Она по привычке ощетинилась, но вовремя вспомнила, что именно это желание — найти с ним общий язык — и привело её в его каюту. Однако разговор требовал, чтобы она раскрыла самые сокровенные тайники своей души, а она все никак не могла набраться смелости. И может быть, не расскажи ей Красавчик свою историю, у неё вообще не хватило бы решимости продолжить разговор. Великан сумел примириться со своим прошлым. Может, и ей попытаться? А чего стоила история об отце Первой сама по себе…

— У меня, — начала Линден, словно бросаясь в омут головой, — иногда бывают депрессивные состояния. Началось это ещё в детстве. С того дня, как умер мой отец. Мне было тогда восемь. Это нельзя описать. Это очень страшно. Как будто ты тонешь и понимаешь, что спасения уже не будет. Или как сколько бы ты ни кричал, ответа не услышишь. В такие минуты мне кажется, что наилучший выход для меня — это смерть.

Нечто подобное я испытала, когда мы отплыли из Коеркри.

«Это всегда захлёстывает меня внезапно, без всяких видимых причин. И я никогда не знаю, сколько это будет длиться и почему мрак, который неожиданно сгущается, так же внезапно и рассеивается. Но на сей раз всё же было некоторое отличие. Может быть, то, что ты говорил мне на Смотровой Площадке Кевина, — правда. Здесь наши внутренние проблемы материализуются, и мы можем взглянуть на них со стороны. Здесь моей депрессией был Опустошитель.

Возможно, именно в этом кроется причина, по которой я попала в этот мир. Может быть… — как ни больно ей было продолжать, но остановиться она уже не могла, — может быть, существует некая связь между тем, кто я есть на самом деле, и Лордом Фоулом. — Она содрогнулась, словно вновь ощутила прикосновение Гиббона. — И мне страшно. Я поняла, что всю свою жизнь пыталась себе доказать, что я другая, но порча во мне слишком глубоко пустила свои корни. Мой отец… — Она запнулась. Никогда и никому она ещё не рассказывала об этом. Но сколько же можно хранить это в себе! — Он был почти одного возраста с тобой, когда умер. И, как и ты, выглядел старше своих лет. — Совсем как тот старик на дороге. — Он даже чем-то внешне напоминал тебя. Только бороду брил. И характер у него был совсем другой. Он был… жалким человеком.

Линден сама испугалась того сарказма, с которым произнесла последние слова. Она привыкла так думать об отце, но сейчас вдруг поняла, что ошибалась. Несмотря на свой слабый характер, он сумел-таки перекорёжить ей жизнь. Ковенант слушал её, глядя в потолок, хотя, казалось, с трудом удерживался от соблазна взглянуть на неё. Но, по-видимому, он боялся помешать ей.

— Мы жили тогда в миле от такого же захолустного городишки, что и тот, рядом с которым стояла твоя Небесная ферма. — Линден постепенно овладевала собой, и голос её стал жёстче. — Мы тоже имели маленькую задрипанную ферму. Дом был старый и не перекрашивался с самой постройки. Краска облезала с него клочьями.

Мой отец разводил коз. Один Бог знает, где он раздобыл денег, чтобы их купить и начать дело. За что бы он ни брался, всё шло прахом. А он продолжал изобретать планы разбогатеть один бредовее другого. Сначала он продавал какие-то идиотские вакуумные очистители воздуха, а когда прогорел, взялся за распространение энциклопедий. Потом были фильтры для очистки воды. Фильтры! Да на триста миль вокруг в каждом дворе стоял колодец с чистой водой! И всякий раз, когда его очередной бизнес кончался пшиком, он словно на несколько сантиметров становился ниже. Скукоживался. Он считал себя индивидуалистом. Он сам себя поставит на ноги и никому не будет за это обязан! Нет, он не таков, чтобы кланяться кому-то! Боже мой! Да он на брюхе вы ползал эти последние деньги на покупку коз.

Он собирался продавать молоко, сыр и мясо. А понимал в животноводстве не больше меня. Он решил, что достаточно покрепче привязать их на лужайке возле дома, а пастись уж они будут сами. И вскоре на сотни ярдов вокруг нашей фермы пыль поднялась столбом.

