Глава пятнадцатая

До странного спокойным оставался Колчанов на следующий день своего заключения. Так может себя чувствовать или ни в чем не повинный человек, или приговоренный к смертной казни, чье ходатайство о помиловании отклонено. Правда, в отличие от узника камеры смертников Феликс не знал, что его ждет впереди.

А впереди могло быть самое неожиданное. Честно говоря, Колчанова до сих пор не трогали, потому что в венской полиции и сами не знали, что делать с русским австрийцем, как стали называть его в управлении. Сюжет с его задержанием уже прошел в теленовостях, и этот человек оставался чуть ли не единственным оставшимся в живых после ночного налета полиции. Мертвых легко можно было списать на разборки преступных группировок, а вот Феликс мог и заговорить.

Таким образом, Колчанов оказался единственным свидетелем того, чему в принципе свидетелей не должно было остаться. Убрать его не представлялось возможным: «ночь длинных ножей» для русской мафии кончилась, теперь полиция должна была снова жить по законам правового государства.

Добродушный охранник отворил дверь в камеру Колчанова и сказал:

— Пройдемте.

— Куда? — осведомился Феликс, не поднимаясь со стула.

Он пока еще не решил для себя, что скажет следствию, поэтому решил пока что отказываться от любых предложений. Но охранник поведал ему нечто совершенно неожиданное:

— С вами требует встречи ваш адвокат, по закону ему не вправе отказать.

«Адвокат? — удивился Феликс. — Я же не просил никакого адвоката! Что за чертовщина? Тут что-то не так!»

Но любопытство брало свое. Он вышел из камеры, двое охранников шли перед ним, еще двое следовали сзади. Многочисленные зарешеченные двери открывались на его пути и тут же снова закрывались.

Наконец он оказался в небольшом кабинете, выкрашенном в спокойные серые тона. Обставлен он был очень скромно: письменный стол и два кресла для посетителей.

— Сейчас он придет, подождите, — сказал охранник и покинул кабинет.

Огромное, во всю стену, окно было закрыто частой металлической решеткой. Но дышалось здесь легко. Мощный кондиционер за окном наполнял комнату свежим воздухом.

В кабинет вели две двери: через одну пришел Феликс, вторая оставалась пока еще закрытой. Но Колчанов чувствовал, что за ней кто-то есть. И вдруг Феликс понял, кем может быть этот кто-то.

«Вот выйдет он сейчас и пристрелит меня, — думал Колчанов. — И очень просто. Мол, задержанный набросился на бедного юриста, хотел его задушить, а потом оказал сопротивление…»

Наконец дверь распахнулась. На пороге действительно стоял адвокат. Да не какой-нибудь, а давний знакомый Феликса герр Штокфиш, тот самый, который по поручению Хер-Головы выправил ему австрийское гражданство. Они даже тогда перешли на «ты».

Адвокат пожал руку своему клиенту. Феликс предложил юристу сесть и указал на письменный стол.

Герр Штокфиш расхохотался:

— Какой ты гостеприимный хозяин! А ведь и впрямь я у тебя в гостях.

— Очень рад тебя видеть, — сказал Колчанов совершенно искренне.

— Я тоже, но лучше бы наша встреча состоялась в другом месте.

Оказавшись за письменным столом, герр Штокфиш тут же сделался серьезным. Есть такая порода людей, выражение лиц которых меняет письменный стол. Стоит им усесться за него, как тут же они превращаются в безликого профессионала, теряют свою индивидуальность. Но ничего плохого в этом не было. Колчанову и требовался именно профессионал, к тому же по глазам адвоката Феликс понял: тот кое-что узнал, но пока говорить не спешил.

— Тебя интересует, как я здесь оказался? — спросил юрист.

— Конечно.

— Ну так вот, признаюсь сразу: сам не знаю.

— Видение, что ли, было? — Колчанов достал сигарету и нервно закурил.

Герр Штокфиш подался вперед и игриво подмигнул левым глазом.

