Эдикт Феодосия от 8 ноября 392 г. обозначает дату того, что можно было бы определить как "свидетельство о смерти язычества". Непосредственным поводом для этого акта была последняя попытка Евгения, западного антагониста Феодосия, вдохнуть, по политическим мотивам, жизнь в языческую традицию. Декрет подписан помимо {266} Феодосия Флавием Аркадием, первенцем императора, который после смерти отца стал восточным римским императором. Изданный в Константинополе, этот эдикт был вскоре применен на всей территории империи. Все жертвоприношения и культовые обряды, как публичные, так и приватные, были запрещены в городах, в деревне и в частных домах под страхом конфискации помещений, земель и другой недвижимости. Храмы должны были быть закрыты, и практически предоставлялась свобода разрушать их или переделывать в христианские церкви.
      Случаи открытых преследований язычников становились все более частыми.
      Прославленные культовые центры, такие, как храм Сераписа в Александрии, были преданы огню. Все, что осталось от древнейшей александрийской библиотеки, погибло безвозвратно. Язычники устраивали шествия протеста, носили свои священные образа, и начинались новые кровавые беспорядки. Спустя несколько лет, в 415 г., все в той же Александрии христианские фанатики-монахи зверски растерзали знаменитую Ипатию, представительницу последних языческих философских течений, астронома и математика, теоретика неоплатонизма.
      Религиозная и обрядовая практика язычества, однако, не исчезла без следа ни на уровне народных масс, ни в образованной среде. Она оживала в литургических действиях, посвященных повседневной жизни, священных жертвенных возлияниях и во все большем применении ладана, в культе святых и реликвий, которые заняли место идолов, в почитании определенных деревьев, животных, источников и природных явлений, которое сохранилось и поныне.
      В конце IV в. или в первые годы V в. христианский поэт Пруденций все еще считал себя обязанным бороться с влиянием Симмаха в культурных кругах римлян, чему он посвятил несколько тысяч посредственных стихов. И как раз тогда, когда новый восточный самодержец Феодосий II, наследовавший отцу Аркадию, полагал, что внутри империи более не существовало приверженцев язычества, широкие массы народа по-прежнему объясняли великие военные и социальные потрясения того времени упразднением древних культов и победой новой религии. На эти обвинения отвечал блаженный Августин трактатом "О граде божием" (открывшим дорогу средневеко-{267}вым представлениям о церкви и обществе), который в то же время явился и последним свидетельством борьбы между двумя религиозными концепциями.
      Раскол между Востоком и Западом тем временем близился к финалу.
      В 394 г. Феодосий I еще оставался единственным императором. После его смерти империя никогда больше не объединялась с руках одного суверена. На Востоке мы еще увидим Аркадия (395-408), правившего под руководством сановника галльского происхождения Руфина, префекта претории; на Западе - Гонория (395-423), правившего под тщательным надзором Стилихона, опытного военачальника, вандала по происхождению, командовавшего войсками империи. Столица западной ее части была перенесена в 402 г. в Равенну.
      И в христианской религии углубился процесс разобщения двух ее направлений, одного - с центром в Риме, другого - византийского. {268}
      ГЛАВА 9
      ЭВОЛЮЦИЯ РЕЛИГИОЗНОЙ ЖИЗНИ
      И ОБРЯДНОСТИ.
      ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПАПСТВА
      Дискуссии, развернувшиеся в IV в. в христианской церкви, способствовали выдвижению нескольких епископов и толкователей текстов, которые вошли в категорию "отцы церкви".
      На Востоке кроме Афанасия и трех каппадокийцев - Григория Нисского, Григория Назианского и Василия Кесарийского - выделяется фигура Иоанна, прозванного Хризостомом или Златоустом. Личность сложная и противоречивая, Иоанн несомненно был выдающимся проповедником. Он одним из первых начал употреблять по-гречески термин "христианство". Призванный в 397 г. занять епископскую кафедру в Константинополе, он вскоре стал жертвой ревности и соперничества александрийских епископов, не желавших примириться с упадком своей епархии и александрийской школы, которую затмила новая столица империи. В 404 г. жена императора Аркадия Евдоксия заставила изгнать его с епископской кафедры. Иоанн не скрывал своей консервативной ориентации в социальной сфере. "Недостаточно рабу стать христианином,- утверждал он с безжалостной прямотой,чтобы его можно было считать свободным человеком".
