— 2 —

После жестокой зимы 1795 года маркиз сообщил Гофриди, что для завершения работы над книгой отправляется в деревню, но ни слова не сказал о том, как намеревается жить и какое произведение пишет. Возможно, выжить ему и Констанц помогали деньги, вырученные от продажи «Философии в будуаре». С позиции сегодняшнего дня почти не приходится сомневаться, в тот период он трудился над завершением романа под названием «Новая Жюстина, или Несчастья добродетели, с приложением Истории Жюльетты, ее сестры, или Торжества порока». Закончить этот объемистый труд могла помочь лишь энергия одержимости. Превышавший в два раза размеры «Войны и мира», он впитал в себя всю философскую и литературную мощь Сада, итальянские путевые дневники и, конечно же, все дополнения к «Злоключениям добродетели» и к последовавшей за ними «Жюстине». Являясь его литературным завещанием, работа давала окончательное, исполненное иронии определение чистой и абсолютной революции, распространяющейся на мораль, сексуальное поведение и все остальные сферы человеческого поведения, в такой же степени, в какой она распространяется на политику и правление.

В оригинальном варианте «Злоключений добродетели» и его первой редакции, Жюльетта играла роль литературного персонажа, введенного для облегчения передачи автобиографии ее сестры, фигурировавшей под именем Софи, Терезы или Жюстины. Брошенные в раннем возрасте на милость судьбы, сестры пошли каждая своим путем. Не нашлось бы такого порока, который не впитала бы в себя Жюльетта, образ которой в ранних версиях лишь слегка обрисовывался. Тем не менее она удачно выходит замуж. Освободившись от мужа, Жюльетта остается молодой, красивой и богатой. В это время, путешествуя по Франции, она встречает молодую женщину, в добродетельности которой не приходится сомневаться. Эта женщина — заключенная, приговоренная к смертной казни; она следует к месту экзекуции. Жюльетта уговаривает Софи (или Терезу) поведать свою историю. Повесть о преследуемой добродетели, побежденной пороком, так подробна и обстоятельна, что Жюльетта наконец признает в Софи (или Терезе) свою младшую сестру, Жюстину.

Даже в своей последней, наиболее изощренной форме, история имеет много общего с такой предостерегающей повестью предреволюционного периода, как «Кандид» или «Расселас». Невинный герой или героиня, наивный и доверчивый, путешествует по свету, проходит испытания, теряет иллюзии, на основании чего читатель может вывести мораль. В данном случае Сад позволил своей жертве выйти из испытания, сохранив веру в добродетель, такую же безупречную, как у Робеспьера.

Теперь настал черед послереволюционной сказки, причем, такой, появление которой не могли предвидеть ни Джонсон, ни Вольтер. «Жюстина» является историей страдания, вину в котором можно было бы возложить на Провидение, но… — которое все выпало на долю жертвы.

Начиная с 1790 года, маркиз имел более чем прекрасную возможность наблюдать за плодами труда рук и умов революционеров. Конечно, и при старом режиме существовали люди, мучившие и убивавшие свои жертвы с ведома закона и во имя закона. Но самые худшие их деяния хранились, как правило, в тайне. Революция сделала пытки и убийства зрелищем для более многочисленной аудитории. Так, в случае с расчленением мадам Ламбалль, главным, пожалуй, стала не жертва, а само истязание. Это же касалось и самой машины для убийства, гильотины, как средства, более запоминающегося, чем все его жертвы вместе взятые, за исключением разве что считанных.

В новом, объемном произведении главный акцент Сад поставил не на добродетельную жертву, а на торжествующую жестокость притеснителя. «Жюльетта, или Торжество порока» рисовала миру революцию без прикрас, полную и абсолютную. Настоящие революционеры, достойные восхищения, как поясняет в «Новой Жюстине» Верней, это люди типа Тиберия и Нерона, готовые, скорее, отбросить все моральные ценности, но не согласиться с заменой одного политического режима на другой. Уже мало того, чтобы Природа оставалась безразличной к морали, объявляет в «Жюльетте» Нуарсей. Преступление — первый закон Природы и единственная «система», на основе которой выстроена вселенная. Как объясняет молодой Жюльетте мадам Делбен, нет истинного счастья, кроме счастья систематического следования преступным путем. «Делай другим то, что не хотела бы, чтобы они делали с тобой». В политической реальности сильный по закону вправе угнетать слабого, так как это находится в полном соответствии с законом Природы, как поясняет Жюльетте Дорваль. С другой стороны, слабые вправе, если могут, объединяться против сильных. Это не делает их дело более добродетельным или естественным. Действительно, благоразумный тиран примет против них соответствующие меры, как замечает один из героев «Новой Жюстины», и найдет способ для обуздания или уничтожения «паразита».