— Позвонила мне какая-то девушка с довольно сильным акцентом и сказала, что ты попал в беду. А затем повесила трубку.

«Марина!» — подумал Феликс, но пока говорить о ее существовании адвокату не стал.

— И еще одно странное совпадение, — продолжал герр Штокфиш, — потом меня разыскала твоя подруга Ханна. И ей, оказывается, позвонила та же самая девушка. Я набрал номер полицейского управления, и там мне сообщили, что ты вроде бы задержан. Большего я от них не мог добиться. Представляешь, как они отвечали мне: «Человек с такой фамилией вроде бы задержан». Абсолютно немыслимое дело для нашей полиции! Обычно они все знают четко, никаких «может быть», «вроде бы» для них не существует. Я обзвонил еще пару своих знакомых и только тогда узнал о ночной акции. И о гибели Хер-Головы… — Адвокат произнес унизительную приставку точно так же, как немецкое «герр». Наверное, он и теперь был уверен, что в переводе она означает всего лишь «господин». Но теперь просвещать австрийца в вопросах русской ненормативной лексики не имело смысла, эта кличка уже исчезала из обихода полиции и судов.

— А дальше? Как ты оказался здесь? Мне еще даже обвинения не предъявили, — сказал Феликс.

— Ты не поверишь… — Герр Штокфиш взял Феликса за руку. Была у него такая гнусная манера — во время разговора брать за руку, класть ладонь на плечо или на колено. Феликса это просто выводило из себя, к тому же ладони у адвоката всегда казались влажными. Но теперь следовало терпеть, герр Штокфиш был единственным, кто реально мог помочь.

— Ты не поверишь, — продолжал адвокат, — они сами разыскали меня и попросили приехать. Я потребовал от них объяснений по телефону — не дали.

— И что же? Кто с тобой говорил? Штокфиш поднял указательный палец и показал им на потолок.

— Сам шеф столичной полиции, вот кто. Мы с ним препирались полдня и, по-моему, договорились.

— Вы уверены, что нас сейчас не подслушивают? — Услышав, что его знакомый общается с такими высокими чинами, Феликс даже перешел на уважительное «вы».

Впрочем, адвокату было все равно, называют его на «ты» или на «вы», «герр» или «хер», лишь бы платили деньги. Он сделал паузу и гордо добавил:

— Я согласился вести твое дело.

— Я не смогу сейчас заплатить, ты же понимаешь…

Штокфиш махнул рукой:

— Покойный Хер-Голова заплатит мне и после смерти.

— Каким образом? — удивился Феликс. Адвокат посмотрел на своего клиента так, будто тот с Луны свалился, а затем вновь махнул рукой.

— Ты и в самом деле, Феликс, немного странный. Я думал, ты в курсе. Ну да ладно, не забивай себе голову, тебя сейчас должно волновать совсем другое.

— В чем меня обвиняют?

— Сейчас мы с тобой договоримся, какое обвинение лучше всего против тебя выдвинуть.

— Что за бред? Где это видано, чтобы адвокат выдвигал обвинение?

Герр Штокфиш явно упивался своим сегодняшним могуществом. Если раньше ему приходилось обходить хитроумно расставленные следствием и прокуратурой ловушки, то теперь он мог смоделировать все судебное дело от самого начала и до конца. Судьба Феликса полностью находилась в его руках. Единственное, чего он не мог сделать, так это оправдать его, тут с начальником венской полиции уговор был строгий. Да, герр Штокфиш вполне подходил под русскую поговорку: «Адвокат — нанятая совесть», но именно такой человек сейчас и был необходим Феликсу.

— Так нас не прослушивают? — спросил Колчанов.

— Пусть себе прослушивают, это сути не меняет, — успокоил его юрист. — Значит, так. Все дело выглядит следующим образом: ты прогуливался неподалеку от авторемонтной мастерской. Ведь там у тебя работало несколько знакомых…

— Что с ними? — спросил Феликс.