      На Западе в числе целой когорты менее значительных лиц мы встречаем миланского епископа Амвросия и Иеронима, умершего в Вифлееме в 420 г., приверженца аристократического аскетизма индивидуалистского толка, неутомимого редактора древних латинских переводов Ветхого и Нового заветов, которые он систематизировал в "Вульгате", или "народном" переводе, использовав свое знание еврейского и греческого языков. Особенно выделился живший в Северной Африке Гиппонский епископ Августин, ревностный и пристрастный теоретик божественного выбора "избранных", идеи двух противостоящих друг другу "градов" - божьего и человеческого. {269}
      ПАТРИСТИКА
      Об отцах церкви начали говорить с середины IV в., и этим термином стали именовать группу особенно авторитетных церковных авторов. Но сам термин "патристика" 1, которым обозначали продолжительный период формирования христианской догматики, получил свое подлинное значение только в эпоху Реформации, когда протестанты противопоставили эпохе отцов, понимаемой как нечто целостное, школу средневековой мысли, и в первую очередь "схоластику", которую они отвергали как извращение евангельской проповеди. Патристика охватила целую эпоху: на Западе - вплоть до начала VII в., где ее последним представителем стал Исидор Севильский, на Востоке - еще на несколько столетий дольше, вплоть до Иоанна Дамаскина, Фотия.
      Термин "патристика" не является историческим. Еще менее историчен титул "учитель" ("доктор церкви"), присваивавшийся специальной декларацией соборов или папских властей. Все отцы - докторы, учители 1, но не все докторы - отцы. Еще и теперь в духе католической традиции продолжают провозглашать докторами выдающихся теологов нашего времени. На определенное время подобная прерогатива была резервирована за четырьмя крупнейшими отцами греческой церкви (Афанасием, Василием Кесарийскнм, Григорием Назианским и Иоанном Златоустом) и четырьмя латинской церкви (Амвросием, Иеронимом, Августином и Григорием Великим). Из их числа был исключен за оппозицию августинианской доктрине греховности и благодати Винцент Леринский, аскет полупелагианского направления, который, впрочем, оставил в истории догматики классическое определение истинности христианского вероучения: "Должно считать истинным то, во что веруют повсюду, всегда и все" (в "Трактате о древности и универсальности католической веры", написанном около 434 г. под псевдонимом "Перигрин" - "Странник", "Пилигрим").
      К категории отцов церкви были приобщены и те, кто {270} занимался сбором более или менее приемлемых сведений о христианских общинах первых веков и о событиях, которые привели к преобладанию новой религии. Их весьма неточно именовали "историками".
      Первый из них, Евсевий Кесарийский, довел свою "Церковную историю" до победы Константина над Лицинием в 324 г. За ним последовали продолжатели его дела, все писавшие по-гречески,- Сократ, Созомен, Феодорет и Филострогий. В совокупности они дают представление о периоде, начавшемся с отречения Диоклетиана в 305 г. и завершившемся смертью Феодосия II в 450 г. На Западе помимо Лактанция, историографа бесславного финала гонителей христианства, мы видим Руфина из Аквилеи, который перевел на латинский язык и дополнил "Историю" Евсевия, хрониста Сульпиция Севера, вовлеченного в бурные события религиозной жизни Аквитании и Галлии во второй половине IV в., и антиязыческого полемиста Арнобия из Сикка, африканца, жившего на рубеже третьего и четвертого столетий, автора трактата "Против язычников" настоящего кладезя сведений для познания древних племенных и национальных культов, завершившего доконстантинианскую апологию христианства.
