще раз. И еще. И вдруг, поняв, что он здесь, он никуда не ушел, Лера отвернулась, прижалась к стене и как-то боком медленно сползла вниз…

Как она пришла в себя и скрылась в своей комнате, бывшей «детской», Валентик не видел — перешагнув через лежащую Леру, он вернулся обратно в спальню и рухнул лицом на широкую постель. И уснул — неожиданно быстро — и проспал до самого утра.

А все последующие дни, Валентик чувствовал это, Лера молча ждала, когда он соберет вещи и уйдет. Исхудавшая в больнице до последней степени, она ходила по дому как тень и вздрагивала всем телом, натыкаясь на бритвенные принадлежности в ванной, ботинки «Белутти» в коридоре, брошенную в раковине тарелку — на все, что так или иначе выдавало присутствие Валентика в квартире.

«Давай жди, может, дождешься, — думал он, с мстительной жестокостью нарочно громко проходя перед всегда закрытой дверью в ее комнату. — Так я тебе и съехал отсюда! Сама во всем виновата, сама меня предала, вот и сиди теперь там одна, и кайся, вобла вяленая…»

Мысль о разводе ему в голову не приходила. Валентик был уверен, что, придя в себя, рано или поздно Лера приползет к нему просить прощения за свое вероломство. Ребеночка ей захотелось, как же! Захотелось — вот и поплатилась за все! И, смакуя в постели одну за другой гавайские сигары, Валентин: предвкушал это примирение: вот открывается дверь и заплаканная, истерзанная чувством вины Лера бросается к нему, а он, чуть-чуть помурыжив ее для проформы холодноватым обращением, великодушно дарит ей великое благо — свое Прощение.

Но все эти мечты разлетелись в осколки. Вчера, разбуженный ранним звонком в дверь, полусонный Валентик принял из рук равнодушной почтовой работницы короткую телеграмму из Сирии: («Прилетаем понедельник, встречай, целуем, любим тчк Мама папа».

Теперь, в комнате Катюши, Валентик при воспоминании об этой телеграмме зябко передернул плечами: он не мог забыть отвратительного холодного липкого страха, который охватил его, как только смысл депеши проник в сознание. У Валентика взмокли руки, по спине побежали ручейки холодного пота.

Больше всего он боялся, что Лерин отец, огромный дюжий мужчина с крупными руками и строгим взглядом из-под очков (фотографии родителей стояли у Леры на прикроватной тумбочке) сгребет Валентика за грудки и начнет бить. Не знакомства с Лериньими родителями боялся он, не разговоров с упреками и нравоучительными наставлениями, а именно вот этого — физического воздействия на его хрупкую натуру огромных, налитых свинцовой тяжестью кулаков.

До сих пор Лера никому не сказала, что причиной выкидыша, приведшего к операции, после которой она, девятнадцатилетняя девушка, уже никогда не сможет иметь детей, было то, что Валентик избил ее. Ногами по животу. Вины за этот поступок Валентик за собой не ощущал никакой — Лера захотела променять его на какое-то новое, никому не нужное существо, вот и поплатилась! До сих пор при воспоминании о том дне внутри у Валентика все переворачивалось от негодования.

Но — и он это чувствовал — от родителей Лера ничего скрыть не сможет. Подробности размолвки (про себя Валентик называл произошедшее именно так) вряд ли породят у Лериного отца простые упреки, и Валентик уже ощущал, как его щеки горят от твердых пощечин и из разбитого носа течет кровь, пачкая новую, подаренную Катюшей рубашку…

…Он никуда не пошел и остался у Кати, проведя с нею и ее мамой один из самых приятных вечеров в своей жизни — мило шутил, рассказывал много интересного, галантно ухаживал за обеими дамами — в общем, старался, как мог, и произведенное впечатление было самым что ни на есть положительным. Мимоходом пожаловался, что ему негде переночевать, вскользь обронил, что жениться на Кате — его самое заветное желание, но…

— Я не могу делать предложение, оставаясь формально связанным, — заметил он с виноватой улыбкой.

Последнее препятствие неожиданно оказалось легко разрешимым — решение суда о разводе Липатовых, вынесенное заочно из-за неявки супруга, месяца через три пришло по почте на его старую квартиру, где Валентик оставался прописан. Испуганная Галина Семеновна принесла сероватую бумажку с приговором прямо в университет.

— Да как же это вы, сыночек! Ведь и трех лет не прожили!

— Вот только истерики мне тут не надо, мам! — отмахнулся обрадованный удачной развязкой Валентик.

Спустя полгода он был женат на Катюше, а еще через год молодые получили в свое распоряжение квартиру целиком — убедившись, что дочь совершенно счастлива, Катина мама оставила работу и уехала к дальней родственнице в деревню.

— Я уж лет пятнадцать мечтала на воздухе пожить, дочка… Бывало, сижу в этой своей будке и прямо задыхаюсь! Вы уж тут без меня управляйтесь. Парень он у тебя хоть и балованный, а все ж сильно тебя любит. Дай бог, чтобы у вас все хорошо было!

А Валентик, забрасывая в вагон тощие тещины сумки, хмуро думал, что удача начала ему изменять: ни одна из прежних приятельниц, так охотно проводивших с ним время, не согласилась приютить его хотя бы на время. Вариант с Катюшей, скромной девочкой с еще более скромным благосостоянием, оказался единственным из возможных.

Дозревала поздняя весна, в открытое окно врывался запах сирени из палисадника. Белые, лиловые, синие гроздья нависали над краем расписного фарфорового кувшина — возвращаясь из университета, Катюша набрала во дворе целую охапку. Старенький диван уже давно не выдерживал их молодого здорового счастья, и Валентик растянулся на прохладном полу, сквозь завесь пушистых ресниц лениво наблюдая, как Катя сосредоточенно разбирает гроздочку на крохотные четерехлистники и раскладывает соцветия у него на груди.

— А наш поток на фольклорную практику отправляют… Через неделю… В Подмосковье. Будем жить в какой-то школе, пить парное молоко, ходить по деревням и записывать песни всякие, былины, сказания… частушки.

— Матерные? — зевнул Валентик, поежившись от прикосновения прохладных пальчиков — пробежав по его груди, они легонько хлопнули Валентика по губам.

— Не хами, дорогой! Ты будешь по мне очень скучать?

Опять это сиропство!

— Да я просто умру от тоски. Дня три на Луну повою и умру.

Но Валентик не умер, он даже очень не умер, и не было никаких оснований утверждать, что он хотя бы немного скучал по Кате, хотя все три недели практики она, стесняясь циничных однокурсниц, каждый вечер уходила в березовую рощицу неподалеку и, пристроив на коленках толстый блокнот в тонкую линеечку, строчила мужу длинные, лирические и довольно бестолковые письма, наполненные радугой чувств:

«…Милый мой, здесь так пахнет свежим сеном… У Матрены — так зовут молодую телку нашей сторожихи — родился теленок… Девчонки боялись к нему подойти, а я кормила его с рук… Ты будешь смеяться, Валечка, но у этого теленка глаза, как у тебя, золотисто-коричнивые, доверчивые, глубокие… Сегодня я проснулась рано-рано, и долго не могла понять, что со мной. А потом поняла и засмеялась: да это же я просто тебя люблю, так люблю, что даже просыпаюсь от этого счастья…»

Ей удалось вырваться обратно в Москву за день до официального окончания практики. Завтра было семнадцатое июля — день рождения Валентика. Окунувшись в духоту вечернего города, Катюша, закинув на плечо тяжеленную сумку, долго обходила магазины на Новом Арбате в поисках подходящего подарка. Она знала, Валентик хотел заколку для галстука — с некоторых пор он полюбил носить галстуки, яркие эксклюзивные модели из бутиков, на которые порой спускал все свои наличные.

Денег у Кати было совсем немного, но ей повезло: в одном из ювелирных отделов она увидела оригинальную заколку: украшение было сделано в виде кобры.

— Очень оригинальная штучка, — сказал седовласый продавец, выкладывая заколку на бархатную подушечку. — И недорогая. Тут видите какая хитрость: глазок у этой змейки не бриллиантовый, а цирконовый. На первый взгляд и не отличишь, а на цене очень даже сказывается. Берите девушка, вашему молодому человеку понравится обязательно. Драгоценная дарит драгоценность, — галантно добавил он.

Подарок аккуратно вложили в коробочку. Катюша, счастливая от того, что у нее даже остались монетки на метро, зажала футлярчик в кулаке и выскочила на улицу.

Было совсем темно, когда она подходила к дому. Окна их квартиры светились уютным желтоватым светом.

«Он дома!» — пропело ее сердце. «Спит, наверное», — успокоительно шепнуло оно, когда никто не ответил на веселую трель звонка. «Ничего не случилось, он просто не слышит», — бормотала Катя после десятиминутного ожидания, нервно роясь в доверху забитой вещами сумке в поисках ключей.

Дверь наконец скрипнула — в тоненькой расщелине между створкой и косяком показался испуганный глаз Валентика, полускрытый упавшими на лицо спутанными волосами.

— Здравствуй.

— Здравствуй, — щеку кольнул поспешный, непривычно короткий поцелуй. — Ты рано? Я ждал тебя завтра и не успел приготовиться, прости.

— Это неважно, милый. Главное, что ты меня ждал.

Катюша привычно пробежала по тесной квартире — сумку с вещами в шкаф, разберу утром, на кухню — поскорее отвернуть кран, в стакан ударила холодная струя — наконец-то, так хочется пить! — в большую комнату — поставить в вазочку купленный у метро букет садовых ромашек. И в ванную, скорее в ванную, в спасительный душ, на ходу снимая с себя пропахшую пылью и потом дорожную одежду.

