— 1 —

Пятнадцатого декабря 1956 года в Париже судебная коллегия 17 уголовного суда начала слушание уголовного дела. Разбирательство шло на протяжении всего долгого дня, но так и не закончилось. Когда над Иль-де-ля-Сите сгустились зимние сумерки и на улицах зажглись фонари, заседание пришлось отложить. Даже в ту осень, богатую политическими событиями (Суэцкое вторжение, Венгерское восстание), суд в Париже привлек внимание международной общественности. Его участниками являлись такие крупные фигуры французского сюрреализма, как Жан Кокто и Андре Бретон, представитель Французской академии Жан Полан и критик, романист и иконоборец Жорж Батай. Свое мнение суд вынес только 10 января 1957 года, но слушание дела на этом не завершилось, а оказалось продолжено в апелляционном суде Франции, окончательный вердикт по которому был вынесен только спустя год и четыре месяца.

Однако главный виновник разбирательства на суде не присутствовал. Как заметил общественный прокурор, истинным ответчиком считается именно этот не нашедший успокоения дух. Умер он сто сорок два года назад, а его полное имя звучало как Донатьен-Альфонс-Франсуа, граф де Сад. Титул графа, который он унаследовал по смерти отца в 1767 году, им практически не использовался. Пока Сад не достиг совершеннолетия, он называл себя маркизом, употребляя общепринятый «титул учтивости», дававшийся не по праву, а по обычаю. Привыкнув в нему, он предпочитал, чтобы люди называли его маркизом де Садом. Это сочетание титула и имени не кануло в безвестность после его смерти, а стало синонимом сардонической чувственности и злорадной жестокости. В девятнадцатом веке, когда получила развитие психопатология, его имя приобрело терминологический смысл и применялось для обозначения наиболее отвратительных и ненавистных отклонений от человеческой нормы (садизм). Оно стало одним из немногих терминов, характеризующих нравственные понятия, в значении которых не приходится сомневаться даже самым неискушенным людям.

Много лет спустя после смерти маркиза де Сада мир продолжает ощущать угрозу, исходящую от этого имени при каждом его упоминании. Те, кто слышал данное имя, порой вздрагивали, но редко оставались безучастными. Де Сад имел последователей среди писателей и художников, а кое-кто даже присвоил ему эпитет «божественный маркиз». Но для мира в целом эти люди с их богемным окружением представляются меньшинством с извращенными взглядами на жизнь. Судебное разбирательство 1956 года спровоцировал выпуск избранных работ Сада, подготовленных к печати относительно мелким издателем Жан-Жаком Повером. Он был известен изданием эротической беллетристики. В 1954 году его фирма наделала шума публикацией «Истории О», написанной Полин Реаж[3]. Во время судебного процесса над Садом эту историю Ирвинг Кристол описал как «готическую повесть о женщине, которая, подстрекаемая своим любовником, становится рабыней садистов из числа франкмасонов и находит полное удовлетворение в чинимых над ней истязаниях и унижениях». К 1956 году этот современный роман снискал скандальную славу. Тогда только узкий круг лиц знал, что его автором была коллега Жана Полана по Доминик Ори в Галлимаре. К ее книге он написал вступление, а также фигурировал во время судебного слушания дела Повера.

В 1947 году Повер начал выпуск ограниченного тиража собраний сочинений Сада в двадцати четырех томах. К тому времени, когда в 1953 году против него возбудили дело, том, включавший «120 дней Содома» — один из наиболее скандальных романов, — был доступен широкому кругу читателей уже на протяжении пяти лет. Некоторые из произведений, включенных в собрание сочинений, не могли вызвать нареканий даже самого взыскательного моралиста. Другие считались настолько опасными для человеческого разума, что на протяжении двух столетий после того, как Сад написал их, практически не публиковались. Однако их эротический накал куда менее выражен, чем тот, которым пронизан современный роман типа «Истории О» или коммерческая порнография пятидесятых годов. Но эти повествования несут разрушительный заряд оскорбительного презрения к цивилизованности и общественной морали.

Причиной судебного расследования стали четыре книги, а именно «120 дней Содома», «Новая Жюстина», «Жюльетта» и «Философия в будуаре». Но никто из судей не сумел дать точного определения их влиянию на ум отдельного читателя. В девятнадцатом веке бытовало мнение, что тем, кто читает работы «чудовища», грозит гибель души и тела. Имелись сообщения о девушках, прочитавших произведения Сада, которые сходили с ума или кончали жизнь самоубийством. В 1956 году во время слушания дела председатель суда спросил у Жана Подана, не думает ли тот, что произведения Сада могут оказывать опасное воздействие на читателя. Полан не отрицал такой возможности, приведя в качестве примера случай из собственной практики, когда одна девушка после прочтения творения Сада удалилась в монастырь.

Повера за издание четырех вышеупомянутых работ обвинили в преступлении против общественной морали, хотя сам процесс выглядел несколько странно, поскольку Жан-Жак не являлся первым издателем указанных произведений. В момент передачи дела из уголовного суда на рассмотрение в апелляционный суд книги с этими названиями можно было увидеть выставленными в нескольких сотнях ярдрв от здания, где проходило заседание, на элегантном, окаймленном деревьями бульваре дю Палэ. Они лежали на деревянных лотках букинистов, тянущихся вдоль берега Сены до соседствующего с ней собора Парижской богоматери, или по другую сторону реки смотрели на бульвар Сен-Мишеля. Здесь продавались книги-переводы в бумажных обложках, выпущенные «Олимпия Пресс» Мориса Жиродьяса с обязательным предупреждением: «Не для ввоза в Соединенное Королевство или Соединенные Штаты». «120 дней Содома», и «Альковные философы» тем не менее сумели попасть в руки отдельных читателей в Лондоне и Нью-Йорке. Считалось даже разумным расшивать тома и, не вызывая подозрения, отправлять их кусками в письмах. В середины пятидесятых годов «Жюстина» на черном рынке Лондона шла по цене 8 фунтов за экземпляр, что равнялось чистому заработку среднего рабочего за неделю.

Процесс, начавшийся в Париже 15 декабря, открылся страстной речью адвоката Повера Мориса Гарсона, выступившего в защиту свободы прессы. Цензура Франции в ту пору была легко доступной мишенью, находившейся под влиянием бюрократических предписаний с налетом буржуазного авторитаризма, к которому взывал маршал Петен. Ее осуществляла государственная комиссия, так называемая Commission du Livre, созданная законодательным актом в 1939 году (под предлогом войны). Книги на рассмотрение этой комиссии передавались полицией, она же выносила решение относительно необходимости возбуждения судебного процесса. Ее председателем являлся судья, член апелляционного суда. В нее входили советник апелляционного суда, представитель министерства образования, профессор юридических наук, лицо, предложенное ассоциациями по защите общественной морали, и член, представляющий интересы больших семей. Также в нее входил один представитель Французского общества авторов, хотя данная организация и не имела возможности самостоятельно выбирать своего представителя. Поэтому нет ничего удивительного в том, что комиссия положила глаз на наиболее откровенные произведения Сада и санкционировала проведение судебного разбирательства.

Морис Гарсон, выступавший в защиту Повера, привлек внимание суда к статье о свободе прессы, нашедшей отражение во французской Конституции от 3 сентября 1791 года. Ссылаясь на предписания и примеры, он показал бесплодность, абсурдность и политическую недальновидность, продемонстрированную цензурой за полуторавековую историю французской литературы. Его речь стала мощным доводом в пользу абсолютной свободы интеллекта и явилась наиболее весомым показанием в пользу его подзащитного, причем куда более сильным, чем показания его свидетелей.

В качестве первого свидетеля выступал Повер, издатель и ответчик. С самого начала было видно, что его дело будет проиграно. Если вначале и возникли какие-то сомнения, то через некоторое время они исчезли. Он начал с того, что объявил о своей обязанности знакомить французскую публику с работами Сада как текстами величайшей важности. Это демократическое право свободного народа читать собственную литературу тоже лежало в основе защиты, выстроенной Морисом Гарсоном. После председатель суда поинтересовался у издателя, не считает ли он книги Сада непристойными. Повер согласился с данным предложением, но подчеркнул, что его издания не могли стать оскорблением общественной морали, поскольку он выпустил их весьма ограниченным тиражом. Ответ этот оказался едва ли не самым худшим из всех, какие можно было себе представить. Защита ограниченного числа публикаций не только противоречила утверждению, сделанному несколько мгновениями раньше о публичной доступности Сада, но также звучала в унисон с судебным обвинением относительно характера опубликованных книг. Если факт опубликования работ Сада в глазах закона являлся правонарушением, то совершенно бессмысленно говорить о преступлении в малых масштабах. Как указал председатель суда, факт покупки профессорами и университетами нескольких экземпляров книг не свидетельствует о том, что в связи с этим произведения Сада в целом стали недоступны для широкой публики.

Там, где Гарсон рубил с плеча, Повер искал компромисс, не приемлемый ни для одного закона. Спасти обвиняемого от ямы, которую он сам себе выкопал, не мог литературный авторитет его свидетелей, несмотря на их значительность. Жан мог быть либо мелким издателем, недостойным внимания закона, либо лицом, стоявшим на защите права людей читать то, что они хотят. Но быть одновременно и тем и другим в данном случае не получалось.

Несмотря на авторитет известных имен его свидетелей, они мало чем могли помочь ему. Выступление Жана Полана, начатое с попытки защитить «чистоту разрушения» в Саде, оказалось неудачным. Подобные концепции на судебных разбирательствах не пользуются популярностью. Также не получило резонанса заявление о других книгах, не представленных вниманию суда, которые имели такое же тлетворное влияние, как и работы Сада. Нельзя оправдать обвиняемого в преступлении человека лишь на том основании, что другие преступники не пойманы.

Жорж Батейль на вопрос председателя суда о губительности философии Сада для моральных ценностей согласился со справедливостью замечания. Разве в таком случае не опасно распространять подобные книги среди широкой публики? С этим заявлением Батейль не согласился, сказав, что романы, с точки зрения медицины, являлись легальными документами. В любом случае широкое издание творений Сада нельзя считать опасным. Батейль говорил о своей вере в природу человеческой натуры и совершенной уверенности в том, что мужчины и женщины не станут применять теории Сада на практике.

— С чем вас и поздравляю, месье, — сухо ответил ему судья. — Ваш оптимизм делает вам честь.

Два других чрезвычайно именитых свидетеля защиты на суде физически не присутствовали. По правде говоря, второй, как оказалось, не присутствовал ни в какой форме. Свидетельство Жана Кокто заключалось в письме, адресованном суду. В нем автор твердо отстаивал свой взгляд на Сада как философа и моралиста.

— Неужели Жан Кокто на самом деле сказал это? — с сомнением спросил председатель. Таким образом, послание мало чем могло помочь Саду или Поверу.

Заявление в пользу защиты также сделал Андре Бретон, но оно куда-то запропастилось и на рассмотрение суда представлено не было. Это пессимистическое откровение и завершило рассмотрение дела издателя.

Обвинение, допуская, что Повер действовал заодно с полицией, оспаривало утверждение о выпуске ограниченного тиража. Было объявлено о публичной подписке и проведена рекламная кампания в журналах. Тома издания имелись в открытой продаже в лавках букинистов на набережной Сены, да и реклама не молчала. Если Повера оправдают, что помешает ему издать Сада в бумажных обложках как литературу для массового читателя? Это случится десятилетием позже, хотя на сей раз издателем будет не он. Являлся ли Сад оскорблением общественной морали или нет? Именно в этом и заключалась проблема, возникшая перед судом.

Морис Гарсон оказался прав, когда предпринял атаку на цензуру и репрессивные меры, продемонстрировав тем самым вполне понятную истину: общественная мораль не находится в статичном состоянии, а эволюционирует. Гарсон выбрал правильную тактику, затеяв формальный спор и пытаясь склонить на свою сторону суд присяжных. Повер, напротив, получил плохой совет, когда хотел выиграть на иллюзорном преимуществе ограниченного тиража. Председатель суда, искушенный игрок, отбил его атаки по всем направлениям спора. Наиболее скандальные работы Сада стоило либо печатать, либо вообще отказаться от публикации. Вопрос ограниченности тиража мог послужить причиной либо для избежания судебного преследования, либо для смягчения наказания, но позволить добиться оправдания не мог. В этом Повер просчитался. 10 января 1957 года уголовный суд признал его виновным и присудил штраф. Четыре наиболее спорных романа Сада пополнили список запрещенных книг.

Верховный суд после изучения собраний сочинений Сада в 1958 году принял окончательное решение. Тома, не вызывающие сомнений, эротические произведения и работы с элементами мягкого садизма к опубликованию допускались. Вышеупомянутые четыре работы, составлявшие четырнадцать томов издания и ставшие причиной судебного разбирательства 1956 года, подлежали запрету.

После такого продолжительного юридического спора решение суда тем не менее вскоре подвергли пересмотру в свете новых веяний, коснувшихся свободы публикаций в шестидесятые годы. Малые тиражи романов Сада появлялись во Франции без всякого труда. И хотя это небольшое число экземпляров имело проставленные внутри номера, ограниченный тираж мог равняться тиражу неограниченному и достигать пяти-восьми тысяч копий. Английские переводы в обязательных розовых или желтых обложках продавались в книжных лавках, тянущихся вдоль набережной Сены на протяжении всех пятидесятых. Речь идет об «Альковных философах» и «Праведном поведении, подвергнутом суровому наказанию». В конце концов появились и французские тексты в бумажных обложках, выпущенные «Фолио» и «Ливр дю Пош» и предназначенные для широкого круга читателей.

В утопающем в исках и встречных исках судебного процесса Дворце Правосудия всегда незримо присутствовал его сардонический и мстительный призрак, вызывающий у моралиста страх и благоговейный ужас. Разбитое недугами, распухшее тело его престарелого автора в 1814 году отправилось к месту его безвестного захоронения на кладбище в Шарантоне. Но его жестокий ум продолжает жить в его романах и диатрибах. Одним из наиболее характерных и неприятных свойств этого интеллекта была его гибкость, которую не сумели сломать ни два смертных приговора суда, которых едва удалось избежать, ни двадцать семь лет, проведенных в тюрьмах и психиатрических лечебницах старого режима и эпохи Революции. Такой опыт не мог не расцвести пышным цветом альтернативной философии человеческого поведения, тайно излагаемой длинными месяцами и годами тюремного заключения. В этом новом устройстве садовской вселенной словно не существовало ни Бога, ни нравственности, ни любви, ни надежды — только вырождающееся человечество, охваченное последним эротическим экстазом и братоубийственным безумием. Убийства, грабежи, насилие, мужеложество, кровосмешение, проституция — вот логические средства, ведущие к этому финалу. Но, если бы Сад действительно выступал в качестве проповедника этой системы, ему не нужно было бы отвергать существующий порядок. Источником вдохновения его трудов стали темные годы Террора и жестокого правосудия Бурбонов.

Если бы в этом и заключалась мечта сумасшедшего, не было бы ни издания собрания сочинений, ни судебного процесса 1956 года. Но интерпретация Сада с изумительной точностью соответствует извечной вселенской утрате божественной силы, обществу, где разум находит оправдание лишь законам, продиктованным природой. В его эпоху герои и героини творений автора томились в безысходности своих величайших замыслов. Для разрушения существующего мира у них не хватало ни сил, ни власти. В «Жюльетте» героиня сожалеет о невозможности погубить город, вызвав извержение Везувия. Вместо этого она должна довольствоваться пыткой молодой женщины, которую затем сбрасывает в кипящую лаву вулкана. Какое-то успокоение наступает позже, после того, как отравив систему водоснабжения города, героиня погубила полторы тысячи людей. К 1956 году наука значительно преуспела в этом, обуздав ядерную реакцию и добившись невиданных достижений в бактериологии, благодаря чему стало возможным уничтожение жизни на всей земле. Двух столетий научного прогресса хватило на то, чтобы в свете амбиций военных стратегов и их оружейников померкли честолюбивые помыслы Жюльетты и ее друзей.

Безусловно, велись споры относительно романов Сада, показывающих последствия того, что произойдет, если человечеству вздумается отвергнуть мир божественных нравственных устоев. Но этот протест служил желанию подчеркнуть двусмысленность, присутствующую если не в его работе, то в его жизни. Отвергал Сад божественный уклад мира или нет, но эта его одержимость Провидением и искаженные фразы сквернословия дают все основания предположить — его основная мания носила скорее религиозный, чем сексуальный характер. На протяжении двух сотен лет он являлся, пожалуй, единственным крупным писателем, задумавшимся над невозможным и отразившим свои выводы в форме повествований, которые считались непечатными как в его собственное время, так и два столетия спустя. Вольтер показал, что в этом лучшем из возможных миров далеко не все дано во благо. Но даже голос этого мыслителя казался слабым отзвуком на фоне садовского срывания завесы с вселенной, где балом правит зло и погибель, где не обделенные разумом мужчины и женщины предаются усладе в этой грубой эротической прелюдии к никем не оплакиваемому забвению рода человеческого.

После провала процесса, возбужденного в 1960 году в Англии против «Любовника леди Чаттерлей», и проигранных процессов против этой же книги и «Тропика Рака» Генри Миллера в Соединенных Штатах в 1959 и 1964 годах, книги Сада начали публиковаться более широко. В Англии подобные издания выходили в значительной степени подчищенными. Так продолжалось до появления в 1989 году романа «120 дней Содома». В Нью-Йорке и Лос-Анжелесе переводы появлялись в красочном оформлении, без каких-либо пропусков и сопровождались комментариями академиков и литературоведов, в которых делался упор на важность публикаций. Имени Сада, предусмотрительно вымаранному из сообщений об эпохе Просвещения и Революции, при публичном одобрении критиков и ученых теперь снова вернули его политическую и культурную ценность. Предание его забвению в девятнадцатом веке по причине, лаконично суммированной в высказывании Мишле «страшный безумец», представлялось теперь поспешным. Действительно, его работы, с которыми в шестидесятые годы столкнулся Западный мир, приобрели особое значение для нового поколения, рожденного революционными потрясениями.

Сад стал символом этих лет, каким за тридцать лет до этого он являлся для сюрреалистов. Все же основными покупателями его книг оказались не интеллектуалы Нового Левого крыла. Они относились к публике, которую можно было встретить на таких фильмах ужасов, как «Дом, где в почете плети» или на гетеросексуальной оргии «Я больше не люблю тебя». Их субкультура отражала героя, превозносимого выше некуда в «Марат-Саде» Вейсса, или критикой фашизма в картине Пазолини «Садо: 120 дней», появившейся на экранах в 1974 году.

Среди более широкой публики возрождение репутации Сада не продлилось сколько-нибудь долго. Благодатной почвой для коммерческой порнографии он не стал. Для мужчин и женщин, которых мало интересовала революция, настоящая или прошлая, его имя значило больше, нежели книги. Читателей этого рода больше интересовало, проделывал ли маркиз де Сад те вещи, которые описывал в своих романах, и если получали на свой вопрос положительный ответ, то они, скорее, предавались томлению об удовольствиях, полученных в последние дни старого режима французским дворянином, чем откликались на горячие призывы к революционному насилию.

— 2 —

Несмотря на то, что творения Сада пересекли Ла-Манш в виде значительно приглаженных переводов, именно в Англии десять лет спустя после процесса в Париже произошел всплеск его дурной славы. Преступление и характер судебного разбирательства ни в малейшей степени не напоминали интеллигентные дебаты в уголовном суде Парижа. Но имя Сада снова всплыло в судебном процессе.

19 апреля 1966 года в Честер Эссайзес Йен Бреди и Майра Хинли были привлечены к уголовной ответственности по обвинению в убийстве семнадцатилетнего юноши, мальчика двенадцати лет и десятилетней девочки, тела которых обнаружили в могилах, выкопанных на продуваемой ветрами заболоченной пустоши Пеннин между Манчестером и Хаддерсфильдом. Там же оказались похороненными еще две жертвы: мальчик и девочка шестнадцати лет, — но к тому времени тела их найдены еще не были. Место обнаружения страшной находки и дало название преступлению — «убийства на болоте».

Со времен доктора Криппена дело об убийстве в Англии не получило такого громкого отклика среди широких народных масс. За последнее время это был первый случай подобного рода, когда характер убийства вызвал такое чувство ужаса. Имелись все основания подозревать обоих обвиняемых в убийстве исчезнувшей шестнадцатилетней девушки и мальчика двенадцати лет. Тела этих жертв «всплыли» только по прошествии более двадцати лет.

Даже сексуальные отклонения, послужившие поводом к действиям убийц, едва ли могли стать причиной повышенного интереса к делу и силы возмущения широкой общественности. Многое видавшие на своем веку полицейские офицеры и журналисты пришли в шоковое состояние из-за поведения и ответов двух обвиняемых. Перед тем как расправиться с девушкой, в убийстве которой обвинялись ответчики, они фотографировали и записывали на магнитофон акты, предшествовавшие ее смерти. Затем магнитофонную запись дважды скопировали, чтобы впоследствии имелась возможность «прокрутить» ее ради собственного удовольствия. Во время разбирательства дела в суде возникла необходимость прослушать пленку на открытом заседании в качестве свидетельского показания обвинения. Запись последних секунд жизни жертвы стала наиболее тяжелым испытанием, которому мог подвергнуться судья, присяжный или полицейский по ходу судебного процесса.

Ответчики не только казались безразличными к выдвинутым против них обвинениям, но и вели себя так, словно ими управлял незримый дух. Его власть над ними оказалась могущественнее любой законодательной силы, отвечать перед которой им приходилось. Было названо имя духа, а его взгляды приведены в качестве свидетельских показаний. От имени генерального атторнея прочитали и живо прокомментировали отрывок из произведений Сада. Вскоре мир услышал заверения, что эти чудовищные преступления совершались, следуя посмертным заветам пресловутого маркиза де Сада.

Жан Кокто и Жан Полан могли сколько угодно размышлять о философском значении Сада, новые левые — восхищаться революционностью мысли этого человека; ученые филологи и академики имели право превозносить его, называя величайшим открытием последних исследований по истории Франции периода восемнадцатого века, но офицеров ланкаширского уголовно-следственного отдела совсем не волновали вопросы философии. Результат влияния его идей они рассматривали с более практической точки зрения. Дело, которое могло обернуться рядовым преступлением на сексуальной почве, стало в результате влияния Сада случаем сексуального преступления, приправленного убийством. То, что, скорее всего, закончилось бы скорой расправой, стало в подражание Божественному Маркизу актом длительного глумления над несчастной жертвой. Так, по крайней мере, утверждалось.

У убийц имелась библиотека, которую они считали прямо-таки священной. Многие из книг оказались посвященными нацизму, другие на рыночном жаргоне прославились под названием «приманки для сластолюбцев». Их соблазнительные обложки обещали многое, но содержание не давало обещанного. Отдельные названия уже давно фигурировали на книжном рынке, а некоторые — «Высокие каблуки и чулки» или «Поцелуй хлыста» — являлись только что появившимися новинками. Но ни одна из них не могла стать объектом одержимости.

— Полагаю, что названия звучат гораздо ужаснее, чем содержание, если уж вы попались на удочку и купили их, — сказал судья Фентон Атчинсон, участвовавший в рассмотрении дела в Честере. — Одной с меня хватило.

Однако две книги в собрании убийц имели непосредственное отношение к Саду. Первая из них, написанная выдающимся антропологом Джофреем Горером, называлась «Жизнь и идеи маркиза де Сада». Впервые ее опубликовали более тридцати лет назад. В 1964 году «Пантер Букс» переиздал книгу в мягкой обложке. Таким экземпляром и владели убийцы. Речь в ней в основном шла о политических и философских идеях Сада, с особым упором на влияние, оказанное на него механистическими теориями Меттри, изложенными в «Человеке-машине» (L'Homme Machine), изданном в 1748 году. По выбору материала книгу Джофрея Горера можно назвать порнографической в такой же степени, в какой такому определению соответствует «История Западной философии» Бертрана Расселла, где в главе, посвященной Руссо, нацизм мог показаться убийцам представленным с «романтическим» блеском. В действительности, как указывал Горер, сексуальная озабоченность Сада в его романах скорее служит помехой, чем источником вдохновения.

Вторая книга была американским переводом «Жюстины» Сада. Несмотря на название, на самом деле она основывалась на «Злоключениях добродетели», первой и менее предосудительной версии истории, пересказанной им трижды и всякий раз с большими подробностями. Этот перевод оказался настолько смягчен и подчищен, что свободно продавался в Англии У. Г. Смитом и другими крупными книжными магазинами с хорошей репутацией, включая и те, которые вначале отказались выставить на продажу такой роман, как «Любовник леди Чаттерлей». По идее подобное знакомство с Садом должно было оказать на убийц скорее сдерживающее, чем стимулирующее действие в развитии их интереса к нему.

У публики создалось впечатление, что убийцы являлись злобной молодой парой, творившей свои преступления под влиянием учения Сада. Это вполне соответствовало нормам сенсационности бульварной прессы и моральным предрассудкам тех, кто шестидесятые годы воспринимал как возрождение Вавилона. Но в чем в действительности состояла роль Сада в преступлениях и последовавшем за ними судебном процессе? Естественно, дело обстояло не так, как его представил Рестиф де ла Бретон в «Мсье Николя», где живописал, что Дантон читал Сада, чтобы подготовить себя к новым актам жестокости, творимым им во время Террора 1793 года. Книги, якобы служившие Дантону источником воодушевления, «болотным убийцам» были недоступны. Представленные свидетельства их интимных развлечений указывают на то, что вдохновение они черпали скорее из коммерческих изданий типа «Высоких каблуков…», чем из излишеств Сада. Старательные снимки Майры Хиндли в черном белье или демонстрирующей отметины, оставленные кнутом ее партнера, отражают суть эротизма середины века, который не нуждается ни в какой помощи со стороны маркиза.

В пылу публичного признания Сада сообщником по делу об убийстве Лесли Энн Дауни и других жертв, оказались упущены некоторые немаловажные детали. Ни Бредли, ни Хиндли, а Дэвида Смита, главного свидетеля обвинения, признали первым читателем Сада. Смит присутствовал во время одного из убийств, но к уголовной ответственности не привлекался. Он скопировал «защиту» убийства у садовского героя из «Философии в будуаре». Эта защита убийства — как проявление частной справедливости — в действительности состояла в цитировании маркизом Людовика XV. Конечно же, Смит роман не читал, а только ознакомился с цитатой, приведенной в книге Джофрея Горера. Строчки стояли в одном ряду с другими, выписанными Смитом из бестселлеров типа «Саквояжников» Гарольда Роббинса: «Рина стояла в одном бюстгальтере и трусиках… Он поднял руку и коснулся ее груди».

Несмотря на впечатление, оставленное массовыми газетами и моралистами, основной выигрыш от Сада получила скорее защита, чем обвинение. При перекрестном допросе Смит попался в ловушку, когда согласился с атеизмом героев Сада.

— Так значит, клятва, которую вы вчера дали, для вас самих совершенно бессмысленна? — поинтересовался защитник обвиняемого Филип Куртис.

Смиту ничего не оставалось делать, как согласиться с этим, хотя, дискредитируя его таким образом, защита для Бредли и Хиндли все же ничего не могла сделать. Бредли засвидетельствовал, что читал книгу Джофрея Горера и она ему понравилась. Это признание с радостью подхватили обозреватели из «Нью Стейтсмен» и «Таймз Литерари Сапплемент». Бредли признался, что согласен с некоторыми из взглядов Сада или его персонажей, однако считает — убийство не должно быть легализовано.

Все же, поскольку прозвучало имя Сада, «болотные убийства» приобрели новый и более сенсационный характер. Но открывшаяся в процессе разбирательства истина не соответствовала представляемой картине. Дэвид Смит признался, что запись преступного деяния у него имелась задолго до того, как он услышал о маркизе. Ян Бредли был незаконнорожденным ребенком улиц Глазго, который никогда не знал своего отца. Мать бросила его на попечение приемных родителей. Вместе с четырьмя другими детьми он жил в многоквартирном доме района Горболз, населенном последними подонками Европы. Будучи маленьким ребенком и обучаясь в начальной школе, он прославился среди своих сверстников как владелец выкидного ножа, который применялся против кошек и другой живности. Однажды Бредли привязал к столбу одноклассника, обложил его газетами и поджег. В одиннадцать лет он вовсю применял нацистское приветствие и лихо кричал: «Зиг хайль!» Совершенно очевидно, в уроках Сада этот человек особой нужды не испытывал.

В спорах, последовавших после суда, почти ничего не говорилось о том факте, что свои жертвы Бредли убивал топором, а владеть он им научился в ту пору, когда работал помощником мясника. Бойня является не менее благодатной почвой для воспитания жестокости, чем библиотека или книжный магазин. Но те, кто в первую очередь усматривал влияние работ Сада и громко отстаивал свое мнение, относительно ремесел мясника и бойца предпочитали молчать. Существует огромная разница между чтением об убийстве и совершением преступления. Различие между убийством животного и человека заметно несколько меньше. Другие голоса возлагали вину на книги, касавшиеся высшей меры и телесных наказаний, находившиеся в этой частной коллекции, совершенно забывая о том, что государство всего за два года до «болотных убийств» готовило и награждало тех, кто от его имени наказания такого рода приводил в исполнение, тем самым причиняя смерть или физические страдания.

Действительная опасность, которую таит в себе влияние Сада на убийц типа Гитлера или нацистов, много проще и страшнее. При обычных обстоятельствах мысли и желания, способные привести к гибели предполагаемых жертв, из-за страха общественного порицания или чего хуже остаются в голове потенциального преступника. Но он в один прекрасный день может, например, обнаружить, что его убийственный инстинкт разделяют лидеры того или иного современного тоталитарного государства, окруженные восторгом масс и фетишистским блеском, и прийти к выводу, что не одинок даже в сексуальном выражении этого инстинкта. Знаменитый французский дворянин в восемнадцатом веке одобрял и даже практиковал вещи, которые так импонировали его воображению. Поведению при этом придавались определенная интеллектуальная и нравственная респектабельность, иначе оно рассматривалось бы как преступное или безнравственное. Сад, по его собственному свидетельству, преступления своих героев использовал для иллюстрации своей философии. Убийцы, которым уже одно имя маркиза ласкает слух, могли бы попытаться поднять свою одержимость до уровня философии, а потом совершать преступления во имя достижения ее целей.

Учитывая уровень мышления «болотных убийц», для минимального морального оправдания своего поведения им оказалось достаточно безобидной версии «Злоключений добродетели» Сада и научного труда о его месте среди философов восемнадцатого века. Хватило бы даже десятиминутного чтения статьи в энциклопедии, следующей после его имени. Такой формы знание, возможно, оказалось бы еще более опасным, так как его легче усвоить.

Однако лишенные философии Сада убийцы непременно нашли бы ему альтернативу. В аналогичном преступлении в Чикаго в 1924 году Леопольд и Леб отыскали оправдание у Ницше, взгляды которого, несомненно, только укрепили бы восхищение, которое преступники более позднего времени испытывали к фашизму. Известное изречение немецкого философа: «Идешь к женщинам? Не забудь их выпороть!» с убедительной точностью суммирует, по крайней мере, один из аспектов садовской мысли.

Такие жестокие преступления, как «болотные убийства», стоят как будто выше иронии. И все же, она присутствовала в их верованиях и характерах. Несмотря на восторженное отношение к нацистскому режиму, этот режим приговорил бы убийц к смерти с выражением такого же омерзения, с каким отнеслись к ним в Англии. И даже сам Сад отрекся бы от них с презрением, которое выказывал мясникам, разделывающимся с женщинами и мужчинами в разгул Террора. Подобные преступники пролетарского происхождения у него, человека, остро ощущавшего свое социальное происхождение, ничего, кроме презрения, вызвать не, могли. Еще большая ирония заключалась в том, что они совершенно ничего не знали о Саде — человеке, который как судья во время Революции при помощи суда спасал от смерти и наказания невинных людей. Его обвинили в преступной «умеренности» и бросили в тюрьму, где он в зловещей тени гильотины ожидал своей участи.

— 3 —

Бывали случаи, когда автор оставался в памяти потомков и по прошествии двух столетий после смерти, но редко кто пользовался известности, схожей со славой Сада. Популярности книг маркиза в значительной степени способствовал их систематический запрет и подпольные издания. На собственную репутацию Сада, облекая ее в романтический ореол, накладывали отпечаток слова и поступки его литературных персонажей, а также полувымышленные рассказы о скандалах, из-за которых он и стал узником сначала Венсенна, а потом — Бастилии. В его доме наслаждений или маленьком особняке в Аркейе, южном предместье Парижа, имело место жестокое избиение молодой женщины; в Марселе с группой девушек произошла кровавая оргия; случались у него и другие оргии в более тесном кругу, которым он предавался в своем удаленном замке Ла-Кост на протяжении всей зимы 1775—1776 годов. Если верить этим историям, то он, упивающийся каждой формой греха и преступления, возбужденно вопящий, наподобие Сен-Фона из «Жюльетты», о возвышенном достижении одновременного участия в отцеубийстве, инцесте, проституции и содомии, по своему характеру ничем не отличался от персонажей своего литературного творчества.

В двадцатом веке Сад предстал чем-то вроде нового автора. Рукопись «120 дней Содома», которую он спрятал в стене своей камеры в Бастилии, во время беспорядков 1789 года исчезла. Ее обнаружили только в конце девятнадцатого века. Оригиналом владела одна французская семья, в распоряжении которой он находился уже много лет. Впервые эту рукопись опубликовали в 1904 году. Многие другие его произведения выходили ограниченными тиражами или не выходили вовсе. Это продолжалось еще почти столетие. Имя Сада дало европейским языкам новое слово, хотя человек, носивший его, редко упоминался в исследовательских работах, посвященных французской литературе или просветительской мысли.

Позже маркиз появился в образе героя романтической революции и литературного бунтаря. При жизни Сада его семья и власти, светские и церковные, были убеждены, что, заточив его в темницу или лечебницу для душевнобольных, они избавятся от всех неприятностей, исходивших от него. Но он обманул их ожидания, проявив дух неповиновения, нашедший воплощение в произведениях, которые слагались в тома обличительных речей и оскорбительных выпадов, пересыпанных сценами сексуальной разнузданности, считавшимися в высшей степени непристойными. Что касается властей, то они сделали все возможное, чтобы имя автора и его работы не только при жизни, но и после смерти их создателя оказались преданы забвению. 1 февраля 1835 года «Ревю Аптезьен» отказалась напечатать имя маркиза, когда перечисляла известных людей той области Прованса. Хотя замок Ла-Кост, служивший домом семейства Садов, располагался именно в том районе, газета не стала упоминать о фигуре «столь чудовищной и позорной репутации», которую теперь провозгласила виновной в убийстве. Но такой напускной стыдливостью статья возбудила к нему куда больший интерес, чем если бы ограничилась простым упоминанием его имени. Чтобы дать представление о его книгах, приводилась цитата Жюля Жанена: «Там нет ничего, кроме кровавых трупов, детей, которых вырывают из материнских рук, молодых женщин, которым в конце оргии перерезают горло». Но книгам, как и их автору, было суждено сбросить узы своего заточения и стать презрительной насмешкой над социальным порядком, обличавшим их в непристойности. С легкой руки Краффт-Эбинга, введшего в оборот научного языка психопатологии термин «садизм», Сад обрел бессмертие. Человек, которого Генри Джеймс не без удовольствия называл «скандальным, надолго преданным забвению автором, имя которого не подлежало упоминанию ни при каких обстоятельствах», стал синонимом всего того, что являлось самым отвратительным в человеческом поведении. Имя маркиза отныне употреблялось для характеристики определенного класса убийц, истязателей, тиранов и прочих лиц, деяния которых отличались невыразимым злодеянием.

Широко распространено мнение о заразительности идей Сада. Вероятно, подсудимые в Честер Эссайзес находили в нем какое-то утешение. С другой стороны, человеком, давшим жизнь неопубликованным произведениям Сада и посвятившим их изучению жизнь и все денежные сбережения, оказался Морис Гейне (1884—1940). Тем не менее если работы Сада и оказали на него какое-то влияние, то у Гейне имелись все основания для благодарности этому опальному маркизу. Морис стал пацифистом, коммунистом, отказавшимся помогать Советской революции только после того, как устрашился размаху ее кровопролития. Всю свою жизнь он боролся за запрещение боя быков с его возведенной в романтический ореол жестокостью, проявляемой к другому виду живых существ.

Возможно, Сад и оказывает пагубное влияние на «болотных убийц» и им подобным. Кто знает, может быть, защита Теофила Готье в его вступлении к «Мадемуазель де Мопен» 1835 года все еще звучит правдоподобно. «Книги перенимают поведение: поведение не перенимают из книг. Регентство породило Кребилльона, а не Кребилльон породил Регентство… Это все равно, что сказать, что весна наступает вследствие появление зеленого горошка. Как раз все наоборот. Зеленый горошек появляется, потому что весна, а вишни — потому что лето». Все же следует высказать одну истину: влияние, оказываемое определенной книгой на отдельного читателя, всегда уникально и неповторимо. Влияние Сада зависит от того поля, на которое падают семена его философии.

Однако способность «автора, имя которого не подлежало упоминанию ни при каких обстоятельствах», внушать страх, отвращение и ужас впечатляла и впечатляет. В Британском музее существовала традиция «опасные» произведения называть «шкафными» томами, которые без веской причины не предъявлялись. Сюда относили книги с грифом секретности, не включенные в каталоги, и отдел запрещенных книг, к работе с которыми никто не допускался, а существование этих томов музей отказывался признавать. Но однажды прошел слух, отраженный Т.Г.Уайтом, что центральное место в этой библиотечной «преисподней» занимают неопубликованные манускрипты маркиза де Сада. Музейное начальство, опасаясь пагубного влияния подобных работ на ум смертного читателя, решило, что знакомиться с такими документами можно только в «присутствии архиепископа Кентерберийского и двух других доверенных лиц».

Природа слухов более поучительна, чем иллюзорное существование рукописей. В какой бы бездне преисподней не томился дух Божественного Маркиза, история эта не могла не вызвать у него взрыв ироничного смеха.

— 1 —

Родился он при самых счастливых обстоятельствах, какие можно только себе представить. По соседству с Люксембургским парком, где за двадцать лет до этого, как утверждали люди, имелась возможность краем глаза взглянуть на ужины герцогини де Берри с обнаженными участниками, стояли монументальные арки и располагался огромный дворец Конде. Саду повезло родиться здесь 2 июня 1760 года, в городском доме одного из наиболее влиятельных семейств Франции. В одну из богатейших в Париже коллекций входили его расписные потолки комнаты принцессы Конде, «Крещение» Альбано, гобелены, предметы обстановки, искусная резьба. Имелась там и роскошная библиотека. Парк, по описанию 1706 года, демонстрировал «сочетание искусства и природы, создававшее невиданную красоту», решетчатые конструкции и аллеи с орнаментированными арками были выполнены в голландском стиле.

Хозяева дворца обладали величием, ничуть не меньшим, чем здание. В семнадцатом веке Людовик, принц де Конде, являлся одним из наиболее выдающихся военачальников Европы. Вести о его победах приходили в Париж или Версаль из Испании, Голландии и Германии. Внук принца женился на дочери Людовика XIV и в 1723 году некоторое время был премьер-министром молодого Людовика XV; его знали под именем Дюк де Бурбон.

Власть и влияние династии Бурбонов-Конде не знали границ. Ей даже удалось пережить Революцию и повторно утвердиться в империи Наполеона. В 1740 году в большом доме у Люксембургского парка обитал «мсье ле Дюк», так его называли при дворе. Жил он там вместе со своей женой принцессой Каролиной и четырехлетним сыном, принцем Луи-Жозефом де Бурбоном. Среди их приближенных во дворце Конде была молодая женщина, родственница принцессы. Звали ее Мари-Элеонор. Она носила почетный титул фрейлины. Мари-Элеонор могла похвастаться не только связями с домом Бурбонов-Конде, она также относилась к дальним потомком великого кардинала Ришелье. Ее муж, Жан-Батист, граф де Сад, служил в армии, а затем стал дипломатом. Штабной офицер, он, по слухам, принимал участие в каких-то тайных переговорах с англичанами, имевшими место в 1733 году, и с русскими. По крайней мере, официально Жан-Батист считался французским посланником при дворе кельнского курфюрста.

Дипломатическая карьера графа де Сада сыграла немаловажную роль в повышении престижа его семьи в общественной жизни Франции времен Людовика XV. Спокойный и обходительный во всем, он и Мари-Элеонор относились к тому типу людей, от которых зависела крепость французской монархии и на кого молодой король мог опереться. Все же, несмотря на впечатление полной надежности, Жан-Батист, граф де Сад, в более стремительный век коммерческих выгод познал все превратности судьбы государственного служащего. Он все больше увязал в долгах и в качестве средства, способного вырвать семью из финансовых трудностей, видел выгодную женитьбу своего сына.

Сам Жан-Батист и Мари-Элеонор сочетались браком в часовне дворца Конде 13 ноября 1733 года. На церемонии присутствовали принц и принцесса. Их первый ребенок, дочь, родилась в 1737 году и умерла в младенчестве. В 1739 году Мари-Элеонор снова забеременела. Когда муж ее по дипломатическим делам отбыл к кельнскому двору, она решила, что родить ребенка будет лучше во дворце Конде. Действительно, малыш Садов мог со временем оказаться подходящим партнером по играм юному принцу Луи-Жозефу. 2 июня 1740 года графиня де Сад родила сына, единственного ребенка, пережившего младенческий возраст. На другой день в церкви Сен-Сюльпис его крестили, дав имя Донатьен-Альфонс-Франсуа.

Далеко на юг страны простиралось влияние семьи мальчика, к которой с почтением относилось не только государство, но и Церковь. Брат его отца, Ричард Жан-Луи де Сад, родившийся сразу после него, находился на действительной службе в Италии и являлся магистром Ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Младший из двух братьев графа, Жак-Франсуа-Поль-Альдон, аббат де Сад, считался светским человеком, упражнявшимся в литературе. Жил он в Провансе. На раннем этапе жизни племянника аббат оказал на него наибольшее влияние. Четверо из сестер отца посвятили свою жизни религии. Габриелла-Лора стала аббатисой Сен-Лоран Авиньоне, в то время как Анна-Мари-Лукреция была членом ордена в том же городе. Габриелла-Элеонора отдала себя богу, став аббатисой Сен-Бенуа в Кавайоне, где Маргарита-Фелисите состояла членом ордена Сен-Бернар. Замуж вышла только младшая из пяти тетушек, Анриетт-Виктуар. В 1733 году она стала маркизой де Вильнев.

Несмотря на финансовые затруднения отца, наследство, ожидавшее новорожденного маркиза де Сада, впечатляло ничуть не меньше, чем обстоятельства его появления на свет. По родовитости и богатству Сады когда-то относились к числу первых семейств Франции. Если бы удалось решить денежные проблемы, они снова могли бы занять прежнее место. Значительная часть семейного имущества находилась в Провансе, откуда происходили сами Сады. Замки и земли лежали к востоку от Роны и располагались в деревнях Ля-Кост, Соман и Мазан. Имелись у них владения и в дальнем районе реки близ Арля в Ма-де-Кабан. Существовала и кое-какая собственность в Париже. В 1739 году граф де Сад унаследовал от своего отца место генерального наместника в провинциях Брессе, Бюже, Вальроме, Жэ с годовым доходом в десять тысяч ливров. Эти почести и источники дохода должны были однажды перейти его сыну. Когда младенец маркиз достигнет совершеннолетия, то бесспорно станет одним из наиболее желанных женихов благороднейших девушек Франции. Кроме того, родители будущей невесты, наряду с обширностью земель семейства Садов, несомненно учтут и его близость к трону.

Семья Жана-Батиста оказалась в центре общественной жизни Франции. По происхождению Сады были итальянцами, но по меньшей мере за шесть веков обитания в Провансе стали провансальцами. Французская жизнь в семнадцатом веке из-за дворцовой роскоши Версаля приковывала восхищенное внимание всей Европы. В восемнадцатом веке объектом внимания стал сам Париж, раскрывавший перед пристрастным взглядом памфлетиста и немногословного мемуариста искусные проделки изысканного общества. Хотя теперь центр власти сместился в столицу, предки графа де Сада имели все основания полагать, что они ближе, чем кто бы то ни было из парижан, стояли к сердцу европейской культуры.