      Поэты рождаются, особенно на Западе, в атмосфере культа мучеников и святых и прославления их примера для массы верующих. Если исключить Пруденция, происходившего из Испании, стиль которого не всегда лишен элегантности, то все они, самое большее, лишь слабые подражатели поздней латинской поэзии. Паолин, нольский епископ с 409 г., описал жизнь и чудотворные деяния св. Феликса (заточенного во времена преследований христиан императором Децием) в не менее изощренных и напыщенных стихоплетениях, чем творения многих рифмоплетов эпохи упадка.
      По мере христианизации империи более редкими стали пресловутые "ересиологи", которые, надо сказать, могли бы спасти от уничтожения и донести до нас непосредственную документацию о наиболее значительных группах инакомыслящих того времени, которые выражали протест некоторых слоев рядовых верующих, разуверившихся в официальном духовенстве. Все же отдельные сочинения представляют большой интерес. Это "Панарион", или "Картотека лекарств" для лечения ересей, написанный Епифанием Саламинским около 375 г., и труды ряда латинских авторов, например Филастрия Брешианского, почти {271} неизменно заимствовавших сведения у своих восточных собратьев. Даже философские школы и мистические течения древности получили тогда наименование "ересей". Из 156 учений, осужденных Филастрием в качестве еретических, 28 - предшественники самого христианства.
      Обильная экзегетическая литература, комментировавшая библейские тексты и труды наиболее почитаемых теологов, опирается преимущественно на александрийскую традицию и на аллегорическую интерпретацию Оригена. Она включается в русло религиозного воспитания масс, историографический интерес к ней невелик, если не считать изучения внутренней жизни церкви, которое позволяет нам пополнить знание идеологии, стиля, языка и все более частого использования классической литературы, превращенной в служанку христианского вероучения. Иероним клял себя за то, что оказался более близким Цицерону, чем христианству. Об этом ему привиделся сон, который сильно его беспокоил.
      То же можно сказать и об укоренившемся обычае сохранять и передавать тексты проповедей и молитв, которые произносились виднейшими представителями иерархии в минуту воодушевления для назидания верующих как на греческом языке восточных проповедников, среди которых выделяются Василий и Златоуст, так и на новом, гибком народном языке церковной латыни Амвросия и Августина, оставивших свыше четырех сотен проповедей.
      Возникшие из потребностей религиозной полемики, они в конце концов приобрели самостоятельное значение, выходящее за пределы реальных намерений их авторов.
      ДВА ГРАДА БЛАЖЕННОГО АВГУСТИНА
      Характерным примером превращения такого текста, порожденного вполне конкретными запросами времени и места, в трактат, применимый во все эпохи, определивший настроения не только всего средневековья, но и нового времени, служит главный труд гиппонского епископа, названный им "О граде божием".
      Поводом для составления этого рода энциклопедии христианской концепции истории, разработке которой Августин посвятил значительную часть последнего периода своей жизни, послужило совершенно случайное, хотя и знаменательное событие: осада Рима вестготами Алариха, {272} завершившаяся в 410 г. частичным разрушением города, не знавшего дотоле ни разорения, ни резни, ни бегства жителей.
      Аларих был арианцем. И как таковой, он пощадил многие памятники и сами владения христиан. Но впечатление от падения Рима было огромное. На пути от Балканского полуострова в Италию полчища Алариха встречали восставшие рабы, покидавшие земли своих господ и массами вступавшие во вторгнувшиеся в страну вооруженные отряды. В 408 г. вестготы дошли до ворот города и перерезали сообщение римлян с портом Остия, от которого зависела экономика города. И после длительной и тяжелой осады они проникли в древнюю столицу.
      Не только последние защитники языческой идеологии, но также и многочисленные слои христиан неизбежно увидели в этом несчастии свидетельство гнева древних богов, под покровительством которых Рим стал великой империей, и возложили ответственность за катастрофу на новую религию, основанную на культе чуждого римским традициям бога. Августин следил издалека за развитием этой трагедии. Он стал свидетелем наплыва в Африку многочисленных уцелевших, от резни людей и решил противодействовать неверию, пытаясь преодолеть ситуацию и превратить христианство из обвиняемого в обвинителя.
      Он начал свой обширный трактат в 413 г. и закончил его в 427 г., за три года до смерти. Этот труд, состоящий из двадцати двух неравных по достоинству и нередко наивных по замыслу книг, можно разделить на две четко обособленные части.