— Мертвы. И больше о них ни слова. А затем ты услышал выстрелы и увидел, как на тебя бегут люди с оружием в руках. А рядом случайно оказалась машина герра Головы. Тебе, Феликс, не оставалось ничего, кроме как вскочить за руль и убегать. Мало ли что это были за люди? А автобус с мигалкой они запросто могли угнать. Потом ты испугался еще больше, поэтому и не реагировал на предупреждение полицейских патрульных машин. Помрачение рассудка — так это называется. И лучшим доказательством того, что ты был не в себе, служит столкновение с репортерской машиной. Ты ее не заметил, когда поворачивал.

— Послушай, — Феликс прищурился, — я похож на человека, который может чего-то испугаться?

Герр Штокфиш мелко захихикал и вытер вспотевший лоб ладонью.

— Нет, Феликс, не похож. Но, если хочешь, чтобы тебе не пришлось туго, ты на суде будешь помалкивать. Все за тебя скажу я. Это же отлично! Я буду напирать на то, что у тебя с перепугу отнялся язык.

Да, на этом ушлом законнике, конечно, негде было ставить пробы, но дело свое он знал до тонкостей.

— Сколько мне дадут? — спросил Колчанов.

— Думаю, месяц, максимум — два тюрьмы. А затем выйдешь.

— Меня не лишат гражданства?

Это предположение вновь развеселило адвоката.

— Феликс, ты все еще забываешь, в какой стране живешь. Это тебе не Советский Союз, да и не Россия, где всякий чиновник творит, что его левая нога захочет. Тут уж, если гражданство дали, назад не забирают ни при каких обстоятельствах. Пусть ты даже совершишь преступление за границей. Идет? — Штокфиш протянул клиенту руку. На несколько секунд она зависла над столом.

— А у меня есть выбор? — глядя прямо в глаза адвокату, поинтересовался Колчанов.

— Думаю, нет.

— А если подумать чуть больше?

— Феликс, — засуетился адвокат, — что ты себе воображаешь? Я пришел, чтобы тебя вытащить, можно сказать, из петли, действую на свой страх и риск, а ты привередничаешь.

— Мне кажется, ты уже начинаешь жалеть, что связался со мной.

— Нисколько! — возразил герр Штокфиш. — Я просто хочу предостеречь тебя от опрометчивого поступка. — И он вновь протянул руку: — Ну как, Феликс, идет?

Колчанов нехотя пожал потную ладонь.

— Ну вот, теперь мы обо всем и договорились, — обрадовался адвокат. — Значит, запомни, Феликс, никакой самодеятельности. Только с моего согласия.

— Куда уж как ясно.

Колчанов немного помолчал и, понизив голос, спросил:

— Ты не встречался с той девушкой?

— С какой?

— Которая тебе позвонила, потом Ханне.

— А! Понятия не имею, кто она такая. — Затем Штокфиш, чуть прищурившись, глянул на Феликса. — Ты в ту ночь у мастерской был не один?

— Один как перст, — произнес Феликс и поднял вверх указательный палец, но, поймав недоверчивый взгляд адвоката, добавил: — Может, журналистка с телевидения звонила?

— Станет тебе австрийская журналистка говорить со славянским акцентом! Но, по-моему, судя по произношению, она не русская. Словачка? Полька?

— Понятия не имею.

— Мы еще не раз встретимся, Феликс, так что не отчаивайся и настраивайся самое большее на два месяца тюрьмы. Ты уж прости меня, но оправдать тебя никак невозможно.

Ночные приключения могли закончиться для Феликса намного хуже, но ему удалось отделаться лишь легким испугом и месяцем тюремного заключения. Суд был быстрым и в общем-то не очень строгим. Конечно, в России Колчанов сто раз мог оказаться за решеткой. Но в стране, где решительно все продается и покупается за купюры с портретами отцов американской демократии, это можно было легко уладить. А здесь другие порядки. Уж на что жох этот самый Штокфиш — так и для него есть барьеры.