Замок Ла-Кост, возведенный из бледного провансальского камня, добываемого внизу на склонах, стоял, возвышаясь над деревней, на вершине холма. Его высокие простые окна смотрели на широкую плодородную равнину, простиравшуюся до гряды Люберона на юге и Мон-Ванту — на севере. В десяти милях к востоку лежал маленький городок Апт. В двадцати пяти милях к западу протекала Рона и стоял древний город Авиньон. Квадратные башни и стены большого дворца на берегу реки напоминали о тех временах, когда папы в ссылке жили в сердце своего провансальского анклава. В четырнадцатом веке одна из дочерей Хьюго де Сада вышла замуж за камерария при папском дворе Клементия VII, а его племянник, Жан де Сад, стал папским капелланом. В двадцати милях к западу от Авиньона и в нескольких милях к северу от Нима, на другом берегу Роны лежит еще одно поместье семейства Садов, раскинувшееся на равнине Ма-де-Кабан.

К югу от Ла-Коста, в тридцати милях за грядой Люберона, находился административный центр Экс-ан-Прованс — город, элегантный классицизм которого, красивые улицы и фонтаны казались почти фривольными рядом со средневековой крепостью Папского дворца в Авиньоне. Именно сюда призывали нового маркиза де Сада для ответа за один из наиболее экстравагантных своих проступков. Дальше за Экс-ан-Провансом раскинулось море, омывавшее другой город — Марсель, славившийся сексуальным распутством. Одной этой репутации хватило бы на то, чтобы привлечь внимание молодого человека, пристрастие которого ко всему необычному и утонченному не находило удовлетворения в близлежащих деревушках на холмах. Этот мир садовских поместий лежал недалеко от главного пути в Париж, шедшего вдоль Роны. Неподалеку оттуда проходили дороги, ведущие в Савой, Флоренцию, Рим и центр южной европейской культуры.

В то время как родителей Сада прельщал мир Версаля и Парижа и городской классицизм восемнадцатого века, предкам князьков эпохи Ренессанса больше нравилось ощущать себя великими сеньорами Прованса. Свои замки в Ла-Косте и Сомане Сады расположили высоко над речными долинами и разбитыми на террасах виноградниками. В отдельные моменты эти сооружения наводят воспоминания о драматической работе Сальватора Розы или первых страницах какого-нибудь готического романа. В Мазане замок скорее напоминает особняк своим эркерным фасадом, построенным в стиле классицизма семнадцатого века. Обращенный окнами на запад, он стоит на окраине маленького городка и смотрит на плодородную равнину с виноградниками и вишневыми садами.

Когда члены семейства Садов с высоты своих поместий в Ла-Косте, Сомане или Мазане разглядывали раскинувшиеся перед ними просторы, они вряд ли могли претендовать на обладание всеми землями. Но и того, что они имели, было более чем достаточно для удовлетворения насущных потребностей. Граф де Сад «оброс» долгами, но его обязательства едва ли достигали стоимости его поместий. Его сын своим разнузданным поведением навлек на себя еще большие долги. Но даже имея финансовые затруднения, при определенной экономии он мог спокойно существовать в Ла-Косте, где не испытывал недостатка в красивых молодых женщинах, столь необходимых ему для участия в сексуальных драмах.

В Провансе, как повелось исстари, смотрели на свободу сексуальных нравов, которой отличался Сад, сквозь пальцы. Светские и мирские власти выражали согласие с замечанием Байрона, сделанном в «Дон-Жуане»

Естественно, что по этой причине, к подобному поведению власти относились терпимо. В 1319 году в Авиньоне издали папский «тариф» с перечислением сумм, которые следовало уплатить в качестве штрафа тем, кто обвинялся в том или ином нарушении норм сексуального поведения. Виновному в неестественном использовании женщины церковь за его грехопадение предъявляла к уплате существенный счет. В случае аналогичного поведения с животным или мальчиком сумма штрафа оказывалась ниже, поскольку иной альтернативы неестественному поведению в подобном случае не представлялось. Имелись расценки и для мужа, убившего жену. Но, если он избавлялся от нее для того, чтобы жениться на другой женщине, сумма утраивалась в знак назидания ему, чтобы было неповадно получить что-то даром. Убийство епископа считалось куда более серьезным проступком, который стоил много дороже, чем убийство жены или неестественное использование партнера любого пола или вида. Расценки эти превышали и штраф, положенный женщине за развлечение одновременно с несколькими любовниками. Применение тарифа носит явно назидательный характер, но факт его существования ясно свидетельствует о том, что те, кто придумал его, из литературных творений маркиза де Сада, увидевших свет четыре столетия спустя, едва ли могли почерпнуть для себя что-либо новое в области сексуальных развлечений.

Во время борьбы за высшую власть в Европе скрытые пороки частных лиц не очень-то интересовали тех, кто правил ими. Папский тариф 1319 года свидетельствует о вполне разумном и спокойном отношении к реализму сексуальных отношений. Но такое отношение продолжалось недолго. Роберт Браунинг в «Кольце и книге» (The Ring and the Book) дает детальное описание «дела римского убийства» 1698 года, в котором граф Гвидо Франческини узнал, что будет не только наказан за убийство жены, но даже казнен. Проблемы Сада заключились не только в избиении нескольких девушек или принуждении их заниматься нетрадиционным сексом. Он увлекался этим в восемнадцатом веке, когда подобное поведение могло стать объектом порицания, даже если обвинили в нем хозяина Ла-Коста (в то время к жалобам такого рода прислушивались). Пока он с нетерпением ожидал бури грядущей революции, чтобы сбросить существовавший режим, его немало огорчили вызовом в суд, где ему предстояло отвечать за свое обращение с молодыми женщинами в духе феодала средневековья.

В 1740 году, когда Сад родился, ничто не предвещало, что он сумеет затмить славу своих наиболее известных предков. Вызов его дурной репутации, кроме им же самим написанных литературных трудов, могла бросить разве что Лаура де Сад, вышедшая в 1325 году замуж за Хьюго де Сада. Именно ее считают «Лаурой» Петрарки, ставшей незабвенным объектом обожания автора возвышенных сонетов средних веков. По словам Петрарки, он впервые увидел Лауру в церкви Сен-Клер в Авиньоне 6 апреля 1327 года. Она служила источником вдохновения для его поэзии и платонической страсти, посредством которой он выражал свое восхищение. Даже после ее смерти, случившейся в 1348 году, Лаура оставалась его идолом, вознесенным до уровня музы-богини. Петрарка обожествлял ее наподобие того, как его друг Данте возвеличил Беатриче.

В вопросе, действительно ли Лаура де Сад являлась Лаурой Петрарки, не обошлось без дебатов, хотя семья Садов никогда не сомневалась в этом. Дядя маркиза аббат де Сад, друг и корреспондент Вольтера, посвятил себя изучению жизни своей предшественницы и ее поклонника. Результатом его литературного энтузиазма стали «Мемуары из жизни Франческо Петрарки», увидевшие свет в 1764—1767 году. Маркиз де Сад, утешением которому в его длительном заточении служили явления Лауры во сне, испытывал к ней аналогичную преданность. В 1792 году, когда повстанцы разрушили церковь в Авиньоне, он сумел распорядиться, чтобы ее останки перенесли к месту успокоения под замком в Ла-Косте. Следует отметить, что патрицианское чувство неприязни маркиза к оголтелой толпе отрезвляюще подействовало на его стремление сбросить установленный порядок. Сметающую все на своем пути людскую массу он называл не иначе, как «разбойниками» и «слабоумными».

В V части «Жюльетты» одна из садовских героинь, англичанка Клэруиль, делает замечание относительно абсурдности уважительного отношения к мертвым. Если предположить, что это высказывание отражало действительные взгляды маркиза, то из этого общего правила можно сделать исключения в пользу симпатичных членов семейства автора. Речь идет о Лауре де Сад и Шарлотте де Бон, дочери Габриеллы де Сад.

Шарлотта де Сад не имела оснований претендовать на литературные реминисценции, так как славилась обширным списком любовников. Кроме замечательной красоты, которая привела ее к любовной связи с Генрихом IV и герцогом де Гизом, она могла похвастаться тем, что находилась в фаворе у Екатерины Медичи. В 1577 году, за год до замужества, Шарлотта была одной из нагих фрейлин, посещавших обеды королевы-матери. Развлечения эти происходили в замке Шенонсо, расширенном Екатериной Медичи за счет пристройки изысканно украшенной галереи на трех уровнях, которая, возвышаясь на каменных колоннах, пересекала реку Шер. Построенный в лесистой местности на берегу реки с живописными тропами, этот замок для уединения королей в западной Франции считался одним из самых изысканных архитектурных сооружений в Европе.

Королеве-матери исполнилось почти шестьдесят лет. Со своими юными дамами она обращалась как строгая классная дама. Словно в пример потомку Шарлотты, в тенистом парке на берегу Шер со стремительными полетами ласточек устраиваемые игры завершались тем, что Ее Величество отшлепывала одну из своих нагих фрейлин. Аббат Брантом, находясь в безопасности Лейдена в Голландии, опубликовал рассказ о любовно-карательных развлечениях вдовствующей королевы, которым она предавалась среди деревьев или в роскошных апартаментах над сверкающими водами широкой, но мелкой речки.

«Не в состоянии сдерживать свою природную похотливость, ибо по натуре была величайшей шлюхой, хотя успела побывать замужем и овдоветь, исключительно красивая, она заставляла своих женщин и девушек раздеваться, чтобы возбудиться еще больше. Должен вам сказать, что те, кому надлежало раздеваться, были красивыми из красивейших. Видеть это доставляло ей величайшее наслаждение. Потом открытой ладонью и довольно грубо она звонко шлепала их по груди. К девушкам, которые хоть как-то провинились, она применяла розги. Удовольствие, которое она получала, вызывали судорожные движения, производимые их членами и задницами, что наряду со способом их избиения, который она применяла, являло собой странное и забавное зрелище».

«Иногда, — добавляет Брантом, — она делала это, чтобы заставить их смеяться, иногда — чтобы плакать. Их вид и созерцание этих сцен настолько подогревали ее аппетит, что она частенько удалялась, чтобы хорошенько утолить его с каким-нибудь рослым здоровенным парнем». Многие из собственных описаний Сада не более диковинны. Старые сводницы из «120 дней Содома» оказались под стать королеве в изображении Брантома, которая, выглянув из окна в Шенонсо, увидела хорошо сложенного башмачника, использовавшего стену, чтобы облегчиться, и послала за ним пажа, приказав привести мужчину в уединенное место в парке.

Скандалы, имевшие место в Аркей или Ла-Косте, похоже, мало чем отличались от развлечений в Шенонсо, творимых двумя столетиями раньше. Характер служения Короне Шарлотты де Бон свидетельствует о том, что маркиз де Сад всего лишь пытался выполнить или воскресить семейные традиции. Но какими бы не были личные пристрастия этого семейства, его репутация в обществе оставалась исключительно велика. Выйдя на политическую арену в двенадцатом веке, появившись из Авиньона, они в полной мере продемонстрировали свою власть, распространявшуюся как на сферу церковную, так и светскую. Епископ Марселя в пятнадцатом веке; губернатор того же города в шестнадцатом веке; епископ Кавайона; маршал Франции и генеральный викарий Тулузы — вот представители семейной истории, более яркие и весомые, чем эфемерная Лаура или прекрасная фаворитка сластолюбивой Екатерины Медичи.

Время от времени в семействе случались неприятности, которые становились достоянием гласности, включая обвинения в непристойном поведении, выдвинутые против дяди Сада, аббата де Сада, которому в силу сана следовало соблюдать целибат. Но ни одному здравомыслящему человеку не приходило в голову раздуть подобные обвинения до такой степени, чтобы запятнать честь семьи или помешать карьере провинившегося. В таком случае, как правило, для сохранения репутации человека ограничивались тихой — на несколько месяцев — ссылкой в далекое поместье или символическим наказанием и обещанием в другой раз быть более осмотрительным. Этих мер бывало вполне достаточно.

Отец Сада едва ли подвергал опасности честь семьи. Жан-Батист на портрете Наттье предстает крепким и серьезным мужчиной. Аккуратный парик, красивая поза; в его облике нет ни малейшего намека на финансовые трудности и долговые обязательства, положившие конец его планам. Сильные черты овального лица, орлиный нос, твердый рот и ясные глаза придают ему вид человека надежного. Но позже денежные проблемы пошатнут это представление. Он оставит дипломатию, как раньше оставил военное ремесло, и удалится в небольшое поместье, которое купит близ Парижа, намереваясь вести там размеренную и праведную жизнь. Время от времени Жан-Батист будет предаваться сочинению довольно легкомысленной драмы в стихах. Однажды он в стихотворной форме написал письмо Вольтеру и получил от великого философа и литератора ответ, в котором тот поздравил его по случаю женитьбы. Но интерес Сада-отца к стихосложению предвосхитил литературные опыты его сына, который, после провала в качестве драматурга, обратился к регулярным занятиям художественной прозой.

Граф де Сад не имел ни малейшей возможности детально заниматься воспитанием своего отпрыска. Все же с высоты своего поста, занимаемого им при Кельнском дворе, для своего ребенка он едва ли мог желать лучшего дома, чем дворец Конде. Пока граф де Сад — а порой и мать мальчика — находились в отлучке, Донатьен-Альфонс-Франсуа пребывал в ситуации, которая стала для него привычной на протяжении многих лет его взрослой жизни, то есть был предоставлен самому себе.

— 2 —

Величайшее преступление, совершенное Садом, в глазах потомства состояло в том, что он создал вымышленный мир, жестокость и сексуальная экстравагантность которого представлялась клеветой на общество того времени. Правда заключалась совершенно в ином: владыки данной формации во имя нравственного примера изобрели еще более изощренные формы судебной жестокости, хорошо оплачивая при этом работу исполнителей, которые применяли их по отношению к другим мужчинам и женщинам; толпа взирала на расправу, как римляне взирали на бои гладиаторов. Когда Саду исполнилось семнадцать, за покушение на жизнь Людовика XV с сатанинской изобретательностью казнили Дамьена. В конце жестокого истязания все увидели, что волосы жертвы встали дыбом. Спустя несколько часов после завершения расчленения тела, когда возбужденная толпа начала рассасываться, голова казненного поседела. Судьбу Дамьена можно отнести к исключениям лишь по степени выпавшего на его долю испытания, но не в принципе. Даже в условиях более мягкого судопроизводства Англии, закон требовал, чтобы восставшие якобинцы в 1746 году подвергались казни через повешение, «но так, чтобы смерть сразу не наступала, поскольку тебя еще нужно было живого изрезать; вытащить внутренности и сжечь у тебя на глазах».

На европейском континенте суды плотоядно оговаривали, что приговоренный к смерти преступник не должен умереть до тех пор, пока не получит положенное ему число «щипков» раскаленными докрасна щипцами или палач не переломает ему предусмотренное количество конечностей. О тех, кого просто обезглавливали или вешали, говорили, что они удостоились «милости». Когда осуждают литературные экзерсисы Сада, то редко упоминают о его неприятии любых наказаний, не способных вызвать нравственного преображения преступника, или о выступлениях маркиза против высшей меры наказания. Кстати, за это святотатство он сам едва избежал смертного приговора.

В силу щекотливости вопроса только мужчин подвергали особенно изощренным видам казни. И все же публичные порки женщин и клеймения в Англии и Франции не считались редкостью. Действительно, расправа над юными проститутками в Брайдуэлле на глазах собравшейся толпы заставила Эдварда Уорда в «Лондонском шпионе» лукаво заметить, что подобные наказания «придуманы скорее для того, чтобы дать пищу глазам зрителей и разжечь аппетиты похотливых людей, а не для исправления порока или улучшения поведения». В этом, на определенном уровне, тоже состояло призвание Сада бросить вызов законотворцам и исполнителям законов, усомнившись в их правоте. В более специфичной манере, чем Эдвард Уорд, их самое заветное искусство высоконравственного поведения он рисовал как разврат и потакание самым низменным желаниям.

В жизни его общества и его класса явно вырисовывались почти все пороки, изображенные Садом посредством терминов сексуальных грез. Царствование Людовика XIV достигло апогея великолепия в роскоши Версаля и военных триумфах Конде и Тюренна. Но, как описывается это на первых страницах «120 дней Содома», поход за славой к 1715 году закончился почти что катастрофой. От Бленгейма до Мальплаке армии герцога Мальборо разгромили боевые силы Франции, подорвав ее престиж великой военной державы на европейском континенте. Войны, как повествуется в начале романа Сада, закончились подписанием Утрехтского мира. Далее в реальной жизни и на страницах художественного вымысла автора последовало разорение и бесчинство.

Последние годы престарелого короля оказались омрачены смертью сына, дофина, и старшего внука, нового наследника престола. После кончины Людовика XIV судьба Франции перешла в руки его племянника Филиппа, герцога Орлеанского, ставшего регентом при младенце Людовике XV. О своем племяннике покойный король как-то заметил, что герцог Орлеанский является ходячей рекламой всякого рода преступлений. Мать регента возразила, заявив об обилии талантов сына, не преминув, однако, сказать, что он не имеет ни малейшего представления о том, как ими воспользоваться. Но даже она не могла не заметить особого отношения регента к ее полу, которое, кстати, он не считал нужным скрывать. Женщин, добавила мать, Филипп использовал в том же духе, в каком применял chaise-percee»[4].

«120 дней Содома» должны были стать гимном этого послевоенного десятилетия бедствий, рассказом о тех, кто нажился на страданиях других. Сад отдает должное регенту за его попытку взять под контроль пороки спекулянтов, но своих героев он наделяет отрицательными чертами, присущими герцогу Орлеанскому; во всяком случае, теми из них, которые составляли его дурную репутацию. Подобно тому, как персонажи его повествования, предающиеся кровосмесительным связям, отдали своих дочерей в общий гарем, продолжая тем временем использовать их для собственного удовольствия, так и регент, по свидетельствам современников, выдал замуж своих дочерей, чтобы потом — более откровенно выглядит эпизод с герцогиней де Берри — стать их любовником. Граф де Берри не относился к числу ревнивых мужей. Но даже он, обнаружив природу привязанности своей жены, явился во дворец и посетовал на это в самых несдержанных выражениях.

Регенту приписывалось также допущение некоторой степени религиозной свободы, отсутствовавшей во время более темного ортодоксального режима Людовика XIV. Как только старого короля благополучно погребли, тюремные двери распахнулись и жертвы фанатизма получили свободу. Все же мотивом скорее оказалось безразличие, нежели терпимость. Все, к примеру, знали, что под обложкой молитвенника герцога Орлеанского скрывался том Рабле, а сам он, как описывал Сен-Симон, ночи напролет проводил за самоотверженными трудами, чтобы посредством черной магии, но только в ее более обольстительной форме, вызвать дьявола.

Цинизм регента в религии предвосхитил эту черту героев Сада в «120 днях Содома». Но герцога Орлеанского в этом превзошли благопристойные клерикалы, которые не только потакали своим порокам, но даже не считали нужным скрывать их. Когда однажды вечером в опере аббат Сервьен протискивался сквозь толпу, один молодой щеголь, оказавшийся рядом, нетерпеливо повернулся и сказал:

— Что этому святоше здесь надо?

— Месье, — заметил аббат, — я вовсе не святоша.

Если бы Саду для правдивого изображения его священнослужителей понадобился пример из реальной жизни, то для этого прекрасно бы подошел аббат Дюбуа, циничный в вере, не скрывающий своей испорченности в миру и извращенный в сексуальных пристрастиях. В юности он страстно увлекся одной девушкой в Лиможе. Отдаться ему вне брака она отказалась, тогда Дюбуа женился на ней. На этом его карьера на религиозном поприще должна была закончиться. Но наш находчивый священнослужитель вернулся в Лимож, напоил приходского священника до положения риз и уничтожил запись о заключении брака.

Дюбуа стал любимым фаворитом регента. Это ему приписывают изобретение отдельных, менее утонченных, развлечений на ужинах герцога Орлеанского. Одно из них заключалось в том, что голые мужчина и женщина, сцепив ноги на шее друг друга, катались, как на качелях, поддерживаемые аббатом Дюбуа, стоявшим на четвереньках. Качаясь взад и вперед, тела пары набирали темп и вызывали аплодисменты зрителей. Развлечения такого рода особенно нравились регенту, так как соответствовали его раблезианскому вкусу. Саду едва ли требовалось искать источники для особого вдохновения за пределами французского двора.

«Качели» считались далеко не самым замысловатым развлечением при дворе регента. Красавица, мадам де Тансен, разделявшая ложе и Дюбуа, и герцога Орлеанского, осмелилась повысить тон увеселений. Впервые внимание регента она привлекла тем, что, проскользнув в его опочивальню до того, как он удалился на покой, разделась догола и, взобравшись на пьедестал, приняла позу живой Венеры. В таком положении ее и обнаружил правитель Франции. Согласно Саду, давшему своей первой преступнице в «Жюстине» имя кардинала, регент вспоминает, чем обязан Дюбуа. В своих письмах маркиз также рассказывает о том, как одна благородная дама пожаловалась герцогу Орлеанскому, что Дюбуа в момент раздражения послал ее на три буквы.

«Кардинал может быть дерзким, мадам, — ответил регент, внимательно глядя ей в лицо, — но порой он дает хорошие советы».

В романах Сада, как и в жизни, распутники типа аббата не только избегают последствий своего безнравственного поведения, но и получают вознаграждение за него. В этом плане его произведения просто копируют реальную жизнь. Дюбуа стал премьер-министром. Чтобы усилить престиж этого положения, предполагалось, что будет вполне уместно сделать его кардиналом с тем, чтобы впоследствии он сменил Фенелона на посту архиепископа Камбре.

Даже в легкомысленной атмосфере эпохи регентства нашлись люди, воспротивившиеся этому. Дюбуа теоретически соблюдал обет безбрачия, и мир был готов смотреть на его проступки в этом плане сквозь пальцы. Но он не потрудился пройти большинство ритуалов, необходимых для получения нового поста. Если бы его возвели в сан архиепископа Камбре, пришлось бы пройти все эти условности сразу. Идея эта представлялась совершенно нелепой. Действительно, кто-то сардонически предложил, чтобы картина введения в сан нового архиепископа называлась «Первое причастие кардинала Дюбуа». Но даже эта возможность подвергалась сомнению, поскольку, чтобы пройти причастие, ему предстояло креститься. Не обошлось без вмешательства Дюбуа, который доказывал, что в истории имелись другие примеры, когда человеку приходилось пройти все ритуалы сразу. Так было со святым Амвросием. То, что когда-то дозволили великому святому церкви, вполне годилось и для изобретателя раблезианских качелей. Абсурдность подобного сравнения вызвала сначала сдавленные смешки и восклицания удивления, постепенно переросшие во взрывы смеха. Наконец даже сам Дюбуа присоединился к всеобщему веселью. В конце концов, его без каких-либо проволочек возвели в сан архиепископа Камбре.

Единственное, чего не хватало Дюбуа для того, чтобы претендовать на роль главного героя «120 дней Содома» или «Жюльетты», — это полное отсутствие свидетельств в пользу совершения им настоящих преступлений или склонности к человекоубийству. Но то, что отсутствовало у нового архиепископа, как явствовало из ходивших в ту пору слухов, с лихвой имелось у самого регента. Не без причины герцог Орлеанский получил название «Филипп-отравитель». Регентом он мог стать только после смерти дофина, что и случилось. Не мешало бы, чтобы умер и старший сын дофина, что вскоре тоже исполнилось. Имелись все основания подозревать — эти смерти наступили не сами по себе, а их спровоцировали, используя яд. То же случилось и с герцогом де Берри. Вскоре после скандала, поднятого им при дворе относительно пристрастия его жены к своему отцу, герцог заехал навестить ее в Версале. Отобедав с супругой, он почти немедленно почувствовал сильные боли в животе и очень скоро скончался, снова оставив герцогиню де Берри в распоряжении ее отца.

В частной жизни регент практически ничем не отличался от садовского героя. Он являлся обладателем изумительного севрского столового сервиза, каждый отдельный предмет которого смотрелся столь непристойно, как и весь сервиз в целом, что к середине девятнадцатого века его цена за счет этой скабрезности достигала 30000 фунтов стерлингов. Подобно садовским героям, он, рассказывали, презирал религиозную мораль. Это особенно ясно выражалось в оргиях, доставлявших ему особое удовольствие. В его циничных речах, проникнутых жаждой наслаждения, с которыми он обращался к оказывающей сопротивление красавице, явно угадывались нотки, звучащие в диалогах садовских персонажей. Обычно девушка, ставшая объектом страсти регента, клялась, что он никогда не получит ее сердце. «В ее сердце, — говорил герцог, — я меньше всего нуждаюсь, конечно, при условии, что получу все остальное».

Влияние, которое оказывал двор Франции на мужчин и женщин более низкого сословия — многие из которых являлись старшими современниками Сада, — огромно. Благовоспитанные дамы испытывали потребность вести себя словно самые последние шлюхи. Маркиза де Гасе испытывала особое удовольствие, находясь в компании своих пьяных поклонников, перед которыми танцевала, будто Саломея. Когда она сбрасывала свою последнюю накидку, ее, нагую, относили в соседнюю комнату, чтобы толпа ожидавших там лакеев могла «делать с ней все, что заблагорассудится».

Среди церковников было немало лиц под стать Дюбуа. Так, кардинал д'Овернь не мог вспомнить ни «Отче наш», ни вероучение, в то время как в частной часовне архиепископа Нарбоннского, судя по слухам, наряду с благовониями и великолепием хорала, с невинным видом предлагали порнографию. Если церковные скандалы отдавались более громким эхом, чем «шалости» светского общества, то это лишь следствие того, что церковь приняла для себя более высокие нравственные стандарты, чем существовавшие при дворе.

У графини де Сад имелся дальний родственник, снискавший себе почти такую же репутацию, которой славился регент. Герцог де Ришелье, потомок прославленного кардинала, прожил достаточно долгую жизнь, чтобы позабавиться неблаговидными поступками маркиза де Сада. Ришелье был выдающимся солдатом, сражавшимся с англичанами при Деттингене в 1743 году и через два года возглавившим атаку французской кавалерии в Фонтенойе. В 1756 году он захватил остров Менорку, отвоевав его у адмирала Бинга. Когда англичане решили расстрелять неудачливого адмирала, Ришелье из благородства души написал им открытое письмо, в котором говорил, что Бинг не виновен в потере острова, так как сделал все от него зависящее, чтобы удержать этот клочок земли.

Но у этого дальнего родственника Садов имелась и другая, теневая, сторона частной жизни. Ходили слухи, что он, как и регент, считал себя приверженцем черной магии. Его обвиняли в скармливании священных облаток козлам при попытке вызвать дьявола. Человека, ставшего свидетелем такой оргии Ришелье в Вене, нашли истекающим кровью. Смертельную рану нанесли ему с тем, чтобы он не мог рассказать об увиденном.

Список обольщенных Ришелье дам казался настолько бесконечным, что его повсеместно считали прототипом Вальмона из «Опасных связей». Среди жертв его «милых» чар числились герцогиня Бургундская и другие дамы королевского дома. Мадемуазель де Валуа, ставшая женой герцога Моденского, оказалась для него трудным орешком. Тогда Ришелье снял во дворце Пале-Рояль апартаменты, располагавшиеся по соседству с ее покоями, и приказал сделать потайной ход, соединивших их камины. Его интриги с этой женщиной привели к первому заточению в Бастилии. Чтобы облегчить участь «несчастного», его там навестили две принцессы, в то время как благородные дамы в закрытых каретах горестно фланировали перед высокими стенами. Рассказывают, что две из них — маркиза де Полиньяк и маркиза де Несл — даже дрались на ножах, чтобы выяснить, кто имеет право разделить с Ришелье постель. Разнять их удалось только после того, как с обеих сторон пролилась кровь. Самому герцогу тоже пришлось сразиться с принцем Конде и графом де Гасе. Он убил принца де Ликсена и барона фон Пентенрайдера. Вернувшись в Бастилию во второй раз, Ришелье прожил так долго, что едва не познакомился с гильотиной. Он умер в возрасте девяноста двух лет, совсем незадолго до Революции.

— 3 —

Этот дух аристократического разврата пестовался во французском обществе в течение двадцати лет, предшествовавших рождению Сада. Даже молодого дворянина, настроенного на добродетельное поведение, на жизненном пути подстерегали многочисленные ловушки и опасности. Для того, кто имел склонность к грехопадению и половому распутству, препятствий почти не существовало. Все же отвращение к добродетели и безразличие к частной и семейной нравственности являлись скорее симптомом, нежели причиной разложение старого порядка.

Алчность и излишняя доверчивость внесли не меньший вклад в дело разрушения устоев социальной нравственности, чем какая бы то ни было форма сексуальной распущенности. Очень немногие мужчины и женщины из простого народа встали на путь подражания регенту и его двору, хотя период регентства повсеместно считался более благоприятным временем, чем мрачные годы в конце царствования Людовика XIV. В этот период многим людям пришлось расстаться с их состояниями и даже жизнями, когда герцог Орлеанский одобрил план немедленного роста национального благосостояния.

В 1718 году экономическое спасение послевоенной Франции возложили на шотландца по имени Джон Ло, который опирался на один из наиболее соблазнительных экономических принципов: богатство может быть создано и увеличено за счет печатания денег, а осязаемые материальные ценности вполне могут быть надежно заменены кредитами. Банк Ло стал создателем «Индийской компании», выпустившей бумажные деньги, ассигнации, на сумму в сто миллионов ливров, в которую оценивались его предполагаемые активы. (Восемьдесят лет спустя, когда Сад задумал продать поместье в Мазане мадам де Вильнев, он просил за него сто тысяч франков, оговорившись при этом, что, в случае оплаты ассигнациями, сумма должна удвоиться.) В 1718 году страну охватил бум спекуляции. Когда два года спустя он спал, стоимость дополнительных бумаг, пущенных в оборот, равнялась не одной сотне миллионов, а двум миллиардам шестистам миллионам ливров.

Но далеко не все поддались на обман этого впечатляющего плана, хотя очень немногие проявили разумный скептицизм Канильяка.

— Месье, — сказал он Ло с сожалением, — на протяжении многих лет я занимал деньги и писал расписки, но никогда не отдавал долги. А теперь вы воруете мою систему.

Но мужчины и женщины, более легковерные, чем Канильяк, с восторгом ликовали над сказочным богатством, которое они якобы приобрели (оно будто бы заключалось в получении наполовину исследованных земель на Миссиссиппи). Цена ассигнации достоинством в пятьсот ливров росла с такой скоростью, что к началу 1720 года достигла 18000 ливров. И тогда наряду с банкротством «Компании Южных морей» пришло отрезвление. Сомнительное сооружение «Индийской компании» с ее миссиссиппским планом задрожало и рухнуло. Катастрофа произошла с удивительной быстротой и вызвала разрушения более внушительные, чем можно только представить. Влияние на состояние торговли и духа народа в целом оказалось более губительным, если сравнить с ограниченным эффектом краха «Компании Южных морей» в Англии.

Бумажные банкноты, изобретенные для того, чтобы без особых усилий обогатить многочисленных французских инвесторов, ценились теперь словно простая бумага. Некоторые из их обладателей решили, что лучшего применения для них, чем в нужнике, они не найдут. Одна из любимиц общества, Мазе, прославившаяся как актриса, восприняла эту потерю более серьезно. Тщательно нарумянившись, в чулках телесного цвета, чтобы позволить полюбоваться своей красотой без неприличного обнажения, церемонно вышла на берег Сены и на глазах своих поклонников бросилась в воду.

Крах экономики тяжелее всего сказался на тех, кому было что терять. Граф де Сад, как большинство аристократов своего времени, сполна ощутил волны катастрофы эксперимента Ло, прокатившиеся по финансовой жизни Франции и потрясшие даже основы земельной собственности. Крупные поместья неминуемо теряли свою стоимость, когда арендаторы оказались не в состоянии платить своим хозяевам ренту. Заниматься этим вопросом вплотную и систематически граф де Сад не имел возможности. Ему приходилось все силы отдавать службе королю на военном и дипломатическом поприще, а не наводить порядок в разбросанных по обширной территории вотчинах. Обязанность взымать ренту и налоги, следить за имением хозяин возлагал на своего юридического поверенного или управляющего. Владельцу при этом не приходилось оставлять службу или лишать себя столичных удовольствий.

Жалкое состояние французской экономики и обнищание широких масс семейству Садов, конечно же, немедленным банкротством не грозило. Однако долги графа возросли, и это, в свою очередь, повлияло на решение многих вопросов, имевших непосредственное отношение к будущему новорожденного сына. Когда придет время, маленький Донатье-Альфонс-Франсуа должен будет жениться исключительно по финансовому расчету. Но это не могло послужить причиной для особого беспокойства. К женитьбе граф де Сад относился очень серьезно, но это не значит, что он не знал парижских острот того времени на сей счет. Согласно одной из них, на ранних этапах веры у истинных христиан существовал обычай проявлять воздержанность и не прикасаться к своим невестам после свадьбы в течение первых трех суток. «Но сегодня, — говорилось в анекдоте, — это стали единственные три ночи, когда жены их видели».

Мир с неустойчивой моралью и хрупкими общественными устоями стал в такой же степени наследием ребенка, как и его поместья в Мазане и Сомане и замок на вершине холма в Ла-Косте.

— 1 —

Уже в самом раннем детстве Сад начал проявлять себя особо, как он сам вспоминал в художественном контексте «Алины и Валькура». Будущий маркиз слыл «заносчивым, злым и страстным» до такой степени, что эти качества могли бы снискать ему дурную репутацию в мировом масштабе, проживи он и половину жизни.

«Со стороны матери я оказался связан с высшей аристократией Франции, а со стороны отца — с наиболее выдающимися семействами Лангедока. Как бы то ни было, я родился в Париже среди необыкновенного богатства и роскоши. Лишь только во мне сформировалась способность во что-то верить, я пришел к заключению, что Природа и Судьба, объединившись, ниспослали на меня свои благодеяния. И я тем сильнее веровал в это, чем настойчивее окружавшие меня люди внушали мне эту мысль».

Маленький Сад, воспитываемый в неге и любви, приобрел все традиционные недостатки характера, свойственные единственному дитяти. В своем окружении во дворце Конде он стал ребенком-деспотом. За кончиной «месье ле Дюка» в 1740 году в возрасте сорока восьми лет на другой год последовала смерть его жены, принцессы Каролины. Графиня де Сад, оставшаяся во дворце Конде, теперь стала опекуншей и наставницей осиротевшего принца Луи-Жозефа и собственного сына, который по возрасту отставал от принца на четыре года. Хотя Луи-Жозеф де Бурбон был старше, ход событий в детской дворца Конде диктовал не он. У графини и ее компаньонок имелись все основания с беспокойством наблюдать за развитием личности ее сына. У него крепла потребность, как запишет он позже, чтобы все подчинялись его воле и выполняли все детские прихоти. Добившись удовлетворения одних желаний, он тотчас менял свои требования просто из стремления увидеть, как ухаживавшие за ним дамы бросятся выполнять и их. Возможно, все это представлялось не таким уж важным, как он думал. Всегда имелись причины полагать, что ребенок перерастет свое дурное и своенравное поведение. Но летом 1744 года в детской произошел скандал. Сад и принц Луи-Жозеф, бывший в два раза старше, играли вместе. Считалось, что нежное воспитание в преимущественно женском окружении привьет воспитанникам мягкость манер и не позволит проявляться физической агрессивности. В этом состоял серьезный просчет. Сада, напротив, раздражала власть женщин и матриархат, причем, в более глубоком понимании этого слова.

В тот летний день игра, которой занимались дети, им наскучила. Возникла ссора. Луи-Жозеф отстаивал свое старшинство, ссылаясь на возраст и социальное положение. Тогда маленький маркиз налетел на старшего мальчика и, не помня себя от ярости, начал его избивать. Говорят, Сад в том возрасте имел хрупкое сложение и в некоторой степени даже походил на девочку, но решимость, с которой он атаковал своего товарища по играм, выглядела поразительно. Принц Луи-Жозеф, не будучи в состоянии противостоять подобной атаке, получил, по словам самого Сада, «хорошую трепку». Только после того как визг отпрыска Бурбонов привлек внимание взрослых, юного маркиза оттащили от своей жертвы.

Драка двух детей даже самой голубой крови, не могла иметь особого значения, но жестокость и манера агрессивного поведения Сада стали причиной совещания взрослых во дворце Конде. Накал атмосферы грозил чем-то сродни исключению из школы, поскольку ни одно из возможных наказаний не соответствовало тяжести проступка. Не имея иного выхода, взрослые решили, как это ни печально, отослать четырехлетнего Сада из дворца. Но куда он мог идти? Граф де Сад по долгу службы жил при дворе кельнского курфюрста. Графиня рано или поздно должна была присоединиться к нему.

Дипломатическая миссия являлась не самым подходящим местом для агрессивного четырехлетнего ребенка. Решили, что Сада на некоторое время отправят в Авиньон к его бабушке по отцу. Сказано — сделано. Он простился с родителями и дворцом Конде и в августе 1744 года впервые оказался в Провансе. Деревенский совет Сомана не преминул отправить послание, в котором раболепно приветствовал прибытие в Прованс своенравного ребенка, своего господина и хозяина.

Жизнь в элегантном городском доме Садов в Авиньоне оказалась вполне приемлема. Произошло это благодаря тому, что бабушка Сада не знала истинной причины прибытия мальчика. Ничего не зная о его выходке во дворце Конде, она приняла на себя роль утешительницы и ангела-хранителя бедного ребенка, лишенного общества родителей, занятых своей дипломатической работой. Ссылка оказалась приятной. Мальчика окружали во всем потворствовавшие ему тетушки, почтительные кузины и кузены и товарищи по играм, включая Гаспара-Франсуа-Ксавье Гофриди, который впоследствии станет прокурором города Апта, лежащего восточнее Ла-Коста. Кроме того, Гофриди возьмет на себя беспокойный труд стать адвокатом Сада и будет одним из наиболее активных его корреспондентов. Но в 1744 году ничего, кроме гордости по отношению к внуку, престарелая дама не испытывала. Как писал Сад из тюремной камеры четыре десятилетия спустя, ослепленная любовью, бабушка потакала всем его прихотям. «Она преуспела в укоренении всех моих недостатков». На другой год свою ошибку бабка поняла сама. Поведение ребенка стало невозможным, и ее терпение лопнуло. Появилась необходимость найти нового опекуна для маленького деспота.

К счастью, Авиньон располагался неподалеку от трех других владений Садов: Ла-Косты, Сомана и Мазаны. В Сомане проживал младший брат графа Жак-Франсуа, аббат де Сад. Во Франции, как и в Англии, во многих семьях существовала традиция одного из сыновей «отдавать» Церкви, которая в случае с аббатом де Садом имела все основания с сомнением отнестись к подобной щедрости.

И все же аббат, этот лишенный религиозных предрассудков церковник и биограф Петрарки, оказался гораздо более подходящим опекуном для своего племянника, чем слепо любящая бабушка в Авиньоне.

Соманский замок находился в двадцати милях к северо-востоку от Авиньона. Он еще в меньшей степени напоминал ухоженный пейзаж Люксембургского сада. Соман, раскинувшийся на удаленном южном отроге Воклюза, со своей высоты смотрел на широкие просторы усеянного террасами Прованса, простиравшиеся до туманной синевы Люберона, последнего горного барьера, отделявшего местность от морского побережья. В замок, занимавший северный конец отрога, из деревни вела горная тропа. Сам Соман состоял из одной-единственной улочки с маленькими домишками, сложенными из бледного прованского камня. Она тянулась от квадратной колокольни у подножия замка до церкви, расположенной на противоположном конце. Доступ в селение усложнялся тем, что земля по обе стороны заканчивалась крутыми обрывами, а равнины внизу поросли густыми лесами. Суровый вид скал несколько смягчали окутанные нежным розовым покрывалом тамарисковые деревья и цветущие весной вишни.

В духовной сфере Соман считался непосредственной вотчиной папства, а в делах мирских он подчинялся губернатору Мазана, который также являлся сеньором селения. Для семейства Садов, владельцев Мазана и Сомана, казалось вполне естественным сделать одного из своих членов аббатом, который делил свою жизнь между Провансом и Авиньоном. Несмотря на неприступные стены, вырубленные в камне скал, само строение и прилегающая к нему земля на небольшом плато больше походили на место для отдыха, чем на крепость. Соман обеспечивал владельца замка всем, в чем тот нуждался. Он имел возможность посвящать себя Петрарке, работать в замечательной библиотеке или наслаждаться красотой ухоженного сада и совершенством фонтанов своего дома. Над стенами ступенями поднимались зеленые верхушки зонтичных сосен. Замок представлял собой эффектное зрелище и в то же время обладал той роскошью, которая сделает возможным появление Силлинга, описанного в «120 днях Содома» племянником, проведшим там юные годы. Окружение Сомана еще более усиливало тягу Садов к удовольствиям и способствовало престижу их семьи. В нескольких милях оттуда лежало романтическое ущелье уединения Петрарки с переливающимися зелеными водами Фонтана де Воклюз. Отделенный даже от суеты единственной улицы селения, аббат де Сад предпочитал не соблюдать утомительный обет безбрачия, который, впрочем, он никогда не давал своему господину. Когда в 1777 году он умер, семья Садов обнаружила, что одиночество аббата развевали одна испанская дама и ее дочь, в благодарность за услуги которых священнослужитель по сходной цене продал им часть земель поместья. Племяннику пришлось немало потрудиться, чтобы вернуть утраченное.

В возрасте пяти-шести лет юный маркиз де Сад жил в окружении природы, романтизм которой мог поспорить с дикой красотой низко нависающих скал и пенящейся воды картин Сальватора Розы, пейзажами, предваряющими повествование готических произведений. Подобное описание встречается в одном из его собственных произведений, когда в «Жюстине» героиня рассказывает о крепости Роланда.

«К четырем часам пополудни мы добрались до подножия гор. Дорога к этому моменту стала почти непроходимой. Мы вошли в ущелье, и Роланд сказал погонщику мула, чтобы в случае несчастья тот не оставил меня. На протяжении более десяти миль мы только и делали, что карабкались вверх или спускались вниз, и так далеко удалились от человеческого жилья и протоптанных троп, что нам представлялось, мы находимся на краю вселенной. Я против собственной воли испытывала некоторое беспокойство. Роланд не мог не видеть это, но ничего не говорил, и его молчание еще больше тревожило меня. Наконец на горном кряже мы увидели замок. Он возвышался над ужасной пропастью, куда, казалось, вот-вот упадет. Ни одной дороги, ведущей к нему, нам не удалось увидеть. Та, по которой мы теперь двигались, годилась разве что для коз. Ее сплошь усеивали камни. Но, в конечном счете, тропа вывела нас к этому жуткому логову, больше походившему на прибежище разбойников, чем на жилище добропорядочного люда».

Для ребенка с богатым воображением местность, в которой располагался Соман, неминуемо должна была ассоциироваться с образами, связанными с разбоем и другими темными делами, которые с легкостью приходили на ум чувствительной душе, жившей в восемнадцатом веке. Добавив в описание подобной деятельности эротические сцены и отдав своих героинь разбойникам, Сад перешел за черту дозволенного, перед которой большинство авторов готического романа благочестиво останавливались. Прибытие героини в замок Роланда как раз и являет собой пример такого нарушения.

«Я привез тебя для обслуживания моих фальшивомонетчиков, у которых являюсь главным, — сказал Роланд и, схватив меня за руку, потащил по мостику, который опустили перед нами и снова подняли, как только мы им воспользовались.

— Ты все хорошо разглядела? — спросил он, когда мы оказались внутри, и показал мне большую, глубокую пещеру в конце двора с колесом, к которому были прикованы четыре нагие женщины, крутившие его.» — Вот — твои подруги, и вот — твоя работа. При условии, что будешь работать по десять часов в день, вращая это колесо, и, подобно другим девушкам, удовлетворять те желания, о которых я тебе скажу, ты ежедневно будешь получать шесть унций черного хлеба и миску бобов. Что касается твоей свободы — забудь о ней…» Художественная проза Сада написана почти в одно время с «Королевой ужаса» Анны Радклиф. Это произведение встречалось в публичных библиотеках Лондона и Брайтона, Бата и Челтенхема. Но готический роман английского среднего класса, предназначенный для домашнего и школьного чтения, не имел даже намека на сексуальность, которой сквозят мелодрамы маркиза. Его героиня, к примеру, описывает судьбу Сюзанны и других молодых женщин, прикованных Роландом к колесу.