      В первых десяти книгах Августин стремился начертать обоснованную фактами историю возникновения и развития римской державы, не скрывая при этом своего восхищения ею. В них нет недостатка и в критических нотах, но они возникают в связи с реальной жизнью людей, их страданиями и чаяниями: их пробуждает в сознании Августина идея осуждения, выдвинутая богом, свободным от всякой ответственности за притеснения и жестокости, которыми римляне запятнали себя по отношению к другим народам. Эта идеологическая установка дополняется Августином в двенадцати следующих книгах изложением концепции истории, развертывающейся безотносительно к существованию Рима и его империи. Его концепция проникнута духом абстрактного космогонического и морального дуализма - таков результат интерпретации природы {273} и жизни, усвоенной Августином за долгое десятилетие его сближения с манихейством.
      Не существует, согласно Августину, разных стран с различным устройством общества, разных народов и противостоящих друг другу империй, приведенных к единству под властью Рима. В становлении и развертывании сообщества людей сосуществуют два града, град добра и град зла, град бога и град сатаны, благодати и осуждения. Начала того и другого включены во все государственные образования, они доныне оспаривают господство над миром и существуют также в лоне христианского общества. Конечно, "вне церкви нет спасения", как утверждал еще Киприан Карфагенский, но Августин допускает возможность приобщиться к граду божиему даже тогда, когда по независящим от человеческой воли обстоятельствам мы оказываемся исключенными из земной церкви. Отметим, впрочем: этот принцип никогда не был принят церковными иерархиями, хотя и укоренился среди августинианцев.
      Оба града охватывают весь мир. Выбор между ними зависит не от свободного решения человека, а от вмешательства извне, определяемого законами, от действия которых никто не может уйти. Так мы попадаем с Августином в атмосферу не подлежащего критике теологического детерминизма. Учение о благодати и предначертании послужило иррациональным ответом на вопрос о происхождении и судьбе человека, продиктованным ситуацией того времени. И объяснение падения Рима от руки Алариха не выходит за рамки ирреального. Сам "град божий" был бы охвачен теми же противоречиями, если бы он не отождествлялся с официальной церковью, стоящей над всякой властью. Августин не определяет достаточно четко природы самой власти. Наделено ли государство божественной природой или же оно целиком пребывает в царстве зла - не ясно.
      Теория "двух властей" пускает в это время корни. Представление Августина об истории, которое идет от метафизики более, чем от реальных отношений между людьми, открыло путь к построению замкнутых, жестких классовых структур мировидения, которые господствовали на протяжении всего средневековья и неизменно находили себе теологические оправдания на страницах сочинения Августина. Так, Павел Оросий развил идеи своего учителя в семи книгах "Истории против язычников" от сотворения мира до 417 г. В ней он пришел к заключению, что {274} Римская империя наказана только за свои преступления и за испорченность нравов.
      Добро и зло живут по ту сторону этого мира. Не будучи в силах собственными средствами обеспечить себе лучшую участь, человек Августина направляет все свои помыслы и поиски счастья и справедливости в сторону вечности. И небесный град будет всегда отождествляться с правящими силами, с системой владычества над массами, растворяя в мифе все искушения добиться воздаяния и всякую надежду на освобождение.
      РАЗВИТИЕ БОГОСЛУЖЕБНОЙ ПРАКТИКИ
      После признания церкви имперскими властями усиливается и закрепляется тенденция к отчуждению богослужебной и обрядовой практики.
      Изучая это явление, историк не должен ограничиваться освещением функций отдельных наиболее выдающихся личностей, как это принято по большей части в буржуазной историографии. Идея, что в конечном счете массы верующих решают своим признанием или отказом судьбу каждого религиозного факта, всегда должна оставаться центральной для историка. Необходимо помнить, что означал для миллионов и миллионов простых людей переход в христианскую веру и какие глубокие мотивы побуждали их признать руководство новой иерархии, когда рушились устои античного общества.