— Да черт с ним! — в сердцах выругался Феликс. — Тюрьма так тюрьма.

«Недаром же говорят: от тюрьмы да от сумы не зарекайся, — подумал он. — Но австрийские тюрьмы это не то что наши. Я тут месяц буду как в санатории: отдохну, наберусь сил, зубы вот подлечу, все тщательно обдумаю, взвешу и решу, как жить дальше. Правда, вот что плохо: дом-то я не достроил. А вдруг начнутся дожди, а я доски укрыл кое-как. Или булгаринские мужички позарятся…»

— А черт с ним! — вновь выругался Колчанов, когда под конвоем подходил к камере.

Открылась дверь, и глазам узника предстало довольно уютное небольшое помещение с кроватью, заправленной чистым бельем, удобным столом, умывальником, туалетом. Оно действительно напоминало номер в нашем доме отдыха, принадлежащем какой-нибудь богатой организации. Вот только из этого дома отдыха нельзя было уехать до окончания срока «путевки».

Едва дверь захлопнулась, как Феликс уселся на удобную, совсем не скрипучую кровать и довольно улыбнулся.

«Вот уж где не думал оказаться, — подумал он и взглянул на окошко с почти художественной тонкой решеткой, которое выходило во внутренний дворик тюрьмы. — Убегать отсюда нет смысла. Хотя можно… Но зачем? Месяц туда, месяц сюда, — продолжал размышлять Феликс. — Я и не по стольку времени терял даром. А здесь полежу, почитаю австрийскую прессу, посмотрю телевизор и выйду как ни в чем не бывало. И сразу же, как только окажусь на свободе, буду сваливать из этой долбаной Австрии. Уеду в Россию, займусь своим делом. В Вену — только за пособием по безработице. Надо достраивать дом и как-то думать о будущем. Что в своей жизни должен сделать настоящий мужчина?»

Колчанов усмехнулся, вспомнив расхожую фразу о том, что каждый человек в своей жизни должен посадить дерево, вырастить ребенка и построить дом. Правда, в армии ему пришлось услышать и продолжение — «убить врага».

«Вот с домом как раз таки проблем меньше всего, да и сад я посажу… А вот как быть с ребенком?»

И тут он вспомнил о Марине.

«Хорошая девушка: и шея у нее красивая, и губы… Но какая-то она странная. Вбила себе в голову какие-то глупости… Да ну ее. И вообще о женщинах в тюрьме лучше не вспоминать. Это как в армии, там как только начинаешь думать о бабах, так на тебя все шишки и валятся. Нет, нет, о бабах думать Боже сохрани! А о чем же тогда?»

Феликс не успел дать себе ответ на этот животрепещущий вопрос, потому что уснул. Он чувствовал, как его изрядно-таки уставшее тело отдыхает, набирается сил. Кровь пульсировала, сердце работало ровно, вот только в животе как-то странно и неприятно покалывало. Феликс повернулся на бок, лицом к стене, а затем прижал ладони к животу, пытаясь этим нехитрым движением утихомирить неведомо откуда взявшуюся непонятную боль.

— Чертовщина какая-то! — пробормотал он и сел на кровати, согнувшись пополам.

Боль немного отпустила.

«Что же это такое? — подумал Феликс. — Вроде ничего такого не ел. И по животу меня не били. Это же не наша тюрьма. Тогда что это? Справа, под самыми ребрами…»

Он вытянулся на кровати, расслабился, затем сильно прижал обе ладони к животу и резко поднял вверх. В животе неприятно кольнуло, словно бы в него вогнали длинную иголку, и Колчанов почувствовал, как от этого резкого приступа боли он весь покрылся неприятным холодным потом, а во рту сделалось сухо, словно он наглотался песка.

Но через четверть часа боль прошла, как будто ее и не бывало. Феликс спал крепким, но в то же время чутким сном. Он слышал шаги в коридоре, голоса, слышал даже, как чирикает птичка, севшая на карниз окошка его камеры.