— Валя! Ну до чего ж ты бестолковый, ну никакой хозяйственной жилки! Ты полотенца в ванной хотя бы раз менял, пока меня не было?!

Розовое с серым налетом банное полотенце полетело в корзину — боже, у него скопилось куча грязного белья, завтра же затеваю большую стирку! — и раздетая, в одних трусиках, Катя проскочила в спальню, щелкнула выключателем — зачем он погасил свет? — потянула на себя выдвижной ящик комода и обмерла, вцепившись обеими руками в шершавый деревянный край.

В зеркале напротив мелькнуло чье-то отражение!

…Запахнув на себе купальный халат, Валентик сидел в кухне, машинально разминая в тонких пальцах сигарету. Когда из спальни донесся испуганный Катин вскрик, молодой человек не тронулся с места. Только ниже наклонил взлохмаченную голову и вжал ее в плечи.

Первое, чисто инстинктивное движение — прикрыть голую грудь руками. Второе — подняться с колен и подойти к кровати, где под сбитыми в ком смятыми простынями шевелилось… шевелилась…

Чувствуя, что она вот-вот потеряет сознание от свистящего шума в голове, и стараясь понять, почему в комнате вдруг так сильно потемнело — ах нет, это потемнело у нее в глазах! — Катя деревянной походкой подошла к кровати. Постояла, прислушиваясь к пульсирующей, нарастающей боли в висках. Решившись, с силой сдернула с нее махровую простыню.

Скорчившись в позе вареной креветки, жмурясь от света и пытаясь спрятаться, в ее супружеской постели лежала… Анька Истомина!..

Та самая Анька, которая всегда презрительно фыркала, когда речь заходила о Валентике. Анька, которая говорила о нем «деточка-конфеточка, маменькин сынок»! Ее лучшая подруга, которая уверяла Катю, что сама она никогда, никогда не посмотрела бы на этого «слащавого донжуана»!

— Что ты тут делаешь?

Кусая губы, Истомина поднялась с кровати. К середине лета тело подруги покрыл ровный золотистый загар — он делал ее особенно обольстительной.

Анька быстро глянула на Катю — и отвела глаза.

— Ты задаешь идиотский вопрос, — сказала она тихо.

— Что ты делаешь в моей постели?!

— Понимаешь… — начала Анька. И замолчала.

— Что ты делаешь в моей постели? В моем доме?!

— Катя, — тихо сказала Истомина. — Я тебя понимаю, ты в бешенстве, и…и… не знаю, на твоем месте я саму себя бы вообще, наверное, убила. Ситуация идиотская, подруга, но, когда две голые женщины начинают выяснять отношения, это выглядит… странно! Я тебе все объясню, Катюша, но разреши мне сначала одеться.

Судорожно развернувшись, Катя увидела на полу возле кровати брошенные вещи — обрезанные джинсовые шорты, майку, скомканные белые трусики, рывком сгребла все это и швырнула в бывшую подругу.

— Одевайся! Быстро! И пошла вон отсюда!

— Катька…

— Я не хочу тебя слушать. Я тебя ненавижу!

— Кать…

Всхлипнув, Катюша выбежала из комнаты, она бежала, как пьяная, натыкаясь на углы и чувствуя, как знакомые с детства предметы расплываются. Внутри была пустота. Ее выпотрошили. Раскрыли грудную клетку и вынули все, все, взамен оставив одну только боль. Острую, пронзительную, режущую, как хирургический скальпель.

Ничего уже не видя, ощупью она дошла до двери, слабо дернула ручку — заперто. Господи, как же больно! Надо куда-то идти. Все равно куда, оставаться здесь нельзя, эта боль разорвет меня. Назад. Куда? Все равно. Все равно, лишь бы уйти.

Коридор. Дверь. Еще дверь. Чье-то бормотание за спиной. Стекло — оно не пускает, держит, слабо пружинит под дрожащими пальцами. Где-то здесь… Где-то здесь есть выход из этого плена боли, из этого кошмара…

Звон балконной двери обрушился на нее, нарастающая, как сирена, боль в груди бросила к перилам балкона, Катя тянулась, тянулась туда, в темень ночи, откуда веяло такой спасительной свежестью, но боль давила, давила, тянула вниз…

И наступило спасительное бесчувствие.

Когда, очень не скоро, Катя пришла в себя, то первой, кого она увидела в полуметре от себя, была Анька. В накинутом на загорелые плечи белом халате, Истомина сидела на стуле и чутко, откликаясь мгновенным взлетом темных бровей на каждое ее движение, следила за тем, как Катя приходит в себя.

— Тихо! Не шевелись! — предупредила она, нагнувшись почти к самому Катиному лицу. — Тебе, дорогая моя, еще месяца полтора-два надо на каждом движении экономить. Три перелома, два вывиха и сотряс — это не шуточки, подруга, хорошо еще, что так быстро очухалась, я уж думала, неделю в себя будешь приходить. И еще хорошо, что молчишь ты, разговаривать тебе, Катюш, тоже вредно. Ты лежи, ты молчи, а я тебя сейчас кормить буду.

Все-таки Катя сделала попытку пошевелиться. Тщетно. Левая нога и обе руки были спеленаты гипсом, голову обхватывал плотный шлем из бинтов и марлевых повязок. От обеих ноздрей к какому-то аппарату в изголовье тянулись синеватые прозрачные трубочки.

В голове стоял туман, какой бывает после очень раннего и очень неожиданного пробуждения. Но вот сквозь марево путаного сознания пробилось первое воспоминание — и Катя зажмурилась, застонала, замычала, забилась под своими сковывающими малейшее движение доспехами.

— Ты не хочешь меня видеть? — догадалась Анька, яростными движениями растирая в кашицу котлету, лежащую на белой больничной тарелке. — Прекрасно тебя понимаю, подруга, но ничего не попишешь. Бросить тебя такую я не могу, а давать твоей маме телеграмму, чтобы она приехала, потому что дочь ее с балкона выбросилась, — извини, рука не поднялась. У мамы твоей сердце слабое. Тем более что ты еще очень легко отделалась, повезло тебе просто неслыханно — в кузов грузовика ты упала, а в кузове пустые картонные коробки были из продовольственного магазина. Кабы не тот грузовик, то труба бы дело было — инвалидная коляска в лучшем случае. Позвоночник бы как пить дать переломала, а то и того хуже, мозги б наружу. Давай открывай рот. И не бузи, придется тебе с моим присутствием смириться. До полного выздоровления. А потом — потом как знаешь, можем даже и не здороваться.

Перед носом у Кати оказалась ложка. Больная сжала губы, но Анька была неумолима.

— Открывай рот, говорю тебе, жуй, глотай и молчи. Тоже мне Анна Каренина. Нашла из-за чего с балкона сигать — из-за двух сволочей каких-то, это я про Валечку твоего, и про себя любимую, заметь! Я, когда увидела, что ты через перила перегнулась и вот-вот вниз полетишь, за тобой-то на балкон рванула, да только толку от моего геройства никакого не было, потому что тебя не за что ухватить было! Ох и долго же мне изворачиваться пришлось потом, когда следователь приходил, что я только не придумывала: будто закурить ты решила первый раз в жизни, вышла на балкон раздетой, по летнему случаю, а с непривычки от никотина голова-то и закружилась. Короче, подвели под несчастный случай. Ой, да ты мне зубы не заговаривай, — спохватилась Анька, открывай рот, жуй давай и глотай, а то от недоедания точно окочуришься!

Катя упорно стискивала губы. Выждав с минуту, Анька хмыкнула и сильными пальцами защемила Катюше нос вместе с трубочками. Вольно-невольно, но рот пришлось открыть, жевать и глотать — тоже.

— Я, Кать, всяких там «прости» и «пойми» говорить тебе не буду, — продолжала говорить Анька, внимательно наблюдая, добросовестно ли больная ест., — И без того ясно, что в твоих глазах паскудой последней выгляжу. Так оно и есть в общем-то. Но хочешь верь, хочешь не верь, а только то, что произошло — это с моей стороны, ну… как бы опыт такой был. Чисто медицинский. Любопытство меня разобрало, понимаешь? Никак я не могла понять, что это такое, твой Валентик, что он за такой самец-производитель, что на него все бабы вешаются. Может, думаю, он умеет что-то такое, что я не умею? И так мне это интересно, Кать, стало, так занятно — аж я чесалась вся от любопытства. А тут ты уехала на практику свою эту дурацкую, а Валентик на меня — я чуяла — давно поглядывал, ну, я и решила… Эксперимент провести. Слов нет, сволочная штука получилась, но если б ты, Катюха, со своим возвращением ровно на день повременила, то и не узнала бы ничего. Я б свое любопытство удовлетворила, и забылось бы это дело, «как сон, как утренний туман…».

Невозможно было слушать этот когда-то родной голос, в котором сквозь наносную бодрость все равно пробивались виноватые, более того — отчаянные нотки. Но еще более невыносимо было присутствие рядом самой Аньки. И, чтобы избавиться от этого нестерпимого присутствия, Катя решила вести себя единственно возможным способом: не замечать, не реагировать, не отвечать ни словом, ни жестом… Два с половиной месяца, до самой выписки, она не замечала бывшую подругу.

Но Анька не реагировала на обидное поведение своей подопечной. Ежедневно с самого утра и на много часов появляясь в Катюшиной палате, Истомина продолжала выхаживать ее, как настоящая добросовестная сестра милосердия. И говорила, говорила: вытаскивала на свет старые детские смешные воспоминания, рассказывала о своих приключениях, сплетничала об общих знакомых… Но о том, что произошло между ними, больше не было сказано ни слова.

Истомина приходила каждый день, а Валентик так и не появился.

Два с лишним месяца спустя Катя стояла у двери в свою квартиру, не решаясь ее открыть. Анька стояла сзади — Катюша не могла отговориться от того, чтобы ее проводили до самого дома.