«Голыми мы были не только из-за жары, а потому что так лучше прилегали удары кожаной плетки, которыми время от времени потчевал наш свирепый хозяин. Зимой нам выдавали штаны и жилеты, плотно облегающие тело, чтобы ничто не мешало нам чувствовать плеть этого негодяя, единственное удовольствие которого заключалось в нещадном избиении нас».

В своих произведениях Сад демонстрирует удивительное знание географии Франции, от Нормандии до Марселя, от Бордо до Рейна. Путешествуя во время исполнения воинской обязанности и в качестве беженца, он записывал свои впечатления о городах и ландшафтах, и эти записи позже сослужили ему добрую службу. Его путешествия начались в Сомане, еще в детском возрасте. Летом аббат со своим юным племянником совершили паломничество на запад, на другую сторону Роны, в Овернь. Священник отправился проверять состояние дел своего церковного прихода аббатства Сен-Лежер в Эбреи. Маленький городок располагался между Клермон-Фераном и Виши, в пределах видимости высот Пюи-де-Дом. Сен-Лежер представляла собой квадратную провансальскую церковь, с интерьером, все еще украшенным фресками с изображением первоапостолов и епископов. В отличие от Сомана, она стояла в окружении лугов и ручьев, сразу за первым ущельем Оверня в Шовиньи, где начиналась страна рек, темных холмов и древних одиноких мельниц, разбросанных вдоль берегов реки то здесь, то там. Ландшафт, как водится, отражал настроение наблюдателя. В садовском случае подобные пейзажи служили плодородной почвой для его воображения в создании образов женщин у колеса Роланда.

С наступлением зимы аббат и ребенок вернулись в Соман. Под покровом раннего снега было довольно легко потерять дорогу на высоком, открытом для ветров плато. Воспоминания о путешествии из Сомана в Эбрей могли с легкостью лечь в основу описания дороги в замок Силлинг, куда вместе со своими жертвами удалились герои, чтобы провести 120 дней в зимней изоляции от внешнего мира. Оказавшись дома с дядей, он вновь испытал на себе суровость природы, сочетавшуюся с роскошной жизнью в пределах замка, что нашло отражение на страницах романа. В зимнее время года Соман тоже превращался в изолированный район, но аббат де Сад своевременно мог позаботиться о собственном удобстве, чтобы, ни в чем не нуждаясь, предаваться своим увлечениям. На протяжении многих лет он самозабвенно работал над старинными документами и семейными записями, с интересом склоняясь над рукописями, которые в один прекрасный день отразятся в его замечательном труде о жизни Петрарки, в котором аббат бесспорно докажет преданность Петрарки Лауре де Сад.

Несколько лет, проведенных в относительной бездеятельности, разовьют у ребенка чувство связи окружения с происходящими событиями. Горный хребет, обрывистые, поросшие лесом ущелья, стремительные реки Воклюза словно пронизаны ощущением восторга и обещанием радости, деспотизма и бесконтрольного потворства своим желаниям, которому в отдаленных замках предавались разбойники для удовлетворения своих самых низменных страстей. Недели зимней изоляции, проводимые в компании аббата и его гостей, стали весьма подходящим временем для самых изощренных мечтаний. Действительно, архитектура замка в Сомане с его сводчатым подземельем, изумительными лестницами, галереей, апартаментами, выходящими на долину створчатыми окнами в толще стен, стала характерной чертой романов Сада.

Все эти годы, проведенные в компании аббата, специально формальным образованием мальчика никто не занимался. Но он жил в доме, где царила атмосфера учения и интереса к древности. Более того, его знакомство с сельской жизнью Прованса дало свои плоды в коротких рассказах, написанных им в более поздние годы. Это были повести, как он говорил, рожденные отдаленными селениями горных районов типа Сомана и Ла-Коста, отдельные из которых известны не менее, чем традиционный народный юмор. Он писал о людях, живших в местах, где скалистые склоны так обрывисты, а каменные тропы столь круты, что карабкаться по ним даже козы порой не рисковали, а сексуальное поведение этих людей почти не отличалось от упомянутых животных.

В «Женатом проповеднике» он описывает монастырь неподалеку от Ла-Косты, который повсеместно считался прибежищем пьяниц, бабников, развратников и игроков. Одним из «святых» этого уединенного приюта считался отец Габриель, который влюбился в молодую замужнюю женщину из деревни, мадам Роден, «маленькую брюнетку двадцати восьми лет от роду, с вызывающим видом и круглым задом». Сей святоша обратился к ее мужу с клятвенными заверениями, что в селении есть человек, собирающийся его покинуть, не вернув священнику долг. И если Габриель не пойдет к нему немедленно, то будет поздно. Но, к несчастью, ему предстоит отслужить еще одну обедню. Роден, хотя и не был священником, латынь немного знал. Не мог бы он оказать отцу Габриелю услугу и прочитать мессу вместо него? Самые горячие заверения развеяли сомнения Родена относительно уместности такой подмены. Пока муж служил обедню, кюре отправился к его молодой жене и удовлетворил ее «больше одного раза». Сад замечает, что священник, «имея оснащение не хуже, чем у жеребца», не испытал трудности в обольщении «молодой шлюхи такого горячего южного темперамента».

Когда супруг вернулся, Габриель заверил его в получении долга и упомянул, что поставил у своей жертвы на лбу отметку. Как только пара осталась наедине, Роден, тем не менее, сказал своей жене о репутации кюре как соблазнителя, который наставляет рога то одному мужу, то другому. Он верил, что ветвистое украшение на сей раз тот «подарил» своему должнику, и от всего сердца посмеялся над глупостью женатых мужчин. Потом он рассказал супруге о службе, которую отслужил вместо Габриеля. Жена в ответ сообщила о пережитом утром религиозном отправлении, намекнув Родену, чтобы он готовился к тому, что вследствие этого небесного визита она забеременела, наподобие девы Марии.

Если мальчику Саду и не доставало формального образования, то он быстро наверстывал упущенное за счет знакомства с древней культурой и светскими удовольствиями Сомана и Эбрея. Позже стало ясно, что под ненавязчивым присмотром аббата де Сада исподволь проросли семена литературных амбиций и вольнодумства.

— 2 —

Когда ребенку исполнилось десять лет, на семейном совете постановили, что благотворный пример ученого дяди должен быть заменен на ортодоксальное обучение. Вероятно, это решение приняли довольно своевременно. Господский двор в Сомане в скором времени публично признали местом сомнительных удовольствий и определенного нравственного цинизма. Учитывая черты жестокости и своеволия в характере ребенка, жесткие рамки морального воспитания должны стать благотворным противовесом годам, проведенным в Провансе.

Для этого нужно вернуться в Париж и поступить в колледж Людовика Великого. В данном случае удача в какой-то степени изменила семье Садов, и сын стал для своих родителей еще более чужим, чем это могло быть в обычном случае. В 1743 году граф де Сад поссорился с кельнским курфюрстом, когда тот обвинил его в том, что Жан-Батист не дорожил его благосклонностью. Обвинение вполне могло оказаться справедливым. С другой стороны, курфюрст любил азартные игры, причем, обожал выигрывать. Дипломатам советовали вежливо проигрывать ему. Граф де Сад, скорее всего, проявил бестактность — откровенная продажность как будто не была свойственна его характеру.

После возвращения графа де Сада во Францию графиня решила поселиться в монастыре кармелиток на улице де Л'Анфер, где она прожила до своего смертного дня. Когда ее сын в возрасте десяти лет вернулся в Париж, он уже не мог находиться под непосредственным влиянием ни одного из своих родителей. Расположенный неподалеку от дворца Конде, колледж Людовика Великого считался престижным учебным заведением, как с точки зрения социальной, так и интеллектуальной. Находился он в ведении Ордена иезуитов. Среди его выдающихся учеников в восемнадцатом веке числились Вольтер и Дидро, и Бодлер в девятнадцатом.

Согласно традициям возраста и класса, Сад имел не только личные апартаменты, но и частного наставника, аббата Амбле. Священник должен был стать его ментором и во взрослой жизни. Ему также выпала неприятная обязанность препроводить своего подопечного в тюрьму для отбывания первого заключения. В зрелые годы маркиз напишет, что считает аббата Амбле своим первым настоящим учителем, обладавшим недюжинным умом и собственными принципами.

Еще четыре года до исполнения четырнадцати лет Сад оставался в стенах школы. Во время пребывания там он усвоил преимущества порядка и системы, которых ему не хватало в Сомане, и с легкостью приспособился к требованиям расписания. Его не без справедливости называли одним из наиболее начитанных французских авторов. Следует сказать, что школьный режим не прошел бесследно для воображения юного маркиза и три десятилетия спустя нашел отражение в его творчестве. История снабдила де Сада материалом, а математика стала навязчивой структурой, дававшей основу гротескному миру таких произведений, как «120 дней Содома». В своих письмах из тюрьмы он пользовался личным шифром, в котором цифры стали информационными и завуалированными символами. В его вымышленных гаремах количество распутных героев будет равняться квадратному корню числа прислуживающим им мальчиков и девочек или числа жен, шлюх и жиголо, помогающих в оргиях.

Строгая дисциплина и упорядоченность колледжа нашли отражение в законах сексуального деспотизма в замках Силлинг или общине Сант-Мари-де-Буа в «Жюстине». Несмотря на то, что в его дворцах удовольствий предавались занятиям извращенным сексом, они в значительной мере походили на строго организованные школы, а к характеру местных рабынь предъявлялись претензии сродни требованиям к благовоспитанным школьницам. Подобно Суинберну и многим другим последователям Сада девятнадцатого века, маркиз предлагал сардонический бурлеск морального воспитания.

Но колледж Людовика Великого сулил также удовольствия, которых не существовало в Сомане и Эбрее. Одним из главных видов отдыха в школе была постановка спектаклей. Любовь к театру у Сада проснулась рано и продолжалась всю его жизнь. Успеха в качестве драматурга он не добьется. Судя по дошедшим до наших дней откликам, особым талантом или оригинальностью маркиз тоже не обладал. Но во время своего продолжительного заключения он утешал себя чтением пьес, в надежде, что может стать последователем Корнеля, Расина и великих трагических драматургов Франции семнадцатого века. Хотя какими-либо талантами Сад не обладал, его честолюбивые помыслы подогревались героической драмой и тщательно подобранным списком комедий, которые учителя-иезуиты рекомендовали для постановки своим ученикам.

После четырех лет классического обучения античной литературе, религий, истории и математике юный маркиз закончил колледж. Теперь ему надлежало получить документ, удостоверяющий его благородное происхождение с перечислением предков. Вооруженный необходимыми бумагами, он приобретал право поступить в Версальскую школу легкой кавалерии. Сад выбрал эту карьеру, несмотря на то, что в Европе после окончания в 1748 году войны, связанной с австрийским престолонаследием, восстановился мир. Как и его отец, свой жизненный путь он хотел начать со службы в армии.

Графу де Саду год учебы сына в военной академии стоил три тысячи ливров. 5 декабря 1755 года мальчика со звания энсина произвели в младшие лейтенанты Королевской гвардейской пехоты. Назначение это не оплачивалось, но освобождало графа де Сада от дальнейших расходов, связанных с образованием отпрыска. Словом, было сделано все возможное для самого Донатье-Альфонса-Франсуа и его дальнейшей жизни. Несмотря на хрупкое телосложение и довольно нежный облик, скрытой за обманчивой внешностью ярости оказалось достаточно, чтобы помочь ему выдержать с полдюжины сражений. На войне он показал себя с лучшей стороны. Господин де Кастера, бывший свидетелем этого, писал графу де Саду, что его сына скорее нужно останавливать, чем толкать на действия. Такого же мнения придерживались и старшие офицеры Сада, один из которых заметил о нем: «Совершенно сдвинутый, но храбрый».

Когда в декабре 1755 года маркиз стал младшим лейтенантом, обстановка в Европе формально оставалась мирной. Но британский командующей военно-морскими силами адмирал Боскауэн, проявлявший активность в районе Ньюфаундленда, начал уже вмешиваться в дела французского флота в северо-западной Атлантике. Заявив протест, Людовик XV отозвал послов из Англии и Ганновера. К весне 1756 года поползли слухи о возможной войне, поскольку французские полки двинулись в южном направлении в сторону Тулона, порта дислоцирования кораблей на Средиземноморье, и в восточном, чтобы оказать поддержку австрийскому союзнику в борьбе против Фридриха Прусского. Видя такие приготовления, Англия в мае 1756 года официально объявила Франции войну, выделив финансовые субсидии и снарядив для участия в прусской кампании ганноверские войска. Но инициатива уже находилась во французских руках. Не прошло и несколько дней после объявления Англией начала военных действий против Франции, как французский флот нанес поражение эскадре адмирала Бинга из Гибралтара, потом захватил Менорку, а через некоторое время — британскую военно-морскую базу в Порт-Мейоне. 16 июня Франция заявила о состоянии войны с Англией.

Страна жила надеждой, что победа в этой кампании, получившей впоследствии название Семилетней, станет спасением Франции, Людовика XV и аристократического уклада жизни. На смену нравственному цинизму, поиску удовольствий и тенденции к политическому анархизму, проявившимся после смерти Людовика XIV в 1715 году, пришли жестокие испытания войны, ведущейся на трех континентах. Ярость сражений подогревалась обещаниями скорого триумфа. Новости, приходившие со Средиземноморья, звучали успокаивающе. Сообщения из Северной Америки — и того лучше. Несмотря на неприятности, приносимые адмиралом Боскауэном, французские сухопутные силы и их индейские союзники настолько деморализовали английских колонистов, что, как заметил один британский офицер, французам ничего не стоило бы занять всю Вирджинию и Мэриленд, если бы только они высадились там. Но и этого оказалось мало. Следовавшее через океан подкрепление из Англии потеряло две тысячи человек, ставших жертвами «тюремной лихорадки» — тифа, распространившегося на переполненных народом транспортных кораблях от мелких преступников, мобилизованных на войну в качестве солдат.

В Европе дела англичан также складывались не самым лучшим образом. Они дважды пытались высадиться на французском побережье, но в обоих случаях их отбрасывали назад. Главный театр военных действий находился в Германии, где Пруссия сражалась с Австрией. Французская армия действовала в районе Рейна. Сада перевели в пехотный полк маркиза де Пуайянна. Великолепный в своем ярко-синем мундире с алыми нашивками, младший офицер вместе со своими солдатами пересек Рейн и вышел на равнины северной Европы.

Полк, в котором служил Сад, являлся составной частью армии, находившейся под командованием графа д'Эстре. Армия получила приказ сразиться с защитниками Ганновера, возглавляемыми сыном Георга II, герцогом Камберлендским, «Мясником», разбившим якобитов в Куллодене в 1746 году. Эстре пересек Везен и 26 июля 1757 года всю силу французской армии обрушил на полки герцога в Хастенбеке. Атаки на позиции Камберленда продолжались три дня и закончились одной из самых решительных побед французской армии в этой продолжительной войне. «Мясник» признал поражение и в Клостерцевене подписал акт о капитуляции, эвакуировав из Ганновера отцовского наместника. Описывая отчаяние Георга II, узнавшего о поражении в Ганновере, Гораций Уолпол 4 августа 1757 года писал своему другу сэру Томасу Манну: «Какой печальный вид являет собой престарелый монарх в Кенсингтоне, доживший до таких бесславных и роковых дней!»

Правда, как описывал сам Сад германскую кампанию, увиденную собственными глазами, задор победы 1757 года в следующем году померк. В январе 1757 года он получил чин лейтенанта. Но более важным стало то, что командование французской армией на Рейне перешло герцогу Ришелье, а затем, вследствие дворцовых интриг мадам де Помпадур — графу де Клермону, дальнему родственнику Садов по семейству Конде. В стратегии этот «вояка» разбирался слабо. Существовала и худшая сторона данного назначения: граф оказался подобен подушке, носящей следы последнего человека, который на ней сидел; он легко поддавался влиянию извне. 23 июня 1758 года в Крефелде Клермон сразился с Фердинандом Брунсвиком.

Накануне битвы Сад имел возможность наблюдать за фиглярством кавалерии, когда ганноверцы прогнали французов из города лишь для того, чтобы французская конница все же вернулась и выдворила ганноверцев. Все этого скорее походило на забаву, чем на сражение. Но утром 23 июня, когда маркиз и его солдаты проснулись, они увидели, что происходящее мало напоминает игру. Их атаковали главные ганноверские силы, и времени им хватило лишь для того, чтобы организовать профессиональную оборону. Едва французы успели подготовиться, как подверглись артиллерийскому обстрелу с фронта и обоих флангов. Когда солдаты Сада занимали свои позиции, уже грохотали выстрелы и над ними проплывали облака дыма. От близких разрывов снарядов в воздух взлетали комья земли, и после каждого полета шипящих пушечных ядер в стройных солдатских рядах появлялись невосполнимые провалы. Словом, шло одно из жесточайших сражений, ничего общего не имевшее с битвой при Фонтеное в 1745 году, когда французские офицеры, якобы выступая перед противником, говорили: «Будь мы на месте англичан, то сначала бы открыли огонь».

Атаку ганноверцев Сад имел возможность наблюдать по фронту и с правого фланга. Среди погибших в том бою оказался граф де Жисор, сын графа де Бель-Иля, маршала Франции. Только тогда Сад вдруг понял, что все это является всего лишь прелюдией, а настоящее наступление готовилось на левом фланге, где на оборонительных позициях стояли его собственные карабинеры. Последовала свирепая рукопашная схватка, исход которой могла решить только грубая физическая сила. Войска противников сошлись в ближнем бою и, как писал Сад, нещадно рубили друг друга саблями. Ряды французов к этому времени еле держались. Ожидали подмогу, но она, хоть ее и обещали, в суете сражения так и не пришла. Свежие ганноверские войска, появившиеся из ближайших лесных зарослей, предприняли новую атаку на французские оборонительные укрепления. Сад утверждает, что его линия обороны выстояла, а солдаты дрались, как львы, и успешно отразили удары элитной силы вражеской пехоты. Позиция удерживалась до наступления ночи. Потом под покровом тьмы, «тень армии», как охарактеризовал своих солдат Клермон, начала медленное отступление к Рейну.

После этого поводов для восторгов в дальнейшей кампании у Сада не возникало. Хотя случались еще ночные атаки на врага, одна из которых принесла четыре сотни пленных, настоящих побед больше не случалось. Кроме того, исчезли причины надеяться на личное продвижение в армии. Сад сообщил отцу, что ему недостает малодушия, чтобы лебезить перед влиятельными людьми или льстить глупцам, с тем, чтобы снискать к себе расположение. Только однажды или дважды маркизу удалось обратить на себя внимание своего начальства. Один случай был связан с тем, что он спас от казни дезертира, когда весь полк бросил человека на произвол судьбы. В другой раз Сад выделился из общей массы по иному поводу, приказав дать залп торжественного салюта в знак ознаменования победы французов в Зондершаузене. Но ствол оружия оказался настолько неумело направлен, что снаряд пробил крышу соседнего помещичьего дома. Лейтенанту Саду пришлось принести публичные извинения местному муниципалитету. Извиняясь, он бестактно заметил, что местная знать, возможно, и расстроившаяся из-за случившегося, поймет и простит его, когда осознает естественную радость по поводу победы его нации над их.

Другие новости о Саде пришли во Францию от его спутника Кастеры, который сообщал: молодой маркиз при встрече с местными красотками оказался «легко воспламеняющимся». Подробности дела неизвестны, но, в любом случае, влияние, которое оказывали на него немецкие девушки, вскоре потеряло свое значение. В 1779 году Сад сказал, что лучший способ выучить язык — завести любовницу, прекрасно говорящую на нем. Именно таким образом он и поступил, когда выбрал толстую веселую баронессу, гораздо старшую его по возрасту.

По мере того, как ход кампании изменялся явно не в пользу Франции, а число погибших возрастало, во многих полках появлялись вакансии. В апреле 1759 года Сад купил себе чин капитана в Бургундской кавалерии. Но после этого война для него, если не считать регулярные верховые дозоры, стала ничем. Приезжая в Париж и держась в стороне от своего отца и детских наставников, он быстро пристрастился к жизни, полной сексуальных открытий. Такое существование в конечном счете представилось ему унылым и безрадостным. «Друзья, как и женщины, часто оказываются фальшивыми», — сделал маркиз горький вывод. По его собственному замечанию, он слишком много спал и слишком поздно вставал. Каждое утро Сад отправлялся на поиски девушки, которую можно бы нанять на один день. К вечеру, когда его интерес к ней как будто затухал, он порой чувствовал себя неловко. В конце концов, маркиз пока еще оставался благовоспитанным молодым человеком. Но проснувшись поутру, он обнаруживал, что его страсть разгоралась с новой силой, и день снова начинался с поиска новой партнерши.

Известие о его поведении в скором времени достигло семьи де Садов, чему вряд ли стоит удивляться: в ту пору самый большой в Европе город можно было с легкостью обойти пешком. Вследствие этого Сад испытал всю полноту мучительных угрызений совести. Он написал аббату Амбле, признавшись ему в своей глупости и бездумности. Молодой человек заметил, что не любил ни одной из тех девушек — это, несомненно, соответствовало действительности, — и теперь понимает, что ни одна из них не могла составить счастье его жизни. Данные сожаления вполне могли быть всего лишь формальным выражением раскаяния, принесенного с целью успокоения аббата Абмле и графа де Сада. Но каких-либо свидетельств той поры, указывающих на то, что молодой человек предавался более предосудительным удовольствиям, которые в скором времени станут причиной его дурной репутации, не имеется.

Выражая сожаление по поводу беспокойств, которые доставил графу де Саду, «добрейшему из отцов и лучшему из друзей», молодой маркиз производит впечатление действительно приличного молодого человека, которого своевременно удалось спасти от неминуемой погибели. На какое-то время он возвращается на войну, где ищет славы.

Но за время его отсутствия очередь за славой значительно увеличилась, а жизненных удобств стало значительно меньше. Война, так удачно начавшаяся для Франции, теперь грозила обернуться национальной катастрофой. Атаковав в 1759 году Квебек, британцы в Северной Америке нанесли французским силам удар в самое сердце. В Европе военная инициатива из рук Франции перешла к армиям Пруссии и Ганновера. Действующая французская армия все решительнее уклонялась от сражений. Но такое положение вещей едва ли можно считать удивительным, поскольку герцог де Шуазель, премьер-министр Людовика XV, уже начал с англичанами секретные мирные переговоры, которые не проходили настолько тайно, как ему хотелось бы. Причин и сил для войны больше не было. Когда в 1763 году она закончилась, Сад покинул армию, хотя случилось это только после того, как майор из его полка рассказал другу семьи, господину де Сен-Жермену, об «ужасных вещах», которые молодой офицер вытворял в интимной жизни.

Если граф де Сад на обвинения, выдвинутые против сына, на этот раз обратил внимания меньше, чем следовало, то это обуславливалось лишь тем, что ему приходилось заниматься скандалом более серьезным. Гроза, от которой фривольное поведение аббата де Сада защищали стены его уединенного замка в Сомане, обрушилась на него в Париже. В его игре на религиозном поприще как будто все шло хорошо, и он успешно продвигался вверх, став генеральным викарием Нарбонны и Тулузы. Но его знакомые, включая Вольтера, замечали, что интерес священника к молодым женщинам не ограничивался одной духовностью. С особым энтузиазмом относился он к своим редким путешествиям из Прованса в Париж; возможно, новое чувство престижа в Церкви взяло верх над его природной осторожностью. Аббат не учел повышенную бдительность со стороны полиции. В начале 1762 года он нанес визит мадам Пирон, многоопытной в сексуальном плане даме, известной своей моральной неустойчивостью. В этом тоже состоял один из его просчетов. Но аббату де Саду хотелось испробовать таланты мадам де Пирон в компании с ее девушкой Леонорой с репутацией проститутки. Когда агенты полиции ворвались на вечеринку, пятидесятилетнего генерального викария Нарбонны и Тулузы они нашли в весьма недвусмысленном положении в компании с двумя молодыми женщинами. Возможно, каким-то образом он привлек к себе внимание полиции, но более вероятным представляется неблагоприятное для него стечение обстоятельств, когда священник оказался в заведении в ночь обыска.

Но случилось так, что срок тюремного заключения аббата де Сада оказался кратким, и его репутация дворянина и священнослужителя не пострадала. Предложения лишить его должности генерального викария или прихода церкви Сен-Леже в Эбрее не приняли во внимание, так как они могли рассматриваться как акт мщения. В то же время ему порекомендовали на время удалиться в Прованс и не показываться в Париже до тех пор, пока пересуды не умолкнут, а впредь во время своих визитов в столицу и к мадам Пирон быть более осмотрительным. Вольтер предвидел скандал такого рода и свое представление о церковной карьере друга изложил в письме в стихотворной форме.

В детские годы своего племянника аббат служил для него примером человека огромного влияния и объектом подражания. Его поведение, возможно, позволило отбросить последние колебания и свободно предаваться обуревавшим его страстям. Этому также способствовала задумка графа де Сада уйти из мира, как это сделала графиня, и предаться мыслям о бренности жизни. Для принятия этого решения, как выяснилось, у него имелись довольно веские причины. У него уже начали проявляться первые признаки водянки. Сбои в работе жизненно важных органов не обеспечивали своевременного вывода из организме жидкости. Не надеясь на выздоровление, он искал облегчения своим страданиям на водах Пломбьера. В более легких случаях врачи, возможно, помогали избавиться от водянки. Графу де Саду предложили подвергнуться «пункции». С помощью острого троакара, введенного в брюшную полость, у него могли откачать от десяти до пятнадцати кварт жидкости[5], но такое лечение приносило лишь кратковременное облегчение. Проводить его с каждым разом приходилось бы все чаще, а состояние пациента продолжало бы явно ухудшаться.

Все же пример аббата де Сада служит еще одним доказательством того, что благочестивый порядок Людовика XIV безвозвратно ушел в прошлое. Наряду с анархией в политике шло моральное разложение общества, не обошедшее стороной даже высших служителей Церкви. Волна перемен нравственных устоев наступала с такой скоростью, что верования и понятия, казавшиеся непреложными, сметались ею, как моды минувшего летнего сезона. Публичные дома терпимости и частные petite maison не только открывали врата сексуального рая, но и предлагали новую философию жизни, более подходящую для того времени. Век короток, а «потоп», как назвал его Людовик XV, составлял всего лишь четвертую его часть. Большую часть этого времени Сад провел в заключении, но в моменты свободы он следовал модному влечению той эпохи.

Однако в его случае извращенность и жестокость, которые якобы возбуждали в нем половое чувство, в такой мере отличались от нормы, что через год после его возвращения с войны владельцы домов терпимости в Париже получили предупреждение насчет него от Луи Марэ, инспектора полиции, отвечавшего за нравы общества в городе. Инспектор посетил мадам Бриссол, хорошо известную владелицу публичных домов в Барьер-Блакш и на рю Тир-Бурден. Зная, что Сад в Париже, Марэ записал: «Этой Бриссол, не вдаваясь в дальнейшие подробности, я настоятельно порекомендовал, чтобы никаких девушек ему для сопровождения в petite maison она больше не давала». Petite maison как тайное место для интимных удовольствий титулованных и знатных особ стало символом разврата хорошо обеспеченных. Уединенность и надежность укрытия за его стенами делали такой дом идеальным местом для развлечений, подсказанных Саду его изощренным умом.

— 1 —

Для предупреждения мадам Бриссол у полиции имелись более веские основания, чем простое подозрение или сплетни. 19 октября 1763 года к Луи Марэ пришла одна молодая женщина двадцати лет, зарабатывающая на хлеб насущный изготовлением вееров. Несмотря на то, что по своему положению эта особа относилась к вечно перемещающемуся ремесленному сословию городского населения, на протяжении нескольких недель она проживала в «Кафе Монмартра», окруженном высокими, тесно расположенными зданиями рю Монмартр, к северу от просторного великолепия Пале-Рояль и Лувра. Но изготовление вееров приносило мало денег Жанне Тестар, и вечерами она подрабатывала в качестве проститутки. Тестар считалась не простой уличной девкой, так как у нее имелся договор с мадам де Рамо, владелицей одного из фешенебельных борделей на улице Сент-Оноре, где она обслуживала избранных клиентов из привилегированного класса. Заведение мадам, расположенное в районе королевских дворцов, носило название «дом знакомств». Жанна Тестар зарекомендовала себя достаточно старательной девушкой в том, что касалось ее ремесла, но ночью 18 октября 1763 года она едва не совершила роковую ошибку. Напуганная до смерти, Жанна пришла в полицию, где поведала свою историю…

В тот вечер около восьми часов Тестар отвели на улицу Сен-Оноре. Там уже ее ждал клиент. За ночь, которую ей предстояло провести в обществе мужчины в его petite maison, она получила солидную оплату в размере двух луидоров золотом. Это оказался молодой человек аристократической наружности. Не называя его имени, она сказала, что у него были светлые волосы, хрупкое телосложение и на вид — года двадцать два. Слуга молодого человека Ла Гранж проводил девушку в нанятую карету, которая отвезла ее на другой берег Сены. Проследовав по темным улицам города, экипаж доставил Тестар в предместье Сен-Марсо, восточнее Люксембургского парка. Там она остановилась перед воротами, выкрашенными желтой краской. За чугунной оградой стоял элегантный дом. Молодой человек отвел девушку в комнату на первом этаже.

Он запер дверь комнаты на ключ, спрятал его в карман, после чего расспросил о ее религиозных верованиях. Потом начал хвастаться перед ней в том, что, когда совершал акты с другими девушками, многие из них произносили богохульные и грязные ругательства. Говоря все это, молодой человек воздел кулак к небу и, потрясая им, крикнул: «Если ты Бог, посмотрим, как ты накажешь меня!» Этот вызов звучит в произведениях Сада, исполненных религиозного бунтарства. Беспокойство Жанна Тестар начала испытывать еще до того, как он открыл дверь, ведущую во внутреннюю комнату, где происходили ночные события. Демонстрация культовых религиозных предметов, эротических картинок, нескольких розог и пяти плетей ее словно приготовили для проведения некоего непристойного ритуала. В этот момент немного озадаченная девушка попыталась отговорить молодого человека от его замысла, сказав, что беременна. В ответ он пообещал использовать ее противоестественным образом, как она скромно выразилась.

Но куда больше испугало ее его обещание пустить в ход плети, висевшие на задрапированной черной тканью стене. Некоторые из них казались особенно варварскими, так как их ремни имели металлические наконечники, нагреваемые перед употреблением. Сначала ей нужно было испытать плеть на нем, а потом этим «орудием труда» он собирался воспользоваться сам. Свою роль Жанна могла исполнить в шутку, в то время как молодой человек проявлял все признаки того, что намерения у него самые серьезные. Тем не менее, проявив обходительность, он позволил ей выбрать плеть, которой Тестар предпочитает быть избитой. Прежде чем они подошли к этому моменту, мужчина предложил ей провести с ее телом несколько физических экспериментов, чтобы посмотреть, как оно проявит себя в работе, словно намеревался проверить работоспособность красивой и сложной машины. Он подразумевал спринцовки и клизмы, которые также имелись в жутком оснащении внутренней черной комнаты. Ему и в голову не приходило, что девушка может воспротивиться противоестественному половому акту или какой-то другой просьбе, так как это, в его представлении, считалось всего лишь минимумом ожидаемого от нее.

Если бы Жанна Тестар была более образованной молодой женщиной, она могла бы предположить — это всего лишь замысловатая шутка, заимствованная, возможно, из школьных розыгрышей «Клуба адского огня» в Англии, члены которого представляли собой самую высшую знать и наиболее апатичных из политических тяжеловесов. Церемонии такого рода порой носили скрытый дух бунтарства, но зачастую являлись просто любительскими спектаклями, приносившими чуть больше восторга, чем скучные страницы пристойного готического романа. В данном случае молодая женщина прониклась ощущением, что находится в запертой комнате наедине с опасным сумасшедшим, который на самом деле собирается проделать с ней все, о чем говорит. Он не шутил, когда говорил ей о желании выпороть ее и иметь с ней анальный половой акт. Действительно, после того, как сей человек все это с ней проделает, единственным способом для него обезопасить себя остается заставить ее замолчать. Жанне Тестар повезет, если она не найдет свой конец в Сене с перерезанным горлом. Если же такое случится, мадам де Рамо из «дома знакомств» на рю Сен-Оноре вряд ли станет афишировать свою причастность к преступлению и ни за что не отправится в полицию, чтобы рассказать историю девушки, которая станет еще одним трупом, найденным в реке.

Жанна взяла себя в руки и попыталась найти способ вызволить себя из затруднительного положения. К этому моменту молодой человек вытащил пистолеты и шпагу, заверив ее, что будет вынужден пустить их в ход, если она не подчинится его требованиям. Тестар заговорила его, вернув внимание к предмету богохульства, пообещав, несмотря на свое физическое состояние, которое не позволяет ей подчиняться всем его настоящим приказам, все же стать помощницей в опытах по черной магии. Жанна, например, может встретиться с ним в семь часов утра в следующее воскресенье, чтобы сопровождать его на мессу. Там они утаят священные облатки, данные им священником, и вернутся в потайную комнату, где предадутся незабываемой оргии, а предлагаемым им извращениям она будет отдаваться с большим энтузиазмом, чем нынешней ночью. Молодому человеку эти слова понравились настолько, что он оставил разговор о порке и других извращениях, приготовленных им для нее. Хотя спать молодой женщине не пришлось, она старалась протянуть время, чтобы дождаться нанятой мадам де Рамо кареты, которая отвезет ее домой. Когда та прибыла около девяти часов утра, Тестар уговорила его открыть дверь, не забыв посулить встретиться в воскресенье. Молодой человек согласился на это и дал ей лист бумаги с его подписью на ней, прочитать которую она не могла.

Тем же днем Жанна попыталась обратиться к стражам закона. Но парижская полиция шестидесятых годов восемнадцатого века, подобно своим лондонским коллегам, состояла из чиновников, проживавших в собственных домах. Первые два раза, когда Тестар наведывалась в здание участка, ей говорили, что никого нет. Только вечером того дня она сумела сделать свое заявление.

Ни одна из отдельно взятых деталей рассказанной девушкой истории не указывала на то, что молодым человеком являлся Сад. Не имелось также каких-либо доказательств правдивости версии событий, изложенных Жанной Тестар. От нее, к примеру, следовало бы ожидать, что она никогда не подтвердит собственного согласия на анальный акт, так как это считалось преступлением, караемым сожжением на костре. Уголовный кодекс гласил, что наказание за проступок подобного рода в равной степени несли как мужчина, исполнявший акт, так и женщина, позволившая его.

Внешность молодого человека и его petite maison позволяли думать, что это был, несомненно, Сад. Его вызов, обращенный в небо, без особой надежды навлечь на себя гнев Божий, характер сексуальных вкусов также усиливают это подозрение. Лишенные сатанинских атрибутов, предложенные им акты выглядели так же, что и те, которыми он занимался с молодыми женщинами на протяжении последующей дюжины лет. В то время Сад, бесспорно, находился в Париже. Он покинул Эшоффур в Нормандии, в ста милях к западу от города, чтобы 15 октября встретиться в Фонтенбло с премьер-министром, герцогом Шуазелем, намереваясь просить о своем продвижении. Срок военной службы закончился, и, с его стороны, было вполне разумно ожидать, что ему подыщут тот или иной дипломатический пост, как в свое время случилось с отцом. К 18 октября маркиз, скорее всего, находился в пределах досягаемости дома знакомств на улице Сен-Оноре и реШе ггшзоп в предместье Сен-Марсо.

Луи Марэ и его коллеги имели одну специфическую улику, лист бумаги, на котором молодой человек оставил свою подпись. Сада арестовали 29 октября. Ответственность за его содержание под стражей, пока обстоятельства дела не будут доложены королю, взял на себя Антуан де Сартин, генерал-лейтенант полиции. Три недели спустя после ареста сына, 16 ноября, граф де Сад написал в Соман брату аббату. Petite maison маркиз снял и обставил на деньги, взятые в долг. Там он, по выражению графа, предавался debaushe outree[6], который настолько шокировал вовлеченных в него девушек, что они просто считали своим долгом поставить в известность полицию. Короля информировали обо всем и попросили наказать за подобное поведение по всей строгости закона. Сада заключили в замок Венсенн, расположенный на восточной окраине Парижа. Причем, проделали это без суда и следствия. В Венсенне ему надлежало оставаться до тех пор, пока семья не решит, в какую тюрьму его поместить. Граф Сад призывал брата опровергать сведения об этом деле, если история начнет распространяться в Провансе, и ни слова не говорить тетушкам маркиза. Как следует из материалов дела, Сада из Венсенна перевели в Нормандию, «чтобы иметь возможность пресекать слухи, которые могли начать распространяться».

Но еще до этих событий, 2 ноября, Сад сам написал Сартину. Это было письмо, написанное не бунтарем или богохульником, но человеком кающимся, — искренне или нет — это уже другой вопрос. «Я заслуживаю Божеской мести, — писал он. — Единственное, что я могу делать — оплакивать свои ошибки, корить себя за прегрешения. Увы! В руках Господних раздавить меня, не дав даже времени признать и прочувствовать их». Раскаиваясь, молодой человек теперь понимал, что к данному настоящему положению его привело пренебрежительное отношение к причастию. Он умолял позволить ему иметь слугу, предложив прислать человека, только однажды переступившего порог его petite maison в Аркей.

Далее в письме Сад ссылался на одну книгу, безнравственное содержание которой также способствовало возникновению нынешних проблем с полицией. Упомянутое издание в момент ареста будто бы было найдено и конфисковано, однако свидетельств в пользу того, что автором того произведения являлся он сам, нет. Естественно, ссылка на книгу вовсе не говорит об аресте за преступление, никакого отношения к Жанне Тестар не имеющее. Скорее, это служит доказательством того, что Сад опасался, как бы ему не предъявили еще одного обвинения, связанного, вероятно, с хранением в частном собрании печатной продукции порнографического характера, подобного тем «нечестивым» эстампам, которые, как следовало из материалов дела, девушка видела на задрапированной черной материей стене. Двадцать лет спустя, во время заточения в Венсенне, маркиз написал бывшему наставнику аббату Амбле о своих первых пробах пера. Он упомянул о заработанной куче денег на том, что, вероятнее всего, являлось эротическим романом в стиле Пьетро Аретино, а вовсе не на своих пьесах. О каком более раннем литературном опыте идет речь, нам неизвестно. Однако его ссылка позволяет думать, что он относится ко времени его путешествия по Голландии в 1769 году. Письмо, написанное Садом 2 ноября 1763 года, свидетельствует о том, что маркиза нужно скорее считать шутником, чем богохульником, а все его аксессуары в petite maison имеют большее отношение к театральному действу, изобретенному за десять лет до этого «Клубом адского огня» в Англии, чем к сатанизму. К его именитым членам, которые впервые собрались на развалинах Медменхемского аббатства на Темзе, относились сэр Франсис Дэшвуд, лорд Сэндвич, Джон Уилкс и Джордж Селуин. Дальнейшие их встречи проходили в пещерах, выкопанных в поместье Дэшвуда, близ его красивого палладианского особняка Уэст Уикома. Церемония скорее походила на костюмированный бал, чем на черную мессу. Единственный действительно страшный эпизод возник в тот момент, когда Уилкс к друзьям, пытавшимся в мерцании свечей вызвать из тьмы дьявола, внезапно выпустил черного бабуина. Правдивое освещение событий нашло отражение в записях бухгалтерской книги известной лондонской содержательницы публичного дома, Шарлотты Хейес. «18 июня 1759 года. Двенадцать весталок для аббатства. Нечто скромное и распутное для братьев». Как и petite maison Сада, «Клуб адского огня» считался в такой же степени местом для сексуальных упражнений, как и храмом для поклонения дьяволу. Его Idolum Tentiginis, выполненный в виде палки с головой птицы, обращенной назад с клювом в виде фаллоса, предназначался для молодых женщин, которые должны были скакать на нем.

Непристойная форма подобных ритуалов маскировала в Англии протест против католицизма. В своем случае Сад не мог воспользоваться этим оправданием. Как бы это ни казалось странным, но его покаяние приняли. 13 ноября Людовик XV подписал приказ о его освобождении из Венсенна. Молодому аристократу велели вернуться в Эшоффур, где ему предстояло жить под бдительным наблюдением собственной семьи. Тех, кто читал о его «развлечениях» с Жанной Тестар и другими девушками, ждало еще одно потрясение: маркиз де Сад вот уж шесть месяцев как состоял в законном браке.

— 2 —

К 1763 году отношения Сада с молодыми женщинами подразделялись на два вида. В одном случае в них он видел партнерш, которых нанимал для утоления своих плотских страстей, в другом — они представляли для него идеал для платонических и романтических ухаживаний. Создавалось впечатление, что маркиз страдал раздвоением личности, от которого он не избавился до самой могилы. Ни малейшей склонности к браку Сад не проявлял. Более того, своей тетушке Габриелле-Элеоноре де Сад, аббатисе Сен-Бенуа де Кавайон, в письме, датированном 22 апреля 1790 года, молодой человек написал, что основной причиной для женитьбы он считал необходимость, чтобы кто-то находился рядом и мог ухаживать за ним на склоне лет.

Все же весной 1763 года в возрасте почти двадцати трех лет Сад, по крайней мере, морально был готов рассмотреть кандидатуры девушек на роль маркизы. С тем, чтобы иметь возможность поухаживать за мадемуазель Лаурой-Викторией де Лори, дочерью из одной старинной провансальской семьи, он в марте посетил Авиньон. К ней в молодые годы маркиз испытывал наибольшую и, пожалуй, самую искреннюю страсть.

Граф де Сад, собственное здоровье которого оставляло желать много лучшего, с одобрением отнесся к ухаживаниям сына, поскольку хотел видеть его обустроившим свою жизнь. Относительно серьезности намерений Сада сомнений, казалось, не возникало. В то же время отношения молодых складывались далеко не платонически. В письме, написанном ей 6 апреля из Авиньона, Сад предстает большим ревнивцем, поскольку угрожает каждому из своих возможных соперников рассказать об их интимной связи. Мадемуазель де Лори, которой тогда исполнилось двадцать два года, казалась идеальным выбором на роль будущей маркизы де Сад. Но роман между ними дальше помолвки не продвинулся, хотя она продолжала оставаться любовницей Сада. В апреле 1763 года во время поездки в Прованс маркизу представилась первая возможность появиться в Ла-Косте в качестве наследника своего отца. Празднования по случаю его прибытия организовала его тетушка, мадам де Вильнев. Бывший владелец Ла-Коста, Клод де Симьян, в конце шестнадцатого века превратил неприступную крепость на вершине скалы в аристократическую резиденцию. Век спустя здание перешло во владение деда Сада. К преображенному замку вела массивная каменная лестница, начинавшаяся у верхнего уровня деревни, расположенной на северо-восточном склоне. Попасть туда можно было и с юго-западной стороны, минуя оливковые и миндальные рощи, посаженные аллеями, чтобы защититься от жгучих лучей солнца и мистраля.

В тот апрельский день 1763 года Сад вместе с небольшой компанией сопровождавших его лиц прибыл туда из Апта, расположенного с восточной стороны равнины. Они пересекли римский мост, Понт Жюльен, и их встретила кавалькада всадников и украшенных цветами повозок, нарядных, в лентах, пастушек и молодых людей в шляпах с кокардами, ягнят, убранных цветами и дарами. Сцена, будто заимствованная из «Женитьбы Фигаро», не обошлась без приветственного адреса и крестьянского хора. Вся процессия поднялась в замок, где праздник завершился банкетом и балом. Прежде чем ворота Венсеннской тюрьмы окончательно закрылись за ним в 1778 году, Саду довелось побывать в Ла-Косте еще около двенадцати раз. Наибольшим вниманием среди встречавшей его компании пользовался Сад у девушки шестнадцати лет, Марии-Доротеи де Руссе, которая пятнадцать лет спустя станет в замке компаньонкой Сада.

Несмотря на всевозможные проблемы маркиза, деревня Ла-Кост сохранит ему свою преданность вплоть до времени изменения ценностей, которые принесет с собой Революция, случившаяся четверть века спустя после его прибытия туда. Население деревни в 1770 году насчитывало 430 обитателей, составлявших 110 семей. Эти люди славилось своим расхождением во взглядах на вероисповедание, так не похожим на католическое послушание, свойственное жителям южной Европы. Религиозные разногласия были характерны для деревни уже в шестнадцатом веке, и в 1663 году возникла необходимость запретить протестантскую веру. Во времена правления Людовика XV к протестантству относились терпимо до тех пор, пока оно не становилось навязчивым. Пасторы устраивали богослужения в амбарах или в полях за селением. Однако в семидесятые годы восемнадцатого века, когда силы законопорядка прибыли в Ла-Кост, выяснилось, что предметом их внимания является не только неисправимый маркиз де Сад, но и причиняющие беспокойство протестанты.