«Здесь как в саду, как в моем недостроенном доме. Птицы поют…» — подумал Колчанов.

С этой мыслью о птицах, которые вольны выбирать, куда им лететь и что делать в любое мгновение их жизни, узник тюрьмы санаторного типа снова уснул.

Первая неделя в австрийской тюрьме показалась Феликсу легкой и приятной. У него имелись газеты, которые он прочитывал от корки до корки, вникая в тексты совершенно ненужных ему даже на воле объявлений. Кто-то продавал щенка, кто-то котенка, кто-то предлагал для обмена старинные фотоаппараты.

Читал он и о политических событиях в разных странах, хотя раньше никогда политикой не интересовался. Сидя в камере, Феликс наконец-то ощутил, как огромен мир, как много в нем живет людей, сколько в нем происходит всякого — плохого и хорошего. Он понял, что его жизнь — не худший вариант из тех, которые предлагает судьба, что он вытянул не самую плохую карту из бесконечно большой колоды.

«Казенный дом — вот что написано на моей карте. Да-да, казенный дом», — иронически размышлял Феликс, поглядывая на зарешеченное окошко своей камеры.

Никто к нему не приходил, никто его не беспокоил. Два раза в день заключенным полагалось гулять, и ему это нравилось. Он смотрел на небо без решеток, запоминая с какой-то фотографической точностью очертания облаков, то летящих с востока на запад, то медленно ползущих с севера на юг.

«Интересно, — иногда думал он, — может быть, кто-то где-то там, под Смоленском, смотрит на те облака, которые я видел вчера или позавчера, и думает примерно о том же, о чем думал я. А может быть, какой-нибудь зек в серой робе тоже где-нибудь под Смоленском стоит посреди тюремного двора, смотрит на облака и думает, что вот из этой тучи или из этого облака шел дождь где-нибудь в далекой Австрии… Хотя нашим зекам не до облаков. Там скорее всего думают о жратве или о том, как сохранить свою жизнь, как уберечься от заточки или удавки».

Кормили в тюрьме на удивление хорошо, и Феликс почувствовал, что всего лишь за неделю он прибавил пару килограммов. Тем не менее заключенные ели, подобно чеховской героине, «без всякого удовольствия» и постоянно жаловались на питание, точь-в-точь как наши «товарищи отдыхающие».

«Да, ребятки, не сидели вы в советской зоне и не служили в Советской Армии, а то рубали бы так, что за ушами бы трещало, — думал Колчанов. — А вы еще привередничаете. Это вам не так, то не этак. Салат недосоленный, овощи не очень свежие. Суп вам кажется жидким, а мясо жестким. Да вас, оглоедов, кормят как в ресторане, так что сидите и не возникайте».

А возникать заключенные любили. Они подвергали критике не только еду: и погода им не нравилась, и в камерах, на их взгляд, было слишком жарко.

Все было бы неплохо, если бы не боли в животе, которые время от времени неожиданно возникали и так же неожиданно проходили. Никогда раньше у Феликса такого не было, и он с несвойственной ему мнительностью предполагал самое худшее.

В конце концов его однажды так сильно скрутило, что оказавшийся рядом надзиратель немедленно вызвал врача. Тот поставил диагноз: аппендицит.

Операция длилась недолго, и провели ее умело. Очнулся Феликс в большой шестиместной палате, справа от него лежал совершенно лысый старик с крючковатым носом. Поверх одеяла покоились его бледные руки с длинными узловатыми пальцами и ухоженными ногтями.

— Вы пролежите здесь неделю, — сообщил Колчанову улыбчивый врач, пришедший его осмотреть. — Пока не дергайтесь, не делайте резких движений, поднимать ничего нельзя. Вы физически очень крепки, и все у вас будет хорошо. Аппендицит — операция несложная, и прошла она удачно.