— Нет его там, Катюха, — тихо сказала подруга. — Я его на следующий же день прогнала, сразу, как только ты в сознание пришла. Нечего ему тут без тебя было высиживать, мало ли что! Вот сейчас ты стала здоровая — пусть приходит, если хочет. Я в ваши дела мешаться не собираюсь…

Первое, что бросилось Кате в глаза — сильный, какой-то оскорбительный беспорядок в прихожей. Шкаф для верхней одежды приоткрыт, из него вывалились на пол старый Катин пуховик и куртка, в которой она ездила на ту самую злополучную практику. Девушка скрипнула дверцей. Плечики, на которых полагалось висеть ее беличьей шубке и новенькой, только той осенью купленной дубленке, были пусты.

Отшвырнутая в угол, в дальнем конце коридора валялась сумка, с которой Катя вернулась домой в тот день. Около нее лежала на боку раскрытая коробочка из ювелирного магазина. Пустая.

— Ты что-то потеряла?

Не отвечая, Катя прошла в большую комнату. Из серванта исчезла круглая берестяная шкатулочка с недорогими украшениями: доставшаяся от бабушки цепочка с кулоном и пара колец. Невидимая рука вычистила и спальню, забрав магнитофон, фотоаппарат и переносной телевизор. Платяной шкаф был пуст совершенно. Только возле кровати, наверное, оброненное второпях, ворохом лежало бежевое в коричневый цветочек муслиновое платье, то самое, которое Катя так никогда ни разу и не надела. Она пошарила в выемке между ящиками комода, где обычно хранились тщательно сложенные деньги «на хозяйство». Пусто.

— Господи! Да он же обокрал тебя!

В кухне, посмотрев на белесый от отсутствия пыли прямоугольник на столешнице, где полагалось стоять микроволновке, Катя опустилась на нагретый солнцем табурет и закрыла лицо ладонями.

— Что ж ты сидишь? В милицию, в милицию надо заявить, Катя! Вот же скотина!

— Не надо. Ничего не надо, — это было первое, что услышала Анька от нее за два с лишним месяца болезни.

От мысли, что она может не только еще раз увидеть Валентика, но и просто заговорить с кем-то о нем, у Кати болезненно закружилась голова.

Никогда, никогда, никогда!

Весь следующий год Катюша приходила в себя. Медленно, но уверенно, как ослабевший от перенесенной кори ребенок. Преодолевая ощущение брезгливости, заставляла себя спать на кровати, в которой когда-то застала свою лучшую подругу. Осиливая дрожь в коленях, выходила на балкон и, стараясь не смотреть вниз, глубоко, полной грудью вдыхала свежий августовский воздух. Приучала себя не вздрагивать и не отдергивать руки, если взгляд находил какую-то мелочь — чашку или книгу, которые любил вертеть в руках Валентик…

Она выздоравливала.

Когда началась учеба, выздоровление пошло еще быстрее. Это было похоже на освобождение из плена: снова видеть однокурсников и друзей по факультету, принимать участие в нормальных человеческих разговорах, шутках, часами просиживать в библиотеке, волноваться из-за несданных зачетов. Валентик в университетских коридорах не появлялся — на доске деканата висел приказ об отчислении студента Липатова за непосещаемость и академическую неуспеваемость.

— Валентик? Липатов? Да он с какой-то бабой связался, чуть не на тридцать лет себя старше. Богатая такая тетка, бабла зеленого до задницы, отставная банкирская жена. Уехали они. В Таиланд, кажется, — услышала как-то Катя обрывок разговора между бывшими мужниными приятелями. С самой Катей о Валентике никто не заговаривал — непостижимым образом весь курс уже знал о том, что произошло между ними, и Катю все берегли.

Впереди был еще один, последний курс университета и окончательно взрослая, без всяких поблажек, самостоятельная жизнь.

СЕЙЧАС

Сейчас, когда она, уже не Катюша, а референт в известной на всю Москву «адвокатской конторе Игоря Водорезова» Екатерина Андреевна сидела над документами, неизвестно по какой причине вызвавшими неудовольствие шефа, ни одно из этих воспоминаний не задело ее памяти. В кабинете раздавался шелест бумаг, изредка прерываемый вздохами об украденных в метро деньгах, негромкое Маринкино сопение.

Резко ожил их общий, стоящий на отдельной тумбочке между столами телефонный аппарат.

— Шеф, — сказала Маринка, глянув на мигающую кнопку. — Ни пуха ни пера…

— Зайдите ко мне, Екатерина Андреевна, — услышала она звенящий, как жестянка, голос Водорезова.

Подхватив со стола папки с бумагами, вышла из кабинета, застучала каблучками в сторону приемной. Секретарша адвоката, высоченная, под метр девяносто, девица с бритой под машинку головой, позванивая крупными кольцами золотых серег, кивнула — можно.

— Вызывали, Игорь Михайлович?

— А-а-а, явилась, голуба моя, — желчно промолвил хозяин конторы, крутанувшись за столом. Катюше он сейчас казался похожим на ужасно разозленную черепашку, бог весть как забравшуюся в руководящее кресло.

— Почему изволили опоздать?

— Извините, Игорь Михайлович, непредвиденные обстоятельства.

Ах, какое несчастье, — желчно заметил шеф. — А у нас тут, можете себе представить, рабочий день в разгаре, бухгалтерия вовсю калькулятором щелкает, жалованье вам начисляет, вот такое недоразумение, госпожа Андреева! Впрочем, оставив в стороне вопросы соответствия вашей зарплаты вашим способностям, я вынужден сообщить вам со всей определенностью, что, если вы в течение ближайшей недели не возьмете себя в руки и не начнете работать как полагается, я, милая девушка, укажу вам на дверь!

— Я не понимаю…

— Еще одно совпадение! Я тоже ничего не понимаю! Я не понимаю, почему в делах, вверенных вашему попечению, царит такой первозданный хаос! Где акт осмотра под залог особняка господина Артунянца? Из банка звонили уже четыре раза, и из-за вашей, голуба моя, нерасторопности я был вынужден оправдываться — я!!! Где расшифровка заседания последнего арбитража в Самаре? Без нее я не могу приступать к работе над контраргументами! Где, наконец, проект завещания коллекционера Симоненко?!

Катерина стояла, полыхая пунцовыми щеками. Все перечисленные документы, которых не мог доискаться рассвирепевший шеф, были готовы, отпечатаны, оформлены должным образом, но в неразобранном виде лежали у нее на столе. Если бы не сегодняшняя история в метро, то к началу рабочего дня она обязательно успела бы разложить бумажки по нужным папочкам. Она всегда старалась быть в делах такой аккуратной!

Сейчас же ей оставалось только молчать. Оправдываться — глупо. Расплакаться — смешно…

Тем более что Водорезов был не один. В дальнем углу огромного, отделанного в модном сейчас «сталинском» стиле кабинета боковым зрением Катюша увидела чей-то силуэт. Высокий стройный мужчина сидел на гостевом диване, положив ногу на ногу, и равнодушно следил за тем, как Водорезов песочит очередную бестолковую сотрудницу.

— Через полчаса все будет в порядке, Игорь Михайлович! Если вы меня сейчас отпустите, то даже через пятнадцать минут, честное слово!

— Десять минут! — взвизгнул начальник. — Ровно десять минут — и или бумаги на стол, или можете укладывать свои веши в коробочку! Мне в конторе разгильдяйки не нужны! Время пошло! — Пухлая рука изо всех сил треснула по краю столешницы, и Водрезов охнул, стал трясти ушибленными пальцами.

Распалив себя до критической температуры, он теперь сидел красный, тяжело дышал.

Катя развернулась и бегом бросилась из приемной.

В десять минут она уложилась — сортировка не слишком толстой пачки документов занимает немного времени. Подхватив со стола разноцветные папки с надписями на корешочках, кинулась обратно. Скороговоркой бросила секретарше:

— Я без доклада, он ждет, — и, не заметив, что каблук ее туфли зацепился за край коврового покрытия, рванула на себя тяжеленную дверь.

Дверь поддалась легко, но Катя, не удержав равновесия, в кабинет Водорезова не вошла, а в буквальном смысле влетела — головой вперед, инстинктивно вытянув руки, обронив все до одной папки, из которых весело вытряхнулись и разъехались по полу востребованные начальником бумаги. Что-то треснуло, чем-то хрустнуло, где-то разорвалось… Еще не вставая с пола, Катя почувствовала, как по колготкам вниз с легкой щекоткой поползла проклятая стрелка. И, кажется, у туфли отвалился каблук!

— Боже мой, Катя, голубушка! Вы не ушиблись? — кинулся к ней шеф. Злости в нем как не бывало, испуганный за здоровье сотрудницы Водорезов снова стал самим собой. — Погодите, не вставайте, потрясите головой — вот так! Не болит? Не кружится? А руки-ноги? Пошевелите! Пошевелите, я вам говорю! Не болит? Слава богу! Ну теперь вставайте, только осторожно, не торопитесь, давайте я вам помогу!

— Спасибо, Игорь, Михайлович, ничего страшного, я сама, спасибо… Вот бумаги, вы просили…

— Да бог с ними, с бумагами, главное, что с вами все в порядке!

Ей было стыдно, обжигающе стыдно, стыдно и за свою нерасторопность, неуклюжесть, за порванные колготки и сломанный каблук… Катя провела рукой по юбке — так и есть, разошлась по самому шву!

Поспешно отвернуться, попридержать пальцами разверстые края — но, конечно, все было бесполезно, оба мужчины все равно были свидетелями ее позора!