Пока ранней весной 1763 года Сад находился в Провансе, отец его занимался анализом других вариантов. Все понимали, что финансовое состояние семьи теперь полностью зависит от правильной женитьбы молодого человека. Среди кандидаток на роль невесты в списке графа де Сада имелось имя Рене-Пелажи, двадцатилетней дочери Клода-Рене Кордье де Лоне, президента де Монтрей, возглавлявшего налоговую палату, функция которой состояла в том, чтобы с помощью податей собирать деньги для выдачи субсидий и обеспечения благополучия тех, кто в этом нуждался. Граф де Сад встречался с родителями Рене-Пелаши, и они ему понравились. На его взгляд, и отец, и мать относились к числу наиболее симпатичных и честных людей.

По знатности семейство Монтрей ни в какое сравнение не шло с «кланом» Садов, но их финансовое положение отличалось особой прочностью. Как не мог не заметить граф де Сад, Рене-Пелажи имела одну-единственную сестру, хотя вместе с ними наследниками непосредственного имущества семьи являлись девочка трех лет и еще более юный мальчик. Кроме того, у нее имелась бездетная тетка. Ее мать Мари-Мадлен Массой де Плиссе, президент де Монтрей, происходила из семьи, которая оставила заметный след в общественной жизни и сколотила приличное состояние. Она и ее муж могли позволить себе престижный, в смысле социального положения, брак с одним из отпрысков древнего рода, чтобы триумфальный блеск Монтрей стал достоянием всего света. Семейство Садов по своей родословной считалось безупречным. К тому же, о большей родственной связи с королевским домом Бурбонов Монтрей даже не смели мечтать.

Причитавшаяся доля наследства Рене-Пелажи составляла свыше двух сотен тысяч ливров, и сто шестьдесят тысяч ливров шло за ней в качестве приданого. Сам Сад после смерти отца мог рассчитывать на получение годового дохода, равнявшегося, примерно, сорока тысячам ливров.

В более романтические времена решение семей Садов и Монтрей могло быть встречено одной-двумя эмоциональными сценами, страстным отказом или даже побегом, но к данному известию Сад отнесся с философским спокойствием. Женитьбы не являлась синонимом сексуальной любви: мадемуазель де Лори могла оставаться его любовницей в Провансе, в то время как Рене-Пелажи де Монтрей предстояло стать женой в Нормандии или Париже. В самом же Париже любовь к театру превосходило его страстное желание быть любовником той или иной артистки. Но сексуальные связи маркиза с молодыми драматическими актрисами и танцовщицами оказались достаточно банальны. Но он не мог не заметить, что страх и изумление уличных девушек, вызванные его более чем странными предложениями сексуальных утех, в конце концов ни к чему хорошему не вели. Гораздо больше Сада привлекала возможность заинтересовать своими темными играми, выбранными им для драматизации, настоящую актрису. Если бы он смог ограничиться только этим, его семье, вероятно, больше не пришлось бы переживать из-за него.

Рене-Пелажи де Монтрей была яркой брюнеткой, высокая и статная, с темными глазами поразительной красоты, хотя черты лица не вызывали большого вдохновения. Но ее младшая сестра, Анн-Проспер де Лоне, разительно от нее отличалась, как внешне, так и по характеру: светловолосая, с голубыми глазами, более живая и даже несколько фривольная в своем поведении. Хотя впоследствии она станет более замкнутой, старательной и самой загадочной из двух сестер, сначала Анн-Проспер выглядела моложе и вела себя, как неопытная школьница, а не девушка восемнадцати лет. В ней чувствовалась чрезмерная восторженность, склонность создавать себе героя для обожания. По всему видно, что она совсем не прочь пофлиртовать со своим будущим зятем.

В своих письмах Сад описывает один эпизод, относившийся к тому периоду, когда семья гостила в Шато д'Эвр. Карета сорвалась с места, и в это время на дороге оказался ребенок. Рискуя жизнью, он бросился ей наперерез и спас малыша от грозившей ему опасности. Драма подобного рода, разыгравшаяся на глазах Анн-Проспер, не могла причинить сколько-нибудь вреда репутации галантного молодого кавалерийского офицера, с которым ее семью теперь объединяли общие узы.

Принято считать, что незадолго до женитьбы Сад предпринял попытку изменить брачный контракт с тем, чтобы жениться на младшей сестре, отдавая ей предпочтение перед более холодной и флегматичной старшей. Но мадам де Монтрей отвергла это предложение об изменении имени суженой. Возможно, в просьбе будущего зятя присутствовало нечто, что насторожило ее. Саду нравилась молодость и непосредственность Анн-Проспер. Но до сих пор девушки ее типа и возраста действовали только в его воображаемых гаремах, где в оргиях страсти и ужаса исполняли свои яркие, но претившие им роли.

Мадам де Монтрей, по собственной оценке Сада, оказала на его жизнь решительное и зловещее влияние. В глазах света она в избытке обладала тем, что ее зять называл очарованием, способным привлечь внимание самого дьявола. Физически привлекательная, мадам де Монтрей, к тому же, находилась еще в полном расцвете сил, напоминанием о чем служил трехлетний ребенок. Несмотря на враждебность, которую испытывал к ней Сад, в описании его друга мадемуазель де Руссе, она предстает как живая и соблазнительная женщина. Мать невесты выглядела миниатюрной, остроумной, энергичной и произвела на графа де Сада впечатление исключительно приятной собеседницы. Она разделяла любовь Сада к любительскому театру, и в доме ее брата в апреле 1764 года принимала участие

в двух пьесах, где вместе с ней играли Сад и Рене-Пелажи. Де Монтрей была начисто лишена обыденности и старомодности. Но для Сада было бы лучше, если бы дела обстояли иначе. К несчастью для него, она также представляла собой новое поколение аристократок, практичных и твердолобых в делах финансовых и житейских. Добиться ее порицания или недовольства оказывалось не так-то просто, но, если это происходило, уже ничто не могло изменить мнения этой женщины.

Возможно, она могла бы почувствовать неладное раньше, но, когда разразился скандал с petite maison Сада, мадам де Монтрей приняла точку зрения, что мальчишки всегда будут оставаться мальчишками. По своим внешним данным ее в то время еще вполне можно было бы называть «спортивной» или «светской дамой», хотя эти характеристики вошли в оборот в более поздние годы. После происшествия с Жанной Тестар 21 января 1764 года она написала аббату де Саду, заверив его, что не чувствует враждебности к его семье. «Чтобы искупить прошлое, вашему племяннику нужно не давать поводов для укоров в будущем». Потом вместе с дочерьми она с удовольствием увлеклась театральными постановками Сада. Монтрей в тот период гораздо больше волновало финансовое состояние графа де Сада. В первые месяцы после свадьбы стало ясно, что граф де Сад неминуемо приближался к банкротству, и по этой причине все труднее становилось выпрашивать у него деньги, которые он обещал платить сыну.

Для доставки свадебных приглашений семья Садов отправила слугу в черном и со шпагой в руке. Церемония имело место в Париже 17 мая 1763 года в церкви Сен-Рош на улице Сен-Оноре. Она проходила со всей приличествующей случаю помпой и не без благословения Людовика XV. С полами из белого с красными прожилками мрамора в поддерживаемых колоннами проходах и полукруглой части здания, устремляющимся вверх куполом и римским великолепием, выдержанная в стиле неоклассицизма, Сен-Рош была построена во времена царствования Людовика XIV. Расположенная в непосредственной близости от королевских дворцов и увеселительных заведений города, она являлась как нельзя более подходящим местом для аристократического бракосочетания. Свадебный контракт подписали двумя днями раньше в городском доме Монтрей на улице Нев дю Люксембург, близ дворца Конде и мест, где Сад провел свое детство.

Согласно брачному контракту, на семейство Монтрей возлагалась обязанность устроить для молодых дом в Эшоффуре и Париже. Граф де Сад передавал сыну недвижимость Ла-Коста, Мазана, Сомана и Ма-де-Кабан. Однако, за вычетом определенной денежной суммы, Саду ничего другого не оставалось, как довольствоваться одним лишь проживанием в полученных владениях. Аббат де Сад, проживавший в Сомане по приглашению брата, оставался по-прежнему там. Тем не менее вскоре начались споры относительно вклада графа в финансовое содержание своего сына. Де Сад-старший отказался от чести быть наместником короля в своих четырех провинциях в пользу своего сына. Хотя титул этот считался почетным, наместник получал от короля ежегодно сумму, равную десяти тысячам ливров. Теперь между сыном и отцом из-за денег возникла ссора, искусно подогреваемая мадам де Монтрей. Молодой человек утверждал, что папочка должен ему за наместничество за три предыдущих года.

В ссоре из-за денег, по словам графа де Сада, сын принял сторону семьи жены и выступил против отца. Старый человек напрасно приходил к нему, ища встречи, в то время как мадам де Монтрей принимали ежедневно. В семье бывшего солдата и дипломата время брало свое, и судьба оказалась не на его стороне.

В Авиньоне в 1762 году скончался старейший представитель семьи Садов — любящая бабка. Сам граф теперь находился в тяжелом состоянии. Водянка донимала пуще прежнего, и его тяга к жизни слабела. Жена Сада-старшего удалилась в монастырь кармелиток. После свадьбы сына жить ему оставалось не более четырех лет. Смерть, по крайней мере, избавила графа от величайшего из скандалов, связанных с именем Садов.

К маркизу, открывшему ее дочери двери в высший свет и непосредственное окружение короля, президентша де Монтрей сразу после свадьбы относилась с благодарностью и любовью. Сомневаться не приходилось, что молодой муж действительно обожал Рене-Пелажи и обращался с ней хорошо. Даже ущерб, нанесенный его репутации скандалом, связанным с делом Жанны Тестар, вскоре забыли. В новой ипостаси, принимаемый высоким судом в Дижоне летним днем 1764 года, он не без простительного преувеличения заверил всех присутствующих, что это «самый счастливый день в моей жизни». Принося присягу, Сад поклялся следовать примеру своих коллег, справедливо вершить правосудие и служить образцом для подражания, как для добродетельных, так и для нечестивых. В последующие годы ему пришлось стать не столько вершителем правосудия, сколько ответчиком уголовного суда. Брак его продолжал процветать. Несмотря на то, что в 1764 году Рене-Пелажи после рождения мертвого ребенка слегла в постель, пара подарила мадам де Монтрей трех внуков. Луи-Мари де Сад, старший сын, родился в январе 1768 года, и на его крещении присутствовал принц де Конде и принцесса де Конти. Второй сын Донатьен-Клод-Арман родился 27 июня 1769 года, а дочь Мадлена-Лаура — 17 апреля 1771 года. Обоих мальчиков мадам де Монтрей любила до самозабвения, проявляя при этом ревность собственника, которая стала причиной многих неприятностей.

— 3 —

Через шесть месяцев после свадьбы счастливому браку был нанесен первый удар, когда Сады и Монтрей получили известие об аресте Сада в Париже 29 октября 1763 года. Удар этот смягчили привилегии, которые, благодаря отцу, Сад получил в Дижоне в 1764 году. Скандал вызвал у мадам де Монтрей чувство дискомфорта. Все же, как отмечалось в письмах к аббату де Саду, она верила, что женитьба окажет на ее зятя благотворное влияние, тем более, до сих пор для Рене-Пелажи он являлся надежным и ответственным мужем. Однако уж имелись сведения, что его проступок являлся не единичным импульсивным актом распутства, а имел давнюю предысторию. Если верить предупреждению, сделанному Луи Марэ владельцам публичных домов 30 ноября 1764 года, на Сада в полиции имелось солидное досье.

Но в 1763 году надежда еще как будто существовала. Губернатору Венсенна заключенный под стражу маркиз принес свои самые искренние извинения и сожаления. Сад только попросил разрешения увидеть свою любимую жену и, если это будет возможно, позволить этому дорогому существу вернуть его на путь праведный, с которого он, к сожалению, сбился. Сартину, генерал-лейтенанту полиции, маркиз признался, что заслужил свое тюремное заключение. Он попросил разрешения увидеться со священником, уверяя, что его арест и заключение под стражу являются выражением Божьей милости и это поможет ему обрести душевный покой и осмотрительнее вести себя в будущем. Любое предложение, направленное на то, чтобы сделать Сада изгоем общества, воспринималось как чудовищное. 16 марта 1767 он и Рене-Пелажи присоединились к королю и королеве, дофину и его сестре, принцессам и графам Прованским и Артуа в качестве свидетелей на бракосочетании графа де Куаньи и мадемуазель де Руасси.

Саду приходилось много времени проводить в непривычном окружении северной Франции. Когда в 1763 году его выпустили из Венсенна, непременным условием освобождения стала необходимость жить под наблюдением семьи Монтрей в Эшоффуре. Ранним зимним днем карета, в которой он пересек Париж и миновал Версаль, начала путешествие длиной в сто миль по дороге, ведущей в Аржантан, Вир, Мортен, к холмам у основания Шербургского полуострова. Эшоффур располагался неподалеку оттуда, хотя поездка занимала несколько дней. Долгая волнистая дорога проходила среди лесов, поднимавшихся по обе стороны. Деревья стояли, погруженные в мрачную, пугающую мглу. На перекрестке небольшого городка Л'Эгл карета свернула на север и через несколько миль наконец подъехала к поместью Монтрей с его простым каменным домом в Эшоффуре, расположенном среди перелесков на холме, откуда открывался вид на деревню, поля и дальние леса нижней Нормандии.

Местность совсем не походила на Прованс, хотя лесные тайны так же нашли отражение в прозе Сада, как и горные замки Воклюза. Длинный и узкий дом стоял в окружении садов, обнесенных стеной. Ничего живописного не присутствовало в его белых стенах и высокой крыше. Он служил центром процветающей сельскохозяйственной общины, с полями и амбарами, в такой же степени характерными для северной Европы, в какой виноградники и поросшие оливами склоны Ла-Коста или Сомана обычны для юга. Южнее Эшоффура начинался Ла-Манш. Южнее Ла-Косты — Средиземное море. Этому разделению культур еще предстояло сыграть свою роль в конфликтах, которые ожидали маркиза.

В Эшоффуре у Сада и Рене-Пелажи спальни были смежными, их окна выходили на лесную чащу, тянущуюся к югу. В нескольких футах от них располагалась комната Анн-Проспер, выходившая окнами на парковую аллею деревьев с северной стороны. Хотя младшая сестра, возможно, и поглядывала на своего зятя с гордостью и обожанием, никаких доказательств того, что в тот период между ними существовало сексуальное влечение друг к другу, кроме как на подсознательном уровне, не представлялось. После шести месяцев безупречного поведения в Эшоффуре, в мае Саду позволили посетить высокий суд Дижона в его официальной должности наместника провинции. Находясь там, он какое-то время посвятил чтению манускриптов позднего Средневековья, хранившихся в монастыре Шартреза. В этих рукописях содержались описания фрагментов истории Франции четырнадцатого и пятнадцатого веков. Сада больше всего интересовали драмы, связанные с убийством, предательством, пытками во время гражданских разногласий и политической нестабильности, которые характеризовали эпоху правления Карла VI и его королевы Изабеллы Баварской. Во время своей весеннего визита в Дижон он делал из рукописей выписки, сложившиеся в последние годы жизни в исторический роман «Изабелла Баварская, королева Франции». Маркизу повезло, что он успел сделать эти записи в 1764 году, поскольку с приходом Революции и документы, и памятники Шартреза погибли в момент революционного рвения республиканцев. Эти деяния Сад назвал актом «безумного вандализма» того времени. Естественно, ни о какой присяге новому порядку речи быть не могло.

Из Дижона в Эшоффур он вернулся через Париж, где оставался до сентября 1764 года. К тому моменту требование проживать в нормандском поместье оказалось отменено свыше. Снова перед ним лежала широкая дорога, соединявшая Л'Энгл с Версалем. Теперь полиция или Монтрей почти не могли уследить за ним, потому что Сад снимал квартиры в городе и Версале, в которых проводил не больше одной ночи в компании выбранной им девушки. Его petite maison находился в Аркей, лежавшем в нескольких милях к югу от Парижа среди недавно разбитых парковых насаждений, где виллы для себя начали строить аристократы и богачи города. Моду эту ввел Людовик XV, устроив в Версале Парк-о-Серф. Королевский гарем набирался из красавиц, которым вменялось в обязанность все помыслы Людовика направлять исключительно на особ женского пола, но никак не мужского, чего некоторые особенно опасались. Одна из наиболее известных девушек — пятнадцатилетняя Луиза О'Мерфи, которую можно увидеть на холсте Буше, где изображенная в нагом виде, она лежит распластавшись лицом вниз на шелках и бархате дивана, небрежно раздвинув ноги и выставив грудь в манере, которая пришлась бы Саду по вкусу.

В подобном моральном климате никто не собирался докучать маркизу до тех пор, пока он вел себя осмотрительно. Несмотря на то, что имя Сада все еще встречалось в отчетах Луи Марэ, воспоминания о скандале, связанном с Жанной Тестар, практически выветрились из памяти полиции.

Теперь в качестве любовницы в Париже Сад выбрал восемнадцатилетнюю актрису из «Комеди Итальян», мадемуазель Колетт. Несмотря на весьма юный возраст и невинный вид, девица славилась своим крайне развратным поведением. Сначала он делил ее вместе с маркизом де Линьере, но тот в скором времени отказался от своих прав на актрису, и она стала всецело принадлежать одному Саду. К концу 1764 года бдительный Марэ записал в своем отчете, что Колетт спала с маркизом три раза в неделю. 16 июля 1764 года Сад с откровенной лживостью написал ей, что трудно ее видеть и не любить и невозможно любить и не говорить об этом. Поскольку она, вероятно, не знает его имени, добавлял он, его слуга, через которого она может передать ответ, к ее услугам.

Мадемуазель Колетт такая наглость оскорбила, во всяком случае, она приняла оскорбленный вид. В тот же день Сад отправил ей второе письмо, в котором сообщал, что находится у ее ног и сгорает от желания загладить вину. Когда спустя шесть месяцев они поссорились, актриса пригрозила обнародовать его письма. Резко изменив тон, маркиз потребовал, чтобы она вернула ему их, хотя тут же ее заверил: «Женская мстительность всегда презренна, и сейчас я пишу тебе только с тем, чтобы доказать эту истину, и никаких последствий не опасаюсь».

Марэ и его соглядатаи продолжали вести слежку за Садом и наблюдать развитие его отношений с актрисами и девушками из балета. У инспектора не возникало ни малейших сомнений относительно того, чем маркиз занимается каждую вторую ночь в своем petite maison в Аркейе. Время от времени камердинер Сада подбирал в центре Парижа группу девушек и привозил в особняк, где для удовольствия хозяина их пороли плетьми. Констебль из Бурж-ле-Рейн, расположенного южнее Аркейе, заметил, что избиения женщин стали одним из наиболее частых развлечений Сада. Но, поскольку жалоб от жертв не поступало, вмешательство в это дело не представлялось возможным. Объяснялось это, вероятно, тем, что девушки, о которых шла речь, в большей степени страдали от рук закона и не получали при этом ни гроша, в то время как Сад щедро оплачивал их услуги. Для большинства из них вознаграждение равнялось месячному жалованию, хотя лакей маркиза и вычитал из причитающейся суммы расходы на карету для доставки «прелестниц» в особняк и домой. В целом, сведений о происходящем почти не существовало.

Жан-Франсуа Балле, общественный прокурор района Аркейя славился своей профессиональной скрупулезностью. Он описывает подробности одного февральского вечера 1768 года, когда слуга Сада отправился в предместье Сен-Антуан — рабочий район в восточной части Парижа, прилегающий к Бастилии. Иного выбора у него не было, поскольку Марэ, как следует из его записи 16 октября, предупредил содержательниц фешенебельных домов терпимости, с которыми Сад ранее сотрудничал, и они, «зная о том, на что он способен», давать ему девушек отказывались. Маркизу ничего не оставалось делать, как обратить свой взор на девушек, «менее притязательных», которые поддавались на уговоры его слуг. В тот февральский вечер лакей вернулся с четырьмя девушками, некоторые из них на вечер Сада, вероятно, прибыли впервые. Их провели в его комнату, где разворачивалось действо. Женщины разделись и поодиночке или вместе подверглись порке. Имел ли Сад с ними половые связи и какого рода, Балле не знал. Тем не менее, когда вечерние развлечения закончились, маркиз для всех устроил ужин. После этого, вполне вероятно, могли последовать другие сцены «разврата», по завершении которых слуга получил распоряжение отвезти девушек в город. В заключении своего наблюдения общественный прокурор написал, что Сад, как и полагается джентльмену, через лакея заплатил им, при этом три франка из двадцати тот оставил себе, чтобы покрыть расходы на транспорт. Что-либо предпринять по этому поводу оказалось нельзя. К тому времени, когда эти сведения достигли Балле, установить личности девушек уже не представлялось возможным. Также не имелось доказательств их участия в описанном действии против своей воли. Глупо было бы предполагать, что девушка могла согласиться подвергнуться наказанию, считавшемуся прерогативой закона, не совершив правонарушения. Раз она не возражала, то и говорить не о чем. В любом случае, чтобы доказать что-то, требовались более весомые аргументы. Способ получения информации о роде занятий в petite maison свидетельствует о том, что Сад скупился платить извозчикам нанимаемых экипажей за сохранение этой информации в тайне. Несколько ранее он поскандалил с одним из них по поводу оплаты, когда тот приехал в Аркей, и во время ссоры нанес ему удар. Откровенные излияния о его извращенных удовольствиях, полученных в тот февральский вечер 1768 года, вероятно, являлись своего рода местью того извозчика, пожелавшего сравнять счет, или его коллег.

Несмотря на то, что сие вызывало негодование его соседей в Аркейе, девушек для плотских ночных утех Сад предпочитал нанимать группами. Кроме того, это в какой-то степени позволяло им чувствовать себя в относительной безопасности. Ему даже приходилось испытывать некоторые неудобства, поскольку он едва ли мог выдержать несколько половых актов, необходимых для приведения в исполнение его эротических мечтаний. В своих литературных творениях одинокому герою, осаждаемому группой юных рабынь, маркиз предлагает несколько способов и рецептов по восстановлению потенции. Например, в примечании в «Жюстине» он пишет, что девушка, обслуживающая подобного мужчину, должна уметь владеть руками и губами, а также знать, как использовать согретую одежду, а сам мужчина обязан иметь опыт по внутреннему и наружному применению алкоголя.

На практике и в теории художественного вымысла в спектаклях Сада на помощь герою и в качестве его замены приходили слуги мужского пола. Банальная оргия превращалась в хорошо поставленный спектакль, хотя разворачиваемое в нем действие выглядело вполне реально. Ход событий и их детализация, как правило, разрабатывались Садом заранее. Использование других мужчин, послушных приказам героя в отношении с молодыми женщинами, является стержневым моментом «120 дней Содома». Fouteurs[7] не играют самостоятельной роли в схеме событий, а только являются уполномоченными представителями своих хозяев, воплощающими в жизнь самые невероятные предложения, которые при виде столь прекрасного гарема приходят на ум их господам.

Ходили слухи, что для своих развлечений в petit maison в Аркейе Сад использовал не только девушек, но и мальчиков. Хотя они вполне могли помогать ему с девушками из предместья Сен-Антуан, имелись все основания подозревать Сада в бисексуальности, проявления которой вскоре стали более заметны. Ла Мьерр из Французской академии однажды на вечере оказался сидящим рядом с Садом, которого назвал «одним из тех очаровательных людей, главное достоинство которых состоит в том, чтобы развлекать мужчин и утомлять женщин рассказами о сексуальных победах, порой реальных, но большей частью вымышленных». Ла Мьерр более чем достаточно узнал своего соседа, когда тот, повернувшись к нему, как бы между прочим поинтересовался, кто в академии самый красивый мужчина. На что Ла Мьерр холодно ответил: «Никогда не думал на сей счет. Лично я всегда полагал, что вопрос мужской красоты находится в сфере интересов того типа людей, имена которых в приличном обществе не произносятся». Снобу горячо зааплодировали те, кто считал, что Сад к использованию пола противоположного присовокупил развращение лиц одного с ним пола.

— 4 —

Маркиз все еще продолжал делать различия, пусть не абсолютные, между любовницами, с которыми предавался более привычным любовным утехам в своих парижских апартаментах, и теми девушками, которых нанимал для развлечений в petit maison. Молодые актрисы типа мадемуазель Колетт, как правило, не отказывались от содержания в двадцать пять луидоров в месяц за то, чтобы переспать с ним, время от времени принимая участие в сексуальных фантазиях, подсказанных ему собственным богатым воображением. Но в число женщин, нанимаемых для оргий в Аркейе, они не входили. Нет никаких свидетельств в пользу того, что у себя дома он тоже занимался групповым сексом, прибегал к порке, спринцовкам и клизмам, которые были в ходу на устраиваемых им вечерах. В этом ничего удивительного не было, так как мужчина такого типа, как правило, жил в Париже нормальной жизнью женатого человека, а для удовлетворения нескромных желаний держал petit maison. Сад же парижские апартаменты использовал для удовлетворения нескромных желаний, а petit maison — для таких форм извращений, который закон не без оснований классифицировал как «outree»[8].

К концу 1764 года двадцатичетырехлетний Сад снискал себе такую репутацию, что большинство публичных домов Парижа, не без содействия полиции, отказывались открывать перед ним свои двери. В Аркейе девушки подвергались порке и ходили упорные слухи о содомии. Но обвинения эти до уровня официальных не поднимались, поскольку и сами нанятые женщины имели все основания опасаться последствий придания делу законного хода. В начале 1765 года у маркиза появилось много других дел, которые заставили его на некоторое время забыть о публичных домах и их обитательницах. Мадемуазель Колетт ему порядком надоела, и он сменил ее на мадемуазель де Бовуазен.

В свои восемнадцать лет де Бовуазен выглядела настоящей красавицей и находилась на содержании графа дю Барри. Она училась балетному мастерству для выступлений в «Опера», но, как говорили, техника на сцене значительно уступала ее искусству в спальне. Наряду с другими танцовщицами, включая мадемуазель Ле Клер, мадемуазель Ривьер и мадемуазель Ле Рой, воспитанницами Королевской академии музыки, она входила в число любовниц Сада. По свидетельству философа Ла Меттри, неразборчивость в половых связях стала неотъемлемой частью профессии, получаемой в стенах балетной школы. В случае мадемуазель Бовуазен, Сада к ней могли привлечь слухи, что свою благосклонность она распространяет не только на мужчин, но и на женщин. Кто лучше, чем такая молодая женщина, мог подыскать участниц для его развлечений? Более того, у нее для таких целей имелось два дома. Один удобно располагался на улице Сен-Оноре, второй — на Дез-Экю.

Летом 1765 года Саду пришлось посетить Ла-Кост. Дела поместья и необходимость собрать налоги требовали там его присутствия. Ожидалось, что он прибудет в качестве губернатора Мазана. Эту должность раньше занимал его отец, а маркиз теперь получал жалование, выплачиваемое королевским казначейством. В Провансе выразили одобрение, когда узнали о его приезде в сопровождении своей молодой жены. Супружескую пару деревенские жители встречали в июне, и замок на вершине холма стал местом увеселений, устроенных Садом для соседей и гостей. Дом в Мазане с красивым эркерным фронтоном смотрел на виноградники и вишневые сады, простиравшиеся на равнине, тянувшейся до Карпентраса, расположенного на западе. Лето он провел, живя то в романтическом шато Ла-Коста, возвышающемся над деревней на вершине холма, то в городском доме в Мазане.

Маркиза де Сад разделяла увлечение мужа любительским театром и летом 1765 года принимала активное участие, в его постановках в Ла-Косте. Северная галерея замка стала для Сада тем местом, где он нашел выход своим честолюбивым замыслам драматурга и режиссера. Те, кто видел маркизу, воплощавшую свои драматические таланты, не могли не любоваться ее красотой, хотя она оказалась не такой высокой и величавой, как ожидалось. Удивление вызывало то, что, отдаваясь актерской игре, женщина совершенно забывала о своем положении в обществе. Из Сомана приехал аббат де Сад, увидел ее на одном из летних банкетов в Ла-Косте — и разразился скандал. Та, которую гости и деревенские зрители принимали за маркизу де Сад, на самом деле оказалась мадемуазелью де Бовуазен. Саду очень хотелось привезти любовницу в Ла-Кост, чтобы использовать ее театральный талант в постановках своего частного театра. Но лучшего способа, чем выдать актрису за свою жену, которая в то время находилась в Эшоффуре, он придумать не мог. Слишком маловероятным представлялось то, что те, кому будет представлена мадемуазель де Бовуазен, знают, как на самом деле выглядела маркиза де Сад. Словом, если бы на будущий год в Ла-Кост вместе с мужем отправилась бы настоящая маркиза, никто из арендаторов не рискнул бы обвинить ее в самозванстве.

Аббат де Сад, сообразил, что эта молодая женщина не может быть женой его племянника. Какое-то время, казалось, он держал секрет при себе. Но некоторая несообразность ее поведения и манер дала повод для пересудов. Слухи распространились и достигли Эшоффура. В Провансе тетушка Сада, аббатиса де Кавайон, написала ему укоризненное письмо. В ответ маркиз не посчитал нужным скрывать личность любовницы, которую привез в Ла-Кост. Более того, он вместо извинений сам перешел в наступление, напомнив тетке, что та не слыла такой моралисткой, когда ее собственная сестра, предположительно мадам де Вильнев, открыто жила со своим любовником. «А тогда Ла-Кост вы не считали проклятым местом?»

Новости, достигшие ушей мадам де Монтрей, тещи Сада, не могли не встревожить ее. Но гнев свой она первым делом обрушила на аббата де Сада, обвинив его в том, что тот во время пребывания в Ла-Косте, обнаружив обман, промолчал. Монтрей говорила, если все прочие тайные измены Сада считались оскорбительными для дочери и ее самой, то его уловка с мадемуазель де Бовуазен явилась пощечиной всему Провансу. С укоризной в тоне, больше похожей на сетование на судьбу, она добавляла, что ей и всей семье и так пришлось много потрудиться, чтобы замять прежний скандал и позаботиться об интересах ее зятя, а вместо благодарности в ответ на эти их труды они получили выходку с мадемуазель де Бовуазен. Но аббат де Сад, видя, как может оказаться побитым Монтрей, с одной стороны, и аббатисой Кавайонской, с другой стороны, отступился от них всех и заявил: на банкете в Ла-Косте он не присутствовал и даму, сопровождавшую племянника, не видел.

Предоставив семействам разбираться между собой, Сад, забрав мадемуазель де Бовуазен, уехал в Париж, не сообщив о своих передвижениях ни отцу, ни Монтрей. Но для подобной скрытности у него имелись и другие основания. За время, прошедшее после освобождения из Венсенна, он успел наделать массу долгов. Мало того, что маркиз являлся сам должником, он был еще и сыном должника. И выручить его из этой беды не могло никакое будущее наследство. Отец почти ничем не помогал, а занимаемое им привилегированное положение в обществе заставляло его лишь тратить средства, а не зарабатывать их. К длинной чреде, состоящей из полицейских, тещи, обиженных девушек и рассерженных мужчин, каждый из которых стремился рассчитаться с незадачливым молодым аристократом, присоединились теперь кредиторы и их судебные приставы.

Несмотря на все эти неприятности, Сад отказался вернуться в Эшоффур, заявив, что для утверждения своего положения в обществе нуждается в точном установлении своей родословной. Правда, Рене-Пелажи он не покинул и не забыл о ней, как не забыл о ее младшей сестре. Скрываясь в безопасности лесов и холмов нижней Нормандии, Анн-Проспер по-прежнему питала к молодому красивому маркизу что-то вроде страсти, свойственной школьницам. Ее семья непроизвольно усилила увлечение, отослав дочь в качестве «канонессы» в монастырь близ Клермона. Это не считалось уходом из мира, поскольку платились деньги и она имела право выйти замуж, а скорее походило на любопытное наложение школьного режима на взрослую жизнь. И все же в шестидесятые годы далекое от праведного поведение Сада начало подсознательно вызывать ревность к сестре, которая на законном основании имела право разделять сексуальные услады маркиза. Любовницей Сада Анн-Проспер еще не стала, но теперь ее появление в этой роли стало только вопросом времени. Согласно точке зрения Краффт-Эбинга, две сестры в Эшоффуре послужили для Сада прообразами двух наиболее известных сестер из садовской прозы — Жюстины и Жюльетты. Согласно этой версии, Рене-Пелажи пребывала в роли скромной и послушной жены, воспитанной в полном согласии с традиционными понятиями о добродетели. Черпая вдохновение из проявляемой к нему тяги Анн-Проспер, маркиз мог нарисовать трепетность женской кровосмесительной чувственности.

Несмотря на неодобрительное отношение Монтрей, Сад в скором времени привлек обеих сестер к участию в театральных постановках своего театра в Ла-Косте. Это давало ему власть манипулирования, которая совсем не многим отличалась от его собственных драматических почти кровосмесительных фантазий в таких произведениях, как «Преступления из-за любви» или в «120 днях Содома», с их более сардоническим использованием жен и дочерей. Даже находясь в разлуке с дочерьми Монтрей и занимаясь развитием талантов мадемуазель де Бовуазен или девушек, развлекавших его в petit maison в Аркей, Сад в письмах к Рене-Пелажи прививал молодым женщинам в Эшоффуре чувство сексуальной свободы. Тон этих писем позволяет также считать, что маркизу доставляло злорадное удовольствие срывать покровы догматичности и нравственной чистоты, которые предназначались для сохранения полового самосознания сестер. Со своим мужем Рене-Пелажи всегда оставалась нежна и преданна, но в следующее десятилетие она грозилась прекратить всяческую переписку с ним. Своими самыми возмутительными взглядами и предложениями Сад делился с ней под видом антропологического открытия. Этим приемом он воспользовался в философском романе «Алина и Валькур».

В последующих письмах он с энтузиазмом писал о короле Ассама и его гареме, состоявшем из нескольких сотен девушек. Из их числа одних он выбирал для порки в свое удовольствие, других — для упражнений в искусстве владения саблей. Еще Сад описывал Великого Монгола с конюшней из дюжины женщин, на спинах которых он ежедневно катался в паланкине, словно установленном на спине у слона. Но при этом маркиз указывает, что император по всем стандартам своей религии и культуры считался человеком благочестивым. Если умирал принц крови, свое горе он выражал тем, что собственными руками убивал всех девушек, какими бы сексуально привлекательными они ему не казалась. Этот ритуал был данью уважения к усопшему принцу, стоившей ему трудов, связанных с восстановлением коллекции, которой суждено развлекать его до смерти очередного члена королевской крови.

К подобному поведению, как лаконично замечал Сад, относились с одобрением в культурной среде, где таких традиций придерживались. Этот пример иллюстрировал абсурдность попыток установить абсолютную или универсальную мораль. И потом, словно сестры Монтрей являлись потенциальными субъектами такого режима, он заверял их, что монгольский император и его подражатели имели во много раз более разумную систему управления своими женщинами, чем любая из существовавших в Европе.

В 1767 году, удалившись от мирской суеты, умер граф де Сад. Несколько лет они жили с женой врозь, и теперь, как выяснилось, долг его составлял 86000 ливров. Сомневаться не приходилось — молодая пара и их дети будут всецело зависеть от Монтрей. Доход самого Сада как губернатора, проживающего за пределами своей провинции, равнялся 10000 ливров в год, но этого, в любом случае, не хватало. К тому же, за первые четыре года он не получил ничего.

Позже маркиз скажет, что в детстве практически не видел отца. Аббату Амбле он характеризовал его как «добрейшего из отцов и лучшего из друзей», хотя, скорее всего, это лишь риторическое заявление, высказанное в силу сыновьего долга и желания сказать то, что аббат хотел от него услышать. После смерти графа Сад продолжал использовать почетный титул маркиза, отдавая предпочтение ему перед унаследованным теперь графским титулом отца. Это позволяет говорить о его желании отдалиться от памяти отца.

Отношения Сада с мадемуазель де Бовуазен носили неустойчивый характер. Он порывал с ней, мирился, потом снова ссорился. Она забеременела от одного из своих любовников, но в декабре 1765 года, когда она стала любовницей герцога Шуазеля, беременности уже не существовало. В течение этого времени в постели маркиза одна девушка из балета сменяла другую, но никаких свидетельств в пользу того, что кто-либо из них принимал участие в его экстравагантных сексуальных играх, не имеется. В 1767 году, после рождения своего старшего сына, Сад начал пользоваться услугами одной профессиональной куртизанки в Париже и взял на содержание девушку из балета, мадемуазель Ле Клер.

К двадцати восьми годам в его жизни наступил покой, достигнутый равновесием распутства и скуки. Такое положение вещей являлось характерным для доброго большинства европейских аристократов середины века. Можно было даже предсказать, что к среднему возрасту, преодолев период довольно безобидной распущенности, он склонится к умеренности. Во всяком случае, все к тому шло, если бы не его выходка 3 апреля 1768 года.

— 1 —

Выложенный булыжником круг пляс де Виктуар с обнесенной оградой конной статуей Людовика XIV в центре был данью парижан римским циркам. Улицы, выходившие на площадь, делили круг на сегменты, состоящие из высоких домов аристократов с мансардными крышами и амбразурами узких окон с полукруглым верхом на цокольном этаже. Расположенная к северо-востоку от широких, засыпанных гравием просторов и аркад Пале-Рояль, пляс де Виктуар находилась в непосредственном соседстве с королевской резиденцией. Ее высокие, построенные в едином стиле дома с пилястрами и красивыми портиками едва ли делали ее подходящим местом для бедняков и бездомных, за исключением тех случаев, когда они приходили сюда просить милостыню.

3 апреля 1768 года выпало на воскресенье. Поскольку этот день был Пасхальным, сей факт придал делу еще более громкий резонанс. Широкая площадь, окруженная домами с высокими окнами и дверными проемами, служила хорошей приманкой для попрошаек. С этой целью пришла туда молодая женщина по имени Роз Келлер. Она попросила одного мужчину дать ей денег и получила их. Следующим человеком, пересекавшим выложенную булыжником площадь, оказался Сад. Согласно описанию Келлер, он выглядел щеголем с изящной фигурой, облаченном в серый сюртук для верховой езды, с муфтой и тросточкой. Кроме всего прочего, на боку висел охотничий нож. Часы показывали чуть больше девяти утра. Роз Келлер была вдовой булочника. Хлопкопрядилыцица, теперь она не имела работы. По ее утверждению, незадолго до событий, принявших отвратительный характер, она сходила на мессу. Родившаяся в Страсбурге, она говорила по-французски с сильным акцентом и делала много грамматических ошибок. Это могло послужить причиной непонимания. Увидев, что первый мужчина дал женщине денег, Сад подошел к ней. По словам Роз Келлер, он спросил ее, не хочет ли она немного заработать, составив ему компанию в partie de libertinage[9] в Аркейе. Келлер, согласно ее свидетельству, ответила, отказом, подчеркнув свое отрицательное отношение к такому сорту женщин. Ей показалось, что ее негодование оказало соответствующее действие на молодого аристократа. Тогда он сменил тон и спросил, не согласится ли она работать горничной в его petit maison в Аркейе. Роз согласилась, что позволяет предполагать: либо она в высшей степени наивна, либо не очень точно передает ход событий. Согласно версии Сада, он предложил ей деньги в обмен на сексуальные услуги, и Келлер, не споря, согласилась.

Как бы ни выглядело содержание разговора, но он закончился тем, что маркиз проводил Роз в комнату около рынка, расположенную совсем рядом от места встречи. Помещение находилось на втором этаже и, по всей видимости, принадлежало ему. Обтянутое желтым дамасским шелком, оно было обставлено креслами и шезлонгами. Молодой женщине Сад сказал о необходимости повременить, пока он закончит одно-два дела. Через час маркиз вернулся с нанятой каретой. Они поехали в южном направлении, пересекли реку и покинули пределы города, оставив позади Люксембургский сад и обсерваторию, что свидетельствовало о начале пригорода Аркадии. Дорога в Аркей шла мимо полей и лесистых холмов в небольшой долине Бьевра. Данное место располагалось в двух милях от административного центра. Законченность южному пейзажу придавал фантастический акведук, пересекавший долину.

В деревню Сад и Роз Келлер въехали по простому каменному мосту, который переходил в небольшую улицу с церковью Сен-Дени. Аркей, наподобие Туикнема в эпоху папизма и Уолпола, служил местом отдохновения от столичной суеты богатых или высокородных. Местечко выглядело средоточием высоких заборов и тихих вилл, классических садов с прудами с ведущими к ним аллеями, богато декорированных арок и нагих статуй, созданных скульпторами под влиянием античности. Идиллия этого пригорода запечатлена на картине Жан-Батиста Одри, написанной им в 1744 году, «Водная гладь в парке Аркейе».

Слева от дороги, пересекавшей Аркей в южном направлении, лежала улица де ля Фонтен. Туда-то и свернула карета и остановилась у ворот обнесенного каменной стеной сада. Petite maison Сада представлял собой длинное одноэтажное здание с мансардными комнатами, первый этаж которого приподнят над землей и располагается над подвальными помещениями, устроенными на цокольном этаже. Сад провел Роз Келлер через ворота и оставил ее ждать у черного входа, в то время как сам прошел в дом через парадную дверь. Ход для слуг вел в небольшой садик.

Сад проводил ее в здание, из вестибюля которого с одной стороны можно было попасть во внутренний двор, с другой — в сад. Оттуда они вошли в столовую, в двух сервантах которой красовалась стеклянная посуда и богато разукрашенный фарфор. Далее следовали три другие, ничем не примечательные комнаты с окнами в сад и спальня с угловыми буфетами и письменным столом. Сад, по всей видимости, выбрал одну из средних комнат с сетчатыми стульями и двумя кроватями. Сказав что-то насчет еды и выпивки, он вышел, оставив Роз Келлер в комнате одну. Вернувшись, маркиз произнес: «Пойдем, дорогая», и снова вывел ее в сад. Оттуда в дом они вернулись через другую дверь, и она оказалась в тесной комнате, похожей на темный и неуютный чулан. Единственный свет проникал из четырех застекленных рам, расположенных под самым потолком и с внешней стороны забранных решетками. Сад велел ей раздеться. Когда Роз спросила зачем, он напомнил молодой женщине о своем желании развлечься. Последовали препирательства, закончившиеся довольно недвусмысленно: Сад предложил либо раздеться, либо быть убитой и похороненной в саду.

Запертая в одиночестве, Келлер принялась сбрасывать одежду, но сорочку не сняла. Когда Сад вернулся, он, как она утверждает, заявил, что хочет видеть ее нагое тело, после чего собственноручно стащил с нее рубашку. Затем он выпроводил Роз в смежную комнату, в центре которой стояла кушетка, обтянутая хлопчатобумажным полотном с красно-белым рисунком. Маркиз толкнул женщину на ложе лицом вниз, и пеньковой веревкой привязал к нему ее руки и ноги, а также прихватил путами по талии. Потом на шею Келлер Сад положил один из валиков, чтобы она не могла видеть происходящего у нее за спиной. Сад вернулся в кладовку, где снял одежду и надел короткую кожаную безрукавку. Свои золотисто-каштановые волосы он перевязал носовым платком, чтобы они не падали на лицо и не мешали ему. Прежде чем начать истязание, маркиз встал так, чтобы Роз увидела розгу в его руке.

По словам женщины, издевательство над ней он начал именно с розги, на смену которой пришла палка, и, наконец, чтобы она не дергалась, Сад уселся ей на ноги и ножом принялся резать ягодицы, заливая раны расплавленным воском. Келлер утверждала, что ее избили семь или восемь раз. Когда Роз закричала, маркиз показал ей нож и пригрозил, что прикончит, если она не замолчит. Келлер взмолилась, чтобы он не убивал ее, поскольку была Пасха, а она еще не исповедалась. Ее мучитель презрительно бросил, что, перед тем как разделаться с ней, сам выслушает ее исповедь. Потом, по утверждению Келлер, Сад испустил несколько криков, затем перерезал веревки, которыми привязал Роз к кушетке, и отвел ее в темную комнату, куда принес воды, чтобы она могла умыться, и немного водки, для компрессов на оставленные им ножевые отметины. После того как Келлер снова оделась, Сад подал хлеб, мясо и вино. Он снова вывел ее в сад и проводил в первую спальню, где запер свою жертву. Прежде чем покинуть избитую, маркиз пообещал, что вечером отпустит. Роз попросила его не задерживать ее слишком долго, поскольку боялась не успеть вернуться в Париж засветло.