Моя мать считала, что её долг состоит только в том, чтобы готовить еду из того, что удастся раздобыть, три раза в неделю ходить в церковь и наказывать меня, если я слишком сильно перепачкаю платье.

Когда мне исполнилось восемь, козы окончательно разделались с нашей лужайкой и отправились на поиски мест посимпатичнее. И конечно же, вломились на чужой участок. Отец не видел в этом ничего дурного. Но хозяин участка почему-то был против. Отца вызвали в суд, но он ни слова не сказал об этом матери. Поэтому в день слушания дела она как ни в чём не бывало взяла машину и отправилась в церковь. Теперь отцу, чтобы попасть на разбирательство, пришлось бы пройти двести миль пешком, что было так же реально, как перелететь их по воздуху.

Стояло лето, и у меня были каникулы. Я играла на нашем пыльном участке и вся перемазалась, как поросёнок. Испугавшись неотвратимого наказания, я стала искать, куда бы спрятаться. Мать должна была вернуться ещё не скоро, но в то время я плохо ощущала время. В поисках убежища я полезла на чердак. Поднимаясь по лестнице, я старалась ступать так, чтобы ни одна половица ни скрипнула, — это была одна из моих любимых игр. К тому же таким способом я могла прокрадываться на чердак, когда мне хотелось.

События того давнего дня ожили перед глазами Линден с беспощадной чёткостью. Но сейчас она казалась себе не участницей, а скорее наблюдала их сквозь призму прошедших лет. Ей не хотелось снова пережить то, что было уготовано маленькой девочке, поднимавшейся по лестнице и обеспокоенной лишь тем, чтобы половица не скрипнула под ногой. Звенящим голосом, словно ланцетом, рассекла она повисшую тишину, чтобы удержаться на ногах и дойти до конца:

— Я открыла дверь и увидела отца. Он сидел в поломанной качалке, а у его ног, на полу, растеклась красная лужа. Сначала я не поняла, что это кровь, но потом заметила раны у него на запястьях. Меня чуть не стошнило.

Глаза Ковенанта, который уже не мог оторвать взгляда от лица Линден, широко раскрылись, но той было уже не до его реакции:

— С минуту он молча смотрел на меня, словно не узнавал. А может, просто не отдавал себе отчёта в том, что я здесь. Но потом вдруг вскочил и закричал на меня. Я испугалась и не могла сообразить, за что он меня ругает. Только много лет спустя я поняла: он боялся, что я помешаю ему. Побегу к телефону. Позову кого-нибудь на помощь. Испугался восьмилетнего ребёнка. И тогда он захлопнул дверь, запер её изнутри, а ключ выбросил в окно.

Сколько я себя помнила, ключ всегда торчал в дверях. Для меня он был как бы частью двери, и потому мне даже в голову не приходило им хоть раз воспользоваться.

Так я осталась с отцом и была вынуждена смотреть, как он умирает. Сначала я просто растерялась, но когда до меня наконец дошло, что происходит, я словно обезумела.

Линден запнулась. Обезумела. Слово найдено. В глубине её беспощадной и волевой натуры до сих пор отчаянно рыдала маленькая, до смерти перепуганная девочка.

— Я плакала, кричала, но никто не мог меня услышать: мать была в церкви, а дом наш стоял на отшибе. А отец от моих воплей совсем озверел. Вместо того чтобы разжалобить, я его только ещё больше разозлила. И если до этого у меня был крошечный шанс, что он передумает, то теперь я его окончательно потеряла. Наконец, не выдержав, отец снова поднялся с кресла и из последних сил влепил мне затрещину, забрызгав меня кровью с ног до головы.

Тогда я стала умолять его сжалиться. Не оставлять меня. Я стала подлизываться к нему: я же его «любимая дочурка»… Я предлагала ему свою жизнь взамен. Даже так. В восемь лет у меня было достаточно развитое воображение. Но и это не помогло. В конце концов, я была для него только обузой. Если бы ему не приходилось содержать жену и дочь, он не дошёл бы до такого жалкого состояния. — Вновь сарказм, прозвучавший в последних словах, резанул Линден ухо. Она никогда не позволяла себе признаться в том, насколько сильна её ненависть. — Но он молча смотрел сквозь меня, и глаза его уже стекленели. В отчаянии я стала орать, что больше никогда не буду его любить, если он не прекратит умирать. Это он услышал. Последние его слова были: «А ты меня и так не любишь и никогда не любила».