Почти безупречная в своей монолитной одержимости, эта тема звучит на протяжении всей истории, растянутой на десять томов романов-близнецов. Случается, что приводятся доводы альтернативной точки зрения, но они достаточно редки. Взяв в качестве основы философию Ламетри, рассказчик тем не менее критикует его за то, что философ не уяснил главного — преступление есть единственное средство сохранения человека как машины. И, по крайней мере, в эпизоде с Нуарсеем читателю советуют не принимать взгляды Ламетри всерьез, потому что он человек, профессия которого заключается в том, чтобы использовать замысловатые аргументы в защиту нелепых предположений.

Словом, в то время как одержимость еще может оставаться интактной, логика повествования — нет. В одном месте говорится, что вера в божественность и системность морали любого толка является глупым предубеждением. Тем не менее Жюльетта и главный мужской персонаж, Сен-Фон, придерживаются этого взгляда. Сен-Фон верит в высшую власть зла так же однозначно, как любой ребенок, воспитанный в христианской вере, верит в доброжелательное божество. Еще он находит вполне подходящей и восхитительной для веры доктрину о вечной каре. Жюльетта также верит в Высшее Существование зла, поэтому не удивительно, что она идет на то, чтобы заставить папу Пия VI справить черную мессу в базилике Святого Петра. Мало что отличает веру обоих персонажей от старомодного сатанизма, и неизвестно, что может стать благодатной почвой для рациональной благожелательности Просвещения.

Намерения Сада в романе можно подвергнуть сомнению, тем паче, он настойчиво и непрестанно отказывался от авторства этого романа. Тем не менее, являясь произведением художественной литературы, он построен таким образом, что читатель волей-неволей принимает точку зрения, прямо противоположную той, которую проповедуют Жюльетта и иже с ней. Они могут развеселить, увлечь, но никак не убедить. Самый просвещенный деспотизм Европы восемнадцатого века, даже самая фанатичная форма современной религии представляются более привлекательными, чем моральная революция, нашедшая воплощение в прозе маркиза. Триумф жестокости и истребление человеческого рода представлены на метафизическом уровне столь же неаппетитно, как блюдо из фекалий, пожираемое каннибалом Минским при описании кулинарного фарса. Цель Сада заключается, скорее, в том, чтобы в своих описаниях в «Жюльетте» оттолкнуть, а не привлечь, а также высмеять революционные ценности; это ясно из его писем, когда, скажем, он пишет, что страшно не любит экстремальные доктрины якобинцев. В «Жюльетте» мы наблюдаем ловкое превращение якобинского «Общества друзей конституции» в «Общество друзей преступления».

Порой повествование переходит на уровень сюрреалистического фарса. К примеру, Минский не только питается самыми красивыми девушками из своего гарема, но и заставляет их служить обстановкой его столовой. Они сплетают свои обнаженные тела, чтобы получались столы и стулья, а также канделябры и подставки для фарфора, в котором подают горячие закуски. Буфеты, образованные из обнаженных переплетенных женских тел, неловко ковыляют к обедающим, когда наступает время для распития вин. Комизм описания самодвижущейся мебели, послушно шаркающей по комнате, разбавлен сценами жестокостей, приподнесенными с сардоническим юмором. Например, стол вздрагивал, когда среди разнообразия грудей и попок, которые образовывали поверхность, водружалось только что вынутое из печи блюдо. Гости Минского обладали почти таким же аппетитом, как и их хозяин, и обед начинался с подачи «окорока мальчика». Завершались эти пиршества обильными возлияниями бургундского; эти каннибальские яства Минский запивал тридцатью бутылками вина.

