Как только лодка врезалась в песок, я выпрыгнула из нее и вытащила каноэ на сушу, поближе к лесной опушке, где свисающие лианы и ветки образовали укромное убежище. Оглянувшись на дальние горы, уже фиолетовые в наступивших сумерках, я подумала, что провела там, пожалуй, не меньше недели, прежде чем Ирамамове принес меня в хижину, где я проснулась этим утром. Взобравшись на самую высокую скалу, я окинула окрестности взглядом в надежде увидеть огни миссии. Должно быть, она дальше, чем рассчитывал Ирамамове, подумала я. Одна лишь темнота, выползая из реки, медленно взбиралась на скалы по мере того, как в небе таяли последние следы солнца. Я проголодалась, но не рискнула обследовать песчаный берег в поисках черепашьих яиц.

Лежа в каноэ, я никак не могла решить, то ли мне положить рюкзак под голову, как подушку, то ли укутать им озябшие ноги. Сквозь густое сплетение ветвей я видела прозрачное небо, полное бесчисленных крошечных звезд, сверкающих, словно золотые пылинки. Упрятав ноги в рюкзак и уплывая в сон, я надеялась, что мои чувства, как свет звезд, дойдут до тех, кого я любила в этой лесной глуши.

Вскоре я проснулась. Воздух звенел криками сверчков и лягушек. Я села и огляделась, словно взглядом могла разогнать темноту. Потоки лунного света сочились сквозь полог ветвей, разрисовывая песок причудливыми тенями, оживающими при малейшем шорохе ветра. Даже закрыв глаза, я остро чувствовала, как эти тени задевают каноэ.

Стоило сверчку прервать свое неумолчное стрекотание, как я открывала глаза и ждала, пока он запоет снова. Наконец рассвет заставил смолкнуть все крики, шорохи и посвисты ночного леса. Окутанные туманом листья были как бы осыпаны тончайшей серебряной пыльцой.

Над деревьями взошло солнце, окрасив облака в оранжевый, пурпурный и розовый цвета. Я выкупалась, выстирала одежду мелким речным песком, разложила ее для просушки на каноэ и раскрасила себя пастой оното.

Я была даже рада, что не добралась до миссии накануне, как надеялась поначалу, и что у меня еще есть время посмотреть, как облака изменяют облик неба. На востоке, омрачая горизонт, громоздились тучи. Вдали сверкали молнии, спустя долгое время доносились громовые раскаты, и белые полосы дождя неслись по небу на север, значительно опережая меня. Я подумала, не греются ли где-нибудь здесь на солнышке аллигаторы среди разбросанного на песке плавника. Немного проплыв дальше, я вынеслась на широкий разлив вод. Течение стало таким сильным, что я с большим трудом уводила лодку от водоворотов на мелководье у каменистых берегов.

На какое-то мгновение я решила, что мне привиделся длинный долбленый челнок, пробирающийся против течения вдоль другого берега. Я встала во весь рост, отчаянно замахала майкой и расплакалась от радости, увидев, как челнок направляется ко мне через водную ширь. С хорошо рассчитанной точностью тридцатифутовое каноэ пристало к берегу всего в нескольких шагах от меня.

Из каноэ, улыбаясь, выбрались двенадцать человек – четыре женщины, четверо мужчин и четверо детей. Они странно выглядели в своей цивилизованной одежде и с лицами в пурпурных узорах. Их волосы были острижены, как мои, но макушки не были выбриты.

– Макиритаре? – спросила я.

Женщины закивали, прикусив губы, словно пытались сдержать смешок. Потом их подбородки дрогнули, и они разразились неудержимым хохотом, которому стали вторить мужчины. Я поспешно натянула джинсы и майку.

Самая старшая из женщин подошла поближе. Она была невысока ростом, коренаста, ее платье без рукавов открывало круглые толстые руки и длинные груди, свисавшие до самого пояса. – Ты та самая, что ушла в лес со старухой Итикотери, – сказала она, словно встретить меня плывущей по реке в челноке, сделанном ее народом, было самым обычным в мире делом. – Мы знаем о тебе от отца в миссии. – После официального рукопожатия старуха познакомила меня со свои мужем, тремя дочерьми, их мужьями и детьми.