Дом оказался устроен очень своеобразно: комната располагалась над цокольным этажом, и до земли было недалеко. Когда она выглянула в окно, надеясь найти путь к побегу, Сад, по ее утверждению, стоял в саду и, увидев ее, погрозил ей кулаком. Но это не остановило Роз, и она сумела открыть окно. Сняв простыни с двух постелей, Келлер свила из них подобие веревки. Когда внизу никого не оказалось, она вылезла из окна и спустилась в сад. В тот момент ее увидел один из слуг Сада. Он закричал на нее и велел вернуться в комнату, так как его хозяин еще не заплатил за услуги и ей нужно получить деньги. Но она не стала ничего слушать и бросилась бежать. Опередив слугу, Роз вскарабкалась на стену и рухнула на улицу с другой стороны. Единственное неприятное последствие побега — оцарапанная рука, с которой она содрала кожу, когда свалилась с ограждения на мостовую рю де Фонтен.

— 2 —

Эту историю выпавшего на ее долю испытания Келлер вскоре поведала миру. Версия Сада отличалась от ее собственной лишь тем, что, судя по его рассказу, она являлась скорее добровольным партнером, а не жертвой. Она, если не с радостью согласилась на порку, утверждал маркиз, то во всяком случае, не возражала. В то утро на пляс де Виктуар Келлер, не колеблясь, ответила согласием на его предложение и в точности знала, что ожидало ее в Аркей, а к кушетке ее никто не привязывал, поскольку такой необходимости не возникало: она разделась и легла по собственной воле. Согласно его версии, Сад применял не розги, а плетку с узлами. Нож в ход он не пускал. Что касается «воска», которым, по ее утверждению, маркиз якобы поливал ссадины, то это была мазь, которой он обработал тело Роз после порки. Хотя его версия изложения событий в целом не является бесспорной, но она представляется более правдоподобной.

Независимо от того, кто говорил правду, Сад или Роз Келлер, маркиза неотвратимо ждал новый скандал. Если Келлер поверят, предмет скандала составит предмет преступления. Пробило половину пятого, когда перенесшая порку молодая женщина, растрепанная и в испачканном платье, упала со стены сада на улицу де Фонтен. Первым человеком, которого она увидела, стала Маргарита Дюк, жена Жан-Баптиста Сиксденьера, виноградаря из Аркейе. Рубашка Роз была порвана и торчала из-под юбки. Мадам Сиксденьер видела, как та вытащила из кармана ножницы и, обрезав торчащий кусок, перевязала руку, оцарапанную во время бегства. Пострадавшая без промедления рассказала ей свою историю. Вскоре после этого ее осмотрела мадам Сиксденьер и еще другие две женщины из Аркейе. Пятен крови на рубашке, как утверждала жертва, они не обнаружили. Но следы розг на ягодицах и задней поверхности бедер просматривались отчетливо. Остались также следы какого-то белого вещества, которым действительно мог быть белый воск, но никак не красный, как говорила Роз Келлер. Вопрос о том, похож ли белый воск на мазь, которую Сад якобы использовал, не исследовался.

Независимо от того, что являлось правдой, признаки преступления присутствовали налицо. Даже если Келлер выступала в качестве добровольного партнера, имелись все основания для привлечения Сада к ответственности. Тот факт, что Роз согласилась быть убитой, не может служить основанием для оправдания ее убийцы. Жертва добровольно пошла на страдания? Этот вопрос остается спорным. На практике partie de libertinage такого рода являлись скрытной стороной жизни аристократов и никогда не попадали в поле зрения закона.

На этот раз власти Бург-ла-Рейн всполошились. На другой день, в понедельник 4 апреля, Роз Келлер давала свои показания в Шато Аркейя. С этого момента она была готова поведать свою историю каждому, кто согласится ее выслушать. Пострадавшую осмотрели хирурги, включая доктора графа, который в целом подтвердил факт пытки, но не в деталях. Так, к примеру, ножом ее не резали. На ягодицах и прилежащих областях у нее имелись следы, оставленные розгами. Кожные покровы в отдельных местах вздулись, но оставались неповрежденными. Никаких следов от веревок ни на запястьях, ни на лодыжках, ни на талии обнаружить не удалось. Либо она стала добровольной жертвой своего мучения, либо Сад настолько запугал Роз, что она выполняла все его требования и не оказывала сопротивления.

По мере расследования подробности истории, рассказанной Келлер, становились все менее правдоподобной. Слишком многое звучало неопределенно относительно действий мучителя. Роз видела его с розгой в руке, но валик на шее означал, что она могла только чувствовать, но не видеть происходящее. Тем, кто считал ее рассказ преувеличением или неверным изложением случившегося с ней, сомнительным представлялось и то, что молодая женщина, до смерти напуганная, все же сумела сохранить присутствие духа и оказаться столь проворной, чтобы спуститься по простыням из дома, перегнать слугу Сада, вскарабкаться на стену и убежать на улицу.

Даже если Сад говорил правду, это ничуть не умаляло скандала. Являясь публичным прокурором Аркейя, Жан-Франсуа Балле теперь обнаружил интересную деталь: молодой маркиз некоторое время называл буржуазную Аркадию дурным именем. В этом состояло его величайшее преступление. Что касалось господина Куанье, мирового судьи Аркейя, или судейского секретаря, Шарля Ламбера, то таким людям было не с руки, чтобы с ними по соседству жили повесы типа двадцативосьмилетнего Сада. К тому же маркиз не скрывал своего мнения относительно этих раздутых от чувства собственной важности блюстителей закона. Как он писал в своем рассказе «Мистифицированный судья», эти люди относились к числу тех, кто «с большей готовностью проявит сострадание к выпоротым ягодицам уличной девки, чем к людям, которых они именуют своими детьми и, несмотря на это, все же позволяют им умирать с голоду». Эти господа по своему служебному положению являлись самыми настоящими лицемерными притворщиками, исполненными решимости «подвергнуть суду молодого солдата, отдавшего лучшие годы своей жизни службе своему принцу и вернувшегося домой только затем, чтобы обнаружить, что вместо награды его ожидает унижение, уготованное ими, действительными врагами страны, которую он еще недавно защищал».

В романе «Алина и Валькур», опубликованном в 1793 году, он превозносил Рим, Неаполь, Венецию и Варшаву, считая, что в них к делам такого рода подходят более разумно, чем в Париже или Лондоне. В таких городах, если проститутки пожалуются на плохое обращение клиента с ними, в суде у них непременно спросят, получили ли они от него плату. Если нет, то человеку придется заплатить. «Но если окажется, что они получили деньги и жалуются всего лишь на скверное обращение, им пригрозят тюремным заключением, если в другой раз они посмеют оскорбить слух суда таким непристойным притязанием. Смените ремесло, скажут им. Или, если вам нравится род ваших настоящих занятий, смиритесь с некоторыми неудобствами».

Образное рассуждение такого рода в его прозе выглядит как запоздалая мысль. В письмах обвинения Сада звучат горше, его презрение к Сартину и полиции в целом, к семейству Монтрей выражено сильнее. В 1763 году он написал Сартину о своем раскаянии в отношении инцидента с Жанной Тестар. В глубине души маркиз презирал этого человека. В письме своему слуге Ла Женессу[10] в 1780 году он называл Сартина и Монтрей друзьями проституток и сторонниками торговли телом. «Они твердо будут стоять на защите шлюхи и без малейшего сожаления упекут из-за нее джентльмена в тюрьму на двенадцать или пятнадцать лет». Три года спустя он заверит Рене-Пелажи, что полиция снесет любой позор, «при условии, что к задницам шлюх будут относиться с почтением, так как эти девицы дают им взятки, а мы — нет».

В часы, последовавшие за поркой Роз Келлер, его главной целью стало избежание ареста. В шесть часов вечера пасхального воскресенья Сад готовился покинуть Аркей, чтобы ехать в Париж. Оттуда он собирался отправиться в деревню, чтобы оказаться как можно дальше от своих преследователей. В этом плане маркиз принял самое разумное решение. Оставаться на месте и уповать на судьбу смысла не имело и не привело бы ни к чему хорошему. Каждому школьнику известно, что в трудных случаях лучше всего сделаться как можно менее заметным и не появляться на горизонте до тех пор, пока не минуют первые приступы гнева и не улягутся страсти. С течением времени интерес к обвинениям Роз Келлер стихнет. Если Саду удастся не появляться на глаза месяцев двенадцать, то потом он, вероятно, сможет безбоязненно вернуться если не в Аркей, то, во всяком случае, в Париж.

Так, по всей видимости, считала и семья Монтрей. 19 апреля на улицу Нев дю Люксембург, в городской дом Монтрей, прибыл Анри Гриво, судебный пристав высокого суда Парижа. Несколько комнат этого здания отвели под парижские апартаменты Сада и Рене-Пелажи, но признаков беглеца обнаружено не было. Несмотря на наличие на руках у Гриво санкции на арест Сада и его заточение в средневековых стенах Консьержери на Иль-де-ля-Сите, уехал он ни с чем, отметив по себя, что маркиз даже не являлся владельцем мебели в комнатах, в которых проживал.

Но к этому времени мадам де Монтрей и ее дочь приступили уже к выполнению более решительных и эффективных действий. Келлер следовало подкупить. Многое в истории Роз свидетельствовало о далеко идущих планах: она собиралась выжать из случившегося все возможное. Для женщины ее социального и финансового положения это выглядело вполне разумно. С другой стороны, сие давало мадам де Монтрей шанс надеяться. Несмотря на различие в общественной значимости, обе они — и хозяйка дома на рю Нев дю Люксембург, и безработная хлопкопрядилыдица — в душе оставались реалистками. Едва закончилась первая половина недели, а Рене-Пелажи уже начала действовать от лица своей матери.

Рано утром 7 апреля, через четыре дня после случившегося, в дом на Нев дю Люксембург прибыли семейные адвокаты. Обсудив дело, Клод-Антуан Сойе, официально представлявший интересы семьи Монтрей, в сопровождении аббата Амбле, наставника Сада времен юношества, выехал в Аркей. Ламбер, секретарь суда, проводил их в комнату, где на кровати сидела Роз Келлер. Она пожаловалась на свое состояние, сказав, что после подобного испытания уже не сможет ничего добиться в жизни. Посетители и жертва поняли друг друга. Не стоило большого труда заставить Роз назвать цифру, которая вынудила бы ее отозвать назад иск против Сада, хотя все понимали: малой суммой не отделаться, Сойе спросил, согласна ли она взять деньги. Келлер, ни минуты не колеблясь, ответила согласием. Она потребовала три тысячи ливров. Сойе заметил, что это чрезмерно, и предложил тысячу восемьсот. Женщина отказалась. Адвокат и аббат вернулись в Париж, но затем приехали снова. Наконец обе стороны достигли договоренности и сошлись на двух тысячах четырехстах ливрах, именно в эту цифру Келлер оценила свое молчание. Эта сумма превышала ту, которую она могла бы заработать в течение нескольких лет. Кроме того, Роз потребовала семь луидоров для оплаты медицинского лечения полученных ею увечий.

— 3 —

Теперь возбуждение дела против Сада представлялось маловероятным, хотя санкция на арест оставалась. Бояться ему было как будто нечего, и представлялось более целесообразным сдаться и уладить дело. То, что он сделал, не являлось ошибкой. 8 апреля его арестовали и по королевскому приказу доставили в замок Сомюр на Луаре. Заключение туда могло служить первым предвестником того, что, несмотря на отсутствие прямой опасности привлечения к суду, по воле короля и королевскому указу маркиз мог оставаться в заточении неопределенно долго. До сих пор с ним обращались вежливо, как и подобает относиться к человеку его положения, к слову чести которого относятся с уважением. В Сомюр его сопровождал не военный эскорт, а его друг и наставник аббат Амбле, взявший на себя труд присматривать за ним.

Жизнь в Сом юре выглядела не такой уж невыносимой. В стенах крепости Сад пользовался определенной свободой передвижений и обедал за одним столом с комендантом. 12 апреля он написал дяде, аббату де Саду, о постигших его «злосчастных событиях» и заверил священника, что семья его не бросила и делала все возможное, чтобы вызволить из беды. Она даже сумела устроить так, чтобы в Сомюр его сопровождал аббат Амбле. Сад все еще рассуждал и писал, как мальчик, исключенный из школы за пустяковый проступок. Власти же рассматривали происшедшее с несколько иных, менее благоприятных для него, позиций. К концу апреля прибыл инспектор Марэ, который привез с собой приказ Сен-Флорентена из королевского окружения, согласно которому его следовало перевести в заключение в Пьер-Ансиз близ Лиона.

Марэ сообщил Сен-Флорентену, что Сада удивил его приезд, но еще больше поразила новость о переводе в Пьер-Ансиз. Однако обращаться с ним следовало согласно его положению. Ему пообещали и в новом месте заточения сохранить привилегии, которыми он пользовался в Сомюре. Но инспектор объяснил, что, в свете совершенного Садом преступления и полагающегося за него наказания, режим Сомюра власти считают слишком «мягким».

Вместе со своим пленником Марэ поехал на юг. В Дижоне и Лионе, равно как и в Сомюре, порка Садом Роз Келлер являлась главной темой разговоров. Маркиз ни о чем не жалел, за исключением того, что его поймали и наказали. Как сообщал Марэ Сен-Флорентену, Сад продолжал отрицать применение по отношению к Роз чего-либо страшнее плетки. Резать ее ножом ему и не приходило в голову. Он «не мог себе представить, кто мог внушить этой твари мысль сделать такое, заявление, и верил: если высокий суд сочтет нужным провести обследование, медицинские эксперты следов порезов не обнаружат».

Его протесты ничего хорошего ему не принесли. Ходившие слухи с каждым разом обрастали все более ужасными подробностями. В версии драмы, изложенной двадцать лет спустя Рестифом де ля Бретонном в «Ночах Парижа», в ней уже принимали участие трое убийц, а Роз Келлер стала невинной девушкой, которую Сад обманным путем заманил в тайную камеру пыток. Он затащил ее в подвал, где их ожидало несколько заговорщиков, желающих увидеть, как несчастная жертва будет предана смерти. «Что толку от нее? — спрашивал маркиз, согласно этой интерпретации. — Она ни на что не годна. Так пусть послужит средством для изучения секретов человеческой анатомии».

«Ее привязали к столу. Граф[11], как человек, собиравшийся заняться вскрытием, изучал каждую часть ее тела, вслух называя открытия своего анатомического исследования. Женщина исторгала ужасные крики. Участники преступного заговора вышли, чтобы отослать слуг до того, как будет произведено вскрытие. Несчастная жертва отвязалась и сбежала через окно. Она сообщила, что в комнате, где ее собирались сделать объектом хирургического исследования, видела трупы трех людей».

Уже не впервые Сад узнал — его слава имела большее отношение не к нему самому или к совершенному им, а к его репутации. В эпоху готического романа, смысл которого заключался в том, чтобы у представительниц женского пола среднего класса от ужаса кровь стыла в жилах, он, похоже, стал живым воплощением злодейства, объектом негодования, вызывающим содрогание и учащенное сердцебиение как у школьниц, так и у их мамаш.

Но круг любителей чтения о садовских злодействах выходил за рамки семейного чтения. К 26 апреля скандал, связанный с именем Роз Келлер, нашел отражение в голландской прессе. Первые отклики появились в Утрехте, а 3 мая — в Лейдене. Вдова графа де Сада жаловалась из своего монастырского заточения, что неосмотрительное поведение ее сына голландские газеты рисуют в «в самых черных тонах». Вскоре встрепенулась и Англия. 12 и 13 апреля мадам дю Деффан, старейшая дама парижских салонов, написала о пресловутом «графе де Саде» своему корреспонденту Горацию Уолполу, которого правильно назвала «племянником аббата, написавшим о жизни Петрарки». В изложении своей версии истории она преуспела ничуть не меньше своих последователей, расцветив ее благоразумной смесью морального возмущения и скрытого удовольствия. Вот как описала мадам дю Деффан встречу Сада с девушкой на пляс де Виктуар.

«Он подробно расспросил ее обо всем, выразил сочувствие и для облегчения тяжелого материального положения предложил должность горничной у себя в petit maison близ Парижа… По прибытии маркиз показал ей в доме каждый уголок и в завершение проводил в чердачное помещение, где запер дверь и заставил раздеться. Поскольку она была приличной девушкой, то бросилась на колени и молила отпустить ее. Но он, угрожая ей пистолетом, приказал подчиниться. Девушке ничего другого не оставалось. Потом Сад связал своей жертве руки и порол плетью до тех пор, пока она не начала истекать кровью. Достав из кармана коробочку со снадобьем, он смазал возникшие раны и вышел, оставив ее лежащей на полу… Вернулся маркиз только на следующий день. Осмотрев ее ссадины и шрамы, он с удовлетворением отметил, что мазь подействовала, после чего схватил нож и исполосовал все ее тело. Потом Сад снова наложил мазь на поврежденные места и ушел. Бедной девушке удалось освободиться и через окно убежать на улицу. Неизвестно, какие раны она еще получила при падении».

Дурную репутацию Сад приобрел сразу же после публикаций писем Уолпола в восемнадцатом веке. Вслед за тем, как обвиняемого призвали у ответу за его злодеяния, мадам дю Деффан заверила своего корреспондента: маркиз вел себя в большей степени как одержимый сатаной безумец, нежели жестокий преступник. «Он бесстыдно упивался своим злодеянием и даже хвастался тем, что совершил благородный поступок, благодаря которому открыл миру снадобье, способное тотчас залечивать любые раны».

3 мая Сен-Флорен посоветовал Монтрей не предпринимать никаких действий и не обращаться к королю с просьбами о милостивом отношении к их зятю. В сложившихся обстоятельствах шансов на успех у них не было. Заключение в Пьер-Ансиз продолжалось пять месяцев. 8 июня Сада из Лиона доставили в Париж, где ему предстояло отвечать по выдвинутым против него обвинениям.

Маркиз присутствовал в Шамбр де Турнелль высокого суда Парижа вплоть до 10 июня. Стало ясно, что он настаивал на праве присутствовать там, чтобы обелить свое имя, тем более, король дал свое согласие на этот шаг. Допрошенный Жаком де Шаванном, королевским прокурором, Сад повторил свою версию событий. Встретив Роз Келлер на пляс де Виктуар, он честно «посвятил ее в свои намерения». В Аркейе она разделась по собственному желанию. Ему ничего не оставалось, как последовать этому примеру. Когда Роз обнажилась, «он велел ей лечь лицом вниз на кушетку, но не связывал ее». Потом, по утверждению Сада, им была применена плеть с узлами на концах, но палка или розги, равно как ножи или испанский воск, не использовались». На покрасневшие места он наложил небольшое количество мази, содержащей белый воск, используемый для лечения ссадин, согласившись, что порол ее четыре или пять раз».

Все сказанное Саду представлялось разумным объяснением, но для ушей судей Шамбр де Турнелль прозвучало обличающим признанием. Как мог он продолжать избивать молодую женщину, если она кричала? Маркиз уточнил, что «Роз не исторгла ни единого крика; в противном случае в доме все бы ее слышали». Этот ответ королевского прокурора не удовлетворил. Даже если женщина не кричала, какое он имел право измываться над ней, видя появившиеся на теле следы? Сад заметил, что действительно видел, как «в результате полученных ею ударов кожа покраснела. По этой причине он и использовал мазь». Маркиз ничего не скрывал и сказал: «После двух-трех раз использования плетки она пожаловалась на боль. Впоследствии я ударил ее еще только один раз».

В конце он заметил, что о сумме вознаграждения за эти страдания договориться до ее исчезновения из petite maison они не успели, но отношения их до последнего момента оставались хорошими. Лишь одна вещь беспокоила Роз Келлер: ей хотелось вернуться в Париж засветло. Весь сыр-бор разгорелся исключительно из-за ее предположения, что, скомпрометировав маркиза, она получит от него гораздо больше денег.

В глазах суда данное Садом оправдание сколько-нибудь заметного веса не имело. Номинальное наказание, причитавшееся ему за совершенное им преступление выглядело, по меньшей мере, заурядным. Ему полагалось заплатить десять ливров — сумму, достаточную для приобретения хлеба для остальных заключенных Консьержи.

Но на этом скандал и наказание, понесенное маркизом, не заканчивались. Через день или два после слушания дел в Париже его в качестве узника короля препроводили в Пьер-Ансиз. Согласно существовавшей системе letters de cachet[12] он мог оставаться под стражей по воле короля как угодно долго. Санкция суда при этом не требовалась. Таким образом король или его министры избавлялись от неугодных противников. Кроме таких случаев, система широко применялась влиятельными семьями, пользовавшимися особым расположением короля, если возникала необходимость убрать одного из строптивых родственников. Семейство Монтрей, по-видимому, полагало: несколько месяцев заключения в Пьер-Ансиз только принесут пользу их своенравному зятю. Его спасли от обвинения в крупном уголовном преступлении, но это не означало, что за спасение не придется платить.

После того как Роз Келлер отказалась от судебного преследования маркиза, мадам Монтрей 26 апреля написала аббату де Саду письмо, в котором заверила последнего: поведение его племянника представляется теперь «актом непростительной глупости и развращенности, но без тех ужасов, приписанных ему». 13 июня она добавила, что в глазах высокого суда Парижа он искупил свою вину. Как он заявил суду, король даровал ему документ о снятии судимости, благодаря которому выдвинутые против него обвинения в преступлении снимались. Но мадам де Монтрей также сообщала аббату о приказе короля возвратить зятя в Пьер-Аноиз «на срок, достаточный для его пребывания там».

Не остались безучастными к судьбе Сада его друзья, члены семьи и соратники. Аббат Амбле перед магистратом Аркейе поклялся, что маркиз всегда считался весьма достойным молодым человеком, пользовавшимся популярностью в школе, хотя и заводным и легко возбуждающимся в вопросах удовольствия. Более того, чтобы не слыть голословным (и по просьбе Рене-Пелажи), он отправился в petite maison и привез серебряную посуду и гравюры, которые могли бы оказаться доказательствами его вины или невиновности. Ничего предосудительного, служившего бы подтверждением выдвинутых против него обвинений Роз Келлер, он там не обнаружил. В 1779 году даже публикуется история о покупке судьи, проводившего расследование, семейством Монтрей, но дать ход делу его заставил непосредственный начальник, купивший дом по соседству.

Подробности скандала распространились со скоростью бестселлера. Страдания Роз Келлер не шли ни в какое сравнение с мучениями женщин типа Кэтрин Белленден, которых суд Боу-стрит[13] в Лондоне приговорил к публичной порке за воровство чайника. Наказание продолжалось до тех пор, пока бедняжка не истекла кровью. Они не могли сравниться с ужасами казни Дамьена или со вспарыванием животов у преступников на Кеннингтон Коммон в 1746 году, после того как их полуживых сняли с виселицы. И все же история, подобно басне с моралью, всецело захватила воображение современников. Как драматическое действо, она привлекала внимание обстановкой, на фоне каковой происходили события. Даже том в случае, если Роз Келлер оказалась участницей драмы против собственной воли, степень ее физических страданий оказалась намного меньше тех, которым подвергались ее современники во время стоматологических или хирургических вмешательств, когда пациентов резали, «словно они каменные», не облегчая их боли анестезией, или «прокалывали», чтобы выпустить лишнюю жидкость. А мучительные страдания, причиняемые ампутацией, были столь сильны, что поэт Джон Драйден предпочел им смерть.

Внимание к делу Сада, главным образом, привлек тот факт, что истязания его жертвы, по жестокости даже близко не сравнимые с публичными порками преступников, имели сексуальную подоплеку. Похищение и насильственное удержание женщины, изолированность и таинственность происходившего — все это превратило обычный эпизод распутного поведения в эротическую мелодраму и предмет для пересудов в обществе. По мере того как распространялись противоречивые версии событий, изложенных Роз Келлер, мужчины и женщины имели все основания содрогаться от ужаса или сгорать от любопытства, предвкушая, что Синяя Борода, или Жиль де Рэ может снова возродиться в лице пресловутого Сада.

Узником Пьер-Ансиз он оставался на протяжении пяти месяцев. Пребывание его там представлялось не более тяжким испытанием, чем короткий срок заключения в Сомюре. Тем не менее маркиз оставался пленником.

В конце августа Рене-Пелажи, получив на руки разрешение повидаться с мужем, отправилась в Лион. Но теперь имелись все признаки того, что ей следовало бы подготовить его к более длительному пребыванию там.

Обросшие отвратительными деталями истории в пересказе Рестифа де ла Бретонна и его подражателей девятнадцатого века отражали противоречивость версий событий, связавших Сада с именем Роз Келлер. Судебно-медицинские исследования позволяют сомневаться в правдивости ее рассказа, но не избавляют маркиза от выдвинутых ею обвинений относительно совершенных по отношению к ней противоправных действий. Являлась ли Келлер добровольной жертвой? Она утверждала, что сначала Сад предложил ей принять участие в partie de libertinage и получил отказ. Но это не помешало ей тут же согласиться стать его горничной. Должность эта, как повелось исстари, всегда представляла сексуальную опасность для добродетельной девушки. Прождав возвращения маркиза с нанятым экипажем в течение часа, Роз тем не менее не изменила своего решения.

Вопрос о добровольности ее участия в упомянутых событиях стал краеугольным камнем следствия. Возможно, и она, и Сад дали лишь отчасти правдивые версии случившегося. Когда он предложил ей предаться распутству, вероятно, Роз Келлер заключила, что придется совокупляться с посторонними на глазах группы мужчин и женщин. В такой ситуации немудрено было испугаться или проявить определенную осторожность. С другой стороны, казалось вполне естественным согласиться на близость с молодым аристократом, которому она к тому же еще и приглянулась, при условии уединения. Не имея ни малейшего представления о том, что ждет ее в Аркейе, Роз Келлер как будто не возражала поехать туда с ним одним. Роль соблазненной горничной, похоже, привлекала ее больше, чем настоящее положение нищенки.

Каким бы мотивом не руководствовалась женщина, занимавшаяся попрошайничеством на пляс де Виктуар утром Пасхального воскресенья, но к следующему четвергу она могла заработать денег больше, чем за годы труда хлопкопрядилыцицы. В свете этих рассуждений, ее повесть представляется не готическим романом, а скорее иронией судьбы.

— 4 —

Несправедливость по отношению к Саду, с его точки зрения, не могла не показаться нелепой. Все же в какой-то степени он стал жертвой обстоятельств. Половая распущенность аристократов и придворных в течение последних десяти лет до скандала с Роз Келлер привела к тому, что настал момент обуздать подобное поведение. Сад оказался наиболее удобным козлом отпущения. Его преступление носило оттенок жуткой извращенности, совсем не похожей на более элегантное распутство, творимое во дворцах и королевских парках. От него попахивало богохульством. Преступление совершилось в день Пасхи, хотя Сад мог бы для него выбрать любой другой день. Более того, порка Роз Келлер представлялась умышленной пародией на акт бичевания Христа, хотя, естественно, природа отношений Сада с молодой женщиной имела явно сексуальный характер. Пообещав своей голой жертве до предания ее смерти взять на себя роль исповедника, маркиз свой проступок словно бы еще отметил и кощунством. Не исключена возможность, что подобных слов он не говорил, а встреча с Роз Келлер стала просто удобным случаем. Кому-то оказалось на руку увидеть его в столь злодейской роли.

Много удобнее представлять Сада символом «чудовищности», по выражению Горация Уолпола, чем исследовать болезнь в целом. Людовик XV все еще пользовался популярностью, и было нежелательно давать его подданным возможность узнать о нем лишнее. Толпа ликовала и радовалась, когда ему удалось остаться целым и невредимым после подготовленного на него покушения, выздороветь после серьезной болезни, одержать триумфальную победу во время захвата Фрибурга и в битве при Фонтеное. Но вряд ли народ проявил бы столько же энтузиазма, узнав о предпочтении, отдаваемом молодым королем мальчикам перед девушками. Вниманию молодого монарха не без задней мысли предлагались многочисленные листы эстампов с изображением пастухов и пастушек в страстных сексуальных позах, но это, тем не менее, похоже, не возымело должного действия, поскольку он по-прежнему отказывался следовать традиционному сексуальному поведению.

Его советники сделали все от них зависящее, чтобы выявить и отослать прочь со двора мальчиков, пользовавшихся монаршим расположением. Король растерялся. Он с удивлением поинтересовался, почему его молодые друзья больше не появляются. Ему доложили, что их удалили за вандализм, проявленный по отношению к доскам палисадника в королевском саду, которые те немилосердно вырвали. Так они получили имя arrachers des palissades[14]. С тех пор эта фраза приобрела однозначный смысл. Многие годы после того применение этих слов по отношению к какому-то человеку могло навсегда запятнать его репутацию.

Было принято решение, что будет лучше, если сексуальным воспитанием короля займется графиня Тулузская при непосредственном участии мадам де ля Вриер, зрелой матроны необыкновенной красоты и незаурядного опыта. Эксперимент закончился успешно. Открытие удовольствий, предлагаемых женщинами такого опыта, совершило настоящий переворот в жизни короля. Их труды, как это ни казалось неожиданным, оказались вознаграждены страстью, которую после женитьбы он не раз доказывал молодой королеве.

Внимание Людовика переключилось на окружавший его сераль потенциальных любовниц. Он выбрал три сестры Мейи-Несль: графиню де Мейи, графиню де Вентимиль и герцогиню де Шатору. На портрете Ван Лу художник запечатлел их нагими в виде трех граций с классической красотой темных глаз, с заплетенными в косы волосами, с телами, над пропорциями которых ему пришлось немало потрудиться. Старшая имеет более тяжелое телосложение, в то время как младшие выглядят тоньше и невиннее. Говорят, что Людовику нравилось спать одновременно с тремя, наслаждаясь квазиинцестными радостями, так созвучными садовским «Преступлениям из-за любви» и его более откровенным произведениям. Этот род королевских развлечений быстро стал достоянием сплетен. Однажды, когда графиня де Мейи вошла в модную церковь Сен-Рош, а которой в своей время сочетался браком маркиз де Сад, одна из находившихся там дам громко сказала, что ее можно запросто спутать с самой заурядной шлюхой. Тогда нерастерявшаяся аристократка подошла к группе женщин и с милой улыбкой сказала: «Дамы, поскольку вам очень хорошо известно, как быть заурядной проституткой, не забудьте меня в ваших молитвах».

Вскоре всеми увлечениями короля начала управлять его самая знаменитая фаворитка мадам де Помпадур, главенствовавшая в его жизни, начиная с 1745 года до самой смерти в 1764 году. Зная, что ее собственная физическая привлекательность рано или поздно увянет, привязанность высочайшей особы она сохранила тем, что выступала как личный церемонимейстер, набирая для него девушек, во всем подчинявшихся ей. В 1755 году, когда Франция готовилась к новой войне, вилла короля в Версале Парк-о-Серф, стала самым знаменитым во всей Франции petite maison. Для Людовика это место служило «гнездышком», куда он мог удалиться с девушками, приготовленными для него мадам де Помпадур и другими приближенными. Его привязанности развивались по той же схеме, что и у маркиза де Сада: особым вниманием у него пользовались молодые женщины из простонародья, торговки, белошвейки и другие представительницы прекрасного пола, избирательно занимающиеся проституцией. В их присутствии он выдавал себя за польского пана. Но правда все-таки дала о себе знать: одна из девушек в силу профессиональной привычки принялась обшаривать его карманы и обнаружила письма короля Польского и маршала Франции, адресованные Его Величеству.

Парк-о-Серф однажды стал резиденцией одной девушки. Речь идет о самой знаменитой его обитательнице, Луизе О'Мерфи, Луизон, которая обрела бессмертие благодаря полотну Буше, на котором лежит на диване в кокетливой позе лицом вниз и с невинно раскинутыми ногами.

Культ petite maison дал жизнь новому жанру в живописи и манере убранства. Все это, но в более откровенном виде, впоследствии нашло отражение в прозе Сада. Появились многочисленные безделушки, которые порой выглядели скорее вульгарными, чем эротическими. Даже изобрели кресло с фокусом. Его нельзя было использовать по прямому назначению. В нем имелась скрытая пружина, которая срабатывала, лишь только женщина присаживалась. Ее руки и ноги крепко захватывались. Кресло откидывалось, увлекая за собой и даму. Она оказывалась в лежачем положении с поднятыми и разведенными ногами. Юбка сваливалась, а в эпоху, когда под ней ничего не носили, такая поза являлась более чем откровенным приглашением для партнера. Но, поскольку для того, чтобы механизм сработал, требовалось усаживать даму строго под прямым углом, кресло служило скорее для развлечения, чем средством помощи незадачливому насильнику.

Очень немногие petite maison могли похвастаться такой безделицей, как эротический столовый сервиз, изготовленный в Севре для королевской фамилии Франции, но недостатка в эротических украшениях на обеденном столе никогда не испытывалось. По мере опустения суповых тарелок обнажалось дно с изображением акта совокупления или сцены на раблезианский мотив. Например, на одном рисунке была представлена крестьянская девушка, упирающаяся локтями в землю и с приподнятым задом. Сила выпущенного ею воздуха такова, что заставляет вращаться лопасти стоящей в отдалении ветряной мельницы. «Spiritus flat ubi vult», — гласит надпись («Ветер дует там, где ему нравится»). На чашках и блюдцах занимаются любовью пастухи и пастушки, с грудью неповторимого совершенства; на крышках табакерок танцуют и совокупляются нимфы и сатиры; группы девушек на медальонах с миниатюрами прижимаются к своим героям в бесконечном разнообразии «недвусмысленных положений», как завуалированно называлась множественная копуляция.

Художников, похоже, обуревали все те же страсти. Они под любыми предлогами старались изображать обнаженное, чувственное женское тело. Отвечая пожеланиям мужчин, художники значительное внимание уделяли поведению женщин, предоставленных самим себе. Так, на одной картине Буше изображена девушка, бесстыдно подмывающая гениталии в присутствии другой. Действие достаточно двусмысленное, чтобы дать вторую интерпретацию сцене.

Одним из наиболее легких способов добиться популярности у художников считался часто повторяемый сюжет купания женщин, когда после омовения Венера выходит нагая из воды и попадает в руки своих слуг. Полотна типа «Подруги» Греза с его многозначительностью, на котором руки полуобнаженных девушек только приходят в движение, специально рассчитывались на хозяев petit maisonз. Цель труда художника состояла не столько в том, чтобы довести мужчину и женщину до безумия, как полагают противники такой живописи, хотя и этот факт нельзя отрицать, картины эти предназначались совсем для другой цели: они, как духами, пропитывали атмосферу помещения, в котором находились, эротикой и вызвали желание и чувственность.

Художник, если не его заказчик, награждал сексуальностью и желанием женщин всех возрастов. На картине Койпеля «Игры детей за туалетным столиком» изображены девочки, играющие с косметическими принадлежностями взрослой дамы. Одна из малышек, наклеила на тело «мушки», расположив их на лице у глаза, что традиционно является символом сексуальной авантюристичности женщины. Она приподнимает юбку и демонстрирует другие «мушки», расположенные на бедрах. Сии «украшения» в таких местах, как водится, дамы приклеивали для воодушевления своих любовников. Но девочка на картине слишком мала, чтобы иметь собственного «дружка». Однако и этому можно найти объяснение, стоит только вспомнить, что мадам де Боннваль в качестве любовницы для Людовика XV выбрали в возрасте девяти лет.

К тому времени, когда Сад в 1768 году попал в тюрьму, скорее уклад жизни, а не стиль искусства вызывал нарекания в адрес petite maison. На одном из обедов, на котором присутствовали члены семьи принца Конде, произошел грандиозный скандал. Группа мужчин раздела молодую даму, мадам де Сен-Сюльпис, бывшую в то время беременной. С помощью зажженной свечи они намеревались провести эксперимент и проверить, пойдет ли дым по дымоходу, как говорилось в одном из стихотворений того времени. В результате их внимания мадам де Сен-Сюльпис, как говорили, стала инвалидом, вслед за чем последовала ее кончина. Но ее мучителей к ответу так никто и не призвал. Одним из виновников этого кошмара являлся граф де Шароле, дядя и наставник родственника Сада, молодого принца Конде. В его послужном списке числилось и убийство слуги, жена которого не приняла его сексуальных домогательств. Это на него намекает Сад в своем предложении в «Философии в будуаре», когда выступает против смертной казни, говоря, что убийство должно караться такой же мерой, но без свидетелей. Шароле просил Людовика XV о помиловании, и Сад цитирует ответ короля: «Я прощаю, но я также прощаю и того, кто вас убьет».

Даже те, кого дурное обращение с нанимаемыми девушками приводило в ужас, порой вели себя более чем экстравагантно. Среди мужчин типа принца де Конти не считалось необычным нанимать девушек из балета, чтобы потом обходиться с ними, как с маленькими мальчиками, как деликатно пожаловалась одна из них, Софи Арно. Банкир Пейксот (Peixotte) в качестве прелюдии к любовным утехам потребовал от девушки маршировки перед ним на четвереньках с хвостом из павлиньих перьев, прикрепленных у нее сзади к раковине жемчужницы. Но во время одного из таких вечеров несчастных Пейксот стал жертвой хитроумной мести: в разгар вечеринки в комнату под видом полиции ворвались сообщницы девушки и сообщили банкиру, что единственный способ для него получить прощение заключается в письменном признании. Поверивший в правдивость происходящего, незадачливый богач сделал все по их требованию. К его ужасу, признание было отпечатано и разошлось по всему Парижу как лучший памфлет.

На фоне наиболее отвратительных и жестоких эпизодов, имевших место в petite maison, нанесение Садом нескольких ударов плеткой Роз Келлер представляется невинной забавой. Даже при дворе, когда на смену мадам де Помпадур пришла мадам дю Барри, она, когда у нее возникало подобное желание, могла высечь ту или иную девушку. Из наказаний, применяемых в то время по закону Франции, следовало, что причинение физического ущерба само по себе не являлось причиной для порицания. Ужасные пытки, которым подверглись такие люди, как Дамьен или Жан Кала, обвиненный в убийстве сына, считались просто примерами крайнего его применения. Трудно себе представить, чтобы зеваки, пришедшие поглазеть на наказание розгами и клеймление молодой женщины Жанны де ла Мотт, явились просто из абстрактного интереса к французской системе судебного делопроизводства или наказания. Преступница подделала королевскую подпись, дабы купить дорогое ожерелье, которое затем продала, а деньги израсходовала на себя. По приговору суда ее раздели и привязали позади телеги для удобства публичных действий палача. Потом на каждом ее плече он должен был выжечь букву «V», что означало voleuse (воровка). После того как порка завершилась, женщину отвязали от телеги. Понадобилось шесть мужчин, чтобы оттащить ее от исполнителя экзекуции, на которого она набросилась, кусаясь и царапаясь. Столько же человек пришлось призвать, дыбы заклеймить наказанную, при этом их совсем не волновало, на какие места придутся отметины.

Несмотря на жестокость публичных наказаний, скандалы, связанные с petite maison, вызывали смущение. Поведение Сада в день Пасхи 1768 года заслуживало минимального порицания без придания делу такой огласки и общественного резонанса, но его следовало наказать в назидание другим. После этого девушки и сводники, заказчики и художники продолжали бы свое дела, словно ничего не произошло, разве что с большей осмотрительностью.

Узником Пьер-Ансиза маркиз оставался в течение всего лета 1768 года. Казалось, ему придется подвергнуться почти такому же наказанию, которое перенес герцог Ришелье. Полезному для общества человеку следовало преподать урок, но никак не низвести его до положения преступника. В августе вспыхнула искорка надежды, когда Рене-Пелажи, приехавшая в Лион, получила разрешение навестить мужа. Но это ни к чему не привело. Напротив, ее предупредили, чтобы она подготовила мужа к самому худшему. Людовик XV оказался чрезвычайно недоволен распущенным поведением молодого аристократа, в котором того обвиняли, и по этой причине отпускать его не спешил.

Поэтому стало сюрпризом, когда в ноябре того же года Рене-Пелажи заявили, что встречаться с мужем она может так часто, как захочет. Затем, казалось, без всякой причины, король 16 ноября отдал приказ об освобождении Сада, правда, условном. Маркизу предписывалось отправиться в собственное поместье в Ла-Косте и оставаться там. Сад принял условия, и двери его темницы распахнулись. В души всех людей, которым он был небезразличен — мадам де Монтрей, аббату Саду, Рене-Пелажи, — он вселил надежду, и они поверили, что урок не прошел для него даром.

Теперь ему предстояло стать образцовым мужем и примером поведения в аристократическом обществе.

И никто не догадывался, как Сад в душе проклинал Роз Келлер и презирал закон и его представителей, которые «задницу шлюхи» ставили выше его личной свободы. В середине ноября он выехал из Лиона и направился в сторону Авиньона и Ла-Косты.

— 1 —

Дело Роз Келлер получило куда более громкий общественный резонанс, чем инцидент с Жанной Тестар. Все же возвращение Сада в Ла-Кост не носило характер позорного изгнания. Ожидавшее его будущее не могло быть хуже перспектив герцога де Ришелье, некоторое время проведшего в Бастилии в знак наказания за скандал, связанный с развратными действиями. Мнение о нем не стало хуже после того, как он вернулся после победы при Фонтеное или поражения адмирала Бинга при Минорке.

Что касалось Сада, его распутное поведение являлось для него скорее интересным времяпрепровождением, чем занятием. Это могло быть сравнимо со стихами, слагаемыми им, но которые еще не стали главным делом его жизни. Он считался видным человеком в обществе, этот молодой и красивый королевский генеральный наместник провинций Бресс, Бюже, Вальроме и Жэ, причем в первых двух верховная власть после короля принадлежала его кузену, принцу Конде. Сад осознавал важность своего положения, но рассматривал его лишь как ступеньку, ведущую к удовлетворению наиболее тщеславных планов, созданных его воображением. Из армии он ушел в 1763 году, когда наступил мир, но не оставлял надежды возобновить военную карьеру. Маркиз написал принцу Конде письмо, в котором просил того ходатайствовать перед королем о чине полковника в кавалерийском полку для младшего кузена.

Саду не повезло: он мечтал о карьере солдата в момент окончания большой военной кампании. Более того, восторг, ощущаемый маркизом на войне, особенно во время кавалерийской атаки, оказывал на него более сильное эмоциональное воздействие, чем развлечения, которым он предавался в petite maison. Сад абсолютно ясно понимал, что славные военные дни еще впереди. Лихие кавалерийские атаки таких полков, как шотландского при Ватерлоо или бригады легкой кавалерии при Балаклаве, предоставляли ее участникам шанс умереть или прославить свое имя. Подобные события оказывали на него действие сродни исполнению великой симфонии.

Привлекательность таких вещей для Сада вполне понятна. О чертах его характера принято судить по его сексуальному поведению или бульдожьему проявлению духа неповиновения, в связи с чем другие аспекты его личности остаются за пределами внимания. Он был мужчиной хрупкого телосложения ростом 168 см, легко воспламенялся, с одинаковой легкостью приходя в ярость или сексуальное возбуждение. Но маркиз скорее походил на терьера, впившегося зубами в лодыжку обидчика, чем на свирепого бульдога. Блеск, восторг, яркость красок и утонченность жизни в бравом кавалерийском полку среди товарищей во время или военных действий, или элегантной роскоши мирного периода подходила ему как нельзя больше. Но Сад слишком поздно родился, чтобы участвовать в битвах при Деттингене или Фонтеное, слишком рано — для Ваграма, Йены или Ватерлоо. Военного опыта, полученного им в северной Германии, оказалось маловато. Незадолго до скандала с Роз Келлер ему присвоили чин капитана, командира кавалерийского эскадрона. Рассчитывать на большее после скандала в Аркейе он не мог, но и конного формирования, каким маркиз мог бы командовать, для него не находилось.