Подобные эпизоды в садовской прозе имеют меньше связи с эротическими романами, а больше совпадают со сказками, которые, по мнению Хевлока Эллиса, служат детям для тех же целей, что и порнография для взрослых. Минский, подобно великану-людоеду из детских книжек, заклятый враг истребителя великанов. Он скорее относится к разряду сказочных чудовищ, чем к взрослым распутникам. Минский — тиран, взирающий на свою жертву в предвкушении увидеть ее кости размолотыми для своего хлеба».

В других случаях повествования черный юмор «Жюльетты» всецело растворяется в торжествующей жестокости. Когда героиня и ее спутники отправляются из Неаполя на юг, их принимает у себя красивая вдова с тремя дочерьми. Несчастные становятся жертвами гостеприимства. Гости хватают невинных и устраивают над ними издевательство, подвергая всем формам истязания и сексуального насилия, которые способна изобрести одна из преступных героинь Сада. Женщину заставляют помогать негодяям, пока они насилуют ее трех дочерей, потом наступает черед дочерей помогать, когда предметом злодейского внимания становится их мать. В финале ей приказывают мучить дочерей, в то время как «герои» происшествия поглаживают кинжалами ее ягодицы, не оставляя сомнения относительно дальнейших намерений. Эта сцена, как и многие другие, подобные ей, спустя столетие, определит репутацию Сада. Для его потомков было не важно, являлся ли он сторонником или противником Революции и действительно ли революционными или реакционными оказались его изыскания в религии и морали. Следуя этой точки зрения, проза маркиза считалась не более чем изложением сексуальных жестокостей.

— 3 —

Когда в 1797 году после «Новой Жюстины» в десяти томах вышла «Жюльетта», она также содержала сотню иллюстраций. Ни одна работа Сада прежде не выглядела столь наглядно, никогда еще его навязчивые идеи не расцвечивались такими яркими красками. Роман вышел в тот год, когда произошел сентябрьский государственный переворот и в результате него провозгласили власть Директората, упразднившего Французскую Республику. Наконец в неразберихе свободы и равенства появилась возможность установить порядок и закон. Это был пока первый шаг в направлении консолидации авторитарной власти, утвердившейся двумя года позже, когда Директорат уступил место Первому Консулу в лице Наполеона Бонапарта. Тем временем Сад в порыве щедрости, сделав роскошные переплеты, пять экземпляров своего романа отправил в подарок членам Директората. Не удивительно, что позже подобная щедрость в отношении такой книги выглядела по своей смелости довольно безрассудным поступком.

В книжных лавках Парижа того времени можно было купить книги, удовлетворяющие любым вкусам. Хотя никто не мог сказать, как долго еще продлится эта политика терпимости. Похоже, ни автор, ни издатель «Новой Жюстины» и «Жюльетты» не думали о риске оказаться привлеченными к судебной ответственности.

В то время пока власти сохраняли безмолвие, в обществе начало расти недовольство. Рестиф де ла Бретон, уже опубликовавший в своих «Ночах Парижа» (1788) изобилующие яркими красками сообщения о скандалах в Аркейе и в Марселе, теперь обратил внимание на литературные бесчинства Сада. Рестиф сам добился определенного успеха на поприще порнографии, но теперь утверждал, что художественные творения маркиза являются позором и бесчестием для профессии. Сад в его глазах являлся «чудовищем». Чтобы доказать это, Бретон в 1798 году опубликовал «Анти-Жюстину». Сделано это было с той целью, чтобы продемонстрировать возможность написания почти аналогичного порнографического произведения, не обращаясь к крайностям, к которым прибегал маркиз. Рестиф потратил немало ругательных слов в адрес сцен сексуального насилия в романах Сада, считая их достаточно вульгарными и жестокими. Взамен он предложил миру свое собственное более скромное попурри, составленное из чреды гетеросексуальных и лесбийских совокуплений, инцеста и содомии.