– Мы недалеко от миссии? – спросила я.

– Мы выехали оттуда ранним утром, – сказал муж старухи. – Мы навещали родственников, которые живут неподалеку.

– Она стала настоящей дикаркой, – воскликнула младшая из дочерей, указывая на мои изрезанные ноги с таким возмущенным видом, что я едва удержалась от смеха. А та обыскала мое каноэ и потрясла пустым рюкзаком. – У нее нет обуви, – изумленно сказала она. – Она настоящая дикарка! Я посмотрела на ее босые ноги.

– Наша-то обувь лежит в каноэ, – заявила она и принялась доставать из лодки целую кучу разнообразной обуви. – Видишь? У нас всех есть обувь.

– У вас есть какая-нибудь еда? – спросила я.

– Есть, – заверила меня старуха, попросив дочь отнести обувь в лодку и подать один из лубяных коробов.

Короб, изнутри выстланный листьями платанийо, был полон маниоковых лепешек. Я набросилась на еду, с нежностью макая кусок за куском в калабаш с водой, прежде чем отправить его в рот. – Мой желудок полон и счастлив, – сказала я, наполовину опустошив короб.

Макиритаре выразили сожаление, что у них нет с собой мяса, а есть лишь сахарный тростник. Старик отрубил кусок длиною в фут, снял с помощью мачете кору, похожую на кору бамбука, и подал его мне. – Он придаст тебе силы, – сказал он.

И я принялась жевать и высасывать белые жесткие волокна, пока они не стали совсем сухими и безвкусными.

Макиритаре слышали о Милагросе. Один из зятьев знал его лично, но никто из них не знал, где он сейчас.

– Мы отвезем тебя в миссию, – сказал старик.

Я слабо попыталась втолковать ему, что им нет никакой необходимости возвращаться назад, но убежденности в моих словах было маловато, так что я быстро забралась в их лодку, усевшись среди женщин и детей. Чтобы воспользоваться мощным течением, мужчины вывели каноэ на самую середину реки. Они гребли, не говоря друг другу ни слова, но ритм одного так был согласован с ритмом другого, что они заранее предугадывали движения соседа. И я вспомнила слова Милагроса о том, что Макиритаре – это не только самые лучшие строители лодок на всем Ориноко, но и самые искусные гребцы.

Усталость тяжко навалилась мне на глаза. Ритмичный плеск весел нагнал на меня такую дремоту, что я то и дело клевала носом. Безвозвратно ушедшие дни и ночи проплывали у меня в мозгу, как обрывки снов из иного времени.

Все уже казалось таким смутным, таким далеким, словно мираж.

Был уже полдень, когда меня разбудил отец Кориолано, войдя в комнату с кружкой кофе. – Восемнадцать часов сна – неплохо для начала, – сказал он. В его улыбке была та же ободряющая теплота, как и тогда, когда он встретил меня у лодки Макиритаре.

С глазами, в которых еще клубился сон, я села на полотняной койке. Спина затекла от долгого лежания. Я маленькими глотками стала медленно тянуть горячий черный кофе, такой крепкий и сладкий, что меня даже немного затошнило.

– У меня еще есть шоколад, – сказал отец Кориолано.

Я одернула на себе ситцевую сорочку с чужого плеча и отправилась вслед за ним на кухню. С видом шеф-повара, готовящего замысловатое блюдо, он смешал в кипящей на керосинке кастрюльке с водой две чайные ложки сухого молока, две – порошкового шоколада «Нестле», четыре ложки сахару и несколько крупинок соли.

Он вылил недопитый мною кофе, пока я пила с ложечки божественно вкусный шоколад. – Я могу передать по радио вашим друзьям в Каракасе, чтобы они забрали вас своим самолетом, когда вы захотите.

– О, пока не надо, – еле слышно сказала я.

Дни ползли за днями. По утрам я бесцельно бродила у огородов вдоль реки, а в полдень усаживалась в тени большого, уже не плодоносящего мангового дерева вблизи часовни. Отец Кориолано не спрашивал меня ни о планах, ни о том, как долго я еще намерена пробыть в миссии. Казалось, он воспринимал мое присутствие как неизбежность.