При первой же возможности, предоставившейся ему в 1768 году, он покинул Ла-Кост. Несмотря на запрет короля жить в Париже, Сад разыграл приступ геморроя, от которого страдал на самом деле, и обратился с просьбой о получении соответствующего медицинского лечения. Ему позволили поселиться близ Парижа, где он мог оставаться до тех пор, пока будет избегать общества. Благодаря этому, маркиз находился поблизости от семьи в то время, когда в июне 1769 года родился второй сын, получивший имя Донатьен-Клод-Арман. Если только он не появился на два месяца раньше срока, его зачали, несомненно, во время одного из посещений Рене-Пелажи узника в Пьер-Ансиз. Это свидетельствует о том, что заключение Сада нельзя считать таким уж строгим. На этот раз ребенка крестили в присутствии лишь его семьи. Времена, когда при событиях такого рода присутствовали члены королевской фамилии, для Сада канули в Лету.

В конце лета, 24 июля, Сад объявил о своем намерении возобновить службу в Бургундской кавалерии в чине капитана. Полк в тот период дислоцировался в маленьком городке на реке Фонтеней-ле-Кот, в тридцати милях от побережья Бискайского залива, чуть выше Ла-Рошеля. В армию маркиз прибыл в начале августа и представился офицеру, временно командовавшему полком. С удивлением для себя он услышал, что его там не ждали. И дело заключалось не только в послужном списке или военных способностях. Настоящий командир полка не был готов служить с человеком, вытворявшим с женщинами вещи, которые делал Сад. Хотя он и имел чин капитана, звание это считалось скорее почетным, и все просьбы маркиза о получении полномочий в действующей армии повсюду отклонялись. Он продолжал осаждать военного министра до тех пор, пока, наконец, не получил почетное звание маршала кавалерии и то преимущественно благодаря тому, что до него этот титул носил его отец. Кроме того, это звание избавило Сада от необходимости ходатайствовать о месте капитана в действующей армии, а полковника — от дальнейших визитов назойливого, но нежелательного волонтера.

Пока маркиз занимался разъездами, связанными с желанием получить армейскую должность, мадам де Монтрей, испытывая досаду, возобновила переписку с аббатом де Садом. Граф де Сад к этому времени скончался, и если кто мог отказать моральное влияние на молодого человека из фамилии Сад, то только его дядья. Старший из них, командор ордена Святого Иоанна Иерусалимского и приор Тулузский с парижским домом в Сен-Клу, не имел с ним ничего общего. Покладистый аббат де Сад на правах его юношеского наставника мог найти подход к строптивому племяннику и найти отклик в неиспорченной части его души. Но священник, познавший силу гнева обеих сторон по случаю самозванного появления в Ла-Косте три года назад мадемуазель де Бовуазен, предпочитал больше не вмешиваться. Дело было вовсе не в бесчувственности, как полагала мадам ле Монтрей. Несмотря на репутацию старого доброго развратника, пропасть между ним и племянником год от года расширялась. В перечень его собственных развлечений не входило избиение привязанных девушек. В самом деле, вскоре аббат де Сад стал одним из тех людей, кто в тесном кругу первым высказал мысль о маниакальности молодого господина, которого следует изолировать от общества. Таким образом, в течение какого-то периода времени Сад, пытавшийся купить себе должность в каком-нибудь бравом кавалерийском полку, оказался вне пределов влияния мадам де Монтрей. Данное «приобретение» могло стоить семье от десяти до двадцати тысяч ливров.

Деньги сами по себе всегда являлись источником споров. В своем письме от 2 марта 1769 года мадам де Монтрей сообщила аббату де Саду, что его племянник уже истратил семнадцать тысяч ливров из двадцати тысяч приданого ее дочери. Деньги, в основном, шли на оплату удовольствий, получаемых им в petit maison. За период их брака в общей сложности на «случайные развлечения» маркиз израсходовал шестьдесят шесть тысяч ливров (долг, который еще предстояло погасить).

Несмотря на то, что его лишили соблазнов Парижа, Сад продолжал много путешествовать. В течение сентября 1769 года, десять месяцев спустя после своего освобождения из Пьер-Ансиз, он отправился в Голландию. Должно быть, маркиза привлекал царивший там дух свободы, но его неприятно поразили серость и флегматичность голландского общества. По крайней мере, как он говорил, хотя бы театры оказались сносными. Если его утверждения о том, что он бывал и в Англии, правдивы, скорее всего его поездка туда явилась продолжением путешествия по Голландии. Как следует из воспоминаний Сада, именно в туманном Альбионе увидел он копию документов суда над Жанной д'Арк, которые затем использовал при написании романа «Изабелла Баварская», а также непоставленной трагедии в духе Расина и Корнеля. Эти источники маркиз обнаружил в королевской библиотеке, под которой он имел в виду собрание книг, переданных Георгом III Британскому музею в качестве библиотеки короля.

Где раздобыл Сад денег для этих путешествий? В январе 1782 года в письме своему бывшему наставнику, аббату Амбле, он признается в существовании некоего труда, вероятнее всего, эротического романа, «написанного пером Арентино», опубликованного незадолго до его поездки в Голландию. Не вдаваясь в дальнейшие подробности, маркиз лаконично сообщает, что полученные за него деньги позволили ему оплатить удовольствия одного из крупнейших городов Франции и два месяца прожить в Голландии. Рискуя испортить впечатление, следует сказать, что Арентино, главным образом прославился как сатирик, «Flagello del Principi»[15]. Если так, то Сад, скорее всего, получил вознаграждение за помощь литературного и политического плана в создании произведения в большей степени оскорбительного, чем эротического.

В 1790 года Ж.-А. Дюлор в кратком биографическом списке бывших аристократов сообщал, что маркиз, путешествуя после освобождения из Пьер-Ансиза, добирался даже до Константинополя. Возможно, это и так, но других свидетельств в пользу данного утверждения, кроме указанного рапорта, не имеется. Во время отсутствия Сада Рене-Пелажи и ее сестра Анн-Проспер оставались в Париже или Эшоффуре. По его возвращению из Голландии обе сестры вместе с ним поселились в Ла-Косте, вследствие чего в апреле 1771 году у маркиза родился еще один, последний ребенок, дочь Мадлен-Проспер.

Его отношение к Мадлен-Проспер представляется поучительным, особенно, если вспомнить, с какой энергией герои Сада развлекаются с собственными дочерьми и как горячо отстаивают право отцов на сексуальное обладание своими детьми. К маленькой дочке он не проявлял особой нежности, не говоря уже о половом влечении. Сад отмечал, что Мадлен слишком проста и глупа, в конце концов, она вызывала у него столько же разочарования, как и его второй сын. Это может служить еще одним предостережением от ошибочного мнения, что художественные произведения Сада отражают его собственные поступки или специфические желания.

В 1771 году он подвергся краткосрочному аресту за долги. Маркиз пробыл под стражей в Фор-л'Эвек в Париже в течение восьми дней, откуда его выпустили 9 сентября. Вскоре после этого он занялся делами в замке Ла-Коста. Подобно своим героям из «120 дней Содома», на зиму Сад удалился в крепость, возвышавшуюся над высокими крышами и узкими проходами, оставленными между сложенными из известняка домами селения. Затворниками вместе с ним сделались не молодые рабыни, увезенные в глухомань обманным путем для сексуальных развлечений, а группа актеров и актрис, нанятых маркизом для исполнения любительских спектаклей в его частном театре. В течение зимы 1771—1772 года Сад воплощал свои фантазии на сцене, как позже будет излагать их на страницах своих романов. 20 января 1772 года в домашнем театре он поставил одну из собственных пьес.

Весной того года для работы в своем театре маркиз нанял в Марселе семь актеров и пять актрис, а также руководителя «оркестра». Спектакли шли с мая по октябрь и проходили попеременно то в частном театре Ла-Косты, то в салоне дома с эркерными окнами в Мазане, построенного в стиле неоклассицизма. Порой сценой служил его высоко расположенный сад с задником из летних полей, простиравшихся до Карпент-раса и Роны. Большинство пьес ставилось в театрах того времени, но, по крайней мере, одна из них принадлежала перу самого Сада, — «Женитьба века», в которой наряду с нанятыми актерами и актрисами, играл он сам, Рене-Пелажи и Анн-Проспер.

Мадам де Монтрей продолжала высказывать возмущение относительно того, как транжирятся деньги семьи, прослышав что-то о летнем театральном сезоне.

Выражая недовольство той недостойной ролью, которая будто бы отводилась ее дочерям, участвовавшим в представлениях, она в большей степени беспокоилась не из-за пьес, а из-за того, что сестрам приходилось якшаться с компанией актеров и актрис и быть среди них равными среди равных. Сада не интересовал любительский театр как средство времяпрепровождения буржуазии. В Мазане и Ла-Косте он был представлен в более профессиональной форме, и мадам де Монтрей не зря считала сцену не самым подходящим местом для дочерей Эшоффура.

Еще не подошла к концу зима 1771—1772 года, как Сад уговорил Анн-Проспер разделить с ним постель. Естественно предположить, что случилось это до того, как следующим летом дело выплыло наружу. Вероятно, связь началась много раньше. Из двоих сестер младшая выглядела интересней и загадочней и считалась более скромной и таинственной, но зато обладала большей свободой в сексуальном плане. Репутация Сада как мужчины, предлагавшего в задрапированной черной тканью комнате Жанне Тестар противоестественный половой акт или высекшего Роз Келлер, в глазах Анн-Проспер ничуть не пострадала. Рене-Пелажи оказалась свидетельницей связи, которую косвенно можно было бы назвать кровосмесительной. Вопрос о том, оставалась ли она только сторонней наблюдательницей или являлась также ее соучастницей, остается спорным. Во всяком случае, видимых попыток вмешаться в отношения мужа и сестры, супруга не предпринимала. На самого Сада греховность инцеста оказывала такое же возбуждающее влияние, как и драмы, связанные с именами Жанны Тестар и Роз Келлер.

Жизнь в Ла-Косте текла своим чередом, пока весна 1772 года не перешла в лето. Южный край деревни окаймлял туманный силуэт Люберонской гряды. За ней скрывался зеленый административный город Экз-а-Прованс с его фонтанами и проспектами, элегантной роскошью построенных в стиле рококо особняков. Еще южнее лежал Марсель.

К концу июня 1772 года в сопровождении своего камердинера Латура Сад отправился в Марсель. 21 июня он на неделю остановился в отеле «Де Трез Кантон». Возможно, что в величайший порт страны привели его и иные дела, но одна из целей — устроить для группы актеров ужин, намеченный на 25 июня.

Две недели спустя все столицы Европы услышали о жуткой оргии, устроенной все тем же пресловутым маркизом де Садом, который подверг порке Роз Келлер и обещал изрезать ее живьем. Из некоторых сообщений следовало, что последняя выходка по своей жестокости превзошла самые ужасные сексуальные забавы римских императоров. Пять лет спустя в «Секретных мемуарах», приписываемых перу Башомона, шла речь о великолепном костюмированном бале, устроенном маркизом для сливок общества Марселя. В самый разгар веселья стало ясно, что одержимый сатанинским духом хозяин вечера отравил шоколад, которым потчевал гостей. Вскоре бальная комната и улицы вокруг оказались усеяны стенающими мужчинами и женщинами, корчившимися в последних муках. Но рассказ этот содержал еще одну, более страшную, подробность. Многие женщины неумышленно приняли более слабый яд, и по этой причине не умерли сразу. Они выскакивали из бальной залы и бросались на первых встречных мужчин, срывали с себя одежду и требовали сексуальной связи. Дьявол-маркиз привел их в состояние «бешенства матки», которое требовало немедленного утоления желания, в противном случае жертвы неминуемо сходили с ума.

Нетрудно вообразить, что подобная история, навеянная его репутацией, не могла не льстить самолюбию Сада и не вызывать морального удовлетворения. Но она больше походила на сцену из его будущих литературных произведений, чем на настоящую жизнь маркиза. Но драма, происшедшая в Марселе, и разразившийся вслед за ней скандал, имели реальное происхождение. Так что же произошло на самом деле? Как же все случилось?

— 2 —

Можно не сомневаться, в город Сад отправился в поисках наслаждений. По сравнению со сдержанными женщинами Парижа, девушек Прованса он всегда считал более страстными, горячими, готовыми принять участие в экстравагантных сексуальных играх. И найти подходящую компанию ему не составляло особого труда. В семнадцатом веке Марсель частично перестроили. Стройный классицизм Канберы, где производители пеньки когда-то выращивали коноплю, теперь пересекал центр города и упирался в бассейн старого порта. К востоку от него шел длинный участок рю де Ром и более короткая улица д'Обань, по которым осуществлялось движение транспорта, направлявшегося в Прованс и Италию. Местом охоты Сада, где он без проблем находил девушек, согласных принять участие в его сексуальных фантазиях, стали две малоприметные улочки, лежавшие между вышеупомянутыми, и откуда просматривались мачты и паруса пришвартованных в гавани кораблей.

Естественно предположить, что жаркие узкие проулки дворянин обшаривал не сам. В четверг 25 июня девушку по имени Марианна Лаверн в ее жилище на рю д'Обань посетил по указанию Сада, сидевшего в карете, его камердинер. В синей с желтым одежде Латур скорее походил на моряка, чем на лакея. Послание, которое он принес, выглядело более чем просто. Марианна Лаверн вспоминала, что «слуга сказал, что его хозяин прибыл в город только за тем, чтобы развлечься с девушками, и ему особенно нравятся молоденькие». Заявление, позже подтвержденное ее клятвенным заверением, давало представление о том, как все предполагалось устроить. Сад «должен был прийти на другой день, в пятницу, в одиннадцать часов вечера. Он прибыл бы в тот же вечер, но, поскольку ужинал с группой актеров, мог появиться только на следующий день, в одиннадцать ночи».

Сам Латур повторно посетил дом в пятницу вечером и обнаружил, что Марианны нет. Она отправилась кататься на лодке. Вместо нее он нашел другую девушку, квартировавшуюся там же. Ее звали Марианна Ложье, двадцати лет от роду. Камердинер предложил Саду прийти туда на другой день и развлечься одновременно с несколькими девушками. На том и порешили. Но на следующее утро Латур снова появился один. Он пояснил, что дом на рю д'Обань представляется Саду слишком приметным, и нужно устроить встречу на квартире Мариэтты Борелли. Двадцатитрехлетняя Мариэтта была немного старше остальных, и в силу ее возраста оказалась выбрана на роль хозяйки дома. Апартаменты Борелли располагались поблизости, на углу улицы Капуцинов, в строении номер пятнадцать по рю д'Обань. Когда Марианна Лаверн и Марианна Ложье прибыли туда, там уже находилась еще одна двадцатилетняя девушка Роз Кост, называвшая себя «Розетт». Квартира находилась на третьем этаже; в ней, кроме Сада, Латура и четырех девушек, присутствовала и кухарка.

Приехал маркиз, облаченный в серый парадный мундир с синей подкладкой. Как любой будущий кавалерийский офицер, он носил шпагу и трость. Подобно режиссеру, горящему желанием проверить свой актерский состав в действии, Сад приступил к первому акту драмы. Вытащив из кармана пригоршню монет, он пообещал отдать их первой девушке, согласной отправиться с ним в спальню. Приз достался Марианне Лаверн. Сад и Латур последовали за ней и заперли за собой дверь. Маркиз приказал девушке раздеться и лечь на кровать вместе с Латуром. Позже она расскажет, что лежала там «с Латуром, которого Сад одной рукой приободрял, а второй сек ее плетью». Нахождение там слуги объясняется, по всей видимости, тем, что Марианна действовала верхом на нем, обращенная к лакею лицом, в то время как маркиз подогревал ее плетью.

Когда сцена завершилась, Сад извлек хрустальную шкатулку, оправленную в золото. В ней находилось несколько лепешек засахаренных анисовых семян. Он уговорил девушку взять одну из них. «Сладости, — сказал маркиз, когда она проглотила семь или восемь штук, — имеют ветрогонный эффект». Далее он хотел посмотреть, как Латур займется с ней анальным половым актом, или попытается сделать это сам. Согласно заявлению девушки, сие предложение вызвало у нее бурю негодования. Закон не предусматривал наказание за то, что она позволила себя высечь, но отдаться кому-либо способом, предложенным Садом, означало подвергнуть себя смертельной опасности, так как по закону такое действие каралось высшей мерой. Если от данного предложения Марианна не отказалась, ей посоветовали сказать, что она не согласилась. Затем он предложил ей для разнообразия высечь его самого, но на это у нее не хватило решимости. Оргия к этому времени начала принимать довольно банальный оборот.

Раздосадованный некомпетентностью Лаверн, Сад велел ей пойти и принести веник. Его она раздобыла на кухне. Когда приказ оказался исполнен, маркиз протянул веник девушке и попросил применить его к нему в качестве розог. Марианна несколько раз ударила Сада, потом пожаловалась на боль в животе. Она вышла, чтобы найти стакан воды. Подобных подробностей обыденной жизни, ввиду их заурядности, на страницах его эротических фантазий не встретить.

К этому времени атмосфера в доме накалилась, скорее от раздражения, а не от страсти. Марианна Лаверн находилась на кухне и жаловалась кухарке на боль в животе. Латур и две другие девушки, Марианна Ложье и Роз Кост, стояли рядом и ждали дальнейшего хода событий. Сад оставался в спальне один.

Видимо, из чувства мести Сад призвал в спальню хозяйку квартиры, велел раздеться и склониться к ножному концу кровати. Когда Борелли сделала все, как он просил, Сад принялся хлестать ее веником. Те, кто оставались снаружи, терпеливо ждали, пока маркиз не выместит свою энергию на молодой женщине. Наконец, он будто бы достиг пределов запланированного им на утро удовольствия. Внезапно Сад остановился и сказал Мариэтте, чтобы она применила веник к нему. Сам он оставался у камина и число полученных ударов отмечал ножом на дереве. Следует отметить, счет велся им для всей компании. Общее число превысило восемь сотен.

Потом так же внезапно маркиз велел Мариэтте Борелли лечь на спину и совокупился с ней самым ортодоксальным и невозбраняемым способом. Позже она показала: во время этого полового акта Латур занимался с Садом мужеложеством. Возможно, сие действительно имело место, хотя такое обвинение ничем не подкрепляется, и отношение маркиза к гомосексуалистам, выраженное три года спустя в его итальянском журнале, позволяет усомниться в том, что бисексуальность, нашедшая отражение в его художественных фантазиях 1785 года и более поздних лет, основывается на собственном опыте.

Вслед за Мариэттой Борелли в спальню прошла Роз Кост. Когда она голая лежала на кровати, Сад сказал ей о намерении Латура «воспользоваться ее попкой». Розетта поклялась, что отказалась от этого. Некоторое время они препирались, но она оказалась честной девушкой и ни на какие уговоры не поддалась.

Вместо этого она легла на Латура и совокупилась с ним, в то время как Сад сек ее розгами.

Оставалась последняя, двадцатилетняя Марианна Ложье. Когда она разделась, Сад нежно погладил ее и сказал об оставшихся на сегодня двадцати пяти ударах плетью. Предназначались они для нее. С этими словами маркиз извлек плеть с шипами. При виде столь ужасного орудия девушка попыталась выскользнуть из комнаты. Но в этот момент к ним присоединилась Лаверн. После чашки кофе, выпитой на кухне, боли в животе у нее немного стихли. Сад потребовал, чтобы она и Марианна Ложье еще немного съели ветрогонных семян. Марианна Лаверн отказалась, а Марианна Ложье, не испытывая особой радости, взяла несколько.

Первая из них к этому времени уже оделась, но маркиз запер дверь, и вдвоем с Латуром они уложили ее на кровати лицом вниз. Сад поднял юбки Лаверн и с надеждой изучил ее зад. Не удовлетворившись увиденным, он взял плеть и высек Марианну во второй раз. Процедура эта, по всей видимости, закончилась анальным половым актом, хотя Лаверн и сопротивлялась. Остальные девушки утверждали, что тем временем Латур, которого Сад называл «мсье маркиз», обошелся с хозяином «Лафлером» в той же манере. Неясно, происходило ли это на самом деле, или девушки все придумали, чтобы выставить Лаверн невинной жертвой и спасти от возможного смертного приговора.

Маркиз выдал каждой девушке по шесть ливров и договорился с ними о второй встрече грядущим вечером. В конце дня Латур зашел на рю д'Обань, чтобы пригласить Марианну Лаверн и Марианну Ложье покататься с ним на лодке. Они отказались. Хотя Сад намеревался навестить их, он задерживался, так как у него в гостях находился актер Себастьян де Розьер, которого маркиз угощал ужином. К тому времени, когда трапеза закончилась, искать удовольствий ему пришлось там, где их могли ему предоставить. В девять часов Латур вышел из дома и повстречал Маргариту Кост, молодую женщину двадцати пяти лет. Она стояла у дверей своего дома на улице Сен-Ферреол-ле-Вье, которая проходила между рю де Ром и рю д'Обань. На другой день Саду предстояло покинуть Марсель, так как настала пора возвращаться в Ла-Кост, В связи с этим он не собирался упускать последнюю возможность повеселиться.

Маргарита Кост к предложению проявила определенный интерес, о чем и сообщил хозяину Латур, вернувшись в отель «Де Трез Кантон». Как только ужин с Себастьяном де Розьером подошел к концу, маркиз направился на улицу Сен-Ферреол-ле-Вье. Сад и Латур, должно быть, представляли в тот вечер весьма странную пару — высокий лакей, одетый как матрос, рядом с небольшой, щегольской фигурой хозяина, облаченного в парадный мундир и шелковые брюки до колен, со шпагой и тростью с золотым набалдашником, которые обеспечивали более или менее безопасную прогулку по этой части Марселя с наступлением темноты. Они пришли в дом, и маркиз уединился с девушкой в спальне. Сняв шпагу и отложив в сторону трость, он присел на кровать. Вытащив из кармана хрустальную шкатулку, Сад предложил Маргарите Кост анисовые сладости. Она взяла одну и съела. Тогда он посоветовал съесть и вторую.

Без лишнего шума маркиз сказал, что хочет «поиграть с ее попкой». Этот эфемизм мало что скрывал, но сулил некоторые другие необычные развлечения, за которыми они скоротают ночь. Кост отказалась, хотя взяла еще одну конфету из хрустальной коробочки. В конце концов, она согласилась, но из ее свидетельства так и не ясно, на что именно. Когда все закончилось, Сад дал ей шесть франков и ушел.

На другое утро из Марселя он выехал в Ла-Кост. К этому времени поступили первые известия о совершенном преступлении. Поздним вечером в субботу в домах на рю Сен-Ферреол ле Вье и рю Д'Обань разыгрались две драмы. Утром боли в животе у Лаверн продолжались по-прежнему. Более того, они еще усилились и не на шутку встревожили ее подруг. У нее начался жар и участился пульс. Марианну рвало черной желчью и кровью. Одновременно у нее воспалились мочевыводящие пути. Мочеиспускание случалось часто, но проходило с трудом. Но самым тревожным оказалось то, что в рвотных массах, похоже, содержались фрагменты слизистой желудка.

Вряд ли ей стало бы легче, если бы Лаверн узнала о появлении первых симптомов подобного заболевания и у другой девушки. Болезненные ощущения и тошнота у Маргариты Кост развились позже, но прогрессировали быстрее, потому что она съела несколько больше засахаренных анисовых семян. Врачи, осматривавшие обеих пациенток, в один голос утверждали, что они стали жертвами отравления. Среди наиболее известных ядовитых отравляющих веществ, а это, несомненно, были именно такие, симптомы страданий девушек в наибольшей степени соответствовали признакам отравления большой дозой мышьяка.

Началось следствие и допросы пострадавших и свидетелей. Обе девушки, Марианна Лаверн и Маргарита Кост, съели несколько семян, которыми их угощал Сад из красивой коробочки. Марианна Ложье тоже угощалась по настоянию Сада, но, взяв «лакомство» в рот, не проглотила его, а выплюнула в окно, когда он не видел. Ей, Роз Кост и Мариэтте Борелли удалось избежать судьбы двух своих подруг. Найти сладкие карамельки оказалось совсем не трудно, поскольку Ложье выплюнула свои на улицу, где их и обнаружили. Служанка Мариэтты Борелли, подметая квартиру на другой день, тоже нашла несколько засахаренных семян в венике, который использовался в качестве импровизированных розг, которыми отхлестали саму хозяйку.

После недели тщательного медицинского ухода обе отравленные девушки поправились. Они и остальные приготовились помочь властям, хотя бы только ради того, чтобы избежать неприятностей самим. Факт отравления, склонение к содомии, содомия с добровольным участием Латура и насильственным участием Марианны Лаверн — всех этих фактов оказалось достаточно, чтобы привлечь преступника к уголовной ответственности. Если имелись доказательства того, что Марианна Лаверн участвовала в противоестественном половом акте против своей воли, став, таким образом, жертвой преступления, то причин для опасений быть привлеченной к суду у нее не было. Тот ход, который приняли события, свидетельствует о истинности истории, рассказанной истцами, а не самим Садом.

Пострадавшие представили властям словесный портрет преступника. Описанию светловолосого молодого человека приятной внешности и хрупкого телосложения в парадном мундире и шелковых панталонах до колен, со шпагой и тростью, вероятно, недоставало деталей. Но, когда свидетельницы вспомнили о титуле не то графа, не то маркиза, исчезли все сомнения — это был только Сад. Тем временем маркиз миновал Экс и находился на пути в Ла-Косту. Все офицеры полиции того района получили предписание о его задержании. Предприняли меры к наложению ареста на собственность де Сада и собираемые налоги.

Теперь не в его пользу заработали и обвинения, выдвинутые против него в деле Роз Келлер. Холодное самооправдание, сделанное им четыре года назад в Париже, свидетельствует о том, что он, несомненно, мог умышленно отравить девушек в Марселе, чтобы таким дьявольским способом усилить половое возбуждение. Записи в «Секретных мемуарах» от 25 июля говорят о его занятиях исследованием шпанской мушки. Он испытывал настой из этого насекомого зимой в Ла-Косте на младшей сестре своей жены, Анн-Проспер, в качестве средства, усиливающего сексуальное влечение.

В Марселе произошло нечто из ряда вон выходящее, но, что именно, мир пока еще не понял. В конце 1834 года Жюль Жанен утверждал: две девушки, отравленные печально знаменитым маркизом, на другой день все же скончались. Это действие ради получения удовольствия являлось тем не менее таким же объектом судебного разбирательства, как и убийство. Использование яда с такими намерениями, независимо от исхода сего эксперимента, вполне соответствовало репутации Сада. И оно нашло отражение в его художественном творчестве. В наброске для четвертой книги «120 дней Содома» он упоминал, что его герои устроили развлечение, дав одной из своих девушек порошок, который, не вызвав летального исхода, тем не менее причинил ей массу страданий. Разрабатывая план веселья, они решают «подсыпать Жюли порошок в еду, и он вызовет у нее жуткие желудочные спазмы. Тогда они скажут ей об отравлении. Она поверит им, начнет стенать и почти что сойдет с ума». Имелась и другая ссылка. Речь идет о мужчине, который со своими женами никогда не занимается любовью естественным сексом — только анальным — и травит двадцать вторую из них.

Некоторые из современников Сада применяли шпанских мушек в качестве средства, возбуждающего половое влечение. В гомеопатических дозах они использовались как медицинское средство. Герцог де Ришелье насыщал этим порошком сладости и давал своей любовнице. Такие конфеты порой даже назывались «карамельки Ришелье». Имели они и другое наименование — «pastilles de serail»[16]. Именно так назывались сладости, которые мадам дю Барри давала девушкам, обслуживавшим стареющего Людовика XV, чтобы они действовали более энергично. Используемые дозы готовились достаточно малыми и не вызывали недомогания и скандала, но шпанские мушки являлись таким же ядом, как и мышьяк.

В медицине шпанские мушки выделялись в качестве столь же сильного средства по действию, как и мышьяк. Самая минимальная передозировка оказала бы сильнейшее раздражающее действие на слизистую пищеварительного тракта, вызывая ее разрушение, что, в свою очередь, привело бы к безудержной рвоте с фатальным исходом. В микродозах оно без всякого вреда для организма женщины проходило по пищеварительной системе и, выделяясь с мочой, якобы вызывало небольшое раздражение эрогенных зон, тем самым вызывая возбуждение и сексуальное желание. Вещество это получали из крыльев шпанской мушки, которая и дала название медицинскому средству в Англии. Во Франции сладости, содержащие вещество, более известны как «pilles galantes»[17], в Италии «diavolini». В естественном виде при наружном применении данное вещество вызывает на коже волдыри. Применять его внутрь могли отважиться только самые решительные.

В дозировке Сад, как видно, просчитался. Аптекарем он не был и, вероятнее всего, не понимал, что делает. Раствор шпанской мушки, которым маркиз якобы обработал анисовые семена, следовало сделать более слабым. Все же, несмотря на дьявольские выходки его вымышленных героев, прямых доказательств того, что Сад действительно намеревался отравить кого-нибудь в Марселе, не имеется.

— 3 —

Этот акт насилия подвергся расследованию, не получившему, однако, такой широкой огласки. Марианна Лаверн и Маргарита Кост довольно быстро поправились после перенесенных мучений. Судебно-медицинская экспертиза в подобных случаях проводилась уже на протяжении сотни лет. Она применялась, по крайней мере, с 1699 года, когда Спенсера Каупера обвинили в убийстве. Тогда эксперты доказали — обнаруженное в воде тело необязательно попало туда мертвым. Согласно действующему в 1772 году порядку, рвотные массы Марианны Лаверн и Маргариты Кост подвергли анализу. Рапорт, составленный двумя аптекарями, Андре Рэмбо и Жаном-Баптистом-Жозефом Оэром, датирован 5 июля. Образцы прошли обычную для того времени обработку: каждый из них смешали с меловым раствором, добавляя дистиллят исследуемого вещества к дистилляту меди, и получившийся в воде осадок подвергли анализу. Изменения, которые могли бы свидетельствовать о наличии мышьяка или иного отравляющего вещества, отсутствовали. Исследователи для экспертизы получили два засахаренных зерна. Одно из них сожгли. Оно не дало характерного запаха мышьяка. Второе, исследованное под микроскопом, кроме семени и сахара, иных ингредиентов не содержало. Как видно, анализ предполагаемого яда явно противоречит симптомам, описанным докторами. В то же время сами эксперты симптомов не отвергают. Сделанное ими заключение лишь свидетельствует о том, что исследуемое вещество «не являлось причиной, вызвавшей рвоту пострадавшего». В двух зернах засахаренных сладостей они не обнаружили ничего страшного, но посчитали, что анализируемого вещества оказалось слишком мало, чтобы сделать однозначный вывод.

Как и в случае с Роз Келлер, наиболее явная улика не стала свидетельством в пользу совершенного Садом злодеяния. Конечно, химический анализ полностью не снял с него подозрений, хотя в его точности можно сомневаться. Тем не менее появилась надежда: причиной недомогания могли быть вовсе не конфеты и девушек, в конечном счете, отравил не маркиз. Должный суд над ним не состоялся, хотя его и подвергли аресту. Если бы Сада судили как полагается, возможно, он сумел бы привести доказательства, о которых говорил позже, уже сидя в тюремной камере: по его словам, девушки вовсе не были отравлены, а пострадали из-за средств, применяемых уличными шлюхами. Хотя в утверждении маркиза, оставшимся без внимания, можно усомниться, оно тем не менее не противоречило судебно-медицинской экспертизе. Ирония судьбы заключалась в том, что не исключалась возможность наказания невиновного: Сада разыскивали и, найдя, продержали под стражей большую часть жизни за преступление, которого он не совершал и которого, по всей вероятности, вообще не было.

— 4 —

Стен Ла-Косты, где маркиз нашел временную защиту, он достиг в начале июля 1772 года. В этот самый момент вышел приказ о его задержании по обвинению в отравлении. За такое преступление полагалась смертная казнь. Обитатели его деревни хранили ему верность, но Саду следовало оставаться начеку, так как в любое мгновение в восточной части равнины у древнего моста Жюльен могло появиться облачко пыли, свидетельствующее о приближении констебля из Апта, чтобы арестовать беглеца. Жарким провансальским летом возвышающийся над крышами деревни замок стал местом, где срочно разрабатывался стратегический план дальнейших действий.

Рене-Пелажи предстояло отправиться в Марсель и от имени мужа подать апелляцию судьям, которым предстояло заниматься рассмотрением выдвинутого против него обвинения. Конечно, лучше бы, если бы Сад мог присутствовать сам, но в таком случае он подвергался бы слишком большому риску. В то же время ей необходимо попытаться подкупить обоих «отравленных» девушек, как в свое время подкупили Роз Келлер. С такими персонажами, как Маргарита Кост и Марианна Лаверн, сие не составило бы особого труда. Саду и Латуру — им грозил смертный приговор — нужно было немедленно скрыться. Роли в этом плане не нашлось только для Анн-Проспер. Оставлять ее в Ла-Косте на милость представителей правопорядка, которые неминуемо туда прибудут, представлялось неблагоразумным. В Марселе ей тоже нечего делать. Ее отношение к Саду как будто ничуть не изменилось, точно так же, как не изменилось и после инцидента с Роз Келлер. Вероятно, предложение отправиться в бегство вместе с зятем и его слугой, исходило от нее самой.

Согласно свидетельству его будущих тюремщиков, в конце первой недели июля Сад, Латур и Анн-Проспер находились на пути из Ла-Косты в Савой, континентальные земли, принадлежавшие королю Сардинии. Только по ту сторону границы они могли почувствовать себя в безопасности. Далее их путь лежал в Италию. Кратчайшая дорога к границе Савойи проходила недалеко от средиземноморского побережья, к западу от Ниццы. На этом и порешили. К тому времени, когда в Ла-Кост из маленького городка Апта в сопровождении офицеров приехал констебль, на узких крытых улицах деревушки его встретили молчаливые и недоверчивые жители. В самом замке, кроме слуг, в намерения которых не входило способствовать падению своего хозяина, никого не нашлось. Не солоно хлебавши констебль со своим отрядом двинулся по грубому булыжнику деревенской дороги в обратный путь, проходивший под аркой Портей де ля Шевр, вокруг гористого склона и далее — в город Апт.

Но бегство Сада, каким бы разумным оно не представлялось, погубило в Марселе все надежды на спасение. Рене-Пелажи без труда удалось убедить девушек изменить свое повествование и рассказать, вероятно, всю правду. 9 и 12 августа они предстали перед нотариусом и в единодушном порыве отказались от своих исков, выдвинутых против Сада. Однако на судебных исполнителей отказ от возбуждения дела должного впечатления не произвел, более того, остался без внимания. Как ни пыталась Рене-Пелажи воззвать к их милости, но успеха это не принесло. Дело, возбужденное против Сада и Латура, продолжало в августе раскручиваться, в то время как глашатаи на жарких улицах города выкрикивали описание внешности разыскиваемых мужчин и суть совершенных ими преступлений. Судебная машина набирала скорость, и вскоре, несмотря на отсутствие обвиняемых, суд над ними совершился. Защиты не было. 3 сентября вынесли и направили в высший суд Экс-ан-Прованса судебный приговор, 11 сентября, за исключением некоторых второстепенных деталей, его привели в исполнение.

Сада признали инициатором отравления. Оба — он и Латур — были признаны виновными в совершении содомии. Наказание, полагавшееся им по закону за первое преступление, состояло в том, что их с веревками вокруг шеи должны доставить к собору Сент-Мари-Мажор, расположенному близ гавани Марселя. Там в рубахах кающихся грешников, с обнаженными головами и босыми ногами, с длинными зажженными свечами в руках, они должны преклонить колена и перед главными воротами здания молить о прощении. После этого их должны отвести на площадь Святого Людовика. Саду предстояло взойти на эшафот, где палач отрубил бы ему голову. Латура, в силу его более низкого происхождения, ожидало повешение. Чтобы их прахом не осквернять землю, тела их подлежали сожжению, а пепел должен быть развеян по ветру.

Даже для такого крупного города, как Марсель, подобное развлечение требовало приложения значительных усилий и стоило бы кучу денег. По закону оплата издержек на проведение подобной церемонии возлагалась на главные действующие фигуры. Таким образом, суд приговорил Сада к штрафу в тридцать, а Латура — в десять франков для покрытия расходов, связанных с их казнью.

Высший суд несколько видоизменил приговор, избрав местом исполнения приговора Экс-ан-Прованс. План проведения казни имел лишь один недостаток, состоявший в том, что в руках правосудия не имелось ни одного, ни другого преступника. Вместо того чтобы отложить мероприятие до поимки его главных участников, решили провести казнь заочно. Это дало высокому суду право провозгласить, что великолепное по подготовке шоу состоялось в Эксе 11 сентября. Сада обезглавили, а Латура повесили. Только одному палачу пришлось рубить голову объемному изображению преступника, а второму — набрасывать веревку на шею соломенного чучела, которое могло нисколько не походить на настоящего Латура. Вероятно, власти посчитали, что у них будет меньше хлопот, если проведение подобного фарса состоится в более тихом Экс-ан-Провансе, чем в Марселе, где многочисленная буйная толпа может взбунтоваться из-за отсутствия возможности видеть фонтаны настоящей крови, бьющие из живых жил, и созерцать страдания живого человеческого лица, искажающегося в результате повышенного внимания палача.

Тем временем Сад, Латур и еще один слуга, известный под именем Ла Женесс, находились в безопасности в Ницце, под покровительством короля Сардинии. Из писем сардинских официальных лиц, включая губернатора Миолана, явствует, что Анн-Проспер де Лоне сопровождала своего зятя в качестве его «жены». Граф де ла Тур, губернатор Шамбери, указывал, что Сад похитил Анн-Проспер, «которую в Венецию и других частях Италии он представлял под именем своей жены и позволял по отношению к ней вольности, вытекающие из данного положения». Документальные свидетельства, собранные Морисом Гейне и Жильбе-ром Лели, дают возможность предположить, что женщиной, которая находилась с маркизом, являлась Анн-Проспер. Жан-Жак Повер высказал идею об отдельных недатированных письмах. Если их отнести к 1772 году, то она могла находиться в любом другом месте. Но все эти гипотезы являются спорными. Как бы то ни было, современники считали, что Сада сопровождала именно Анн-Проспер. 21 июля 1773 года мадам де Монтрей писала графу де ла Туру, требуя от него возвращения писем, находившихся в собственности маркиза, «потому что в них упоминается о ее младшей дочери, которую соблазнил граф де Сад, ее зять». Но еще до этого мадам де Монтрей во что бы то ни стало хотела завладеть какой-то красной шкатулкой, инкрустированной слоновой костью, которая находилась с маркизом во время его пребывания в Шамбери. Она опасалась, как бы он не сделал предметом гласности фрагменты содержавшихся в бумагах сведений. Вероятно, эти записи имели какое-то отношение к его путешествию по северной Италии. Больше всего мадам де Монтрей волновали комментарии и факты, связанные с именем младшей дочери.

Если Анн-Проспер путешествовала с Садом в качестве его жены, как писал граф де ла Тур, следовательно, она позволяла ему близость, на которую вправе претендовать муж. Сам Сад выдавал себя за графа де Мазан, носить этот титул позволяло ему владение землями в северном Провансе. Известия о судебном разбирательстве в Марселе вызвало у него глубокое чувство презрения. Тем, кто вынес ему приговор, он отправил ироничное приветствие, эмоциональный всплеск со стороны человека, для которого марсельский скандал — не более чем шум из ничего. Даже по прошествии пятнадцати лет воображение маркиза все еще разогревалось яростью, вызванной абсурдностью судебной процедуры и смехотворной нелепостью вынесенного приговора. Его презрительное отношение к председателю высокого суда в Эксе вылилось в личную месть, когда, смешивая Марсель с воспоминаниями об Аркейе, он писал о себе от третьего лица.

В своей повести «Мистифицированный судья» председателю высокого суда Сад отомстил как литератор. Указав конкретную дату, 1772 год, он представил себя в качестве благопристойного молодого аристократа, оскорбленного проституткой, которую он высек, отомстив ей «забавным образом». Так, в художественной форме, представил он события, произошедшие в апартаментах Мариэтты Борелли. «Презренный болван», как он окрестил председателя суда, болтовней об отравлении и убийстве молодой женщины наказание розгами раздул до страшного преступления, караемого смертным приговором. Его коллеги-судьи оказались слишком тупыми, чтобы оспорить вынесенное решение. Сговорившись погубить молодого дворянина, но не имея возможности увидеть «преступника» воочию, свое поведение они попытались оправдать фиктивным смертным приговором.

Очень немногие из современников Сада видели его злоключения в таком же свете, как и он сам. В официальном реестре преступлений порка Роз Келлер в сравнении с отравлениями в Марселе выглядела простым инцидентом, едва ли достойным внимания. Действительно, девушки с рю д'Обань, каждой из которых за их услуги он дал по шесть франков, наверняка почувствовали себя обойденными, если бы прослышали о двух тысячах четырехстах, которые Келлер выманила у Садов и Монтрей, согласившись на сотрудничество. Если в деле с Роз можно было бы заподозрить, что тяжесть преступления Сада оказалась несколько преувеличена, то в деле марсельских «отравлений» есть все основания говорить о явном и намеренном раздутии фактов. И причин для негодования во втором случае у него имелось куда больше, чем в Аркейе.

— 5 —

В драме имелось еще одно действующее лицо, которому еще только предстояло выйти на сцену. К 29 августа Рене-Пелажи вернулась в Ла-Кост. Туда же прибыла и мадам де Монтрей, которая, дабы спасти дочь и зятя, организовала подкуп Роз Келлер. Она обладала возможностями помочь Рене-Пелажи замять скандал в Марселе, но пока к общему решению они не пришли. Похоже, период благосклонного отношения к Саду миновал. Долгий путь из Эшоффура по лесам и полям до южных красот Ла-Коста мадам де Монтрей проделала для того, чтобы находиться рядом с дочерьми, но по прибытии обнаружила, что младшая сбежала в Савой вместе с виновником последнего скандала.

Имя Монтрей, связанное с именем дома Садов, отныне оказалось запятнано слухами об оргии и убийстве. У матери семейства имелись все основания чувствовать себя обманутой, поскольку все ее надежды на моральное вознаграждение и будущую славу для Рене-Пелажи и детей испарились. Что касалось Анн-Проспер, то какое будущее могло ожидать девушку на ярмарке невест из-за ее скандальной связи с мужем ее сестры? Несмотря на прохладу северного лета и зимние дожди, мадам де Монтрей кипела от возмущения, да и было отчего. Саду уже исполнилось тридцать два года, и он являлся главой одного из величайших семейств Франции. Но даже по самой снисходительной оценке, маркиз вел себя как самый, что ни на есть, развратный и беспутный недоросль. В самом деле, если список его проступков, включавший отравление, содомию, физическое надругательстро и инцест, соответствовал действительности, то он превосходил все — самые худшие — представления о безнравственности.

Такого мнения придерживались дома в Эшоффуре и на рю Нев дю Люксембург в Париже. Но отношение мадам де Монтрей к своему зятю складывалось не только из этого. Присутствовала еще одна деталь, которая стала определяющей. В первые годы замужества дочери она питала к нему слепое обожание, сменившееся пониманием и, наконец, переросшее в настороженность. Ввиду того, что ее любовь и понимание оказались отвергнуты, отношение к Саду приняло открыто враждебную форму. Дружбу с аббатом де Садом и другими членами его семьи де Монтерей сохранила, понимая — они в такой же степени являются жертвами поведения молодого правонарушителя, как она сама и ее муж. Теперь только следовало выяснить, является ли ее зять испорченным преступником или же он совершает свои дела в состоянии безумия. Но, независимо от ответа, подходящее место для его пребывания не вызывало большого сомнения.

К осени 1772 года Сад вместе с компаньонами обосновался в Савойе, близ Шамбери. Он по-прежнему называл себя граф де Мазан, но его истинное имя едва ли оставалось предметом тайны. Обнаружить его местопребывание не представляло никакого труда. Анн-Проспер приезжала в Ла-Кост, откуда, несомненно, снова возвращалась к своему зятю в Савой. Любой, кто не поленился бы проследить за ней, смог бы найти беглеца. Начало казаться, что общественное негодование схлынуло и интерес к его поимке и наказанию поувял.