Таким образом, Рестиф сумел доказать собственную правоту и получить при этом материальную выгоду. Отлично понимая, что затеянный им спор будет способствовать продаже собственной книги, он продолжил его, теперь утверждая — маркиз является автором неслыханной по непристойности «Жюстины». Но случилось так, что авторство Сада в данном случае не имело широкого признания. В апреле 1798 года периодическое издание «Ле Серкль» в некрологе на смерть гражданина Лангла клятвенно утверждало, что автором нашумевшей книги был покойный, в то время как «Журналь де Пари» презрительно заметил: «Всем известно имя создателя „Жюстины“, которым является „некий господин де Сад, освобожденный из застенков Бастилии Революцией 14 июля“. Но цепь недоразумений на этом не закончилась, так как вскоре выяснилось — господин Лангл, виновник некролога, продолжал здравствовать.

Через три дня маркиз отправил в «Журналь де Пари» послание, где жаловался на нанесенное ему «оскорбление» и заверял: «Это ложь, бесстыдная ложь, утверждать, что я являюсь автором книги, озаглавленной „Жюстина, или Несчастья добродетели“. Сад предупреждал своих читателей о своей решимости в будущем принять все необходимые меры для законного преследования „первого же человека, который считает, что может назвать меня автором этой скверной книги и остаться безнаказанным“.

На следующий год (1799) сам маркиз стал объектом преждевременных слухов о его кончине. И снова Сада назвали автором «Жюстины». Он направил в «Ами де Луа» гневное письмо, в котором говорил: «… вы не только убили меня, но и дважды оболгали в обоих отношениях. Полагаясь на вашу порядочность, рассчитываю на помещение в газете как этого доказательства моего существования, так и моих горячих заверений, что я не являюсь автором этой непристойной „Жюстины“». Издателю «Трибуналь д'Аполлон» маркиз написал послание с обещанием напечатать правду о своем существовании палкой на спине издателя. «Это ложь, — добавлял он, — утверждать, что я являюсь автором „Жюстины“. Теперь, когда опасность революционного рвения миновала, маркиз подписался как бывший граф де Сад.

Но дело на этом не закончилось. В 1800 году он опубликовал собрание более коротких литературных произведений, датированных временем пребывания в Бастилии. Они составили четыре тома, куда вошли одиннадцать новелл, предваряемые вступлением «Мысли о романах». Эти произведения пронизаны модными темами готики и романтическим налетом сентиментальности в сочетании с мрачными сторонами сексуальности и мотивом инцеста. По своим литературным достоинствам они намного превосходили разбавленное молоко готики английской беллетристики, предлагаемой общественными библиотеками институткам и их мамашам. В то же время обвинить их в неприличии или непристойности было бы довольно трудно. Это собрание Сад назвал «Преступления из-за любви».

Но, какими бы безвредными не казались они по сравнению с другими творениями маркиза, и эти тома в скором времени подверглись атаке. С их критикой, появившейся 22 октября 1800 года в «Журнале искусств, науки и литературы», выступил Вильтерк. «Омерзительная книга, — писал он, — творение человека, подозреваемого в написании еще более жуткого романа». Критик даже не пытался дать бесстрастный анализ книги, похоже, он намеревался сделать себе капитал на репутации Сада как автора «Жюстины». Обозвав Вильтерка наемным писакой, маркиз ответил, что тот даже не читал книги, которую анализировал. А касательно «Жюстины» он написал: «Я призываю его доказать мое авторство этого „еще более жуткого романа“.

Постоянное отречение Сада от этого произведения, вероятно, было вызвано потребностью отмежеваться от своего второго, темного, «я». Но существовала еще и другая непосредственная опасность. В переплетном цеху 18 августа 1800 года полиция захватила полное издание «Жюстины». При этом полицейские обнаружили, что листы брошюруемых книг с текстом и непристойными иллюстрациями сличались четырнадцатилетними девочками, нанятыми для этой работы. Хотя причиной публичного негодования на сей раз оказался не текст, а иллюстрации, стало ясно: на смену смелому эксперименту свободной воли 1789 года пришла фарисейская, «патриотическая» чистка литературы. С выдвижением на пост Первого Консула Наполеона тема свободы и равенства в разговорах звучала реже, чем тема твердого правления и морального возрождения. Чтобы не навлекать гнева властей, было благоразумнее отрицать всяческую связь с книгой, которая в скором будущем падет одной из первых жертв репрессий. Четырнадцать лет жизни из последних двадцати трех Сад провел в тюрьме. Теперь он предпринимал все меры, дабы избежать возможности попасть туда снова.

