– Ну, очевидно, Алена была иного мнения, раз сказала, что торопится на работу! Это в Рождество-то!

– Так она же в турфирме пашет, у них, когда на календаре красное число, просто аврал.

– А что должно было произойти первого марта?

– День рождения у Алены, – пояснила Марина, – я уж и подарок приготовила. Думала, приду, протяну коробку с букетом и попрошу: «Давай все забудем!» И опять бы сдружились! Но нет, не получилось, бедная моя подружка! Какая страшная смерть – зимой, в реке, подо льдом.

И Марина горько заплакала. Я молча повернул направо и чуть не вылетел на тротуар. Московские дороги в феврале напоминают каток, представляю, какова была обстановка на шоссе, когда Илья не сумел справиться с управлением.

– Так и не помирились, – всхлипнула Марина. – Ну почему я не позвонила ей раньше, чего ждала? Теперь ничего уже не исправить.

Я осторожно отпустил сцепление. Самое ужасное – это муки совести возле гроба. После смерти отца я пару лет ощущал давящую безнадежность оттого, что никогда не смогу уже попросить у него прощения за все нанесенные мной обиды. Память подло подсовывала неприятные воспоминания. Вот отец предлагает поехать вместе с ним в Карловы Вары, но я, студент второго курса, прихожу в ужас от перспективы прогулок вокруг источника в толпе пожилых людей и мигом записываюсь в строительный отряд, которому предстояло возводить коровник в колхозе. Сейчас бы я, естественно, отправился на воды, но в те годы очень хотел провести лето в своей стае, и папа отбыл один. А еще он один раз по случайности заглянул в ГУМ, продавщицы мигом узнали любимого народом писателя и, затащив в подсобку, предложили купить ботинки. Для тех, кто забыл, напоминаю: в советское время обувь считалась самым дефицитным товаром. И отец приобрел обувь, только не себе, а мне. Как сейчас помню их внешний вид: высокие, до щиколоток ботинки на толстой подметке. Завязывались они шнурками.

– Отличная вещь, – радовался отец, – померяй, Ваня, качественная кожа, сносу не будет.

Весь институт, вернее, его мужская часть, ходила той весной в узконосых полуботинках, практически без подметки. Шнурки считались анахронизмом. Ступню просто всовывали внутрь, оттянув «язык». Приобретенные ничего не понимающим в моде отцом «скороходы» выглядели не то что вчерашним, а позавчерашним днем. Я, правда, один раз влез в них, но ехидные приятели мигом начали изощряться в остроумии по поводу ботинок. В основном прозвища были непечатными, но особенно обидела меня отчего-то фраза, брошенная Ритой Маликовой, спесивой девицей-поэтессой:

– Ну, Ваня, и зачем же ты чемоданы на ноги нацепил?

Придя домой, я засунул ботинки в шкаф с твердым намерением никогда больше не надевать их. Но папа регулярно предлагал:

– Ваня, надень ботинки.

И приходилось, скрежеща зубами, завязывать шнурки. В конце концов мне это надоело, и я, взяв ножницы для резки металла, отодрал подошву у одного ботинка. Отец был так расстроен, что я тут же пожалел о содеянном.

Павел Подушкин умер давно, и, наверное, в его жизни случались и более серьезные разочарования, чем оторванная подметка, но мне стыдно до сих пор. А главное, нельзя кинуться ему на шею и воскликнуть:

– Ну прости, пап, я дурак! Отличные были ботинки!

Вот и Марина Райкова сейчас плачет. Мне жаль ее, но помочь ей не могу.

Глава 7

Я высадил Марину у двери, на которой висела табличка «Торговое объединение «Моторс». Она последний раз всхлипнула, вытащила косметичку и быстро произвела текущий ремонт лица. На мой взгляд, ее личико после нанесения слоя штукатурки стало выглядеть намного хуже, излишек косметики старит, но у дам иное мнение по этому поводу.

Не знаю почему, но у меня сложилось впечатление, что Марина чего-то недоговаривает. С ней нужно встретиться еще разок. Пусть она успокоится, посидит на службе, а я вечером заеду за ней. Может, отвезу в ресторан… Многие дамы становятся очень болтливы, выпив рюмку-другую…

Отъехав немного в сторону, я позвонил Норе, получил «добро» на посещение кабака и разрешение ехать за Николеттой.

Точно в указанный срок я притормозил у подъезда дома, в котором находилась родительская квартира. Маменька, задержавшись на пятнадцать минут, шлепнулась на сиденье и недовольным голосом заявила:

– Вава, мы опаздываем.

Я промолчал. Абсолютно бесполезно говорить, что это она задержалась, а я приехал вовремя.

Николетта всегда считает себя правой. Однажды она, как всегда, прособиравшись, опоздала на поезд. В полном негодовании маменька влетела к начальнику вокзала и закатила скандал. Тот решил вразумить пассажирку:

– Но поезд ушел по расписанию!