      Даже когда иссякло действие факторов, возникавших вследствие прямого столкновения христианской религии с государственной властью, посвящение в христианскую веру по-прежнему считалось "вторым рождением", альтернативой состоянию экономического и политического подчинения. Лишь отдельные обличения некоторыми отцами церкви наглости богачей и несправедливости владения частной собственностью бросали тень сомнения на это представление о крещении. Пламенные осуждения такого рода мы встречаем и в некоторых проповедях Амвросия на Западе и Василия на Востоке. Но и они ограничиваются повторениями все того же утверждения, что положение вещей будет исправлено только в грядущей за гробом жизни.
      Чтобы обеспечить себе право на эту надежду, решающим моментом для масс всегда оставалось вступление в {275} новое общество "посвященных", как это веками было для приверженцев культов мистерий. Речь шла не о каком-либо простом приобщении, скрепленном подписью, но о выборе. И поэтому крещение по-прежнему принималось во взрослом состоянии. Обряд не носил того "священного" характера, который он получил много позже. Это было торжественное обещание, подобное клятве верности, принятию присяги. Не могло считаться "священнодействием" в исповедание грехов, наследие ессейско-иудаистской традиции.
      Но и "священнодействие", то есть "мистерия", уже имело место с некоторого времени и становилось все более частым, чем было причастие, предназначенное поддерживать единство общины в память о самопожертвовании Христа. С IV в. особенно этот обряд превращался в жертвоприношение с использованием хлеба и вина, все еще не очень ясно символизирующих тело и кровь Иисуса. Отцы церкви пока еще не заботились о его более точном определении - это будет сделано теологами много позже.
      По-прежнему к крещению требовалось готовиться в течение длительного периода приобщения. Оно состояло в усвоении положений христианского вероучения - это так называемый катехуменат, или "устное наставление" в сочетании с воздержанием от некоторых видов пищи, соответствующим современному посту. Обильная вероучительная, катахетическая, или катехизисная, литература, созданная епископами IV и V вв., берет свое начало из этой практической потребности. Отсюда также и монотонность этих текстов, напоминающая назидание. В крестильном посвящении сохраняются пережитки древнейших ритуалов: воздержание от пищи, которое постепенно было распространено на всех верующих ("пост"), отверзание уст для произнесения магических заклинаний, идущих от непонятных арамейских заклятий (например, "еффата" - "откройся"), увлажнение губ маслом (на Востоке) и слюной (на Западе), кропление освященной ("святой") водой и возложение рук на верующего.
      В пасхальную ночь с субботы на воскресенье, посвященную поминанию воскресения Иисуса, принимающих крещение приглашали войти без одежд по колено в воду бассейна при церкви. Настоящий обряд состоял почти всегда в полном погружении в воду с повторением заимствованной из Евангелия от Матфея формулы: "Во имя {276} отца, сына и святого духа" (28:19). Только после этой церемонии новообращенный надевал белую одежду, подобную одеяниям пифагорейцев и ессеев, и тогда он мог вступить в центральную часть богослужебного сооружения. Чтобы особо подчеркнуть этот "переход", крестильный бассейн бывал отдален от церкви на известное расстояние. Эти баптистерии и в средние века продолжали сооружать в некотором отдалении от соборов.
      Обычай крещения детей внес некоторые изменения в обряд.
      Во втором и третьем столетиях уже бывали случаи крещения, "по заместительству", то есть при посредстве подставного лица, замещавшего покойного. Но к крещению новорожденных пришли только в конце IV в., когда возобладала идея Августина о грехе первого человека, предопределившем осуждение любой, не искупившей этот грех особы. Августин один из первых выступил в поддержку необходимости совершать крещение не позднее семи дней после рождения. В коптской и маронитской церквах этот срок был определен в 15 дней. Родители и крестные становились гарантами приобщения новорожденного к вере.
      Культ евхаристии отправлялся каждое воскресенье с виноградным вином и хлебом из кислого теста при участии всего собрания верующих.