— 4 —

В 1796 году, в год продажи Ла-Косты, маркиз с таким отчаянием ждал прибытия в Париж денег, что разослал циркулярное письмо по всем гостиницам в районе рю де ла Пэ с запросом о неком банкире или коммерсанте по имени Франсуа Перрен из Марселя. Так, по-видимому, звали человека, который обязался доставить ему деньги из Прованса. На другой год он сам отправился туда. Это была его первая поездка с 1778 года, когда Сад на несколько недель обрел свободу, сбежав от Марэ.

В апреле 1797 года маркиз и Констанц переехали в дом 3 на Плас де ла Либерте, в Сентуане, северной части Парижа. Почти тотчас они отправились в Прованс. К этому времени Сад из стройного молодого повесы превратился в грузного седоволосого пожилого господина. Он навестил Гофриди в Апте и нового владельца Ла-Косты. В Мазане его поджидали судебные исполнители, чтобы обсудить вопрос о невыплаченных налогах. В конце июня маркиз удалился в Соман. Из того уединенного места, затерявшегося среди садов и фонтанов, он адресовал претензию чиновнику-регистратору Карпентраса, Ноэлю Перрену. Чего хотел этот чинуша добиться воровством? Ренты Сада? «Только не говорите, что посмели пополнить государственную мошну доходом человека, который никогда в свой жизни не был эмигрантом. Эти деньги не приняли бы. Вы положили их в собственный карман. Сделайте милость, гражданин, верните без промедления сумму, которую вы присвоили».

Имелись еще и другие письма, написанные в том же духе. 8 июля маркиз предстал перед судом Авиньона по обвинению в клевете. Несчастный Перрен утверждал, что только выполнял свою работу, поскольку имя Сада все еще значилось в списках эмигрантов по департаменту Воклюз. Через четыре дня маркиз из Сомана прибыл в Иль-сюр-Соргю, где подписал публичное отречения от своих обвинений и согласился заплатить пятнадцать тысяч франков, присужденные ему к уплате судом.

Сад отвез Констанц в Апт к Гофриди, а сам отправился в имение Ма-де-Кабан. Рону он пересек в Боке-ре. Маркиз намеревался продать и это владение, но из этого у него ничего не получилось. Рене-Пелажи, все еще ожидавшая от Сада сумму в сто шестьдесят тысяч франков, понимала, что ничего не получит и от этой продажи, в связи с чем настоятельно попросила Гофриди не дать этому случиться.

В Провансе Сад и Констанц провели почти пять месяцев. В Сентуан они вернулись в октябре. К этому времени Директорату, пришедшему к власти в результате гражданского переворота, уже исполнился месяц. Великая республиканская революция — то малое, что от нее еще уцелело — похоже, деградировала до бюрократического абсолютизма. Осенью 1797 года основной заботой маркиза все еще являлся вопрос о включении его имени в список эмигрантов по Воклюзу. Мало того, что его имущество фактически находилось в под арестом, согласно декларации от 5 сентября, Сада могли призвать к ответу перед военным трибуналом. Эти дела оказались улажены только к следующему году.

— 5 —

К осени 1798 года положение маркиза еще более усугубилось. Сад по-прежнему не мог получить никаких денег из Прованса, и над ним все так же висел долг в шесть тысяч франков, которые он должен был заплатить за покупку недвижимости близ Парижа. Из дома в Сентуане они с Констанц выехали. Она отправилась погостить к своим друзьям, а маркиз обретался там, где мог найти жилье. На некоторое время он остановился в доме фермера-арендатора близ своей вновь приобретенной собственности, за которую еще полностью не рассчитался. Казалось, было бы лучше продать недвижимость, но это не представлялось возможным, и фермер перестал содержать его.