– Ерунда, – рявкнула Николетта, – двадцать минут роли не играют, он обязан был подождать меня. Какая безответственность! Укатить и оставить пассажирку на перроне. Вы за это ответите!

– Вы сами опоздали, – попытался отбиться начальник.

– Я? – возмутилась Николетта. – И что? Или, по вашему мнению, я должна была выйти из дома лохматой?!

– Но составы ходят по расписанию, – путеец все еще не понимал, с кем имеет дело.

Николетта ткнула в него пальчиком, украшенным антикварным кольцом с изумрудом:

– Да? Теперь извольте вернуть его назад и посадить меня.

Начальник вокзала разинул рот, ничего подобного ему до сих пор не приходилось слышать.

По салону машины поплыл тяжелый запах дорогих духов. Николетта обожает душные, терпкие ароматы. Когда фирма «Ив Сен Лоран» выбросила на рынок «Опиум», это было стопроцентное попадание в маменьку. У меня мигом начинает кружиться голова от обволакивающе сладкой вони. К тому же Николетта, проявляющая похвальную умеренность в употреблении косметики, при виде пузырька с туалетной водой теряет тормоза и одним махом опрокидывает на себя половину емкости. Не знаю, как у остальных людей, а у меня в носу тут же начинает свербеть, потом я принимаюсь безостановочно чихать, после чего раскалывается от боли голова.

– Ну, Вава, поторопись, – тараторила Николетта, – к этому Розенкранцу запись за полгода. Спасибо, Кока мне протекцию составила. Эй, эй, куда? Почему ты тут не повернул?

– Там запрещающий знак, – ответил я и открыл пошире окошко.

В салон ворвался февральский, сырой, наполненный снегом воздух. Но, поверьте, амбре бензиновых паров лучше, чем запах «Опиума».

– Ну и что? – ринулась в атаку настроенная по-боевому маменька. – Экая невидаль, знак! Надо было там свернуть, теперь придется делать круг. Ты забыл, что нам в шестнадцать ноль-ноль следует сидеть в кабинете?

– Успеем.

– Немедленно закрой окно, мне прическу растреплет.

Я чуть поднял стекло.

– Совсем, – велела матушка.

Пришлось подчиниться и всю дорогу слушать указания. «Красный свет, не забудь остановиться. Поверни тут. Не смей тормозить. Выбрось сигарету. Выключи радио. Закрой пепельницу. Не тряси на кочках. Смотри прямо. Держи руль. Немедленно причешись. Почему не надел костюм? Боже, какой отвратительный милиционер! А-а-а, нас сейчас заденут! Скорей, скорей, влево, мы приехали. Опять остановил прямо в луже!»

Я вышел из машины и помог выбраться матушке.

– Вот у Коки есть водитель, – нервно вскрикнула Николетта, шагая к подъезду, – большой профессионал, его услуги стоят сущую ерунду, всего пятьсот долларов в месяц. Наверное, мне тоже придется нанять человека, который умеет хорошо управляться с автомобилем.

Я потянул на себя тяжелую дверь.

– Боюсь, нам такой расход не по карману.

Маменька окинула меня возмущенным взглядом:

– Вот от своего мужа я никогда не слышала подобной фразы.

И это правда. Отец был намного обеспеченнее, чем я.

– Ужасно ощущать себя нищей, – заявила Николетта, – значит, придется каждый раз безумно нервничать, выезжая из дома с таким неумехой, как ты.

Затем, запахнув норковую шубку, она исчезла внутри здания.

Профессор Розенкранц оказался крохотным существом, ростом и весом чуть больше кролика Филимона. Похоже, что самой крупной частью его тела был нос, на котором сидели огромные нелепые очки в допотопной черной роговой оправе.

Николетта устроилась в кресле возле его стола и закинула ногу на ногу. Покачивая правой, обутой в белый узконосый сапог из лайковой кожи, она принялась излагать свои проблемы:

– Иногда я не могу разобрать, что написано в газете.

– Голубушка, – густым басом прогудел Розенкранц, – может, вам это и не надо?

– А в магазине великолепно вижу товар, разложенный вдали, но перед носом все сливается.

– Очевидно, это старческая дальнозоркость, – мигом поставил диагноз окулист.

– Какая? – взвилась Николетта. – Старческая? Вы что? Сказать такое женщине моих лет!

Розенкранц без тени улыбки ответил:

– Так ведь вам не тридцать.

– Но и не пятьдесят, – отбила маменька.

Я постарался сдержать усмешку. Даже в кабинете у врача Николетта ни за что не откроет свой возраст. Впрочем, она только что сказала правду, ей и на самом деле не пятьдесят лет, а намного больше. Но, похоже, этот Розенкранц сам подслеповат.

Началась длительная процедура осмотра, прерываемая вскриками матушки: «Ой, какая смешная картинка!» или «Доктор, осторожней, у меня тушь стечет».