До тех пор пока он находился вне пределов досягаемости французской законодательной машины, едва ли стоило прилагать сколько-нибудь значительные усилия, чтобы усадить его на скамью подсудимых. Но мадам Монтрей мыслила иначе, тем более, что только так его можно изолировать от дочерей. За помощью она обратилась к герцогу Аквилонскому, министру иностранных дел при Людовике XV. Выслушав ее рассказ, он пригласил сардинского посланника в Париже, графа Ферреро де ла Мармора, которому сообщил о разыскиваемом преступнике, проживающем под именем графа де Мазан близ Шамбери. Франция будет многим обязана, если королевство Сардинии, или; по крайней мере, его континентальное герцогство Савой, арестует негодяя и на неопределенный срок упрячет за надежные тюремные стены. «Семья этого человека очень обеспокоена и рассчитывает на надежную изоляцию, поскольку ум его расстроен и есть все основания для опасения, что он рискнет вернуться во Францию или учинит новые безумства в Савойе». Содержание безумца в стенах надежного замка не будет стоить жителям Савойя не гроша, поскольку семья намеревается присылать деньги на его еду и содержание». Никакого суда, выдачи иностранному государству или публичного скандала допускать не следовало. Граф де Мазан, он же маркиз де Сад, должен оказаться в заточении и с течением времени исчезнуть из памяти современников.

Когда герцог Аквилонский представил суть вопроса в подобном свете, правительство Сардинии сочло необходимым оказать услугу могущественному соседу. В ночь 8 декабря 1772 года дом близ Шамбери окружили солдаты. Граф де Шаван с двумя офицерами прошел внутрь. Там они нашли Сада и двух его слуг, Латура и Ла Женесса. Анн-Проспер нигде не было. Маркиз оказался застигнут врасплох. Он не оказал сопротивления и без слов сдал находившееся при нем оружие, шпагу и два пистолета. На другое утро его доставили в крепость Миолана, расположенную на вершине высокого холма над долиной Изера. Мощные, крепкие башни как нельзя больше соответствовали мрачному скалистому ландшафту, на который смотрели бойницы. Сада поместили в камеру, откуда открывался вид на дальние Альпы, после чего его оставили наедине с собственными мыслями.

Маркизу не потребовалось много часов, чтобы оценить тяжесть своего положения. Его не обвиняли ни в каком преступлении, и никто не собирался выслушать его. Если ему не удастся ничего придумать для своего спасения, придется провести в Миолане все свои дни, вплоть до последнего вздоха. Его судьба находилась в руках тех, кто в своих действиях не отчитывался ни перед каким судом. И жаловаться на предпринятые ими меры некому. Ничто — ни его арест, ни появление в тюрьме — не позволяло думать, что в заточении он проведет всего несколько месяцев, как это произошло в Пьер-Ансизе. В любом случае, если ему обратиться к французским властям, его будет ожидать нечто пострашнее заключения в Миолане.

Сад попытался внушить сардинским властям мысль, что он является невинной жертвой преследования могущественных сил во Франции. Если бы ему поверили, то могли бы освободить. Он начал писать письма губернатору Шамбери, графу де ла Туру, в которых твердил о своей невиновности. Возможно, со временем его протесты и будут замечены. В противном случае ему придется бежать. Но любой план побега осложнялся проблемой нравственного порядка. Сад, по крайней мере, внешне, являлся офицером и дворянином, которого не запирали, как какого-нибудь пьяного солдата. Маркиз подписал обязательство — не намереваясь соблюдать его, — дав обещание, что не будет предпринимать попыток к бегству. В ответ он попросил предоставить ему слугу для ухода за ним и разрешить переписку с семьей. Соглашение было достигнуто. Инстинктом старого каторжника он чувствовал: труднее всего добиться первой привилегии, все остальное пойдет уже как по накатанной дороге. Маркиз написал графу де ла Туру, указав на затруднения с небольшой суммой денег, необходимой для уплаты долгов, сделанных в заключении. Еще он хотел купить часы. Позже Сад заметил, что средства ему нужны не на часы, а на погашение карточных долгов, так как в тюрьме он играл в карты с бароном де л'Алле де Сонжи, более опытным и профессиональным преступником, чем маркиз. В скором времени барон полностью очистил карманы Сада, чему вряд ли стоит удивляться.

В тюрьму де Сонжи попал за ряд преступлений. Его послужной список включал попытку убийства и призыв организовать тюремный бунт. Он считался азартным игроком и превосходно владел шпагой — вальяжная фигура и единственный человек среди заключенных Миолана, с кем Сад мог подружиться. Они встречались в тюремной комнате, где заключенные проводили дневное время и имели возможность общаться и разговаривать друг с другом. Маркизу также была дарована привилегия гулять в саду, но его расположение исключало любую возможность побега.

За отношениями Сада с бароном де л'Алле де Сонжи наблюдал начальник тюрьмы. Как это часто бывает, азартные игры не обходятся без ссор и подозрений; таким образом, оба заключенных вскоре совершенно разругались. Между ними едва не произошла драка, когда Сад обвинил барона в шулерстве. Де Сонжи слыл большим специалистом в карточной игре, называемой «фараон». Она давала такие возможности для мошенничества, что одно время ее даже запрещали в Англии. От игроков требовалось угадать карты в той последовательности, в которой они будут раскрываться банкиром. Эту игру специально придумали для того, чтобы опустошать карманы новичков. Полковник Эдмунд Филдинг, отец писателя, играя в «фараон» впервые, в Кофейном доме принца в 1718 году в течение нескольких минут лишился 500 фунтов. Возможности одурачить противника были буквально безграничны. Сад вскоре сообразил, что стал жертвой обмана. Еще он обвинил барона в подлом использовании лакея Латура, содержавшегося в тюрьме вместе с Садом: де Сонжи заставил молодого человека подписать векселя для уплаты долгов, наделанных при игре в карты с жуликоватым аристократом.

В первые недели 1773 года маркиз нашел и другие причины для своего недовольства. На этот раз его гнев вызвал начальник тюрьмы, комендант Луи де Лоне, в связи с чем он написал надменное письмо графу де ла Туру, в котором пожаловался на поведение этого человека. Сад объявил, что воспитывался как человек благородного происхождения и ему невыносима манера начальника тюрьмы каждое слово начинать со звука «ф» или «б».

Губернатора Шамбери он продол жал засыпать петициями, требуя вернуть свободу, позволить свидания с женой, а также обвинениями в адрес мадам де Монтрей, которая, на его взгляд, поставила цель погубить его. С начальником тюрьмы он обходился менее официально. Мало чем отличаясь от избалованного ребенка из дворца Конде, тридцатидвухлетний маркиз проявлял такие вспышки темперамента, что начальник тюрьмы не без оснований опасался за собственную жизнь. В связи с этим был отдан приказ содержать Сада в камере под семью замками. Это, в свою очередь, стало причиной новой серии писем, в которых заключенный обвинил начальника тюрьмы в пособничестве барону в карточном шулерстве. Но подобные нервные разрядки, кроме терапевтического эффекта, иного действия не оказывали. Петиции и обвинения оставались без ответа. Его надежды получить свободу с каждым днем становились все призрачнее и вскоре угасали.

1 марта граф де ла Мармора сообщил графу де ла Туру о встрече с французским министром иностранных дел. Главная тема разговора — Сад. Озабоченность, проявленная министром иностранных дел, несомненно, следствие дела рук мадам де Монтрей, которая постаралась если не внушить ему опасения, то во всяком случае создала соответствующий настрой.

«Вчера встречался с министром, герцогом Аквилонским, по настоянию которого „граф де Мазан“ содержится в заключении. Я зачитал ему письмо, которое мсье де Лоне, комендант крепости Миолана, написал вам, получив послание жены заключенного. Упрекнуть господина де Лоне не в чем. Не следует принимать во внимание чувства, которые, к сожалению, способна питать жена, когда муж, которого она любит, подрывает ее доверие. Необходимо, чтобы граф де Сад оставался в заточении и содержался под стражей в еще более строгих условиях. При этом все привилегии следует отменить, сношения с внешним миром прервать, но, самое главное, запретить свидания с женой».

В предупреждениях подобного рода начальник тюрьмы не нуждался, так как 5 февраля сам жаловался на опасность, которой чревата свобода передвижения Сада внутри крепостных стен. Ему стало известно, что маркиз разменял все имевшиеся у него деньги на французскую валюту и настойчиво интересовался информацией о мостах через Изер. Пока Сад свободно разгуливает по крепости, он «несмотря на все мои предостережения, может в любую минуту перелезть через стены». Но это заявление являлось скорее преувеличением, поскольку стены Миолана с внутренней стороны по всему периметру были высокими и отвесными.

Рене-Пелажи с самого начала противодействовала стараниям матери удержать Сада в заключении. Не имея связей мадам де Монтрей с государственными министрами, она обходилась без посредников. В марте 1773 года, через три месяца после ареста мужа, вместе с одним из советников семьи де Монтрей, Альбаре, она прибыла в Шамбери. Одетая в мужское платье, Рене-Пелажи, должно быть, имела какой-то смутный план проникнуть в крепость Миолана и выйти оттуда вместе с Садом. Но подобное приключение могло иметь место разве что на страницах романа. В первую очередь, ей предстояло остаться незамеченной военными гарнизона, занимавшего большую часть крепости Миолана, потом следовало пробраться в сердце самой тюрьмы. После этого шла наиболее трудная часть плана: обратный путь по крепости и гарнизону, но уже вместе с мужем.

Правда, сразу возникли трудности. 7 марта, когда она остановилась в гостинице крохотного городка Мон-мильяна, о ее прибытии стало известно местным властям. Правительство Савойя уже было в курсе, что жену, как и прочих посетителей, допускать к заключенному не следовало. На закате Альбаре с письмом от маркизы и просьбой позволить ей увидеться с Садом явился в крепость Миолана. В ответ он получил отказ. На другой день Рене-Пелажи в письменной форме попросила графа де ла Тура позволить ей увидеться с мужем. В просьбе ей отказали.

Поскольку делать было нечего, Рене-Пелажи покинула Савой. Несмотря на поражение, она не сдавалась и продолжала борьбу, засыпая начальника тюрьмы бранными письмами. Особого воздействия на него они не имели, так как со стороны мадам де Монтрей он получал самую горячую поддержку. В своих посланиях она заверяла его, что все здравомыслящие члены семьи Сада восхищены его стойкостью, поскольку маркиза следует держать в заточении. Она понимала, какому испытанию он подвергался, имея подобного заключенного, тем не менее настоятельно просила де Лоне продолжать нести свой крест и заверяла его: влиятельные друзья будут продолжать оказывать ему активную поддержку.

После очередной вспышки гнева маркиз как будто смирился со своим заточением. Даже комендант де Лоне вынужден был признать, насколько спокойнее и благоразумнее стал его подопечный. Более того, губернатор посоветовал ему, что если Сад будет во всем на него полагаться, то он походатайствует о нем перед мадам де Монтрей и герцогом Аквилонским. Не обещалось ничего конкретного, но не исключалась возможность — при хорошем поведении маркиза — получить разрешение жить на свободе в Савойе, а может, даже в каком-нибудь отдаленном уголке Франции.

Вместо того чтобы отказаться от этой перспективы, Сад смягчился еще больше. С наступлением апреля и Пасхи комендант де Лоне и граф де ла Тур поразились тем переменам, которые произошли с маркизом после совершения им необходимых религиозных обрядов. В этом они, бесспорно, увидели благотворное влияние их тюремной системы нравственного воспитания. Во-первых, он помирился с бароном де л'Алле де Сонжи. Рядом с офицерской столовой имелась комната, только что освобожденная одним из офицеров гарнизона. Помирившиеся барон и маркиз под неусыпным надзором бдительного коменданта крепости отныне там обедали. Де Лоне остался вполне доволен достигнутым результатом.

После обеда 30 апреля Сад вел себя несколько неспокойно. Вероятно, он провел тревожную ночь, поскольку на другой день, в шесть часов утра, в его камере еще горел свет. Это вызвало тревогу у одного из солдат охраны, и он открыл дверь, чтобы проверить, все ли в порядке. Там никого не оказалось. Охранник поспешно бросился к камере барона де л'Алле де Сонжи, чтобы узнать, не сможет ли тот дать хоть какие-либо объяснения по поводу отсутствия Сада. Но комната барона также оказалась пуста.

Известие о побеге поступило слишком поздно. Как в большинстве подобных случаев, время играет более важную роль, чем замысел самого плана. Ввиду того, что помещение, в котором обедали оба заключенных, ранее не относилось к тюремным, там требовалось осуществить кое-какие переделки, чтобы сделать его более надежным. Но, как и в других военных частях, план ремонта и реконструкции в миоланском замке выполнялся со значительным опозданием. Требовалось еще несколько недель, чтобы сделать столовую для привилегированных заключенных абсолютно надежной. Рядом с ней находилась маленькая кухня, откуда Латур, слуга Сада, подавал еду хозяину и барону де л'Алле де Сонжи. Проникнуть в кухню из столовой в любое другое время, кроме обеденного, не представлялось возможным. Дверь обычно запиралась на замок и засов. Следовательно весь план побега всецело зависел от Латура.

Когда Сад и барон закончили обед, слуга с грязной посудой должен был вернуться в кухню. Вместо этого, он незаметно прокрался в комнаты барона и маркиза и зажег там свечи. Поскольку свечи сами по себе не загораются, охрана, естественно, решила, что заключенные вернулись на место. В любом случае, к этому времени дверь между столовой и кухней оказалась уже закрыта.

Пока Сад и барон оставались взаперти в столовой, Латур, присоединившись, как обычно, к остальным слугам, пошел обедать. Несмотря на его положение в статуте заключенного, он по-прежнему оставался слугой своего хозяина. Никто не обращал на Латура внимания. Стража могла позволить себе расслабиться, так как узники вроде бы находились каждый в своей камере. Никем не замеченный, Латур прошел мимо ключей, висевших тут же, и взял тот, который отпирал замок двери между столовой и маленькой кухней. Потом он вернулся в столовую, освободив спрятавшихся там Сада и барона. Отомкнув разделявшую оба помещения дверь, слуга провел их в кухню и запер за собой замок. Над кухонной дверью имелось окно, представлявшее собой отверстие в стене крепости. Если повсюду стены были отвесными, то в этом месте всего в каком-нибудь десятке футов от окна начинался шероховатый грунт с крутым спуском. Военный опыт Сада сослужил ему хорошую службу, так как ему не стоило особого труда найти самое уязвимое место в крепостных укреплениях. Поочередно протиснувшись в оконце, он вместе со своими спутниками приземлился с обратной стороны стены. Там их уже поджидал местный житель, Жозеф Виолон, которого подкупила Рене-Пелажи или ее помощники. Ему предстояло помочь беглецам добраться до французской границы.

Оба пленника — Сад и барон, — оставили своим тюремщикам записки. Свое послание маркиз адресовал коменданту де Лоне и графу де ла Туру. С нескрываемой издевкой он выразил надежду, что они не пострадают из-за его побега, а также извинился за столь бесцеремонный способ прощания. Только беспрестанные преследования со стороны мадам де Монтрей и сознание собственной невиновности толкнули его на этот неблаговидный поступок. С врожденным чувством собственности, Сад в трех экземплярах также составил список оставленным им в Миолане личных вещей, которые просил губернатора непременно переслать ему. Но поскольку эту просьбу не удовлетворили, в конце июля Рене-Пелажи снова появилась в крепости Миолана и потребовала вернуть собственность мужа. Уехать ей пришлось с пустыми руками.

В прощальном послании своим тюремщикам, оставленным в ночь 30 апреля, маркиз перемежал извинения с угрозами. Он утверждал, что побегу помогают пятнадцать вооруженных всадников, которые скорее умрут, чем позволят вновь арестовать его. Это заявление явно не соответствовало действительности. Своим адресатам Сад советовал отказаться от преследования. Тем не менее комендант де Лоне, прочтя послание, презрел угрозы и организовал конный отряд, приказав тщательно обыскать окрестности, лежавшие между Миоланом и французской границей. Но у маркиза и его спутников имелось в запасе несколько часов, чтобы на лошадях успеть спуститься в долину Изера и проследовать в Шамбери. Надежды поймать их там до пересечения границы с Францией практически не оставалось. В пятидесяти милях от Миолана располагался Гренобль, и на другой день Сад находился уже там. Комендант де Лоне, лишившись обещанных мадам де Монтрей всевозможных материальных и моральных наград, тем не менее не очень-то расстраивался из-за того, что перестал быть участником семейной ссоры.

— 1 —

Cад находился в безопасности… Хотя более точно на этот счет летом 1774 года выразилась Рене-Пелажи, сказав, что создавалось впечатление, что он был бы в безопасности, если бы хотел этого. Несмотря на то, что маркиз все еще оставался в розыске, очень немногие из ответственных лиц были склонны продолжать его преследование, если только какой-нибудь новой выходкой он вновь не привлечет к себе внимание. Это не кажется таким уж странным, ввиду того, что знать на своих землях не хотела нести дополнительные расходы, связанные с подобным преследованием. Кроме того, судьи опасались остаться без оплаты после слушания дела. Мало того, что Сада уже судили. Если верховной власти в Париже или в Версале заблагорассудится привлечь его к ответственности, пусть сделают это сами. Аристократия Прованса выполнять ее работу не собиралась.

Но подобные действия представлялись явно нежелательными, так как теперь стало совершенно очевидно, что рассмотрение дела маркиза в Марселе и высоким судом в Экс-ан-Провансе страдало определенными нарушениями законности: факты по делу собирались и анализировались с недопустимой поспешностью. Излишняя торопливость слушания дела и приведения приговора в исполнение даже стала объектом докладной записки, представленной в 1777 году на рассмотрение королю. С какой стати материалы следствия не взялись изучать более тщательно? Никто из представителей власти не задался вопросом, почему в образцах засахаренных анисовых семян и рвотных масс, подвергнутых экспертизе, отсутствовали какие-либо следы яда. По крайней мере, следовало провести хотя бы дополнительные исследования. Вещественных доказательств причастности Сада к отравлению не имелось. Что касалось обвинения в содомии, то оно строилось исключительно на показаниях тех, кто мог оклеветать маркиза, тем более, что позже эти лица от своих утверждений отказались. Мало кто из великих сеньоров горел желанием тратить собственные силы и деньги на проведение подобного расследования.

Главной фигурой в судебном деле являлся канцлер Мопу, который был председателем высокого суда в Париже в то время, когда Сад предстал перед уголовным отделением все того же суда в 1764 года, призванный отвечать за обращение с Роз Келлер. Поговаривали, канцлер с негодованием относился ко всему, что, на его взгляд, имело отношение к могущественному влиянию налоговой палаты, а к ее председателю он питал личную неприязнь. Эту должность, как известно, занимал тесть Сада, президент де Монтрей. Небезосновательно предположить, что Мопу намеревался насолить своему сопернику, испортив репутацию его зятю. Даже если это соответствовало действительности, повод для мести канцлера дал сам маркиз. После смерти Людовика XV в 1774 году Мопу сместили с этого поста, и у Сада на одного влиятельного врага стало меньше.

По прошествии шести лет со дня вынесения приговора его признали недействительным. Адвокат Сада, Жозеф-Жером Симеон, рассмотрев все материалы дела, пришел к выводу, что суд 1772 года допустил юридические и процессуальные нарушения. Доказательства того, что девицы подвергались действию яда, отсутствовали. Более того, полученные экспертизой результаты свидетельствовали против подобного обвинения. Они пользовались снадобьем, приготовленным уличной знахаркой, а суд это обстоятельство во внимание не принял. Кроме того, Сада официально не известили о возбуждении против него дела. Поспешность, с которой провели судебное заседание, вообще выходит за все допустимые рамки. Отсутствие обвиняемого на суде рассматривалось как косвенное подтверждение виновности. Кстати, с точки зрения закона, он имел полное право отсутствовать. Но самое тяжкое процессуальное нарушение заключалось в том, что маркиза официально даже не идентифицировали как человека, посещавшего девушек в Марселе. Одной из них просто сказали, что это был маркиз де Сад, а сие ни в коей мере не соответствовало должному опознанию. Маркиза признали виновным лишь по одному этому показанию. Понятно, что этот спор относится исключительно к правовой сфере. Сомневаться не приходилось, что в марсельском доме Мариэтты Борелли находился именно Сад. Но правовые органы имеют дело не с событиями, как таковыми. Свое заключение они должны выносить, опираясь исключительно на доказательства того, что то или иное событие действительно имело место. При таком подходе к делу виновность маркиза никогда бы не была доказана.

По этим причинам Сад имел меньше оснований опасаться государства, чем собственной семьи. Началась борьба между мадам де Монтрей, выступавшей в роли поборницы морали, и Рене-Пелажи, в качестве преданной жены. Во время многомесячного пребывания Сада в Савойе Рене-Пелажи стала опекуншей детей. Решение это, главным образом, принято на основании нравственной несостоятельности мужа. Ее визит в Шамбери и первую неудачную попытку вызволить Сада из тюрьмы мадам де Монтрей восприняла как откровенное предательство. Как только стало известно, что маркиз сбежал во Францию, мадам де Монтрей и ее муж начали забрасывать прошениями министерство юстиции. Они добивались ареста возмутителя спокойствия и заточения его в Лионезскую тюрьму Пьер-Ансиз. Предполагалось, ему будет предоставлена относительная свобода ведения переписки, чтобы из застенка он мог управлять своими поместьями. Это будет необходимо до тех пор, пока не подрастет его сын, после совершеннолетия которого собственность может быть передана ему. Что касалось самого предполагаемого узника, мадам де Монтрей никогда не смирится с тем, чтобы сумасшедший преступник, которого судьбе захотелось сделать ее зятем, оставался на свободе.

Стараясь противостоять ей, Рене-Пелажи поехала в Париж, дабы защищать дело Сада при дворе и умолять королевских советников не обращать внимания на мать. Став после скандала в Марселе изгнанником, о своей жизни Сад делает следующую запись: «Маниакальное нежелание мадам де Монтрей положить всему конец выходит за все мыслимые и немыслимые пределы. Чего она этим добьется? Только бесчестия, проистекающего из этого злосчастного дела, бесчестия для своей дочери и внуков и ужасных беспорядков в поместьях. Де Монтрей желает заставить меня влачить самое печальное и жалкое существование, потому что кому, как ни тебе, знать, что за удовольствие жить в стране, где тебе постоянно приходится скрываться и играть всевозможные роли, чтобы только не быть узнанным».

Оставаясь в Провансе, маркиз получил возможность лучше контролировать поместья в Ла-Косте и Мазане. Он уволил управляющего, действовавшего по указке его семьи, и назначил своего собственного. Гаспар Гофриди, знакомый Саду с детства после его визита к бабушке в Авиньон, служил адвокатом в Апте, городке, находившимся на восточной равнине от Ла-Коста в пределах видимости. На протяжении почти сорока последующих лет между маркизом и Гофриди то в дружеских, то в сварливых тонах велась беспорядочная переписка. В течение всего этого времени Гаспар оставался другом Сада и его доверенным лицом, растратчиком и отступником, старинным знакомым и никчемным увальнем. Несмотря на бурные вспышки гнева и смены настроений, именно Гофриди и его сыновья собирали подати с поместных земель и переправляли выручку хозяину на финансирование его развлечений.

В 1773 году у Гаспара сложилась любопытная ситуация. Он служил адвокатом у маркиза и выступал в качестве представителя Рене-Пелажи в ее эскападах в защиту мужа. Но, вероятно, догадавшись, какой оборот примет дело, Гофриди в скором времени умудрился поступить и в услужение к мадам де Монтрей. Все обязательства, налагаемые на него ситуацией, каким-то образом мирно уживались в лабиринтах сознания этого человека.

К концу года стало ясно, что Гофриди проявил мудрость, сделав ставку на мадам де Монтрей. В Париже наконец подписали приказ об аресте Сада и его заточении в Пьер-Ансиз. Документ датировался 16 декабря, и его незамедлительно привели в действие. Необходимая подготовка была произведена в Париже, несомненно, не без активного участия мадам де Монтрей. Она, вероятно, также внесла материальный вклад в операцию, стоимость которой обещала вылиться в сумму более восьми тысяч ливров. Полицейского адъютанта из Парижа, господина Гупиля, сопровождал отряд всадников из Марселя с четырьмя констеблями. Ночью 6 января 1774 года они без предупреждения появились в деревушке Ла-Кост. Изолировать ее от внешнего мира не представляло особого труда: для этого поставили охрану у Портей де ла Гард на востоке, у Портей де Шевр — на западе и у рю Басе, по которой также можно попасть на лежащую внизу равнину. Перед всадниками вставали мрачные отвесные стены замка, делавшие его похожим на каменное зернохранилище или склад. Поднявшись вверх по узким, выложенным булыжником тропам, они окружили здание, возвышавшееся над крышами домов на высоком плато. Проблем с проникновением внутрь у них не возникло. При этом присутствовала Рене-Пелажи и оставила собственное описание вторжения, изложенное в официальной жалобе, составленной Гофриди.

«Приготовили лестницы, и стены шато были взяты штурмом. Они ворвались со шпагами и пистолетами в руках. Именно в таком виде полицейский адъютант и предстал перед истицей. Понадобившиеся ему для этого усилия спровоцировали у него вспышку ярости, которую он и не думал скрывать. Страшно ругаясь, и в самых непристойных выражениях полицейский потребовал сказать, где находится господин де Сад, муж упомянутой истицы. Кто способен описать состояние женщины в столь ужасном положении? Ее глаза видели настоящее варварство, душу одолевал то ужас, то страх. Она понимала, что все происходящее является делом рук ее матери…

Упомянутая истица сказала, что мужа здесь нет. Это послужило сигналом к необузданной развязности. Мужчины разделились на группы. Одна часть охраняла подступы к замку, вторая с оружием в руках обшаривала каждый угол помещения, в любую минуту готовая сломать любое оказанное ей сопротивление. Для этой цели специально подготовили особые приспособления, и одно из них, железный лом, выкованный в Боннье, для взламывания дверей и крушения мебели, можно было увидеть в руках одного из констеблей. Поиск ни к чему не привел, это удвоило их ярость. Кабинет господина де Сада стал последней сценой, где разворачивалось действие. Они хватали и резали фамильные картины. Полицейский адьютант «отличился», взламывая бюро и дверцы шкафов кабинета. Они вытащили все бумаги и письма, которые только смогли найти. По прихоти полицейского адьютанта некоторых из них тут же предали огню. Остальные он забрал, не сказав истице ни слова о их содержании. Он не дал никаких объяснений относительно того, что именно послужило поводом для принятия решения в пользу такого вторжения, являющегося нарушением прав личности, прав человечества в целом, и приносит репутацию господина де Сада в жертву предрассудкам мадам де Монтрей».

Часть отряда, ворвавшаяся в замок, продолжала ночной обыск. Гупиль выхватил из рук Рене-Пелажи бумаги и лаковую позолоченную миниатюру. «Не было такого ругательства, которое не прозвучало бы в адрес маркиза де Сада». Некоторые из них признавали, что явились туда только для того, чтобы по приказу мадам де Монтрей привести в исполнение смертный приговор. Каждый из них должен был «выпустить в него по три пули и доставить ей тело».

По признанию Рене-Пелажи, существовала опасность выступления жителей Ла-Косты против солдат в защиту своего господина. То и дело в поднятом шуме раздавались крики: «Его поймали! Негодяй у нас в руках!» Но этого не случилось. Самого Сада нигде не нашли. Хотя полиция была уверена, что, раз маркиза находилась в замке, значит, и ее муж присутствует где-то поблизости, но обнаружить его не удалось. Наконец полицейский отряд оседлал лошадей, адьютант занял место в карете, и все они покинули пределы замка. Но на другой день они оставались еще в деревне. Только спустя сутки преследователи вернулись в Апт. Так закончился один из многочисленных безуспешных походов в поисках беглеца. Адвокат Гофриди получил от Рене-Пелажи написанную впопыхах записку. Ему вменялось в обязанность предупредить Сада о произошедшем и призвать его быть осторожным.

После этого фиаско, 25 марта, герцог де ла Вриер от имени короля обратился к генерал-губернатору Прованса с рекомендацией прекратить бесполезные попытки разыскать маркиза в замке Ла-Коста, а лучше бы устроить для него западню где-нибудь в окрестностях шато, когда он будет меньше всего этого ожидать. 12 апреля генерал-губернатор дал ответ, в котором пообещал подключить к работе своих шпионов, однако пессимистично добавил: «В районе Ла-Косты Сада, по-видимому, нет».

Случилось же так, что маркиз, никем не замеченный, вернулся в замок, где тихо прожил с женой и Анн-Проспер весь июнь и начало июля 1774 года. Отсутствие энтузиазма со стороны властей объясняется, вероятно, тем, что театром семейных военных действий на сей раз стал Париж, куда 14 июля Рене-Пелажи вернулась с сестрой, чтобы попытаться уговорить мадам де Монтрей отозвать приказ об аресте мужа. По-видимому, в ее отсутствие Сад ездил в Бордо, где в театре ставили одну из его пьес. Оттуда он отправился в Испанию, чтобы предпринять путешествие в Кадис. В ноябре он и Рене-Пелажи вновь мирно проживали в Ла-Косте. Негласный договор о перемирии существовал между преследователями и их жертвой до тех пор, пока Сад вел тихую, спокойную жизнь в своем уединенном замке. Спокойствие ничем не омрачалось на протяжении всех зимних месяцев. В письме из Парижа от 3 сентября жена настоятельно просила маркиза оставаться в Ла-Косте или Мазане. «Если он не последует моему совету, покажите ему это письмо». Lettre de cachet, согласно которому он мог быть задержан королевскими властями, все еще действовал. Но это была техническая сторона дела. Чтобы аннулировать приказ короля о его аресте, следовало сначала отменить выдвинутые против него в Марселе обвинения.

Саду время от времени нравилось играть роль помещика среди своих селян, даже если при этом ему приходилось поступать нехарактерным для него способом. В декабре 1774 года он сообщил Гофриди о своем запрете бродячим актерам играть в его деревне спектакль и даже велел порвать их афиши. Они собирались показать комедию, которую Сад считал непристойной, «Муж-рогоносец: побитый, но счастливый» Такое представление, как благочестиво заметил маркиз, оскорбляет религиозные чувства.

1774 год близился к завершению, и жизнь в Ла-Косте оставалась окутана атмосферой таинственности и подозрительности. В декабре Сад пригласил Гофриди на обед, уточнив, что еду подадут в три часа пополудни, что было на два-три часа раньше обычного времени трапезы в восемнадцатом веке. Хозяин объяснил это изменение следующим образом:

«Этой зимой по тысяче причин мы решили видеться с минимальным количеством людей. В результате, я провожу вечера в кабинете, мадам и иже с ней до вечерней поры обитают в соседней комнате. Это означает, что с наступлением ночи шато запирается, гасится свет, еда не готовится и даже не подается. По этой причине мы не укладываемся в обычное обеденное время, что причиняет нам ряд прочих неудобств».

Кабинет Сада располагался на цокольном этаже замка. Его окна в наружной стене выходили на юго-восток и смотрели в сторону Люберонской гряды. Несколько большую по размеру комнату рядом с ним вместе со своими дамами занимала Рене-Пелажи. В ночное время порядок размещения обитателей замка на первом этаже отличался некоторыми особенностями. Летняя спальня маркиза с гостиной занимала северо-восточный бастион, отвесно возвышавшийся над деревенскими крышами. Комнаты Рене-Пелажи и детей располагались с другой стороны здания, над внутренним двором. Рядом с Садом соседствовала молодая горничная жены. В доме Анн-Мари Мейфер знали под именем «Готон». У хозяина имелась также и зимняя спальня, устроенная в помещении в конце коридора — следовательно, еще дальше от семьи.

Если Гофриди наивно полагал, что зимний распорядок дня в Ла-Косте свидетельствовал о наступивших в жизни Сада переменах, то он глубоко ошибался, доказательством чему стали события зимних ночей, получившие огласку весной 1775 года и вызвавшие полнейший шок.

В Соман приехала девушка пятнадцати лет, и ее принял аббат де Сад. Она поведала ему о том, что прошедшей зимой вытворяли с ней в неком замке, где она находилась вместе со своими подругами. Все они были очень юными. С неосмотрительного согласия их родителей девушек взяли в господский дом в качестве прислуги. Теперь же отцы и матери начали свидетельствовать против своего господина, обвиняя его в похищении. Но до тех пор родители этих юных созданий ничего не знали о нуждах своих дочерей, так как находились далеко от них, например, в Лионе и прочих местах. Теперь же упоминалось об одном ужасном происшествии, связанном с захоронением человеческих останков в том месте, где содержались служанки. Но более важным выглядело другое: на теле девушки имелись еще не до конца зажившие отметины. Она являлась живым доказательством мрачных развлечений, которым в те зимние месяцы предавались в замке развратника.

— 2 —

Аббат де Сад не на шутку встревожился, в основном, по той причине, что сразу понял, о каком замке идет речь, и, скорее всего, балом там правит его распутный племянник. Сам маркиз 27 января 1775 года настаивал на ложности рассказа девушки, хотя объяснения отметинам на ее теле дать не смог. Но его слова действия не возымели. Теперь и его дядя был готов присоединиться к тем, кто требовал ареста и заключения Сада. Вскоре после этого в Соман пришло письмо от мадам де Монтрей, находившейся в Лионе, где она занималась расследованием «Скандала маленьких девочек», именно под этим названием дело получило огласку. Она подтвердила худшие опасения аббата, но умоляла его ни в коем случае не подвергать юную особу, находившуюся у него на попечении, медицинскому обследованию. Вторая пятнадцатилетняя девушка, по имени Мари Туссен, сбежавшая из Ла-Коста, получила убежище в монастыре в Кадруссе. Какой бы ни оказалась правда, но грозил разразиться скандал, ничуть не меньший, чем в Аркейе и Марселе. На сей раз, к великому огорчению мадам де Монтрей, в преступлении, похоже, были замешаны ее собственные дочери. По мнению матери, Рене-Пелажи являлась одновременно и жертвой, и сообщницей. Когда в оргиях в Ла-Косте Сад начал прибегать к кнуту и розгам, она «стала первой жертвой безумия, которое нельзя рассматривать иначе, как сумасшествие».

Мадам де Монтрей даже в круговерти обвинений и угроз сохраняла благоразумие. Сады на зиму наняли пять девушек и молодого секретаря. Девушек для них раздобыла «Нанон», Анн Саблоньер, молодая женщина, двадцати двух лет, сводница, как называли ее впоследствии. Словом, появляется еще одно действующее лицо событий, разворачивавшихся в шато Ла-Кост. 11 февраля Гофриди от мадам де Монтрей получил недвусмысленные инструкции. Рене-Пелажи приобрела бумаги для доказательства того, что некоторые девушки в Ла-Косте находились в хорошем состоянии. Но это не годилось. На Гофриди возлагалась обязанность найти подходящую женщину, которой можно доверять. С ее помощью ему предстояло отвезти девушек родителям и добиться от них согласия не придавать делу законного хода. Если девушка в Сомане не захочет успокоиться и будет угрожать неприятностями, ей придется напомнить, что «молодые женщины ничего не знают о законе или возможных последствиях этого дела, а сама она может оказаться жестоко скомпрометированной». От Гофриди требовалось немедленно отправиться в Вену и Лион для проведения «переговоров». Кроме, того, его настоятельно предупредили, чтобы он ничего не записывал. Несмотря на чувства, испытываемые к зятю, мадам де Монтрей была женщиной решительной и энергичной. Судя по всему, ее мало трогали упреки юных девушек, жаловавшихся на то, что длинными зимними вечерами в Ла-Косте ради удовольствия Сада их секли или как-то по-иному дурно обращались.

Зимой 1774—1775 года маркиз, похоже, в действительности предпринял попытку создать нечто вроде гарема, который будет служить вдохновением его героям в романе «120 дней Содома». Детство, проведенное в уединенности Сомана, нашло отражение во взрослых фантазиях Ла-Коста. Осенью 1785 года Сад свяжет детские зимы Сомана с зимним заключением в горном районе Миолана и сезонными развлечениями в Ла-Косте. Эта смесь воспоминаний и фантазий породит «120 дней Содома», герои которого вместе со своими рабынями запирались в горной крепости Силлинг, где с ноября по февраль у них длился сезон наслаждения и жестокости. В сердце горной крепости имелась огромная зала — дань домашнему театру в Ла-Косте. Ее увешанные зеркалами альковы и колонны, широкие диваны с мягкими подушками и трон, участие зрителей в драме — все это придавало эксцентричному действию театральный блеск.

Несмотря на приложенные мадам де Монтрей усилия, в мае 1775 года Брюни д'Антрекасто, председатель суда в Экс-ан-Провансе, известил семью Садов о том, что хозяин Ла-Коста обвиняется в похищении юных особ из Лиона, где против него возбуждено уголовное дело. Кроме пяти девушек и Нанон, маркиз, по-видимому, использовал также горничную Рене-Пелажи, Готон, дочь швейцарского протестанта. Еще у него в услужении находился мальчик, которого он нанял в качестве секретаря. В мире, созданном им в «120 днях Содома», каждый из героев имел жену и гарем, что является доказательством того, что в те зимние месяцы Рене-Пелажи явно присутствовала в Ла-Косте и была соучастницей скандала «Скандала маленьких девочек».

Сад дал объяснение человеческим останкам, захороненным на территории замка. Во время путешествия, происходившего за год до описываемых событий, когда маркиз старался держаться как можно дальше от Ла-Коста, он заезжал в Бордо, где познакомился с танцовщицей, Ле План, которая затем вернулась в Марсель и поступила в местный театр. Визит в Бордо, как в 1785 году вспоминал Сад, оказался весьма богатым на события. Тогда же он обнаружил двух шпионок мадам де Монтрей и устроил им отменную порку. Еще одна шпионка в Бордо, названная им шлюхой, удостоилась его внимания, когда он «высек ее, дабы научить хорошим манерам и поведению».

Танцовщица Ле План, проявив довольно извращенный вкус, также осталась вместе с другими на зиму в Ла-Косте. Ей доставляло удовольствие использовать в качестве украшений человеческие кости, и она привезла их с собой из Марселя. В конце концов, решили избавиться от этих ужасных предметов, закопав их в саду. Что касается остальных девушек, то среди них находилась некая Розет из Монпелье. Пробыв с ними несколько месяцев, она попросила разрешения уехать. Увез ее приятель, работавший плотником в родном городе девушки. Еще была там некая Аделаида, остававшаяся с ними до того момента, когда мадам де Монтрей начала разбираться с зимними развлечениями зятя.

Неприятными последствиями работы горничных в Ла-Косте, как намекнула мадам де Монтрей аббату де Саду, стали беременность, бичевание и содомия. Захлебывающейся радости героев «120 дней Содома» пришлось омрачиться банальностями обыденной жизни в Ла-Косте. Нанон забеременела, хотя искренне утверждала, что обязана этим собственному мужу. Кроме того, две служанки просто сбежали, что для вымышленного мира крепости Силлинг являлось совершенно недопустимым. Стены Ла-Коста не могли удержать решительно настроенных молодых женщин. Как бы то ни было, с восточной стороны замка имелся открытый двор с подъездной дорогой и двумя воротами. Имея на себе следы последних мучений, беглянки прибыли — одна в Соман, вторая — в Кадрусс. Их родители начали судебное преследование Сада. В Ла-Кост пригласили семью секретаря, и те увезли парня домой.

Из всех персонажей, занятых в драме, разыгравшейся той зимой в Ла-Косте, десять лет спустя на страницах «120 дней Содома» появилась только Аделаида, представшая в образе дочери склонного к инцесту президента де Курваля, который в начале романа выдает ее замуж за банкира Дюрсе. Ее портрет и поведение дают представление о зимних развлечениях гарема Сада.

«Двадцати лет, маленькая и стройная, хрупкого, изящного телосложения с прекрасными светлыми волосами, она выглядела идеальным объектом для картины. В ней угадывалось нечто интригующее, некий ореол чувственности, исходивший от каждого ее члена и делавший ее настоящей героиней романа. Голубые глаза казались необычайно большими и одновременно отражали нежность и скромность. Брови — длинные, узкие и хорошо очерченные — служили достойным украшением ее лба, не очень высокого, но столь благородного, что его смело можно было бы назвать храмом благопристойности. Она имела довольно узкий нос, несколько напоминающий по форме орлиный, узкие, но очерченные яркой красной каймой губы и довольно большой рот, несколько портивший столь безукоризненный небесный облик… Груди у нее были такие маленькие, что едва могли заполнить пространство охватывающей ладони, но совершенной круглой формы, очень твердые и хорошо стоящие. Они в значительной степени напоминали два маленьких яблока, принесенных шаловливым Купидоном из сада своей матери…

Живот гладок, как атлас. Восхищенное внимание неизменно привлекал небольшой холмик, едва покрытый светлым пухом, будто специально придуманный, чтобы служить перистилем храма Венеры. Вход в это святилище был настолько плотен, что, не исторгнув из нее крика, туда нельзя было даже вставить палец. Однако, благодаря президенту, бедное юное существо утратило девственность почти десять лет назад. В этом состоит ее правда здесь, но есть и другая сторона, которую еще предстоит обследовать. Как привлекал второй ее храм, какие сулил наслаждения, этот крутой изгиб спины, эта форма задних щек такой белизны и румянца! Все же эта красота обладала малыми пропорциями… Разведите эти восхитительные половинки, и вашему взору предстанет розовый бутон, раскрывающийся вам навстречу. Так невинен и чист, что другого такого розового цвета вам в жизни не увидеть. Но как плотен, как узок! Не без определенного труда смог президент исследовать эти глубины. Повторить этот свой подвиг ему удалось еще лишь один или два раза».

Подобно большинству описаний внешности персонажей, портрет Аделаиды содержит подробности и отличается яркой образностью, что явно свидетельствует о том, что она является отражением реальности той зимы в Ла-Косте, принявшей черты художественного вымысла. Однако в данном случае героиня не избежала ни одного из истязаний, и еще до конца романа ее предали казни.

В других отношениях фантазия и реальность совершенно не совпадали. В Ла-Косте давно не существовало гарема, и режим сексуальной тирании пал, чего не могло случиться на страницах прозы Сада. Все же отдельные моменты «120 дней Содома» словно являются отражением стоящей за ними действительности событий «Скандала маленьких девочек», имевших место зимой 1774—1775 года. В заключительной части романа, устав от прочих наслаждений, епископ соблазнился задом одной швейцарской девушки, девятнадцати лет от роду, в которой угадывается образ Готон. Она скорее относится к кухонной прислуге, чем к избранницам гарема. Когда герои завершают с ней свои дела, ее, порядком утомившуюся, снова отправляют на кухню для выполнения непосредственных обязанностей. В этот момент происходит единственный в романе эпизод неповиновения. Повара, угрожают, что, если господа будут посягать на домашнюю прислугу, прислуживать около плиты станет некому. Епископ, банкир, президент и герцог могут иметь в своем распоряжении пол-Франции и всех девушек на ее территории, но они скорее умрут с голоду, чем станут сами себе готовить. Суть социальной иронии, состоящей в том, что оргия аристократов могла быть сорвана бунтом кухонной прислуги, несет в себе ощутимый отклик событий в Ла-Косте и напоминает о непосредственном соседстве спальни Сада с комнатой швейцарской служанки.

Но за удовольствия «120 дней Содома» в скором времени пришлось расплачиваться. Весной и летом 1775 года маркиз впервые почувствовал, как против него ополчился почти весь свет. Преданной оставалась лишь Рене-Пелажи. Наряду с угрозами, исходившими от разъяренных родителей юных девушек, дошло до него порицание, высказанное дядей, аббатом де Садам, требовавшим изоляции племянника как человека с помрачившимся умом. С другой стороны, священника утомляло присутствие у него беглянки. Теперь, когда ее раны зажили, ему не терпелось поскорее избавиться от нее. Ему надоело ухаживать за ней и «проявлять внимание к людям, которые никогда не проявляли его по отношению ко мне, и с кем я больше не хочу иметь ничего общего». Его, однако, удалось убедить, чтобы девушка пожила в Сомане еще некоторое время и никто, кроме доктора, назначенного самой мадам де Монтрей, ее не осматривал. Президентша де Монтрей встревожилась, услышав, что в Сомане живет один безвестный врач, которого аббат де Сад мог пригласить для осмотра особы, находившейся на его попечении.

В апреле мадам де Монтрей настоятельно попросила Гофриди, дабы тот проверил, имелись ли у девушек следы плохого обращения, или все — не более чем «детские жалобы». Девушку в Сомане решили оставить на всякий случай, так сказать, подстраховаться. Что она говорила? Кому? Освободить аббата де Сада от ее присутствия посчитали возможным только с наступлением осени, когда непосредственная опасность уже не угрожала. Но даже и тогда ее передали под наблюдение Рипера, управлявшего от имени Сада имением в Мазане.