Оба! — и шеф, и его загадочный гость, который тоже поспешил на помощь Катюше. Чувствуя, как по лицу дорожками заструились частые слезы, она искоса взглянула на этого человека, теперь его можно было разглядеть — и чуть не завыла с досады и новой нахлынувшей волны стыда!

Гостем Водорезова был Петр Истомин, ее первая любовь, брат когда-то лучшей подруги, тот самый, о ком она мечтала с такой страстью, что даже не пошла на его свадьбу!

— Знаете что, Катерина? — с фальшивой бодростью в голосе заговорил ее начальник. — Сегодня явно не ваш день. Так бывает, я даже по себе это знаю. Давайте не будем рисковать дальше, а устроим-ка вам отгул, а? Как вы на это смотрите? Оставьте бумаги здесь, не надо, не собирайте, я сам — и езжайте, голубушка, домой. Тем более что вам надо привести себя в порядок. Посидите дома, отдохните, а уж завтра попрошу вас прийти на работу в другом настроении…

«Жизнь кончена. Кончена жизнь», — говорила она себе, ковыляя к себе. Мимо людей в приемной она прошла, не замечая их. Посетители же взирали на растрепанную и заплаканную девушку в разорванной юбке, с ужасом: уж не насилует ли этот Водорезов своих сотрудниц в промежутках между деловыми встречами?!

От слез все плыло перед глазами. «Дойду до туалета, там и доплачусь», — подумала Катя, чувствуя приближение истерики.

В это время в кабинете Игоря Водорезова мужчины, еще не пришедшие в себя после стремительного Катюшиного визита, посмотрели друг на друга, похлопали глазами и засмеялись. Хозяин кабинета в конце концов рухнул обратно в крутящееся кресло и, колыхаясь от хохота всем телом, плеснул в стакан теплой минералки.

— Кто это такая? — спросил гость, поглаживая слегка посеребренный висок. Теперь у него улыбались только глаза да слегка подрагивали на колене длинные пальцы.

Референт мой, из начинающих. Образование, правда, не юридическое, а филологическое, но я такую и искал, чтобы речи и доклады по-русски грамотно могла составлять. Вообще-то она довольно толковая девица, просто с ней всегда что-то не то происходит — то опоздает, то упадет… наверно, я сам виноват. Напугал бедняжку, разорался, угрожать начал, она и голову потеряла. Ой, не могу! Как она тут… На ковре-то!

Водорезов снова зашелся в приступе неудержимого веселья.

— Мне кажется, я где-то ее видел… А впрочем, не важно. Вернемся к нашим баранам, Игорь. Со временем у меня сегодня не очень.

— Да-да. Извини, не смог удержаться — очень уж у нее глупое лицо было. Надо этой Андреевой под каким-нибудь предлогом премию, что ли, выписать, пусть утешится. Так, теперь о тебе. Значит, решение окончательное? Развод?

— Окончательное. И знаешь, Игорь, я бы предпочел, чтобы ее как можно меньше тревожили. У Аньки на руках маленький ребенок, и потом, сестра не совсем здорова. Я потому и пришел к тебе, чтобы, во-первых, попросить заняться этим делом лично, а во-вторых, чтобы оградить ее от этих хлопот… Все твои расходы будут учтены, в этом не сомневайся.

Я не сомневаюсь. Аньке твоей привет передавай, помню ее хорошо — бедовая была девчонка. Не беспокойся, Петро, сделаем все в лучшем виде. На днях подготовим для нее все бракоразводные документы, пусть один раз придет, подпишет — и все. Больше никаких хлопот, пусть сидит дома, сына растит. У нее ведь сын?

— Сын. Алешка. И ты знаешь, хороший такой пацаненок. Смешной…

В туалетной комнате Катя окунула в ладони алое зареванное лицо. Раз, другой, третий. Перед глазами стоял Петр Истомин — господи, господи, за что ты меня так наказал, почему мы встретились именно так?!

Сейчас Катюше казалось (а может быть, так оно и было на самом деле), что все эти годы она подсознательно ждала именно его. Его! К своим воспоминаниям о Петре она вернулась не сейчас — они пришли к ней несколько месяцев назад, пришли, как добрые старые знакомые, и встали на защиту от прежнего, стыдного, страшного…

Это случилось в тот день, когда, вернувшись с работы домой, она обнаружила в своей квартире Валентика, удобно расположившегося в кресле. Ноги его были сложены на стеклянный столик, потускневшие глаза в рамке красных век бездумно пялились в телевизор.

— Привет, моя хорошая! — Валентик не сделал ни малейшего движения, чтобы встать навстречу застывшей в дверях Катерине, но вытянул губы трубочкой и издал звук, отдаленно похожий на звук воздушного поцелуя.

— Не хочешь здороваться? Жаль, жаль, жаль… А почему ты не спрашиваешь меня, что я тут делаю? Неужели тебе это неинтересно? А как я провел все это время — «все-е эй го-ды-ы без тебя-я», — провел он треснувшим тенорком и засмеялся, обнажая неожиданно черные зубы, — чего поделываю, чем жил-занимался — тоже неинтересно? Молчишь? Странно. Ты знаешь, я ведь могу и обидеться.

Катя смотрела на мужа не отрываясь. Она не видела его три с лишним года. Время и новые заботы загасили последние искры тлеющего чувства, остались одни уголечки. И причина сегодняшнего пристального внимания к Валентику была другая — Катю Поразило, как за это короткое время переменился Валентик.

Очарование юности покинуло его, а вместе с ним ушло и всегдашное обаяние балованного ребенка. Прелестный волоокий паренек, дышащий здоровьем и беззаботностью, превратился в невысокого худого человека не первой свежести. Юношеская хрупкость переродилась в болезненную худобу, пышноволосая прическа повисла сальными прядями, персиковый румянец уступил место сизоватому оттенку, проступившему на натянутой на скулах коже. Подкупающе безмятежное выражение глаз сменилось лихорадочным и явно нездоровым блеском. Валентик нервно, словно встревоженная кошка, облизывал бледные губы и судорожно сжимал и разжимал руки на подлокотниках.

— Я, кажется, понял! — сказал он, коротко хохотнув лающим смехом. — Ты все еще на меня сердишься, дорогая! Я, кажется, имел глупость переспать с твоей лучшей подругой. Хотя, если смотреть на такие вещи беспристрастно, ты сама была виновата: не стоило оставлять слабовольного любимого мужа так надолго и одного! Но в данном случае, родная моя, дорогая-любимая-милая-красивая, я предлагаю отложить выяснение этих маленьких пикантных деталей на потом. Сейчас…

По лицу его и по всему телу прошла судорога — Катя с ужасом смотрела, как на лбу у Валентика прямо на ее глазах выступил крупный прозрачный пот. Уголки губ поползли вниз, задергалась щека, правый глаз стал неожиданно косить — и все это в одну минуту! Валентик походил сейчас на клоуна, играющего в глупой и фальшивой буффонаде.

— Катя… — прохрипел он и вскочил с кресла, продолжая так же страшно дергать щекой. — Катя, дай мне денег… Дай мне денег, мне очень надо, я умру, если ты мне откажешь, дай мне денег, Катя, дай, дай, дай, дай…

Она попятилась, Валентик сделал шаг ей навстречу и вдруг упал на колени, как будто ему враз подрубили обе ноги.

— Катя! — Она не верила своим глазам: он плакал! — Катя, умоляю тебя, детка, красавица, счастье мое, дай мне денег!!! Мне нужно, нужно, мне сейчас очень плохо, любимая, и будет еще хуже, намного хуже, если ты не дашь! Дай мне денег, дай! Я знаю, у тебя есть!

— Сколько? — наконец-то она смогла выдавить из себя хоть какое-то слово! — Сколько тебе надо?

— На дозу! — Валентик плакал и обнимал ее ноги. — Мне надо на дозу, на одну-единственную, маленькую дозу, и я уйду, я уйду от тебя, Катюша, я сразу же от тебя уйду..

Катя дрожащими руками открыла сумочку и отдала ему все, что там было — половину своей зарплаты.

Потом он приходил к ней еще и еще раз, всегда с одной и той же просьбой. По его совершенно сумасшедшим глазам Катя давно поняла, что нет в мире унижения, на которое когда-то такой уверенный в себе Валентик не мог пойти ради нескольких сотен рублей, служивших для него пропуском в несколько часов благостного забвения. Он был страстным, законченным и безнадежным наркоманом.

Она уже знала его историю, которая составилась из обрывистых слов и покаянных уговоров, которыми Валентик вымаливал у нее очередную подачку.

Связавшись после произошедшего с Катюшей несчастья с женщиной много старше себя, он на время окунулся в океан удовольствий — пятидесятилетняя дама покрыла юного любовника дождем ласк и подарков, возила одевать в дорогие магазины, по четыре раза в год брала с собой на роскошные курорты. Университет он бросил — шелест купюр в кошельке патронессы затмил для него все, даже неприятный холодок в желудке, возникавший всякий раз, когда Валентику в полумраке роскошной спальни приходилось дотрагиваться до стареющих плеч своей повелительницы. Чтобы избавиться от этого досадного ощущения, он, сам того не замечая, подсел на легкие — сначала легкие — наркотики. Денег у Валентика было теперь полны карманы, и почему не попробовать в этой жизни все?

А потом… потом он ей надоел. Пресытившаяся любовью симпатичного, но не слишком далекого в смысле ума и жизненного опыта молодого человека, знающая себе цену банкирша в один прекрасный день подарила ему золотой портсигар с трогательной надписью, а наутро дала распоряжение секретарю и охране больше не пускать Валентика к себе как домой, так и на работу. И телефон ее перестал отзываться на призыв Валентикова мобильника. И свет ее окон в элитном доме на Остоженке был больше не для него. Не было никаких объяснений, не было расставаний с красивыми словами — его просто выставили на улицу.