И тогда в ней что-то сломалось, рухнула какая-то преграда, и в её душу стал вливаться тот ужас, для которого нет названия в человеческом языке.

Сквозь щели в полу, сквозь трещины в стенах стал просачиваться удушающий мрак. Нет, она ещё была в состоянии осознавать, что с ней происходит. На чердаке было по-прежнему светло, но мрак этот она видела не глазами. Он поднимался из глубин её подсознания, разбуженный эгоизмом отца, распространялся по сознанию, воцарялся в ней, окружённый свитой ночных кошмаров, страхов и сомнений. И она стала медленно погружаться в его пучины, уже не надеясь на спасение.

И пока она тонула, она видела, как изменилось выражение отцовского лица. Его губы дрогнули, он раскрыл рот, но вместо крика из него вырвался смех: торжествующий, беззвучно-глумливый. Она не могла оторвать взгляда от его разинутого рта, который превратился в бездонную пещеру, жаждущую её поглотить, и затягивал, как чёрная дыра. Ты меня и так не любишь и никогда не любила. Никогда меня не любила. Никогда не любила. Да, такое она испытала вторично лишь один раз в жизни — когда Гиббон коснулся её. Возможно, он просто приоткрыл тот тайник, куда она спрятала свой детский кошмар. Так или иначе, своим прикосновением он снова сделал её беззащитной и бессильной, как тогда.

Линден видела потрясённое лицо Ковенанта, но не желала принять его сочувствие, боясь, что в ней опять проснётся самозащита, а ей надо было выговориться до конца во что бы то ни стало. Звенящим от напряжения голосом она продолжила:

— Он умирал очень долго. А потом ещё очень и очень долго я сидела над ним, пока не вернулась мать. Но она только несколько часов спустя забеспокоилась, куда мы запропастились. А затем долго искала нас, пока не додумалась заглянуть на чердак. Ещё какое-то время понадобилось на то, чтобы позвать соседей на помощь — взломать дверь. Всё это время я была в полном сознании — каждая минута навсегда запечатлелась в моей памяти, — но не могла шевельнуться или подать голос. Я так и лежала на полу у его ног, пока дверь не выломали и не отвезли меня в больницу. Я провела там две недели. И с тех пор больше никогда не чувствовала себя в безопасности.

И тут Линден ощутила, что больше не может стоять, и почти рухнула на стул. На губах Ковенанта застыл немой крик сочувствия. Чтобы сдержать нервную дрожь в руках, Линден сунула их под себя и тихо, но отчётливо продолжила свой рассказ:

— Моя мать обвинила во всём меня. Она продала дом и коз соседу, который завёл на отца дело, и таким образом смогла оплатить судебные издержки и мои больничные счета. Каждый раз, когда на неё нападала хандра, она начинала обвинять меня в том, что я убила её дорогого муженька. Всё остальное время она ела меня поедом за то, что я, по её мнению, послужила причиной его смерти. Она нашла работу в каком-то благотворительном комитете (она не мыслила себе иной работы, кроме как связанной с церковью), и мы поселились с ней в унылой каморке. И во всём опять была виновата я. Она считала, что с восьмилетнего ребёнка можно требовать как со взрослого.

Линден ещё долго могла бы говорить, выплёскивая всё, что накопилось за всю её безрадостную жизнь, но Ковенант мягко прервал её:

— И ты никогда не смогла простить. Ни его, ни её.

Линден оторопела. И это всё, что он почерпнул из её длинного мучительного рассказа? Из того самого факта, что она отважилась ему все это рассказать?

Она вскочила на ноги, в одну секунду оказалась рядом с гамаком и закричала Ковенанту в лицо:

— Да, чёрт побери, ты, как всегда, прав: я не простила их! Они сделали все, чтобы я тоже покончила с собой!

Стала служанкой Презирающего.