В начале 1799 года Сад вместе с сыном Констанц и слугой направил свои стопы в Версаль. Они жили на чердаке, и маркиз подвизался в театре, зарабатывая сорок су в день. Он боялся, как бы не стало известно о том «ужасном месте проживания», поэтому настоятельно просил, чтобы все письма ему адресовали на адрес таверны, дом 100 по рю де Сатори. Что касалось его семьи, то Констанц Сад считал «ангелом небесным», ниспосланным судьбой, а своего старшего, любимого сына, Луи-Мари, — негодяем, нашедшим отца в крайней нужде и ничего не сделавшим, дабы помочь ему. Маркиз хотел, чтобы Констанц отправилась к Рене-Пелажи и рассказала ей о его мытарствах. Для этой цели нашли посредника и договорились о дате. В этот момент, по свидетельству Сада, вмешался ЛуиМари и не позволил случиться предполагаемому визиту. Констанц пришла на чердак с карманами набитыми хлебом, который стащила у друзей, давших ей приют. «Пришлите мне средства к существованию, — писал маркиз Гофриди, — или вам не избежать страшной кары. Она непременно свалится на вашу голову. Высший Дух справедлив. Он сделает вас таким же несчастным, каким вы сделали меня. Надеюсь, так и будет. Я денно и нощно молюсь об этом».

На другой день — еще одно письмо. Адресованное адвокату, оно было написано рукой Констанц. Она извинялась за несдержанность Сада и просила извинить его. «Простите человека, находящегося в таком плачевном положении, который за последние два года исчерпал все средства к существованию». Но это послание не мешало маркизу и дальше продолжать негодовать по поводу поведения Гофриди. «Сегодня воскресенье. Идя на богослужение, вы хотя бы попросили Бога, чтобы он простил вас за то, что на протяжении последних трех лет вы рвете меня на части, издеваетесь надо мной и мучите меня?» Как бы искренне не проповедовал Сад философию атеизма и морального релятивизма, находясь в Венсенне и Бастилии, но в тяжелые минуты жизни он опирался, если не на католические, то во всяком случае, на деистические воззрения.

В октябре 1799 года маркиз написал официальное письмо депутату Национальной Ассамблеи, Гупийо де Монтегю, в котором предпринял попытку «предложить свои таланты Республике и делать это от всего сердца». За всем эти лежала попытка найти общий язык с Французским театром и поставить в нем неосуществленную «патриотическую трагедию» на тему Жанны д'Арк, «Жанна Лезне», написанную в Венсенне в начале 1783 года. Хотя он писал, что пьеса «способна всколыхнуть любое сердце и зажечь его любовью к стране», она так и не увидела свет рампы. Единственного успеха Сад добился с драмой «Окстиер», постановку которой осуществили в Версале 12 декабря. Маркиз сам исполнял в ней роль Фабрицио, который пресекает циничный разврат Окстиерна. В этой роли Сад произносил строчки, содержащие вывод пьесы: «Я наилучшим образом использовал деньги, наказав порок и вознаградив добродетель. Может ли кто-нибудь сказать мне, где бы еще можно получить более высокий процент дохода?»

С приходом зимы жизнь на чердаке стала для маркиза и двух его компаньонов невыносима. Сорок су, зарабатываемые им в театре, не могли их спасти. Письмо Гофриди от 26 января содержало простое извещение: «Вот уже три месяца, как умираю в богодельне Версаля от голода и холода». Хотя к этому времени Сад находился в больнице всего один месяц, более ранний срок позволила ему назвать болезнь, свалившая его ранее. Только благодаря тому лечебному учреждению Сад, как он написал Гофриди, «не сдох на улице» от голода и холода. Теперь, когда ему исполнилось почти шестьдесят лет, маркиз официально попал в категорию «обездоленных и слабых». Однако, едва окрепнув и вернувшись вместе с Констанц в Сентуан, он нашел в доме двух судебных приставов. Они ждали его с тем, чтобы арестовать за долги и заключить в тюрьму. Его кредитором выступал, несомненно, Брюнелль, владелец таверны на рю де Сатори в Версале. Он утверждал, что кормил Сада на протяжении всего предшествующего года.

В это время маркиз уже находился под наблюдением комиссара Казада, исследовавшего его статус как возможного эмигранта. Только вмешательство полиции позволило Саду отложить решение проблемы с долгами до конца месяца. Судьба улыбнулась ему, и средства для погашения долга были найдены: в департаменте Буше-дю-Рон отменили арест на его собственность в Ма-де-Кабан. Он снова стал состоятельным человеком.

— 6 —

Колесо фортуны повернулось, и Сад вырвался из когтей нищенства.