Ошеломленный, не в силах поверить, что удача отвернулась от него, Валентик бродил по Москве совершенно без денег с одним позвякивающим золотым портсигаром во внутреннем кармане пиджака и совершенно не представлял себе, куда можно податься.

А потом началась «ломка» — что это такое, могут понять только наркоманы, и не дай бог узнать этого больше никому.

…Катя в последний раз провела по щекам мокрыми руками, сунула их под кран, смывая черные разводы потекшей туши и, глубоко вздохнув, потянулась за бумажным полотенцем. Приблизила лицо к зеркалу — не слишком ли распухли нос и губы. Конечно, слишком! Нечего было даже надеяться, что ее зареванный вид будет не замечен коллегами. Сейчас, без косметики и очков, она снова стала похожей на школьницу, которую здорово подергали за косички.

На фаянсовом крае раковины что-то блеснуло. Катя машинально протянула руку — и обомлела. На ладони у нее лежало массивное, но интересно выполненное в антикварном стиле кольцо из старинного золота с ярко-синим — сапфировым? — сердечком, вдавленным в ажурное переплетение золотых завитушек. Красивая, хотя и несколько аляповатая вещичка. Катя и сама бы не отказалась от такой, тем более что теперь у нее нет ни одного украшения…

«Кто-то из клиенток забыл. Рассеянная дамочка, подошла к раковине помыть руки, сняла кольцо и… Есть же на свете женщины, которые могут позволить себе терять такие вот вещи!»

Бросив в корзину комок порванных колготок, кое-как заколов разорванную юбку тремя английскими булавками, что, по счастью, были у нее за отворотом пиджака, в последний раз глубоко вздохнув, Катя вышла из туалета. Черт, как шатается надломленный каблук! До дому не дойти, придется ехать на такси!

— Ой, мамочки! Да что это с тобой, Катька?! — распахнула ей навстречу Маринка огромные глаза.

— Так, у шефа на ковре побывала, — усмехнулась Катя нечаянному каламбуру. — Да не пялься ты на меня так, ерунда это все. Смотри лучше, что я нашла! Кто мог оставить, как ты думаешь? — И она кратко изложила историю находки, выложив кольцо поверх Маринкиной косметички.

— Ух ты! — Подружка завертела в руках перстень, поочередно вдевая в него пухленькие пальчики. — Маловато! Жалко… Ну-ка, а ты?

Кольцо легко прошло сквозь фаланги на безымянном Катином пальце. Девушка вытянула руку, любуясь слепящими на солнце искорками, которое выбрасывало драгоценное кружево с сапфировым сердечком посредине.

— Прелесть какая, Кать! Прямо как на тебя делалось! Это же ручная работа, сразу видно!

— Да какая разница, не себе же его оставлять, — кольцо было сдернуто с пальца, с легким стуком легло на стол между девушками. — Его кто-то из клиенток забыл. Надо выяснить кто, а то мало ли что, неприятностей потом не оберешься.

— Ну вот еще — неприятностей! Из-за какой-то разини! — фыркнула Маринка. — Но ты права вообще-то, надо бы хозяйку эту выяснить. А! — хлопнула она в ладоши. — Я, кажется, знаю, кто это, Кать! Пока тебя не было, приходила тут одна — такая вся! «Шанелью» от нее за версту разило, а разодета так, как будто через полчаса ей на прием надо идти к английской королеве! Зашла, спросила, кто, мол, тут у вас краткую консультацию может дать, раз сам Водорезов занят… Я ее к Волкову отправила. В соседний кабинет.

— Сходить к нему? — в раздумье остановилась Катюша.

— Дуй, — согласилась Маринка. — Чем черт не шутит, может, дамочка награду тебе какую-нибудь даст за такую услугу. Вещь-то старинная, это сразу видно!

О награде Катя вовсе не думала. И, кроме того, спохватилась она, я же не могу сейчас показаться кому бы то ни было на глаза в таком виде! И все же врожденная добросовестность не позволяла бросить дело на полдороге. Поколебавшись совсем немного, девушка притянула к себе телефонный аппарат.

— Дима? — спросила Катя, услышав в трубке бодрое алеканье. Дмитрий Волков, подающий надежду молодой юрист, работал в конторе у Водорезова в качестве консультанта по семейным вопросам и славился среди сотрудниц веселым нравом и отзывчивостью. — Дим, тут такое дело…

Понял, Кать! — Катюшину историю Волков перебил на полуслове. — Помню я эту мадаму, как не помнить, она только с четверть часа как ушла. Посидела всего с полчасика, но всю душу мне расспросами вымотала, ну до того оказалась подозрительная, просто допрос с пристрастием. И вопрос-то у нее был наиобыкновеннейший: что, мол, мне будет в смысле имущества, если я с мужем разведусь, причем по своей инициативе. Я, конечно, ответил, что то вам и будет, что половина от совместно нажитого имущества, раз брачного контракта нету. Тогда она, представляешь, Кать, давай меня расспрашивать про алименты. Я думал, из-за детей это все, а оказалось, что детей нет. Это она для себя! Для себя одной алименты хотела урвать! Дескать, я из неработающих женщин, домохозяйка по призванию! Тоже мне домохозяйка — да у нее ногти сантиметров пять, с такими когтями не то что по кухне крутиться — тряпку в руки не возьмешь! Из-за этих ногтей она сумочку свою, чтобы расплатиться, минуты три открыть не могла!

Димка добродушно захохотал — воспоминание о самонадеянной посетительнице, истинной тигрице в помаде, которую ему удалось от имени всех мужчин так ловко поставить на место, доставляло ему удовольствие.

— А телефон она тебе не оставила? — спросила Катя без особой надежды.

А как же! Оставила! На случай, если я в семейном кодексе покопаюсь и какую-нибудь там лазейку для нее отковыряю. Безнадежное это дело, между нами говоря. Мне только одно интересно: ну неужели ей половины, целой по-ло-ви-ны имущества мало? Если по ее внешнему виду судить, там такая половина вырисовывается — нам бы с тобой до конца жизни хватило!

— Продиктуй мне телефончик, Дим. Похоже, она тут у нас одну вещь забыла.

— Записывай. — Волков охотно отбарабанил семь цифр. — Светланой Витальевной ее зовут.

— Ага. Спасибо! — Катя нажала на рычаг, оборвав веселое Димкино стрекотание и набила продиктованный номер.

— Слушаю. Кто это? — голос на том конце провода был низкий, с красивыми хрипловатыми модуляциями. До Кати доносилась приглушенная музыка и еле слышное позвякивание — похоже, дамочка сидела в ресторане или кафе.

— Светлана Витальевна, здравствуйте, извините за беспокойство. Вас беспокоят из адвокатского бюро Игоря Водорезова. Вы у нас сегодня были.

— Да? Ну и что?

— Вы простите меня, если я ошибаюсь. Но после вашего ухода мы нашли в… дамской комнате золотое украшение. Ни у кого из наших работников такого нет, вот мы и подумали, не вы ли обронили. Старинное такое кольцо ручной работы, в центре — сапфировое сердечко…

— Ах, вот оно что! — в трубке зашелестело смехом. — Девушка, милая, пусть это вас не беспокоит. Я, конечно, ценю вашу порядочность, но вы совершенно напрасно мне звоните, какая ерунда, боже мой! Девочки, возьмите себе эту старомодную побрякушку. Кстати, она очень низкой пробы, да и камень там далеко не чистой воды, так что не обольщайтесь!

— Но все-таки, это же не копеечная вещь! Вы так легко отказываетесь, даже странно…

— Успокойте свою совесть, моя дорогая! У меня начинается новая жизнь, и все, что связано с этим кольцом, становится мне отныне безразлично. Отряхиваю прах, так сказать! К тому же я никогда не питала страсти к вышедшим из моды драгоценностям.

Из трубки полились короткие гудки — странная особа бросила трубку, не попрощавшись.

— Что? — блеснула любопытными глазами Маринка.

— Ненормальная какая-то… Сказала — берите себе.

— Ой, ну надо же, как повезло!

— Даже не знаю… — вертела Катюша в руках колечко. — Как-то неловко…

— Да ну! Это тебе прям компенсация с небес свалилась! За то, что обокрали сегодня утром! Бери, что тут думать! Да не будь ты такой щепетильной, Катя! Не выбрасывать же его!

Катя нерешительно надела перстенек и залюбовалась исходящими от него золочеными брызгами. Действительно, не выбрасывать же.

С такси ничего не получилось: операторы обещали прислать машину не раньше чем через час. Заняв у Маринки денег на попутку, Катя натянула плащ — слава богу, что он достаточно длинный! — осторожно, будто тяжелобольная, ступая на каблук, который держался на одном честном слове, вышла из офиса.

Дождь до сих пор не перестал, шелестел серебром, изредка кидаясь холодными каплями. Машины проносились мимо, с шуршанием прорезая стеклянные лужи. Ни одна из них не спешила останавливаться.

И вдруг екнуло сердце — из-за угла выехал темно-синий автомобиль. Конечно, это был не тот «Вольво» цвета кобальта, что шесть лет назад привез в Катину жизнь единственного человека, который до сих пор снился ей по ночам. Автомобиль был другой, но цвет у него оставался прежним. Синий-синий. Цвета птицы счастья…

Машина остановилась. Затемненное стекло плавно поехало вниз.

— Мы с вами уже сегодня виделись, но все равно здравствуйте. — Знакомое по ночным грезам лицо с лучиками морщинок вокруг смеющихся глаз было так близко! — Вас подвезти? У меня не так много времени, но раз уж я был свидетелем вашей маленькой беды, то, как говорят французы, положение обязывает. Далеко вам?

— На Гагарина, двадцать семь… Это в сторону Ленинского проспекта, — пролепетала Катюша. Лоб, щеки, уши — все мгновенно опалило румянцем, голова закружилась. Боже мой, какой же дурой я ему кажусь!