— Да-да, спасибо, доктор, спасибо, — поблагодарил Феликс и вымученно улыбнулся.

Голова старика, лежащего справа, медленно повернулась в сторону Феликса, бледная рука поднялась вверх. Это скорее всего должно было означать, что пожилой мужчина приветствует нового постояльца тюремной больницы.

Уже к вечеру Феликс познакомился со своим соседом справа. Тот надтреснутым голосом представился:

— Вильгельм Моргенштерн.

Феликс назвался. Бледная рука на удивление крепко сжала его ладонь.

— Я здесь уже давно. Где-то раз в полгода оказываюсь на этой кровати. У меня, понимаете ли, герр Колчанов, почки не в порядке. А у вас, если не ошибаюсь, аппендицит?

— Да, вырезали.

— Ну что ж, неделю мы будем соседями. Феликс не нашелся что ответить.

— У вас странный и сильный акцент, — заметил старик. — Вы не немец и не австриец.

— Да, я родился и вырос далеко отсюда.

— Скорее всего в России, — предположил сосед.

— Именно, — подтвердил Феликс, удивившись его догадливости.

Вильгельм Моргенштерн поудобнее устроился на кровати и заговорил, словно просвечивая Феликса своими ярко-голубыми глазами.

— Может быть, вы подумали, что я ученый, филолог, раз так быстро раскусил вас по акценту? — спросил он, — Нет, я кадровый военный.

— Понял, — кивнул Феликс.

— Давайте говорить с вами по-русски, — предложил старик. — Я неплохо, как видите, владею этим языком, хотя и успел его подзабыть.

— Мне было бы так легче.

— Да-да, я настоящий кадровый военный. В этой тюрьме я уже очень и очень давно, и моя жизнь закончится тоже здесь. Они все почему-то, — Вильгельм Моргенштерн поднял правую руку и описал ею дугу, а затем указательным пальцем ткнул в потолок, — думают, что я преступник, страшный злодей. Хотя на самом деле это совсем не так. Да, я воевал, да, мне приходилось убивать, но я убивал лишь тех, кто мог убить меня.

Сосед говорил таким убедительным тоном, что Феликс сразу же ему поверил и проникся каким-то странным доверием к этому худому высокому старику, который время от времени вставал с кровати и на негнущихся ногах прохаживался по больничной палате, опираясь на крючковатую палку.

Глава шестнадцатая

— Вы мне, наверное, не верите, — сказал старик.

— Признаться честно — иногда не верю во все то, что случилось даже со мной. Хотя хочу верить, герр Моргенштерн, — ответил Феликс, поправляя подушку. — Да вы расскажите все как было.

— Но вы, герр Колчанов, согласитесь выслушать меня до конца?

— Почему бы и нет? Что мне еще остается?

— Как это «ничего не остается»? Вы имеете полное право послать меня ко всем чертям. Наверное, думаете: старикан в маразме?

— Что вы, герр Моргенштерн, говорите, рассказывайте. Я буду слушать. Все равно делать нечего.

— Нет, так нельзя. Ко всему, что я буду говорить, надо отнестись крайне серьезно, дело очень важное, чрезвычайно важное.

«Вот ведь черт принес этого старпера! — с досадой подумал Феликс. — А вдруг он псих? Начнет нести какую-нибудь ахинею, а потом возьмет да укусит. Только этого мне не хватало».

А Моргенштерн, постукивая палкой, время от времени подходил к Феликсу и буквально буравил его своим пронзительным взглядом. По всему было видно, что этот старик в молодости был статен и красив по-настоящему благородной мужской красотой. По тому, как он рассказывал историю своей жизни, было видно, что ему приходится это делать не впервые. И Феликс Колчанов про себя заметил: «Да, складно звонишь, дедуля. Тебе бы писателем быть».

Он и знать не знал, что гауптштурмфюрер СС Вильгельм Моргенштерн уже несколько раз писал и переписывал книгу своей жизни, в которой пытался отразить все основные события, ничего не упуская, оставаясь к себе беспристрастным и не пытаясь как-то обелить себя в глазах потомков.