      В церковном латинском языке причастительный хлеб получит впоследствии название hostia [гостиа], то есть "жертвенное посвящение". Это слово несомненно сербского происхождения - память о жестоком заклании животных во времена язычества, до запрещения жертвоприношений. Оно употребляется и сейчас, но уже давно более распространенным обозначением причастительного хлеба стало слово fermentum [ферментум], или "хлеб" из теста, замешанного на дрожжах. Под влиянием древних библейских предписаний был принят, особенно на Западе, и "пресный" хлеб, приготовленный без бродила, как на еврейскую пасху. Но греческая церковь во всей совокупности осталась верной употреблению хлеба, испеченного из замешанного на дрожжах теста. Расхождения по этому вопросу тоже способствовали углублению разлада между византийским христианством и западным.
      Хлеб для причастия развозили от имени римского епископа и других крупных митрополий настоятелям соседних приходов и порой в знак особого уважения {277} собратьям крупнейших епископских епархий в качестве символа "причастности" вере и дисциплине. Это понятие будет затем распространено на весь ритуал причащения.
      Отсюда и концепция "отлучения": вначале - исключение из обряда причастия, а затем - из самой церкви. Слово "анафема" совсем иного происхождения. В классическом греческом языке им обозначалось всякое приношение богам, сделанное по обету, вклад в храм. Кто осмеливался взять их, оказывался жертвой божественного гнева. И библейский бог имел свои священные предметы, называвшиеся по-еврейски herem [герем]. В переводе семидесяти толковников этот термин передан именно словом "анафема" в его первичном значении чего-то неприкасаемого, "табу", и потому вредоносного, проклятого. В этом последнем смысле его и усвоили первые поколения христиан, говоривших по-гречески. Слово "отлучение" 1 становится его эквивалентом на Западе.
      Исповедание грехов всегда было публичным и касалось более серьезных прегрешений, которые влекли за собой если не осуждение, то по крайней мере исключение из общины. В некоторых случаях прибегали к такому способу: записывали число и существо проступков и подавали эту запись епископу. Верующий, особенно если он лицо высокопоставленное, избегал тем самым унижения от общественного осуждения. Во второй половине IV в. римский епископ Дамасий счел себя вынужденным принять меры против этой уловки, которая, надо сказать, не была чрезмерно распространена. В течение двух последующих столетий вошла в обычай исповедь на ухо священнику, первоначально практиковавшаяся в монастырской жизни. Она послужила компромиссом в ситуациях, когда верующие чувствовали себя стесненными, сообщая о своих проступках.
      Отпущение грехов провозглашалось священником без специальных предписаний искупить их. К "тарифу" искуплений грехов церковь придет через много столетий, на основе германского права. Принцип "вергельда", или пени, штрафа, который уплачивается за убийство свободного человека у германских племен, ляжет в основу своего рода градаций налоговых поборов, а затем и искупления грехов. Но это уже эпоха зрелого феодализма. {278}
      Число священных обрядов оставалось зыбким. Кроме крещения, исповеди и причастия, все они еще носили вспомогательный характер. Так, не носил подлинно сакраментального характера обряд бракосочетания; новая регламентация этого обряда вступила в силу только в XII в. Точно так же обстояло и с помазанием маслом; вначале оно входило в обряд крещения и только потом стало самостоятельным ритуалом, раздельным для конфирмации и для последнего причастия. Идея его состояла в приготовлении верующего в качестве воина Христова к борьбе со злом и против смерти.
      Вера в дьяволов, которую питало превращение языческих божеств в демонические существа, тоже получила повсеместное распространение. Категория священников-заклинателей, наделенных особой магической властью изгонять злых духов из тела верующего, приобретает ошеломляющую силу. В лоне христианства сосредоточиваются все этнические, региональные и местные суеверия. Более или менее стихийное обращение в христианство воинственных народов из германских и славянских земель только увеличило наслоение народных верований, которые, так же как религия, служили выражением образа жизни и мышления народных масс.
      Учения отцов церкви и соборные каноны, как отмечает Антонио Лабриола, остаются "почти висящими в воздухе, будучи недоступной массам идеологией".