— Садитесь. Ну же, Катя, не робейте! Вот видите, я даже знаю, как вас зовут.

— Я тоже знаю, как вас зовут, — несмело пробормотала она. — Вы — Петро, ой! — простите, вы — Петр…

Он засмеялся. Перегнулся через сиденье, гостеприимно распахнул дверцу авто.

— Это замечательно, честное слово! Оказывается, вы очень непростая девушка, Катя. Бросаетесь исполнять поручение так, что теряете каблуки. Голосуете, чтобы остановить машину, а в нее не садитесь, заставляете меня нарушать и даже рисковать правами. Находитесь в курсе того, как меня зовут, хотя мы с вами ни разу до сегодняшнего дня не встречались.

«Не помнит! Совсем не помнит!» — тоскливо заныло в голове.

— Да садитесь же вы! Иначе мне придется пойти на рискованный шаг — разыграть похищение прямо на людной улице!

— Спасибо…

Оказаться рядом с ним, вдыхать аромат его одеколона, видеть белую руку с обручальным кольцом («С обручальным!» — сжалось сердце), которой он рулил так ловко, как будто родился с этим умением, всей обращенной к нему стороной тела — плечом, грудью, щекой — чувствовать его, его присутствие, его тепло!

— Ну, — весело продолжил Петр, когда Катя захлопнула дверцу, — а теперь открывайтесь мне, фея дождя. Откуда же мы с вами знакомы?

— Я училась в одном классе с вашей сестрой. С Аней. Мы дружили…

— Вот как? Интересно… — Породистый профиль развернулся, Катя физически почувствовала, как синие глаза окинули ее с ног до головы, на секунду задержавшись на голых коленях, которые обнажила съехавшая в сторону пола плаща. — То-то мне сразу показалось, что ваше лицо я где-то видел, причем не раз. Погодите-погодите… Катя? — протянул он. — Анькина подружка? Что-то припоминаю, честное слово! Но вы же тогда были совсем другая. Я помню: серьезная высокая девочка, молчаливая такая, только глазищи огромные-огромные. Так, значит, это были вы?

— Я…

— Да. Теперь я окончательно вспомнил. Неразговорчивый такой подросток, я даже удивлялся, что у эдакой молчуньи-отличницы может быть общего с моей сестрицей! И еще я помню, Катя, что вы на меня все время посматривали. Серьезно так, даже как будто с осуждением. Чем-то я вам тогда сильно не угодил.

«С осуждением!»

— Значит, девочка выросла и теперь работает референтом у известного московского адвоката?

— Да. — Все последние минуты Катя до боли в груди жалела, что села к нему в машину. От этого веселого, с отчетливым оттенком снисходительности, голоса ей хотелось кричать. Прошло столько лет, а Истомин продолжает считать ее ребенком!

— Прекрасная карьера, Катя! То есть, принимая во внимание ваш возраст, начало карьеры. Посмотрим-посмотрим, с чем вас можно будет поздравить лет эдак через пять-шесть…

По крайней мере, есть еще надежда увидеть его через пять-шесть лет. Хотя что это я, ведь он просто пошутил! Самая жестокая шутка — та, которую произносят, вовсе не желая обидеть…

— А вы по-прежнему, как я погляжу, намерены не жаловать меня разговором. Что ж, Катя, я уважаю молчунов. Будем безмолвствовать.

Он нажал кнопку на панели — из динамика магнитолы полилась джазовая мелодия. Кате стало легче. Если я и дальше буду сидеть, как примороженная, то он окончательно посчитает меня за чокнутую. Надо сделать вид, что я чувствую себя свободно. Сделать что-то очень обыкновенное, естественное. Прическу в порядок привести хотя бы…

Она заковырялась в сумочке, локтем прикрывая от Петра разрезанный в метро кожаный бок. Достала расческу, опустила козырек с зеркальцем, протянула руки к мокрым, облепившим лицо волосам…

— Что это?!

«Феррари» взвизгнул тормозами. Не удержав равновесия, Катя качнулась вперед, едва не пробив головой лобовое стекло. Сумка соскользнула на пол, рассыпая по салону нехитрое содержимое…

Испуг был сильный. Первая мысль — авария, они попали в аварию! Но машины продолжали стремительно проезжать мимо, некоторые из них с гневным гудением огибали вставшую посреди проспекта «Феррари», но в целом все было спокойно, никаких видимых глазу ЧП.

Но почему же Петр так крепко держит ее за руку?

Катя испуганно захлопала глазами. А он смотрел так страшно, металлический взгляд враз потемневших глаз, утративших добродушные морщинки вокруг век, резал ее пополам! По лицу Истомина словно провели кистью с белой краской — так оно побледнело.

— Что это? — повторил он, и теперь голос Петра был начисто лишен даже намека на приветливость. — Откуда это у вас? Где вы это взяли?!

Железные пальцы, обхватившие ее запястье, немилосердно развернули руку на полоборота. Катя вскрикнула — больно!

— Где вы это взяли? — в третий раз, еще более жестко, спросил Петр. — Откуда у вас это кольцо, Катя?! Только не говорите мне, что эта вещь — ваша. Я знаю, что это неправда. И мне не хочется думать про вас… очень нехорошее. Отвечайте мне.

— Это? — («Ничего не понимаю!») — Это кольцо… Оно у меня недавно… Мне подарили.

— Вы лжете.

На несправедливые обвинения она остро реагировала еще с детства. Катя подняла голову, рванулась, но стальной браслет хватки не отпускал. И он продолжал смотреть, не отрываясь, фиксируя каждое ее движение, как будто Катя была преступницей!

— Скажите мне правду, Катя.

— Пустите! — крикнула она. И громче, чем хотела. — Пустите! Вы не имеете права держать меня! Я позову на помощь!

— Зовите. А я заявлю, что вы воровка.

Свободная рука взлетела быстрее, чем Катя могла сообразить, что она делает. Резкий хлопок — на правой щеке Истомина зарозовел след от пощечины.

— Красиво исполнено, — сказал он, и на скулах заиграли желваки. — Но благородное негодование вам не поможет, Катя. Я хочу знать, откуда у вас эта вещь, и узнаю. Даже если придется продержать вас вот так целый год. За обе руки. — И сильные пальцы сковали вторую Катину руку.

Единственная влага, которую Катя ощущала сейчас на своем лице, была влага дождя. Небо рыдало над ее любовью. А в ней самой не было слез. В ней было сухо, как в пустыне Сахара.

Что там обещал сегодня утром диктор из радио в их с Маринкой кабинете?

«Сегодняшний день принесет вам много встреч, обнадеживающих переговоров, откроются заманчивые перспективы… Не исключено, что вы встретите человека, с которым вас ждет романтическое свидание при свечах… Гармоничная космическая ситуация способствует вашему финансовому благополучию…»

Нечего сказать — редкое совпадение прогноза, удивительное даже для мастеров гороскопа. Особенно если учесть, что день начался с того, что ее обокрали в метро, а продолжился тем, что она швырнула золотое кольцо в лицо человеку, который был ее первой любовью!

Да! Она сделала это! Рассказала ему историю находки, передала содержание разговора с неизвестной Светланой Витальевной — и, как только он отпустил ее руки, рывком сдернула с пальца проклятый перстень и запустила прямо в Истомина! Кажется, она все же промахнулась, потому что, уже выскакивая из машины, спиной услышала, как зазвенело кольцо, ударившись об автомобильное стекло.

Но это было уже не важно. Важно было то, что он посмел назвать ее воровкой. Он!

Ее!!! Равнодушный, подлый, оловянный болван!

…А равнодушный, подлый и оловянный болван, выбросив за окно третью недокуренную сигарету, тронул машину с места. Он чувствовал себя не менее опустошенным. Про Катю он не думал — мысль о девушке исчезла у него из головы сразу же после того, как Катя выскочила из машины.

Он думал о другой. О той, которая сегодня, сейчас, в который раз его предавала…

Петр Истомин хорошо помнил этот день. Был юбилей у его приятеля. Молодому удачливому бизнесмену Егору Дружинину, по его собственному выражению, «шарахнул тридцатник», и юбиляр решил отметить событие с размахом: в знаменитых «Трех пескарях», со всеми возможными кулинарными изысками, с приглашением большой компании близких недальних знакомых, умеющих повеселиться.

Лану Петр заметил сразу. Элегантно и дорого; одетая, чуть полноватая — ровно настолько, чтобы ее тело можно было назвать «женственным», а фигуру — «чувственной», она сидела недалеко от юбиляра и исполненным внутреннего достоинства жестом подносила к карминовым губам бокал с «Кровавой Мери». На ней было облегающее, сильно декольтированное платье цвета красного вина. На груди и руках поблескивали со вкусом подобранные украшения.

— Кто это? — спросил Петр у своего соседа, меланхоличного толстяка с нездоровым пристрастием к квашеной капусте. Пышнотелый человечек весь вечер хрустел этим незамысловатым маринадом у него над ухом, не обращая внимания на другие яства.

— Это? Это знаменитая Лана-Пылесос, — усмехнулся толстяк, обирая со рта повисшие капустные листья.

— Пылесос? Это не ее фамилия, надеюсь?

— Это ее кредо, — ответил сосед. И вдруг, наклонившись к самому уху Истомина, зашептал, обдавая его кислым запахом:

Молодой человек, я вижу, вы пришли сюда без всякого сопровождения… Я имею в виду бабу, то есть, простите, женщину, даму сердца… Хотите поволочиться за ней? За Ланой? Она хорошая, она страстная и, в сущности, очень неплохая женщина, могу вас уверить! Сделайте одолжение, поухаживайте, могу устроить…

— Вы пьяны, — брезгливо отодвинулся от сводника Истомин.