По вечерам я целыми часами беседовала с отцом Кориолано и часто заходившим на огонек мистером Бартом. Мы говорили об урожае, о школе, о диспансере, словом, на самые нейтральные темы. Я была рада, что ни один из них не расспрашивал меня, где я пробыла больше года, что я там делала или что видела. Я все равно не смогла бы им ответить – и не потому, что хотела сохранить это в секрете, а потому, что мне просто нечего было сказать. Если темы для разговора исчерпывались, мистер Барт читал нам статьи из газет и журналов примерно двадцатилетней давности. Независимо от того, слушали мы или нет, он трещал без умолку сколько хотел, то и дело громко хохоча.

Но несмотря на весь их юмор и приветливость, бывали вечера, когда и на их лица наползала тень одиночества, и мы сидели, молча прислушиваясь к лопотанию дождя по ржавой крыше или крику обезьяны-ревуна, устраивающейся на ночлег. В такие минуты я задавалась вопросом, не прикоснулись ли и они когда-то к тайнам леса, – тайнам окутанных туманом пещер, к тихому журчанию древесного сока, бегущего по ветвям и стволам, не прислушивались ли к паукам, прядущим свою серебристую паутину? В такие минуты я задумывалась, не об этом ли предупреждал меня отец Кориолано, когда говорил об опасностях, подстерегающих в лесу? И не это ли, думала я, удерживает их от возвращения в некогда покинутый ими мир? По ночам, в четырех стенах комнаты, я ощущала необъятную пустоту. Мне очень не хватало скученности хижин, запаха людей и дыма. Журчание реки под окном уносило меня в сны, где я снова оказывалась у Итикотери.

Я слышала смех Ритими, видела улыбающиеся лица детей, и был еще неизменный Ирамамове, который, сидя на корточках у порога хижины, призывал к себе ускользнувших от него хекур.

Как-то раз я шла вдоль берега, и меня вдруг охватила неуемная печаль. Река громко шумела, заглушая голоса болтавших неподалеку людей. В полдень прошел дождь, и теперь солнце лишь проглядывало сквозь клочья облаков, не припекая в полную силу. Бесцельно бродя по песчаному берегу, я заметила вдалеке одинокую фигуру идущего мне навстречу человека. В своих защитного цвета штанах и красной клетчатой рубахе он был неотличим от любого другого цивилизованного индейца в миссии. Но в его вальяжной походке было что-то неуловимо знакомое.

– Милагрос! – закричала я и стала ждать, пока он ко мне подойдет. Его лицо казалось незнакомым под потрепанной соломенной шляпой, сквозь которую, будто выкрашенные в черный цвет пучки пальмовых волокон, пробивались пряди волос. – Я так рада, что ты пришел.

Улыбнувшись, он дал мне знак присесть рядом и провел ладонью по моей макушке. – Волосы у тебя отросли, – заметил он. – Я знал, что ты не уедешь, пока не повидаешься со мной.

– Я возвращаюсь в Лос-Анжелес, – сказала я.

Я так много хотела у него спросить, но сейчас, когда он был рядом со мной, я как-то не видела надобности в объяснениях. Мы смотрели, как над рекой и лесом растекаются сумерки. Темноту наполнили крики лягушек и сверчков.

На небо взошла полная луна. Забираясь все выше, она становилась все меньше и заливала реку серебристой рябью. – Как сон, – тихо вымолвила я.

– Сон, – повторил Милагрос. – Сон, который будет сниться тебе всегда. Сон о переходах по лесу, о смехе и о печали. – И после долгого молчания он заговорил снова: – Даже если твое тело утратило наш запах, какая-то частица тебя навсегда сохранит кусочек нашего мира, – с этими словами он махнул рукой куда-то вдаль. – Ты никогда не освободишься от этого.

– Я даже не поблагодарила их, – сказала я. В твоем языке нет слова «спасибо».

– Нет в нем и слова «прощай», – добавил он.

Что-то холодное, как капля дождя или росы, коснулось моего лба. Когда я оглянулась, Милагроса рядом уже не было. Из-за реки, из темной дали ветер донес смех Итикотери.

– Слово «прощай» говорится глазами. – Голос прошелестел в старых деревьях и растаял, как серебристая рябь на воде.