      МОЛИТВА И БОГОСЛУЖЕНИЕ
      В классическом греческом языке слово "литургия" (богослужение) означало любую общественно полезную службу, расходы на которую несли более состоятельные граждане. В древнем христианстве этот термин приобретает значение распорядка культовых действий, соответствующего национальным и местным традициям. На протяжении IV в. понятие "литургия" уточняется: Рим отказывается от греческого языка и переходит в богослужении на латинский. Тогда появляются первые наставления, требники, известные как "сакраментарии", "антифонарии", "лекционарии", в которых закрепляются обряды и обрядовые формулы.
      Система религиозных церемоний, которая охватывает все фазы существования человека, постоянно вбирает в {279}
      Замечания Антонио Лабриолы
      об истории христианства
      Следует добавить еще одно замечание. <...> Масса, группировавшаяся в христианских ассоциациях, в точности никогда не знала и не понимала ничего относительно изменения догм и изощренных дискуссий мудрецов и учителей церкви. Нам не известно, какие именно страсти, интересы волновали плебеев Антиохии, Александрии, Константинополя и т. д., каким был образ их повседневной жизни, непосредственная, привычная рутина их существования. Мы не можем ее описать сейчас так, как описали бы жизнь Неаполя или Лондона. И не будем столь наивны, чтобы поверить, будто они понимали хоть на йоту, в чем состоит субстанция, или хотя бы "подобие, либо идентичность сына и отца". <...> В этом отношении история христианства остается по большей части темной, поскольку она неизменно доходит до нас в идеологическом облачении и в идеологической фразеологии тех, кто в литературной догматической форме отображали развитие ассоциаций христиан. И потому, что известно относительно мало об их практической жизни, и к тому же то малое, что нам известно, совсем сходит на нет, по мере того как мы восходим к первым векам новой эры. <...> Все эти христианские народы пережили и продолжают переживать свои многообразные верования. Вот почему затем они в самом деле преобразовали наиболее распространенные верования христианства в движущие мотивы и проявления новой, особой мифологии. В столкновении с этой конкретной варварской жизнью определения докторов и решения соборов оставались сотрясениями воздуха, идеологией, лишенной контакта с массами, своего рода доктринальной утопией.
      ("Рассуждения о социализме и философии". Письмо к Сорелю, IX 2 июля 1897 г.)
      себя все чаяния простого люда, надежды на независимость и равенство, которые будило в человеке раннее христианство. Она порождала иллюзию того, что верующий с рож-{280}дения и до смерти находится в центре богослужебной практики, и тем усиливала процесс его отчуждения от реального мира.
      Отправление обряда становится исключительной привилегией определенной жреческой касты, чуждой и одновременно противостоящей совокупности прихожан. Как на Востоке, так и на Западе низшие категории духовенства - дьяки, послушники, причетники образуют своего рода простейшую связующую среду между иерархами церкви и массами. Им отводится роль ассистентов священников и диаконов на подготовительной стадии службы, на них возлагается чтение священных текстов и епископских проповедей на воскресных богослужениях. Термин "месса" - "обедня", "служба" (появился в конце VI в.) - происходит, по всей видимости, от выражения, которым дьякон сопроваживал верующих по завершении причастительного обряда: "Ite, missa est!" ("Идите, служба окончена!").
      Первостепенной важности элементом богослужения остается молитва. Она не ограничивается простым повторением "Отче наш" - единственного текста, который предлагает евангелие. Теперь она включает коллективное чтение исповеди веры, никейско-константинопольского "Кредо" и целой серии искупительных призывов, нередко происходящих из литургии языческих мистерий 1. Культ святых тоже пережил новый подъем. Первоначально "святость" признавалась исключительной прерогативой мучеников и провозглашалась самими верующими. После окончания преследований прозвание святых получали персонажи почти всегда высокого общественного положения или члены церковной иерархии. Не существует еще канонической процедуры и юридических критериев для оценки достоинств "кандидата на святость". Процесс приобщения к лику святых типично фео-{281}дального типа, с соответствующими формальностями, возникнет только в начале XI в.
      Мученики возвеличивались как образец абсолютной преданности церкви, преображенные в сверхъестественные существа, наделенные чудодейственными способностями.