— Ничего подобного! — с жаром откликнулся любитель капусты. — Ничего подобного! Я просто хочу, чтобы три симпатичных человека доставили сами себе приятные минуты. Поухаживайте за ней, за Ланой. Ну что вам стоит, приударьте! Всем троим будет хорошо: вам, ей и…

— И?..

— И мне, — признался толстый. — И не смотрите на меня так. Я не развратник. Я в этом деле, можно сказать, самая заинтересованная сторона.

— Почему? — Дурацкий разговор стал вызывать любопытство.

Собеседник мрачнел на глазах. Хрустнул очередной порцией капустки.

— Так почему же?

— Потому, — огрызнулся он, вытирая руки салфеткой, — потому что я ее муж.

Да, у женщины со столь презентабельной внешностью и столь непрезентабельным прозвищем, был такой нескладный муж. Нескладный, но, как потом выяснилось, очень богатый — ему принадлежали несколько огромных мебельных салонов в Москве.

Ничего необычного в этом не было. Необычное было в том, что капустоед спал и видел, как бы сбыть с рук грациозную супругу, которая стала причинять ему слишком много хлопот.

— «Лана-Пылесос»? Так и сказал? А знаешь, хоть и грубо, но верно, — засмеялся Дружинин, когда Петр попытался прояснить ситуацию в курилке. — Лана — это, брат, опасная женщина… Я лично ни одного мужика не знаю, который бы из ее объятий ушел без того, чтобы его банковский счет не облегчился на несколько сотен тысяч! Долларов, разумеется. Знаешь анекдот? У армянского радио спросили: «Может ли женщина сделать мужчину миллионером?» Армянское радио ответило: «Может, если до встречи с ней этот мужчина был миллиардером». Этот анекдот тоже про нее, про Лану!

— Погоди! Но как же… муж?

— А что муж? Муж объелся груш. Этот мебельный королек спит и видит, как бы от нее избавиться. Женился по глупости, уж не знаю, чем она таким его обидела, только теперь он Лану как огня боится.

— Бьет она его, что ли?

— Да не бьет, а деньги тянет. Тянет — это еще мягко сказано! Высасывает, заглатывает, вбирает — ну точно, Лана-Пылесос! А толстяку и денег жалко, и на развод он идти опасается, знает, что супруга у него большую часть имущества оттяпает на раз-два. Она же хищница, такие своего не упустят. И муж, значит, поступает хоть и не по-мужски (я бы с такой в два счета разобрался, кукиш в зубы и гуляй), но, согласись, остроумно: сам подбирает жене любовников, чтобы она их обирала, а его, болезного, не трогала.

— Не семья, а вертеп какой-то!

— Это так, конечно, но женщина она и впрямь роскошная, с этим не поспоришь…

С этим он и не думал спорить. Весь остаток вечера наблюдал, как особи мужского пола вились около нее, будто мухи, и даже жужжали. А незадолго до окончания банкета Лана, легко поднявшись с места, сама подошла к нему, блеснула ровным жемчугом зубов, обласкала теплым взглядом продолговатых глаз, пахнула ароматом чистой кожи:

— Не знаю, как вас зовут, но вы загадочный молодой человек. Весь вечер не спускаете с меня глаз, а не подошли даже познакомиться. Я вам не нравлюсь?

— Нравитесь, — спокойно сказал он. И смотрел, улыбаясь.

— Вы влюблены?

— Пока еще нет.

— Хотите, я избавлю вас от этого «пока»?

— Вы так уверены в своих силах?

— Уверена. Ну, что же вы? Боитесь?

— Нет, конечно. Но не понимаю как…

— Ах, боже мой! — презрительно повела она гладкими, смуглыми плечами. — Поехали.

И так уверенно прошла к выходу, ни разу не оглянувшись удостовериться, следуют ли за ней, что Петр двинулся следом, завороженный ее непостижимыми чарами…

Была ночь, был день, и еще ночь, и снова день — и шепот ласк, и огонь страсти, и опустошенность коротких передышек, а потом она опять приближала к нему свое лицо, засыпала пряно пахнущими волосами, целовала, гладила, кусала, пробовала на вкус, исторгала из его груди особую, ни на что не похожую торжествующую мелодию, переходящую в рык обезумевшего самца. И сдавалась на милость победителя, и баюкала в объятиях…

Совсем скоро он перестал понимать, как мог жить без Ланы. Стоило Петру провести сутки без того, чтобы увидеть ее, ощутить на груди теплое дыхание, наполнить ладонь мягкой плотью ее груди — и он терял самого себя. Он с ума сходил от одного ее взгляда, а это был оценивающий взгляд, с поблескивающими сквозь прищур глазами. Он сходил с ума от того, как кончиком розового язычка она дотрагивалась до ровных мелких зубов — зубов хищницы.

Он приходил в ярость от одной только мысли, что эта женщина принадлежит другому, и настоял на том, чтобы она пришла к нему насовсем. Ожидал, что Лана будет уклоняться или того хуже — посмеется над ним, но она согласилась неожиданно легко. Ее согласие окрылило Петра: значит, в ней нет никакого расчета, только любовь!

Он не знал тогда, что мебельный король решился-таки на развод. А он, Петр Истомин, хоть и не имеющий миллионного состояния, представлял для Ланы не самую плохую партию — молодой, красивый, сильный, с хорошей должностью в крупнейшей национальной корпорации, с перспективой головокружительной карьеры.

В день их помолвки он подарил Лане этот талисман — старинное, но из-за низкопробного золота не имеющее большой денежной стоимости кольцо с сапфировым сердечком посредине.

— Мужчины в нашей семье — самые последние на земле романтики… Это кольцо принадлежало еще моей прабабушке, от нее перешло к деду, а дед преподнес бабуле в день свадьбы. Так повелось, хотя никто специально не устанавливал такой традиции, просто наши женщины передают это кольцо сыновьям, а те дарят его своим избранницам. Наверное, я сейчас очень смешон. Но прошу тебя, возьми!

— Как интересно! — Она примерила подарок. — Нет, ты не смешной, но ужасно забавный, милый, искренний чудачок…

Они поженились. В любовном угаре время летело незаметно, оба они похудели, смотрели друг на друга темными ввалившимися глазами. Наконец головокружительный аттракцион стал притормаживать, возвращая их к действительности с ее будничным заботами.

Через год он заговорил о ребенке.

— Во что ты хочешь превратить меня?. — пожала она плечами, продолжая рассматривать в зеркале свое отражение.

Он поперхнулся словами.

Это было первое предательство.

Потом тяжело заболела мать.

— Я не буду сидеть с этой больной на голову старухой.

— Ей нет еще и пятидесяти!

— Все равно. Ты не сделаешь из меня бесплатную сиделку!

А потом покатилось под откос все остальное. Их брак рушился… Были упреки:

— Боже мой, как же я ошиблась! Выходила за тебя, думала, буду жить как за каменной стеной! А ты тюфяк, настоящий тюфяк, ты упускаешь кучу возможностей, не можешь ухватить удачу за хвост!

— По-моему, мою карьеру можно даже назвать стремительной.

— Нормальные люди на каждой ступени берут все, что только можно взять!

— Я не буду нарушать закон.

— Тюфяк, какой же ты тюфяк! Боже, боже, как же я ошиблась!

Были подозрения:

— Где ты была?

— В кафе. Посидели с подружкой.

— Подружка звонила два часа назад!

— Ах, отстань от меня, в роли Отелло ты смешон, честное слово!

Была усталость:

— Мне кажется, нам надо попытаться пожить друг без друга…

— Что? Чтобы все кругом заговорили, будто ты меня бросил? Я не позволю тебе поставить меня в унизительное положение!

Потом пришло безразличие…

И вот теперь, из-за нелепой случайности, из-за того, что кольцо, которое Петр вручал Лане с мальчишеским трепетанием сердца, вдруг оказалось на пальце чужой женщины (кажется, он обидел девчонку?), все эти воспоминания проходили перед ним и били наотмашь…

«У меня начинается новая жизнь, и все, что связано с этим кольцом, становится мне отныне безразлично. Отряхиваю прах, так сказать! К тому же я никогда не питала страсти к вышедшим из моды драгоценностям…»

Петр с силой провел по лицу обеими руками. Надо прийти в себя, нельзя расслабляться. Захлопнул козырек над местом, где недавно сидела Катюша, и вдруг увидел, что бестолковая девчонка, выскакивая из машины, забыла на сиденье сумочку. На полу салона перекатывалась высыпавшаяся из нее косметика. Он переставил ногу — и увидел связку ключей в потертом футлярчике.

— О черт! — Не было никакого настроения куда-то ехать и искать эту растеряху, но ведь девчонка может не попасть домой! Как, бишь, она сказала? «Гагарина, двадцать семь»?

«Во всем этом есть хотя бы один положительный момент: сегодня я возвращаюсь с работы на несколько часов раньше обычного», — думала Катюша, пересекая двор. Впереди спокойный вечер одинокой женщины. Кукурузные хлопья на ужин — что за удовольствие готовить только для себя? — и бездумное щелканье кнопками телевизионного пульта…

В подъезде темно — опять дворовая шпана повыбивала все лампочки. Катя едва успела нащупать ногой первую ступеньку, как от стены отделилась быстрая тень, прыгнула на нее, отбросила в сторону, к подвальной двери:

— Это я. Ну, здравствуй.

— Валентик? Опять! Зачем ты пришел?

— Ты знаешь зачем!

— Я ведь все сказала тебе еще вчера…

— Наплевать на то, что ты сказала! Мне нужны деньги, нужны, нужны, понимаешь ты это или нет?! Ты хочешь, чтобы я подох?