Да, за двадцать лет можно написать целое собрание сочинений. Феликс уже знал, что Вильгельм Моргенштерн находится в тюрьме более двадцати пяти лет. Оставалось только удивляться, как этот человек, столько лет отрезанный от мира, смог сохранить такую память и ясность ума.

Иногда Феликс задавал соседу вопросы. Старик тут же останавливался, смолкал, внимательно глядел на своего собеседника, явно радуясь тому, что этому молодому сильному мужчине интересен его рассказ. И тут же пускался в подробности, нервно размахивая рукой.

— Да, да, действительно, я уже очень долго не был на свободе, и мое самое страстное желание, главная цель моей жизни — оказаться там, — говорил сосед.

На глазах Вильгельма Моргенштерна появились слезы. Они побежали по бледным морщинистым щекам, и, словно стесняясь, сосед отвернулся от Феликса и принялся глядеть в окно, за которым была желанная свобода.

«Но свободы тебе не видать, — подумал Колчанов, — ведь суд приговорил тебя к пожизненному заключению. Ты же военный преступник. Так что попадешь на волю в гробу или в урне для праха».

Да и сам Моргенштерн это прекрасно понимал. Уже несколько раз за эти долгие годы он пытался подговорить других заключенных на побег, но безуспешно. Тем не менее смириться со своей участью Вильгельм Моргенштерн не желал. Не таким человеком был этот высокий старик.

Соседи по палате, казалось, спали. Только изредка они просыпались, смотрели, как Моргенштерн маячит из угла в угол, и вновь засыпали. Появлялись врачи, назначали процедуры, осматривали больных и уходили, обменявшись парой-тройкой приветливых фраз. Такое поведение медиков удивляло Феликса. Он никогда не сидел в советских тюрьмах, но прекрасно знал, что там, в России, отношение к заключенным совсем другое. «А впрочем, — думал Колчанов, — тюрьма — она и в Африке тюрьма, то есть в Австрии. И в тюрьме человек хочет только одного: свободы».

Этих же взглядов придерживался и гауптштурмфюрер СС Вильгельм Моргенштерн.

— Вы, Феликс, наверное, слышали, что в сорок пятом году закончилась вторая мировая война, — начал он издалека.

— Да-да, конечно, герр Моргенштерн, я об этом знаю, — закивал Колчанов, а сам подумал: «За кого же он меня держит?»

— Вы об этом всего лишь знаете, может, читали в книгах, может быть, смотрели фильмы. А вот я был участником той войны. Я начал ее и закончил офицером СС. Пусть вас это не пугает.

— Нет, ну почему же… — дипломатично ответил Феликс.

— Да, я был гауптштурмфюрером и подчинялся непосредственно рейхсмаршалу Гиммлеру, министру внутренних дел.

«Ничего себе, — подумал Феликс Колчанов, — если этот старик не врет, не сочиняет, то он действительно при Гитлере был важной шишкой. Наверное, у него руки по локоть в крови!»

Но странное дело, почему-то после этих слов соседа Феликс не ужаснулся, не похолодел, а проникся к старику удивительным почтением, смешанным с легким презрением. Но что поделаешь, в тюрьме часто смещаются жизненные ориентиры.

— Вы меня осуждаете? — Моргенштерн остановился возле кровати своего молодого соседа и пристально взглянул ему в глаза.

— Да нет, что вы, герр Моргенштерн, нисколько не осуждаю, — у Колчанова язык не повернулся обидеть немощного старика, хотя бы в прошлом палача.

— Ну и правильно делаете. Да, я убивал, я вам уже об этом говорил, но убивал лишь тех, у кого в руках было оружие. Беззащитных и безоружных я никогда не расстреливал, как мои собратья по СС. И если вы думаете, что я презираю себя за то, что служил в СС, — ошибаетесь. Такова моя судьба, так было угодно Богу, если, конечно, он есть и знает о моих прегрешениях.