— Всю жизнь я из кожи вон лезла, пытаясь доказать, что они этого не добьются!

Глаза Ковенанта сузились и буквально пронзили Линден взглядом. Жёсткая складка у губ, внезапно ещё более осунувшееся лицо заставили её вспомнить о том, что он тоже знает о попытках самоубийства не понаслышке. Он был отцом, супругом, но вынужден был отказаться от семьи из-за своей неизлечимой болезни. И всё же он живёт. И борется за жизнь. И сколько раз уже она видела, как в любом своём поступке он не позволяет ненависти и разочарованию одержать над собой верх. Так что, даже, несмотря на всё, что она ему сейчас рассказала, он не поймёт её.

— Так ты поэтому считала, что людям не следует делиться друг с другом своими сокровенными секретами? Поэтому не желала слушать, когда я начал тебе рассказывать про Лену? Ты боялась, что я скажу что-то такое, что придётся тебе не по нутру?

Линден захотелось завыть, как обезумевшему ребёнку, но она задавила крик в себе: её видение открыло ей, что Ковенант искренен в своём стремлении ей помочь. Ещё ни один человек не относился к ней с такой участливостью и вниманием.

Потрясённая, она медленно опустилась на стул, ища в его граните стабильности и поддержки.

— Линден… — начал Ковенант со всей нежностью, на которую были способны его охрипшие связки.

Но она перебила его:

— Нет. — Она снова выставила защиту. Он никогда её не поймёт. Или наоборот: понял даже слишком хорошо. — Не потому я избегала таких разговоров. Да, я не простила родителей, и мне абсолютно безразлично, что об этом думают другие. Просто с детства терпеть не могу исповеди. Ни свои, ни чужие. Не вижу в них ни малейшего смысла. Зачем мне знать, что там тысячу лет назад произошло между тобой и Леной? Ты был тогда совсем другим. И ты искупил вину. Но для меня-то что это изменит? А вот ты себя этим только постоянно мучаешь: каждый раз, вспоминая об этом, ты уверяешь себя, что ты насильник и убийца. И вытягиваешь свой древний грех из прошлого в настоящее. Так тебе никогда не избыть своего комплекса вины. Со мной происходит то же самое, когда я говорю о своих родителях, но разница состоит в том, что мне тогда было только восемь и остальные двадцать два года я потратила на то, чтобы изменить себя.

Ковенант с трудом опёрся на край гамака, приподнялся и застыл, как нацеленная стрела.

— Да, ты запихала все это поглубже. И позволяешь этому отравлять себя ежесекундно. Ты казнишь себя за то, что изменить была не в силах. Ты не можешь простить себя и потому отказываешься прощать других.

Линден не могла отвести глаз в сторону, её чувства пришли в полное смятение. Она хотела возразить, но не нашла, что ответить

— Чем ты лучше Кевина? Ты обвиняешь себя за то, что тебе не по плечу справиться с мировым злом? Ты мысленно убиваешь своего отца, потому что не в силах вынести сознание собственной беспомощности? Значит, лучше уничтожить всё то, что любишь, если уж ты не в силах это спасти?

— Нет. — А в мыслях билось: «Да. Не знаю». Слова Ковенанта пронзили её насквозь. Даже не обладая способностью проникать в другого, он заставил её сердце сжаться от боли. То, что в день смерти отца пустило в ней глубокие корни, теперь зашевелилось, корчась под бескомпромиссным взглядом Ковенанта. — Я не любила отца. Я не могу. Если бы я его любила, то была бы не в состоянии жить.

Линден хотелось скрыться, убежать, защитить своё скорбное одиночество. Но она не смогла. Она устала убегать и прятаться. Не в силах ответить на сочувствие Ковенанта словами, она взяла со стола фляжку с «глотком алмазов», протянула ему и дала выпить столько, чтобы он мог спокойно заснуть.

Сон разгладил морщины на лице Ковенанта, и тот уже не был похож на её отца.

Линден села и, закрыв лицо руками, погрузилась в свои мысли. Ковенант прав: она не может простить себя. Но она не сумела объяснить ему почему. Мрак всё ещё был в ней, и она пока не знала, как ей с этим жить дальше.