— Я ничего не хочу! Ничего, ничего я не хочу от тебя! И у меня нет денег. Совсем, ни одной копейки! А если бы и были, я все равно не дала бы тебе! Ты еще вчера это от меня услышал!

— Ты! Тварь, подлая тварь!.. Предательница…

Он чем-то тихо щелкнул. В кромешной подъездной тьме Катя не могла разглядеть, чем именно, но стало очень страшно.

— Я закричу.

— Попробуй только — у меня нож, два взмаха — изуродую тебя на всю жизнь.

— У меня ничего нет! — Только сейчас она вспомнила о забытой в машине сумке и задрожала. — Валя, я клянусь тебе, у меня нет ни копейки! Я потеряла…

— Не ври, — перебил он ее. Медленным — со стороны могло показаться любовным — жестом отодвинул от ее щеки мокрые волосы. Господи, не целоваться же он собирается! И вдруг полоснула резкая боль: Валентик схватил ее за ухо, рванул к себе, Катина голова уткнулась носом в несвежий свитер бывшего мужа.

— Отрежу! — Виска коснулась узкая полоска стали. — Сначала одно ухо, затем другое. И в карман тебе положу. На память. А потом сделаю вот так, — лезвие прочертило полосу от края губ к скуле. — И вот так. — Нож поднесли к самым глазам, и Катюша в ужасе зажмурилась.

Даю тебе три минуты. А пока, чтобы легче думалось… — И Валентик, не отпуская Катиного уха, другой рукой раздвинул Катин плащ, провел потной рукой по шее, груди — Катя содрогнулась, не в силах представить себе, что когда-то приходила в восторг от его прикосновений! — и стал методично отрезать ножом пуговицы на ее блузке.

— Первая… вторая… третья… — считал он. Добрался до бюстгальтера, подцепил, половинки лифчика разлетелись. — О-па… А ты еще ничего себе, можно даже сказать, в самой поре! Сладкая девочка…

Она задыхалась от боли и унижения, но не смела прикрыться руками.

— Две минуты прошли. У тебя осталось совсем мало времени, моя дорогая…

Хлопнула дверь. Порция дневного света на мгновение высветила мужскую фигуру. Не обращая внимания на парочку, целующуюся в закутке у подвала, человек взбежал наверх.

Сейчас он уйдет!

— Помогите! — крикнула Катя. Вернее, она успела произнести только первый, хриплый звук, и мужчина. — это Петр, или она начинает сходить с ума?! — притормозил, обернулся, положив руку на перила.

— Убью, сволочччччь… — прошипел Валентин:. Дрожащая рука выпустила Катино ухо, скользнула вниз, к горлу.

— Что здесь происходит? — Да-да, это он, Истомин!

— Иди-иди, дядя, снашивай галоши.

— Девушка! — в темноте он не узнал ее. — С вами все в порядке?

Не в силах произнести ни единого звука, Катюша беззвучно плакала.

— Отпусти девушку, ты, гаденыш!

— Пошел на…!

— Ах ты…

Петр шагнул вниз. Навстречу опасности, быть может, своей смерти — ведь он не видел, что у Валентика нож! Но прежде, чем Катя успела крикнуть — сосредоточившись на противнике, Валентик отпустил ее и ждал приближения Петра, вздрагивая все телом, — Истомин выкинул вперед ногу, в узкой ленте света из дверной щели блеснул ботинок… Лезвие, бешено крутясь, покатилось вниз. Охнув, Валентик схватился левой рукой за локоть правой, зашипел, выплевывая стоны пополам с матерками. Наклонился, чтобы поднять нож, и не смог, перебитая рука лишилась силы.

Сел на ступеньку. Никого уже не замечая, взвыл и согнулся пополам, резко разогнулся, упал навзничь, забился головой о каменные ступени.

— Катя! Это вы? — наконец-то он ее разглядел! — А ведь я к вам шел, Катя.

Она вдруг спохватилась: стою перед ним почти голая, выступившие из разрезанного бюстгальтера нежные бугорки грудей молочно белели в полумраке. Подхватила с плеч плащ, запахнулась. «После всего, что сегодня было, хуже уже не будет», — подумалось устало.

— Вы забыли у меня в машине сумочку и ключи. Вот они. И… простите меня, Катя.

— Наверное, надо вызвать «скорую помощь»? — спросила она, глядя на корчившегося в героиновой ломке Валентика.

— Вызывайте уж сразу и милицию, и психиатрическую бригаду.

Этого она не услышала. Петр, Валентик, отсвет заплеванных ступеней, все завертелось перед глазами, звуки исчезли, забирая с собой последние силы.

— Что с вами? Вам плохо, Катюша? — Ответа Петр не получил. Шагнув ей навстречу, еле успел подхватить обмякшее тело.

Он сам открыл дверь в ее квартиру, пронес на руках на кровать, тер руки, массировал виски — и едва не закричал от радости, когда она наконец открыла глаза. Захлопала длинными ресницами, смутилась, увидев его перед собой так близко.

— Слава богу! Я уж думал, придется еще одну «скорую» вызывать. Для вас.

— Еще одну… Значит, его забрали?

— Постучал к соседям, попросил вызвать. Его забрали, Катюша.

Она зашевелилась, села. Румянец начал проступать сквозь бледные щеки.

— Мне надо переодеться.

— Да, конечно. Да и я, наверное, должен идти. Но, честно говоря… Пить очень хочется. Все-таки я перенервничал.

— Подождите, я сейчас заварю чай.

«Один раз, хотя бы один раз накормить тебя, — думала Катя, сидя напротив и глядя, как любимый делает бутерброды — себе и ей. — Я никогда, никогда тебя больше не увижу, так пусть это будет самое лучшее, самое заветное мое воспоминание. Освяти мой дом своим присутствием, подари свое тепло мне, дому, кухне, где ты сидишь, чашке, блюдцу…»

«Как она хороша, — думал Петр, — как трогательна в этом легком домашнем халатике, как похожа на маленькую, оробевшую от присутствия чужого человека девочку… Какая нежная шея. И какой прекрасный завиток над ухом, сквозь него просвечивает закатное солнце… И как хорошо ей без очков, выражение серьезности и сосредоточенности вовсе не идет ее милому курносому лицу. Почему я не замечал этого раньше? Хотя бы тогда, когда увидел ee сегодня утром в кабинете Водорезова?»

— Мне пора идти, Катюша. Спасибо вам за все.

«Я не хочу, чтобы ты уходил».

— И простите меня еще раз.

«Не то, ты говоришь не то. Не надо. Ничего не надо говорить, надо просто остаться. Останься у меня навсегда. Дай мне частичку себя, которую никто, никто у меня не отнимет!»

Подойти к нему. Осторожно взять руки в свои. Прижаться губами. И опустить лицо в его ладони, легким прикосновение губ лаская каждую складочку, каждую клеточку. «Останься! Останься!!! Останься со мной!..»

— Милая… Какая ты милая…

— Я люблю тебя… Если бы ты знал, как я люблю тебя…

Какой счастливый день. Какой короткий…

Анька Истомина, только что оформившая развод со своим вторым мужем, совершенно не приспособленным к семейной жизни музыкантом из джазового оркестра, вышла из конторы Водорезова, где подписала окончательные бракоразводные документы, и потянула брата в летнее кафе неподалеку.

Стоял жаркий сухой июль.

— Какой же ты молодчина, Петро! Как говорится, не имей сто друзей, а имей одного любящего брата! Сама бы я ни за что не справилась. Столько дел, да еще Артемка на руках! Ты сделал меня свободной женщиной, Петро, и это надо отметить.

Истомин улыбнулся, провел рукой по чуть тронутым сединой вискам.

— Наверное, по законам жанра серьезный старший брат должен прочесть легкомысленной сестрице нравоучительную лекцию о том, как надо подбирать себе мужей. Но я не могу. Да и не хочу, честно говоря.

— Волнуешься?

— Ужасно, — признался он, чуть наклонившись над столиком. — Как мальчишка перед новогодней елкой — весь в ожидании подарка. Нет! Сильнее. И боюсь. А вдруг…

— Ничего подобного! — торжественно произнесла Анька, легонько пнув его под столом ногой в легкой босоножке. — Все будет просто отлично! — произнесла она, отсалютовав вслед своим словам ложечкой с мороженым.

Зазвонил мобильник. Оба они замерли, уставившись друг на друга расширенными и совершенно одинаковыми синими глазами.

— Ну?!.. — прошептала Анька.

— Сейчас…

Звонок мобильного телефона — сигнал новой жизни. Или?..

— Милый! — услышал Петр родной усталый голос, за который он готов был отдать все на свете. — Милый, все кончилось. Все хорошо.

— Как ты себя чувствуешь? — голос изменил ему.

— На седьмом небе.

— А… кто?

— Отгадай! — засмеялась Катя.

— Мальчик?

— А вот и нет.

— А… кто?

— Миленький, какой ты глупый!

Девочка? — Его охватило внезапное желание пройтись на голове вот отсюда до самого белого здания больницы, где лежала его Катя.

— Нет! — Она смеялась.

~ — Тогда я не понимаю! Ты специально меня морочишь, Катька?!

— Нет, милый. Ты опять не угадал. Нас теперь четверо, любимый. У нас двойняшки…

Он задохнулся от счастья.

— Скажи что-нибудь, — жалобно попросила Катя, не дождавшись ответа.

— Я люблю вас, — пробормотал он, чувствуя, что готов заплакать.

— Вас?

— Да, вас. Вас троих…

…А в это время Маринка, стоя в кабинете, который теперь, после того, как Катя ушла в декрет, она занимала одна, с замиранием сердца всматривалась в окно.

К их конторе подкатывал ярко-красный кабриолет с открытым верхом, и на капоте у него пунцовел ярко-красный букет огромных южных роз…