— А вы верите в Бога, герр Моргенштерн?

— Знаете, герр Колчанов, это долгий разговор. Я покривлю душой, если скажу «да» и если скажу «нет»…

Бывший эсэсовец замолчал, погрузившись в свои мысли. Затем уселся на кровать и, подавшись вперед, заговорил почти шепотом. Его тихий голос был на удивление уверенным, спокойным и даже не казался старческим.

Феликс закрыл глаза и вдруг увидел как живого молодого гауптштурмфюрера Моргенштерна: высокого статного офицера в ладно сидящем мундире со множеством железных крестов и прочих фашистских наград.

Старик, казалось, угадал его мысли.

— Когда мне было примерно столько, сколько вам, герр Колчанов, я был мужчиной что надо, — не без позерства заметил он. — От женщин не было отбою, но я на них мало обращал внимания. Дел хватало, и каких дел!

— И чем же вы все-таки занимались, герр

Моргенштерн?

— Обо всем не расскажешь. Но, если вам интересно, время у нас есть, и я расскажу кое-что.

— Пожалуйста, — согласился Феликс, спать ему все равно не хотелось.

— Так вот, я перевозил на территорию Германии ценности: золото, старинные картины, скульптуры. Все то, что не имеет цены. Вернее, цену-то оно имеет, но чем древнее такие вещи становятся, тем выше поднимаются в цене. Работы было невпроворот. Я перевозил ценности из Польши, из Италии, из России, из Франции. Несколько раз мне даже пришлось летать в Африку. Риск имелся, и немалый. Но мне удивительно везло. Все, кто служил вместе со мной, считали, что мне бабушка ворожит. Так это, кажется, говорится по-русски? Но бабушка тут была ни при чем, хотя везение тоже присутствовало. Просто я очень серьезно относился к каждому поручению. Я все тщательно обдумывал, взвешивал каждую мелочь. А затем, когда приступал к выполнению задания, то уже не останавливался ни перед чем, действовал быстро и решительно. И всегда у меня имелся запасной вариант. Я почти никогда не действовал наобум, хотя война вроде бы тому способствует. На войне бардака хватает. Это в мемуарах генералов все выглядит гладко. А вообще-то на войне очень многое, если не все, зависит от случая…

— Так как же вам удалось, герр Моргенштерн, выходить сухим из всех этих передряг?

— Я и сам не знаю. Наверное, Бог все-таки есть, и он мне до поры помогал.

— А почему до поры?

— Погодите, не торопите меня. Времени у нас достаточно. Я расскажу все по порядку, и вы сами решите, как себя вести: верить мне или нет.

Несколько ночей подряд старик Моргенштерн рассказывал Феликсу Колчанову историю своей жизни. Память у него была удивительная: он помнил названия городов и деревень, фамилии, имена, лица тех, с кем ему доводилось сталкиваться. Рассказ получался довольно красочным.

Феликсу даже иногда казалось, что Моргенштерн держит перед собой невидимую крупномасштабную карту, составленную старательным топографом. Когда бывший эсэсовец говорил — а он рассказывал, полуприкрыв свои не по-старчески яркие голубые глаза, — Феликсу казалось, что все это он тоже видел собственными глазами и даже чувствовал запахи.

— Знаете, герр Моргенштерн, вам бы книги писать, — заметил Колчанов.

— Я пробовал. Я написал книгу о своей жизни, но рукопись пропала. У меня ее украли прямо из камеры. Я пытался вернуть ее, но не удалось. Тюремное начальство сделало вид, что оно к этой пропаже не имеет никакого отношения.

— А кто украл? — осведомился Феликс, пристально взглянув на старика.

— Потом вы поймете. Но коротко это выглядит так: рукопись украли те или по заданию тех, кому очень интересна моя жизнь. Вернее, кому интересен из нее один-единственный эпизод.

— И что же это за эпизод, герр Моргенштерн?