Враждебность мадам де Монтрей Сад пытался пресечь с первых моментов ее проявления. Он уговорил Гофриди написать ей о своем почтительном уважении к ней. То, что это не соответствовало действительности, ничуть не беспокоило его. Маркиз совершенно уверился в том, что причиной всех его несчастий являются Монтрей. Если бы их удалось заставить замолчать, ничего бы не пришлось бояться. Мадам де Монтрей снова занималась свойственной ей двойной игрой: с одной стороны, она подкупала очевидцев, кто мог бы свидетельствовать против ее зятя, с другой — старалась упечь его в такое место, сбежать откуда он уже не смог бы.

В начале апреля Сад покинул Ла-Кост, чтобы возобновить странствования по Франции. Судьба привела его в Монпелье, вероятно, когда он укрывался в фамильном поместье ма де Кабан, близ Арля. Вскоре маркиз снова очутился в Бордо, а затем — Гренобле. Эти путешествия сделали его мастером описаний авантюрного романа, что хорошо проявилось в «Жюстине» и коротких литературных произведениях с их точными зрительными образами места действия и уместностью деталей. Пока Сад отсутствовал, сплетни, обвинения и подкуп продолжались. У Нанон родился и умер ребенок. Она покинула Ла-Кост, прихватив с собой, по словам Рене-Пелажи, какое-то серебряное блюдо. Ее арестовали, согласно все тому же lettre de cachet и заключили в исправительное заведение в Арле. Той же осенью мадам де Монтрей заверили, что с Нанон провели беседу адвокат и хозяйка заведения. Та, хоть и обладала «острым язычком», но находилась под опекой тех, кто знал, как заставить ее «успокоиться».

Мадам де Монтрей потрудилась на славу, дабы направить жалобы и контроль в выгодное для себя русло. Естественно, она, чувствовала, что имеет право на некоторую передышку от проблем, устроенных ей деяниями зятя. Но уже 3 мая председатель парламента Экс-ан-Прованса сообщил ей о возвращении Сада в Ла-Кост, который «снова предается излишествам всякого рода».

В течение лета 1775 года маркиз продолжал привлекать к себе внимание, но на сей раз по причинам совершенно иного плана. Дела в его поместьях в Ла-Косте, Мазане, Сомане и Ма-де-Кабан шли из рук вон плохо. Он попытался продать земли, лежащие к западу от Роны, но безуспешно. Теперь его в большей степени одолевали кредиторы и неоплаченные счета, чем жалобы маленьких девочек и их родителей. Даже Рене-Пелажи пришлось предстать перед судом в Экс-ан-Провансе, чтобы ответить по выдвинутому против нее иску.

Ее финансовые проблемы усугубляли грозившую ему со всех сторон опасность. За кредиторами, когда они появлялись, следовали шпионы. В июле полицейский отряд из Апта совершил неожиданное вторжение в замок Ла-Коста. Сада не схватили только потому, что его охотникам явно недоставало упорства полицейского адьютанта Гупиля из Парижа. Несмотря на обыск замка, маркиз умудрился спрятаться в нише чердака, где он и просидел до тех пор, пока полицейские не уехали в город. Каким бы ни было его поведение, люди, для которых он являлся хозяином и господином, оставались преданными ему. Ни жители Ла-Коста, ни его слуги не проявили ни малейшего желания помогать властям. Но аббат де Сад и Александр де Неркло, приор Жюмьежа, приютившие у себя двух сбежавших из Ла-Коста девушек, теперь оба требовали ареста маркиза. Незадолго до этого приор укрыл у себя Нанон, которую слуги Сада хотели взять под стражу по поводу кражи из Ла-Коста серебряного блюда. Но он отказался выдать им девушку. Теперь к их голосам начали присоединяться и другие. Мать молодого человека, служившего в Ла-Косте секретарем, находилась в Экс-а-Провансе и на всех углах обвиняла маркиза в мужеложестве. К тому же их одолевали кредиторы, настойчивость которых в любую минуту могла заставить последовать за ними судебных приставов. Последнее вторжение полицейских едва не кончилось арестом аббата.

Даже Сад, похоже, наконец, понял, что его время миновало. Летом 1775 года в письме Гофриди он мрачно заметил: «Если в провинции кто-то выпорет кошку, то непременно скажут, что это сделал господин де Сад».

— 3 —

Настало время покинуть Ла-Кост. Действительно, пора было уезжать из Франции. 19 июля маркиз в одной карете со слугой выехал из замка и направился в сторону лежащей внизу долины. Первые две ночи своего путешествия в восточном направлении они спали в амбарах. Потом, 21 июля, беглецы начали подниматься в горы, за которыми находился Савой. Выбранная ими дорога оказалась настолько крутой, что, по словам местных деревенских жителей, за последние двадцать лет в их местах появлялось всего лишь три кареты. Никем не замеченные, они также без лишнего шума спустились по другую сторону горной гряды и оказались в Савойе, стремительно пересекли территорию герцогства и приблизились к итальянской границе. Хотя арест Саду теперь не угрожал, он находился в стране, языка которой практически не знал. Как он с сожалением заметил Гофриди, чтобы выучить итальянский язык, ему порекомендовали взять в любовницы местную девушку.

В течение последующих двенадцати месяцев Сад был вынужден путешествовать по Италии. При этом он именовал себя своим второстепенным титулом — графом де Мазаном. В течение этого времени маркиз вел дневник, предназначавшийся, как и записи, которые он вел в Голландии, Рене-Пелажи. На его страницах де Сад впервые начал выражать те взгляды и вкусы, которые сделают его объектом похвалы и хулы как самого дерзкого и самого отвратительного автора современной литературы. Но проклятие общества мало беспокоило его. Покидая Ла-Кост, он не переставал думать, сделало ли общество и его правохранительные органы хоть что-нибудь, дабы улучшить человеческую жизнь. Лично для его существования, бесспорно, ничего хорошего не сделано. Таким образом, он пришел к выводу, что эгоизм является основным законом природы. Рене-Пелажи, как он считал, эту точку зрения разделит.

По пути во Флоренцию Сад проезжал Турин, Парму, Модену и Болонью. К месту назначения он прибыл 3 августа и провел там два с половиной месяца. Не успел завершиться первый месяц его пребывания в городе, как маркиз написал первое из многочисленных посланий Гофриди, в котором просил того прислать ему денег из собранных с его поместий податей. «Мой дорогой адвокат, вы очаровательный человек, но слишком уж долго не в состоянии найти мне три тысячи франков, в которых я нуждаюсь. Более того, если к концу августа не раздобудете требуемой мне суммы, вы сделаете меня заметной фигурой, что крайне нежелательно и неудобно». Та же тема звучит и в его остальных письмах. «Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы вся сумма в три тысячи франков была беспрепятственно выслана мне». К концу сентября его терпение оказалось на исходе. «Бога ради, месье, окажите любезность, скажите, кто увивается вокруг мадам де Сад и говорит ей всякие нелепости, которые она передает мне относительно моих трех тысяч франков, которые я так долго и с таким нетерпением жду».

Увиденное им во Флоренции во время путешествия не могло ни оказать на него должного впечатления, ни зачаровать его. Вид белокурой красавицы Тициана во дворце Медичи вызвал у него чувственный восторг, о чем он написал в своем дневнике. Что касается Венеры Медичи, он не спеша, с фетишистским наслаждением описывает прелести ее груди и ягодиц. Но с неменьшим восторгом рассматривает маркиз и восковую фигуру девушки, которую можно вскрыть с тем, чтобы исследовать анатомию. Подобно Родену, кровожадному хирургу из «Жюстины», Сад был в состоянии проникать в секретные механизмы женской красоты.

Большое впечатление на него оказали восковые работы. Эта форма искусства позволяла моделировать натуральные трехмерные ужасы, которые не могли быть исполнены в действительности. Особое впечатление произвела на него серия фигур, изображавших процесс разложения человеческого тела после смерти и до полного исчезновения. Эта тема без конца, если не сказать, навязчиво, муссировалась в «Жюстине» и «Жюльетте». Кроме того, интерес Сада вызывали произведения искусства с сексуальными акцентами. С восхищением любовался он гермафродитом античного мира и Приапом, на котором, как напоминал он Рене-Пелажи, благочестивые дамы античности могли посидеть, чтобы выразить свое религиозное рвение.

Интерес маркиза к изображению распада и разложения является не таким патологическим, как может показаться. Новый век готики утвердился в середине семидесятых годов восемнадцатого века, что нашло выражение в прозе, поэзии и искусстве. В Англии почти за шестьдесят лет до этого поэтический вкус к сценам «вздохов покаяния и одиноких страданий» определил Александр Поп в «Элоизе к Абеляру», панораме, весьма далекой от роскоши и определенности канонов неоклассицизма, с иными акцентами:

В 1794 году вкус среднего читателя, который Джейн Остин назвала в свое время «ужасным», заставил одну из английских романисток, позже восхваляемую Садом, миссис Анну Радклиф, в своих «Загадках Юдольфо» для придания произведению готического эффекта использовать восковые фигуры. Сюжет целиком и полностью строится на находке — полусъеденном червями трупе, — сделанной героиней в аппенинском замке дядюшки Монтони. Ужас и напряжение ситуации спадают только тогда, когда выясняется, что находка является всего лишь убедительной восковой имитацией, своего рода обманом, как, впрочем, и предполагаемое злодейство ее дяди.

Впечатления, полученные Садом во время итальянского путешествия, нашли отражение в его собственном литературном творчестве. Рим и Неаполь воссозданы им на страницах «Жюльетты». Готический налет, ярко выраженный в его повести «Лауренсия и Антонио», включенной им в «Преступления из-за любви» (1800), действие которой разворачивается в шестнадцатом веке, является результатом неизгладимого впечатления, оставленного экскурсией, предпринятой им из Флоренции в монастырь Валломброза.

«Прибыв в это уединенное, укромное место, укрытое в чаще темного леса, куда едва пробивались солнечные лучи, где отовсюду веяло религиозным ужасом, столь желанным для чувствительных душ, Лауренсия не могла не разразиться слезами… Злодейства всегда совершаются в таких мрачных местах. Сумрак узких лощин, поразительная торжественность лесов окружают преступника завесой загадочности и с новой силой вдохновляют его на осуществление задуманных им планов. Ужас, вселяемый этими лесами в души, неуклонно толкает их на те действия, которые имеют ту же тревожную окраску, которую природа придает этой местности. Можно сказать, что эта бездушная природа порабощает каждого, кто созерцает это ее настроение, толкая на безнравственное поведение, внушаемое ею».

Не удивительно, что именно такое окружение было выбрано в качестве места заточения героини, где ее содержат до приведения в исполнение отсроченного смертного приговора. В ожидании кровосмесительного насилия, она собственной кровью пишет сонет Петрарки.

Возможно, самой непредсказуемой его реакцией на жизнь во Флоренции стало отвращение, которое он проявлял к сексуальной испорченности итальянцев. Хотя Сад знал, что записи в дневнике, предназначаются не только для глаз Рене-Пелажи, тем не менее нравоучения и морализация в такой ханжеской форме совсем не свойственны характеру маркиза. Он клеймил патологическое сексуальное поведение актеров и их прихлебателей в театрах Флоренции. К трансвеститам, исполнявшим женские роли на сцене и предававшим собственную мужественность в реальной жизни, маркиз испытывал глубокое отвращение. Гнев Сада представляется странным, если учесть обвинения в содомии, выдвинутые против него и его слуги Латура во время марсельского скандала. Но не исключается возможность, что эти обвинения, в конце концов, были ложными. В таком случае, гетеросексуальные сетования маркиза по поводу итальянских извращений относятся к тому же разряду, что и комментарии, запечатленные в предыдущем веке Сэмюэлем Батлером в «Худибрасе» (Hudibras) в его описании пуритан, которые:

Но, если судить по оставленным им работам, негодование Сада распространялось не на содомию как таковую, а на мужчин, которые могут заниматься ею лишь с другими мужчинами. Представитель сильного пола, в первую очередь, должен быть способен одерживать сексуальные победы над женщинами и лишь потом поступать так, как ему заблагорассудится. Если он не способен выполнять свой первостепенный долг по отношению к противоположному полу, то его и мужчиной назвать нельзя. Вероятно, именно такая логика сексуального поведения и лежит в основе его комментариев относительно флорентийцев. В журнале, кроме негодования, нет иных высказываний относительно актеров на сцене. «Что касается кастратов, — замечает он, — то они в полной мере выявляют порочность местных актрис, отдающих им предпочтение перед нормальными мужчинами, поскольку их желание никогда не вознаграждается оргазмом… И другого такого города, который мог бы поспорить с этим в сексуальном грехопадении, я пока еще не видел. По ночам его улицы оказались бы погружены в полную тьму, если бы не обильный свет, льющийся из окон многочисленных борделей. Это позволяет пешеходам избежать ям и канав на дорогах, но неизменно влечет к падению морального духа».

21 октября 1775 года Сад выехал из Флоренции и направился в Рим. Святой Петр показался ему «более театральным, чем впечатляющим». Вскоре он уже посетил места, в которых будут происходить наиболее изощренные оргии, описанные в итальянских сценах в «Жюльетте». Если тогда его и посетило литературное вдохновение заставить папу исполнить черную мессу в Великой Базилике, как это описано в его книге, эту фантазию, он тем не менее в дневник он не занес. Действительно, единственный намек на его характерные вкусы содержится в описании собственной реакции на изображение мук святой Агнессы. Маркиза постигло разочарование. У женщины на картине в глазах недоставало страха, который мог бы сделать из нее величайший художественный шедевр.

Остальное время Сад провел в Риме. Там он отметил Рождество и встретил Новый, 1776, год. С места маркиз тронулся лишь в конце января. В целом, его заметки о городе практически ничем не отличались от записей любого туриста-аристократа. Он восхищался красотой классического и языческого искусства, славой христианских предшественников. Когда его журнал путешественника был закончен, он отправился в Неаполь. Все это время, по словам Рене-Пелажи, де Сад вел благопристойную жизнь и удостоился аудиенции папы. В Неаполе он впервые столкнулся с неприкрытой экстравагантностью и порочностью жизни южной Европы. Несмотря на то, что на девушках своего гарема в Ла-Косте маркиз сам рьяно использовал розги или плети, кровавые истязания флагеллантов во имя истинной религии потрясли его. Немало удивляло де Сада легкое отношение людей к проституции: мать в угоду клиенту могла предложить ему дочь или сына на выбор, сестра была способна торговать братом, отец — дочерью, муж — женой. В моральном смысле Флоренция и Рим не слишком отличались от Марселя или Лиона. Неаполь оказался таким же морально чуждым, как сексуальная тирания Ассама, которую Сад с таким смаком описывал Рене-Пелажи.

«Проституция в Неаполе имела такое широкое распространение, — писал Сад, — что благороднейшие дамы города сами с удовольствием готовы продаться, правда, при условии достаточно высокой цены». Позже это государство порнократии нашло отражение в его романе «Философия в будуаре», для персонажей которого проституция воспринималась в качестве гармонии с законом природы, а любая попытка пресечь ее рассматривалась как выступление против здравого смысла. Созданная фантазией Сада пародия на республику, в которой убийство, воровство, насилие, содомия и проституция санкционированы законом, является кошмарным видением моральной анархии, царившей в Неаполе во время его пребывания там. Но в этом царстве столь необычной философии узаконены не только преступления и порок: ярким проявлением нового порядка служат триумф вероломства и нравственный нигилизм.

В итальянском дневнике отсутствует сардонический тон «Философии в будуаре». Столкнувшись с реальностью неапольской жизни в первые месяцы 1776 года, Сад оказался раздавлен зрелищем социального коллапса. В той деградации человека, представшей его глазам, не могло быть места надежде на возрождение чести, достоинства и просто нормального физического существования.

В том городе он оставался до мая 1776 года. При этом, чтобы скрыть от поверенного в делах свою настоящую личность, при дворе он представился как французский полковник. Хотя Рене-Пелажи утверждала, что в Италии ее муж вел себя подобающим образом, все это время мадам де Монтрей и аббат де Сад по-прежнему пытались замять шум скандала предыдущего года. Пятнадцатилетняя девушка, скрывавшаяся в Сомане, подверглась осмотру преданного мадам де Монтрей доктора. Этой жертве в ноябре 1775 года подыскали нормальную работу у одного из фермеров в поместье Сада в Мазане, чтобы у нее не имелось возможности разговаривать с посторонними. Несмотря на все предпринятые меры, в июле следующего года юная особа сбежала, чем ужасно огорчила всех заинтересованных лиц. Но более ужасно было то, что, добравшись до Оранжа и представ перед судьей, она под присягой описала все, приключившееся с ней. Вторая пятнадцатилетняя девушка, нашедшая приют в монастыре Кадрусса, в сопровождении двух молодых людей, заявивших, что они ее родственники, уехала в Лион.

Но Неаполь утомил Сада, и он возвращался во Францию. Судя по высказываниям маркиза, его путешествие по-прежнему осложнялось отсутствием денег. С неустанной настойчивостью и нарастающим раздражением он продолжал писать об этом Гофриди, требуя пересылки денежных средств, полученных от сбора податей в его поместьях. Иных средств к существованию он не имел. Сад отсутствовал почти год. Его протесты относительно ситуации, в которую его поставили Рене-Пелажи и Гофриди, несмотря на все более резкий тон высказываний, оставались неуслышанными. Хотя во Франции его ожидала опасность, ему ничего другого не оставалось, как вернуться домой. Ввиду того, что во время путешествия маркиз приобрел значительное количество предметов искусства и старины, которые теперь готовил к отправке, бедность его выглядела лишь относительной.

1 июня он находился в Риме, а через две недели миновал Болонью и Турин. К концу месяца Сад пересек границу и находился на пути к Греноблю, все еще выдавая себя за графа де Мазана. Слугу, по имени Женес, он отправил вперед, чтобы тот разведал обстановку в Ла-Косте. Все как будто было тихо, и маркиз направил стопы к родовому замку, где в конце июля и обосновался. В это самое время пятнадцатилетняя беглянка из Мазана рассказывала свою историю судье в Оранже.

— 4 —

Несмотря на откровения девушки, некоторое время де Сад находился в безопасности. Лето он провел в Ла-Косте, а потом двинулся в Монпелье. Именно в Монпелье, 2 ноября, маркиз переговорил с мадам Трилле относительно ее дочери, двадцатидвухлетней Катрин, которую собирался нанять в качестве кухарки для Ла-Косты. Два дня спустя он в сопровождении девушки благополучно вернулся в фамильный замок. Сад сделал также все необходимые приготовления, чтобы нанять еще одну девушку для работы на кухне, а также горничную, парикмахера и секретаря. Но осталась лишь одна из нанятых, в обязанности которой входило помогать Катрин Трилле по кухне. С их стороны это был не просто акт дезертирства. Среди девушек, присоединившихся к нему в замке, присутствовала «жертва» скандала двухлетней давности. В утехах Ла-Косты Катрин Трилле получила имя «Жюстина», что, в свете наиболее знаменитого романа Сада, могло иметь — а могло и не иметь — значение. Что бы с ней на самом деле там не делали, но одного этого с лихвой хватило для создания маркизу массы неприятностей.

Январь 1777 года выдался тяжелым. В монастыре, в Париже, куда она удалилась еще при жизни мужа, в 1767 году скончалась мать Сада, вдова графа де Сада. Но известие пришло слишком поздно. Еще не узнав о ее смерти, маркиз стал участником неприятного инцидента, связанного с Катрин Трилле. Сделку по найму девушку на работу он заключил с ее матерью. 17 января, примерно в полдень, Саду сообщили о прибытии в замок отца девушки. Отбросив подобающие формальности, Трилле «нагло» двинулся на Сада и объявил, что пришел вызволить дочь из непотребного места, которое им бесстыдно выдали за респектабельный дом.

Подобным образом с маркизом еще никто раньше так не обращался. Он разрешил Трилле переговорить с дочерью, но, когда речь зашла об ее уходе, сказал, что не сможет отпустить девушку до тех пор, пока ей не найдут замены для работы по кухне. Описывая проблемы, возникшие с кухонной прислугой в «120 днях Содома», Сад, несомненно, пользовался собственным опытом. Но спор с Трилле принимал все более опасное направление. Оказалось, кто-то из прислуги, отработав короткий срок в Ла-Косте, вернулся в Монпелье. Они сообщили, что маркиз предлагал им деньги, чтобы они соглашались удовлетворять его самые низменные сексуальные прихоти. Услышав это, Трилле сорвался с места в попытке спасти дочь и отомстить за нее. Доводы отца Сад отвел как нелепые, сославшись на отсутствие денег для выплат за сексуальную благосклонность прислуги. К этому времени появилась Катрин. Разгневанный отец схватил дочь за руку и потащил ее к главным воротам замка.

Маркиз вышел из кабинета и поэтому был невооружен. Когда они оказались у двери, Сад положил Трилле на плечо руку, чтобы остановить его, и потребовал спуститься в деревню и подождать там, пока просьба будет рассматриваться. Эти слова разъярили Трилле. Сбросив с плеча руку Сада, он повернулся, выхватил пистолет, направив ствол на маркиза, и выстрелил. Сомневаться не приходилось — время шуток прошло. Оглушенный выстрелом, Сад почувствовал, как пуля пролетела в двух дюймах от груди. Хозяин и слуги в поисках укрытия разбежались, а Трилле покинул замок и, грязно ругаясь во весь голос, вернулся в деревню. Переговоры между маркизом и разгневанным папашей взяли на себя посредники. В тот день, в пять часов вечера, Катрин вместе с ними спустилась к отцу, чтобы успокоить его. Вскоре Трилле в сопровождении четырех «героев» из Ла-Косты доставили в замок. Но, когда в темном дворе замка Трилле снова принялся исторгать угрозы и палить из пистолета, якобы заметив прошмыгнувшего Сада, его экскорт разбежался.

Через какое-то время Трилле оказался в таверне на улочке Басе, в то время как маркиз с помощью местных жителей, одновременно являвшихся членами магистрата, попытался разрешить их спор в законном порядке. Может показаться странным, как человек, разыскиваемый судом по наиболее серьезному обвинению, мог возбудить дело против другого. Хотя контролировать ситуацию во Франции в целом Сад не мог, на своей земле он оставался хозяином и господином. Но, представ перед перед Поле и Видалом, судьями Ла-Косты, Трилле немало удивил обоих, заявив, что испытывает к маркизу «самое искреннее чувство дружбы и привязанности». Причиной такой резкой перемены отношения, по мнению Сада, стали деньги, которые Катрин дала отцу. На другой день, в субботу, погода стояла слишком плохой для поездки, и он остался в деревне, но в воскресенье, рано утром, Трилле покинул окрестности замка.

Несмотря на свои заверения магистрату Ла-Косты в любви к Саду, он в скором времени прибыл в Экс-ан-Провансе, где в письменной форме обвинил маркиза в развратных действиях и отказе отпустить дочь. На самом же деле Катрин не выразила желания уехать с отцом, но, согласно закону, Трилле имел полное право забрать ее из замка. Когда 30 января судебное разбирательство закончилось, суд Экса едва ли мог продолжать закрывать глаза на факт проживания в Ла-Косте разыскиваемого человека и не предпринимать никаких мер по его задержанию. Но и на этот раз Сад снова находился в пути.

Пока продолжала разыгрываться новогодняя мелодрама Трилле и его дочери, маркиз уже занялся решением своих финансовых проблем. Поскольку четыре года назад суд Экс-ан-Прованса вынес ему смертный приговор, корона прекратила платить ему жалование наместника короля в Брессе, Бюжи и других землях. Налоги со своих владений ему приходилось взымать самому, правда, должники не спешили рассчитываться с человеком, разыскиваемым законом. По отношению к ним он находился в невыгодном положении. Но назвать его безнадежным было нельзя, поскольку Рене-Пелажи почти уговорила мать смириться с поражением. Более того, мадам де Монтрей намекнула, что, используя свое влияние, могла бы добиться аннулирования смертного приговора 1772 года. Хотя, по прошествии четырех-пяти лет, никто уже не верил в предание Сада смерти в случае поимки. Кроме того, если возникнет потребность пересмотреть его дело, придется обнародовать допущенные во время прежнего разбирательства ошибки.

В такой ситуации маркиз и Рене-Пелажи в конце января отправились в Париж. В обратном направлении пошло письмо, адресованное Гофриди, в котором мадам де Монтрей заверяла своего поверенного в том, что угрозы дочери и зятя нисколько ее не трогают, и в скором времени они узнают, как в ссоре она умеет постоять за себя. Одновременно Рейно, другой адвокат, написал Гофриди: «Поездка в Париж для Сада равнозначна ловушке». Мадам де Монтрей задумала нанести «тонко рассчитанный удар и одолеть хитростью там, где не сумела взять силой». Маркиз с женой покинули Ла-Косту, взяв с собой Ла Женесса и Катрин Трилле, которая заверила Рене-Пелажи, что ни под каким предлогом не хочет вернуться в Монпелье, а желает оставаться в прислугах. 1 февраля путешественники достигли Валенса и неделю спустя оказались в Париже. Только тогда Саду стало известно о кончине матери, случившейся тремя неделями раньше.

Для начала Рене-Пелажи отправилась в дом семьи Монтрей на рю Нев дю Люксембург, в то время как муж остановился в отеле «Дания» на улице Жако. Первый визит он нанес своему старому наставнику, аббату Амбле. Разлука супругов должна была продлиться ровно столько времени, сколько требовалось Рене-Пелажи, чтобы убедиться в намерениях мадам де Монтрей уладить финансовые проблемы и, используя свое влияние, отменить смертный приговор, вынесенный Саду. Свое возвращение в Париж маркиз отпраздновал письмом одному беззаботному священнику, своему знакомому, которое написал в течение второй недели февраля. Эту задержку он объяснил трауром по матери. Как бы то ни было, Сад пригласил приятеля встретиться в каком-нибудь укромном месте с тем, чтобы они могли возобновить свои вечерние выходы на «охоту» за женщинами.

12 февраля Рене-Пелажи, основываясь на понимании, возникшем между ней и матерью, прониклась к Монтерей еще большим доверием и призналась, что муж тоже находится в Париже. На другой день в отель «Дания» заглянул гость. Этого человека знали и Сад, и аббат Амбле. Да и кто не знал инспектора Луи Марэ, офицера, отличившегося в делах Жанны Тестар и Роз Келлер, который с самого первого неосмотрительного шага маркиза следил за его сексуальными приключениями. В последний раз Сад видел его во время поездки к своему месту заключения в Пьер-Ансизе девять лет назад. Ныне Марэ имел при себе приказ о задержании скрывающегося маркиза и вооруженную охрану для сопровождения арестованного. Предъявлять обвинения не пришлось. Судьба пленника вновь зависела от королевского указа об аресте и заключении под стражу без суда и следствия. Подписал документ Людовик XVI. Поскольку приговора не существовало, ожидать освобождения не приходилось. Заточение по такому указу могло длиться месяц или целую вечность.

Сад в сопровождении Марэ и вооруженного эскорта пересек реку. Зимним днем его везли к Венсенну, расположенному в восточной стороне Парижа. На фоне серого неба вздымались темно-серые стены крепости. Над ними в центре западной стены возвышалась мрачная сторожевая башня. Четырехугольная, с круглыми угловыми башнями, по своим размерам она превосходила все остальные строения крепости с узкими, как бойницы, прорезями окон. Уже наступила ночь, когда маркиз и его сопровождающие достигли стен Венсенна. В половине десятого Сада передали в руки тюремщиков. Видеть дневной свет в последующие месяцы ему почти не доведется. Хотя в тот момент маркиз и не знал об этом, но свободы он не увидит еще двенадцать лет, если не считать шести недель, которые получит, благодаря собственной изобретательности. Все же, когда Сад вновь окажется по другую сторону тюремных стен, он обнаружит, что мир стал другим, изменившись под влиянием событий, потрясших и изменивших Европу в целом. На смену старому устойчивому порядку современного мира Ренессанса, придет новый век, век Революции.

— 1 —

Рене-Пелажи знала только то, что Сад является пленником лабиринтов тюремной системы, и думала, его содержат в Бастилии. Возможности поддерживать связь друг с другом ни у нее, ни у него не существовало. Когда она отправилась к министру, упрятавшему мужа в тюрьму, ей велели «молчать». Она будет «удовлетворена», когда узнает, что было сделано. Еще ее попросили не устраивать скандала и не распространяться на данную тему. Мадам де Монтрей уверяла, что никакого отношения ко всему происшедшему не имеет: «На такое предательство я не способна». На юге в окружении садов и фонтанов аббат де Сад получил от нее известие об аресте своего племянника. «Теперь меня ничто не беспокоит, — ответил он, — и я полагаю, все удовлетворены».

Письма мадам де Монтрей ко всем заинтересованным в аресте лицам свидетельствуют о лживости ее заверений. «Все прошло наилучшим образом, — писала она 4 марта. — И очень своевременно! Не думаю, чтобы господин аббат осудил меня». После того как Сад провел в Венсенне почти год, она, к своему удовольствию, заметила, что дочь стала намного спокойнее, хотя по-прежнему проявляла к мужу неуместную преданность, требуя освободить его. К этому времени перед семьей стояла цель смыть позорное пятно и добиться отмены приговора, вынесенного по делу о «марсельском отравлении», но в то же время королевским lettre de cachet оставить его в заключении. «Я от всей души одобряю эту новую манеру судебного разбирательства, — писал в то лето хворающий аббат де Сад. — Думаю, она будет иметь успех, потому что находит поддержку у министра, а с магистратами все улажено».

Мадам де Монтрей первым делом принялась заметать следы, опасаясь, как бы в Ла-Косте не обнаружили какие-либо «компрометирующие» предметы или записи. Любые дискредитирующие предметы должны быть «зарыты на глубину в сто футов». Но самую большую опасность она видела в том, что существовали люди, которые могли бы скомпрометировать семью. Нанон наконец выпустили из заключения и сделали это, по всей видимости, в обмен на ее молчание. Причем, освободить пришлось срочно, поскольку отец громко протестовал против произвольного удержания в тюрьме своей дочери. В декабре 1777 года Лион, представлявший интересы Сада в поместье Ма-де-Кабан, сообщил о принятии Нанон условий своего освобождения: ей не разрешалось жить в Арле, Лионе, а также Оверне и запрещалось говорить о вещах, ставших теперь «прошлой историей».

— 2 —

Сторожевая башня Венсенна была построена в четырнадцатом, веке во время правления Карла V. За это время в ней побывало не так уж много узников, но всех их она скрывала надежно. Даже по стандартам тюремного заключения восемнадцатого века от этого бастиона, расположенного на поросшей лесом восточной окраине Парижа, веяло безнадежностью. Для людей, замурованных за чудовищной толщиной его стен в полумраке скудно освещенных камер, единственными товарищами оставались крысы, мыши и болезни. Самым худшим в ситуации Сада являлось его незнание, когда он снова увидит свободу и увидит ли ее вообще. Мысль о том, что всю оставшуюся жизнь придется провести в таких условиях, причем без права подачи жалобы в суд или трибунал, ломала дух самых решительных.

К моменту прибытия маркиза в Венсенн, в замке содержался еще один узник, дурная слава которого и литературная известность была под стать его собственной — Оноре-Габриель-Рикети, граф де Мирабо, автор «Эротической библии», бывший на девять лет моложе Сада. При встрече они не испытали друг к другу чувства симпатии. Эти люди постоянно ссорились и дразнились. Тем не менее оба являлись жертвами произвола и находились в заключении согласно lettre de cachet. Позже Мирабо в письменной форме обличит эту систему, согласно которой члены влиятельных семейств, заручившись поддержкой короля, могли заточать своих беспокойных родственников, не обращаясь к суду и следствию. Когда он оказался в стенах Венсенна, до него из темноты сторожевой башни долетало эхо отчаянных криков других заключенных, которые боялись, что «погребены заживо». «Ты обрек меня умирать медленной смертью, — писал Мирабо отцу, — на жизнь, более страшную, чем любой смертный приговор». В последующие двенадцать лет Сад в многочисленных вариациях сделает аналогичное заявление. Теперь ему исполнилось тридцать шесть лет. Дальнейшую свою жизнь, вплоть до пятидесяти лет, за исключением шести недель, когда он станет беглецом, Сад проведет в крупнейших тюрьмах Франции.

Его поместят в камеру номер шесть сторожевой башни Венсенна. Согласно тюремной традиции, стражники обязаны не упоминать его имени. С тех пор он станет «господином номер шесть».

Он понимал, что lettre de cachet, согласно которому содержался в заключении, — дело рук мадам де Монтрей. Не прошло и несколько дней после его ареста, как он написал ей весьма грубое по содержанию письмо, в котором обвинил ее в коварстве и жестокости мести. Еще он написал Рене-Пелажи, умоляя ее использовать все свое влияние, дабы спасти его от ужаса быть забытым, который сулило его заточение. Де Сад просил позволить ему предстать перед судом, чтобы получить возможность защищать себя и в случае, если будет признан виновным, понести положенное наказание с указанием конкретного срока тюремного заключения.

Маркиза содержали в одиночной камере с двумя крошечными окнами, забранными толстыми решетками. От внешнего мира его отделяло девятнадцать железных дверей. Иногда де Сада выводили на прогулку во двор, окруженный высокими стенами, величиной в двенадцать квадратных ярдов. Ему казалось, его вообще могли бы не трогать, если бы не необходимость обыскивать камеру в поисках обличительных писем или признаков готовящегося побега. Начальник Венсеннской тюрьмы не забыл, что Сад когда-то сбежал из крепости Миолана. В большой сторожевой башне тщательно соблюдались правила. Здесь почти не разговаривали и запрещали все посторонние разговоры. Начальник Венсенна гордился тем, что его тюрьма «прославилась» под именем «Дом молчания».

Одиночное заключение Сада в течение дня не нарушалось, если не считать коротких периодов времени, когда разносили еду. Все остальное время он сидел в одиночестве и глотал слезы жалости к самому себе. Вскоре им на смену пришли взрывы истеричного гнева и безысходного отчаяния. Маркиз продолжал писать жене и мадам де Монтрей. В них обвинения перемежались с беспросветностью. Наконец Рене-Пелажи позволили ответить ему, хотя ее послания должны были просматриваться тюремщиками. Позже пара нашла простые способы кодировать содержание своих писем, а также пользоваться невидимыми чернилами.

Семья Монтрей пыталась умиротворить его, проявляя при этом странную смесь двуличия и заботы. Они вместе с Рене-Пелажи прикладывали все возможности, чтобы добиться разрешения судебного пересмотра дела и аннулирования смертного приговора 1772 года. В случае удаче арест по марсельскому делу ему уже не грозил бы. Но для этого мадам де Монтрей предложила крайне опасный вариант. Основанием для отмены смертного приговора мог бы стать тот факт, что суд не учел психическое состояние Сада. Следовало доказать, что он находился не в своем уме. Удивительно, но Сад, по непонятной причине, принял ее предложение. Он с готовностью согласился обсудить план его апелляции. Маркиз продолжал настаивать на том, что девушки в Марселе не могли быть невинными жертвами. Все они являлись опытными проститутками, хорошо были осведомлены о шпанских мушках и добровольно брали предложенную Садом карамель. Заниматься содомией он не предлагал ни одной, к тому же, никто из них его в этом не обвинял. В конце концов, маркиз брался доказать, что недомогание Маргариты Кост скорее связано с употреблением снадобий уличных знахарок и не имеет никакого отношения к конфетам, предложенным им.

Представленных Садом фактов оказалось более чем достаточно для доказательства его невиновности в болезни девушки. Кроме того, это полностью согласовывалось с данными химического анализа. Но маркиз не мог реабилитировать себя в отношении содомии с Марианной Лаверн и, возможно, Латуром. Несмотря на его энтузиазм, ни одно из «новых» доказательств не возымело такого действия, как меры, принятые мадам де Монтрей накануне слушания апелляции. Она позаботилась о том, чтобы Гофриди проинструктировал девиц, дабы к моменту рассмотрения апелляции никаких показаний против ее зятя не существовало. Итак, согласно их свидетельствам, никакого скандала в Марселе в июне 1772 года не было.

Как заметила мадам де Монтрей в апреле 1778 года, не так-то просто отделаться от обвинений в содомии и отравлении. «То, что следует принять в отношении замешанных в дело девиц, имеет весьма деликатный характер и должно проводиться согласованно с теми, кто в переговорах является главными действующими лицами — или в согласии с советом, тайно данным присяжными с тем, чтобы в целости и невредимости доставить судно в гавань. Во главе полиции Экса стоят два человека, которые могут оказать большую услугу, когда в них возникнет потребность». Независимо от законности своих действий, Монтрей не жалели теперь ни денег, ни времени и делали все возможное, чтобы показания работали на них. Как мадам де Монтрей правдиво писала 14 апреля 1778 года: «Дело может иметь слишком серьезные последствия, дабы рисковать в нем».

Даже старший дядюшка Сада, приор тулузский и глава Ордена святого Иоанна Иерусалимского, внес свою лепту, высказав суду свое мнение. «Семья, как только смогла, наказала распутника, — сказал он им 28 июня. — Он больше не побеспокоит общество. Король и правительство приняли участие в делах, необходимых для сохранения чести семейства, которая никогда не давала повода для упрека. Надеюсь, и вы сполна порадеете за это». Скорее всего, Сад не видел копии этого письма, поскольку обещание, что он больше не побеспокоит общество, едва ли ободрило бы его.

Маркизу, томившемуся в нетерпеливом ожидании в Венсенне, вся эта процедура подготовки апелляции казалась немыслимо растянутой. После шести месяцев тюремного заключения он все еще тешил себя мыслью о разборе жалобы в его пользу, за чем последует его освобождение. Наконец 27 мая 1778 года, несмотря на пятилетний срок, прошедший с момента суда, король позволил Саду подать апелляцию.

В июне, когда маркиза в компании уже знакомого ему инспектора Луи Марэ препроводили в Экс-ан-Прованс, он все еще оставался узником. Заключенный в сопровождении охраны прибыл в Экс золотым прованским вечером, 20 июня. Свет свободы, забрезживший Саду в таком месте после полутора лет заточения во мраке Венсенна, вселял в душу надежду.

Во время слушания дела он содержался в тюрьме Экса, получив при этом доступ к заключенным женского пола. 22 июня высокий суд Экса провозгласил начало рассмотрение дела де Сада. Через восемь дней адвокат защиты, Жозеф-Жером-Симеон, от его имени зачитал прошение о помиловании. Суд постановил, что приговор 1772 года должен быть аннулирован, а свидетели заслушаны заново. На другой день, 7 июля, маркиз и свидетели предстали перед судом, где давали показания и подвергались допросу. 14 июля было вынесено решение признать Сада виновным в причинении оскорбления физическим действием и совершении развратных действий. Приговором суда за недостойное поведение на него налагалось взыскание и на три года запрещался въезд в Марсель. Кроме того, маркиза оштрафовали на пятьдесят ливров для оплаты издержек судебно-исправительных учреждений. Человеку, который шестнадцать месяцев провел в мрачной башне Венсенна, это, должно быть, показалось избавлением от смерти. До завершения формальностей Сада доставили в тюрьму Экса.

Когда к нему снова явился инспектор Марэ, маркиз уже приготовился выйти из тюрьмы свободным человеком. Ему сообщили, что, согласно решению суда, прежний приказ о его аресте отменен. А потом, к величайшей досаде Сада, Марэ сказал ему о карете, которая должна доставить узника и его сопровождение в Венсенн. Приказ 1772 года был отменен, и честь семьи восстановлена, но lettre de cachet, послуживший причиной заточения Сада в тюрьму, все еще действовал и никакого отношения к судебному разбирательству в Эксе не имел. Монтрей и Сады, возможно, и вернули себе доброе имя, но сам Сад должен был вернуться в тюрьму, где предстояло томиться неопределенно долго.

Маркиз слишком поздно разглядел ловушку, в которую попался. Его интересы мадам де Монтрей никогда не волновали. Она пеклась о собственной репутации. Теперь, когда скандальное дело 1772 года оказалось улажено, ее вполне устраивало, чтобы зять оставался в таком месте, откуда он уже не причинит ей зла. В Саде, с одной стороны, боролось негодование по поводу сыгранной над ним «шутки», с другой стороны — страх и отчаяние перед перспективой провести в Венсенне неопределенно долгий срок. Речь шла не о пребывании под заключением до момента завершения по делу всех необходимых формальностей. Они уже полностью завершены. Перед ним открывалась перспектива десять или двадцать лет провести в заточении мрака серого бастиона на восточной окраине Парижа. Пытка эта обещала продлиться до самой глубокой старости или смерти.

В сопровождении Марэ и четырех охранников Сада в тот же день повезли на север от Экса. Мимо проплывали виноградники и ущелья, горные замки и вишневые сады Прованса, которые он, вероятно, видел в последний раз. Инспектор пытался приободрить его. Марэ, возможно, полагал, возвращение в Венсенн — пустая формальность, но Сад думал иначе и не ошибся. И тогда в порыве чувств инспектор сказал, что полиция, по правде говоря, вовсе не заинтересована в том, чтобы держать Сада за решеткой. Lettre de cachet, строго говоря, имеет отношение к делам гражданским, скорее даже семейным, но полицейский эскорт, естественно, не может освободить узника по своему собственному усмотрению. Они выполняют свою работу и должны думать о своей репутации. Правда, если бы Сад убежал, как это часто делают заключенные, это было бы совсем другое дело.

Вскоре после этой странной беседы подошел к концу второй день их путешествия. Экипаж с маркизом в сопровождении охраны пересек Рону и оказался на окраине Валенса, где группа остановилась, чтобы пообедать и переночевать в «Ложи дю Лувр». Больше о побеге никто не сказал ни слова, но Сад пожаловался на отсутствие аппетита и удалился в комнату, где ему предстояло оставаться до утра. Для наблюдения за ним приставили охранника. С наступлением темноты он попросил, чтобы его проводили в отхожее место. Сопровождал его помощник командира отряда охраны, брат Марэ. Выйдя из уборной, Сад пошел назад в комнату, мимо охранника, стоявшего наверху лестницы. Поравнявшись со стражником, маркиз как будто споткнулся, и тот инстинктивно протянул руку, чтобы поддержать заключенного. Сад нырнул под руку и опрометью бросился вниз по лестнице и в несколько огромных прыжков преодолел ее. Он мог бежать либо теперь, либо никогда. Иного выхода ему не оставалось.

Неожиданность и дерзость его поступка дали ему некоторое преимущество во времени. Офицер крикнул своим коллегам, призывая их на помощь, и, сбежав по ступенькам, они вчетвером начали преследование беглеца. У Сада все шло даже лучше, чем он смел надеяться. Преодолев лестницу в считанные секунды, он выскочил из дверей во двор гостиницы, откуда существовал выход непосредственно на главную дорогу. Не успели его преследователи и глазом моргнуть, как маркиз уже был там. Постоялый двор находился на окраине Валенса, и в это время ночи улица снаружи не освещалась. В мгновение ока Сад исчез в темноте.

Из-за темноты Марэ и его товарищи ограничились лишь тем, что обшарили окрестности в непосредственной близости от гостиницы. Вероятно, им просто не хотелось перенапрягаться и делать большее. Маркиз, знавший этот район лучше, чем они, дошел до Роны и побрел берегом реки вниз по течению до наступления дня. Вскоре после рассвета он наткнулся на рыбаков. Последовали переговоры, во время которых Сад, обещая щедрое вознаграждение за оказанную услугу, пытался уговорить их отвезти его до Авиньона, стоявшему ниже по течению реки. В конце концов, владелец лодки согласился, и маркиз вернулся в город своих предков, где его никто не мог обнаружить. В шесть часов вечера 17 июля он ступил на берег Авиньона и нашел приют у одного из друзей.

Во время его заточения в Венсенне семью постигла еще одна утрата. В Сомане 3 января 1778 года скончался аббат де Сад, где на другой день и был похоронен, так что родовой дом опустел. Несмотря на то, что священник умер, оставив долги и, как выяснилось, продав большую часть собственности своей испанской любовнице, тем не менее место это могло стать для беглеца надежным укрытием. Соман в административном плане подчинялся Мазану, а Сад, как известно, считался хозяином Мазана. К несчастью, наместником Мазана стал один из родственников Сада, Жан-Батист-Жозеф-Давид, граф Де Сад д'Эйгиер, указав королю, что маркиз забросил эту должность более пяти лет назад. Но у семьи пока еще не нашлось времени, чтобы отобрать у Сада Соман. Следовательно, не исключалась возможность, что временно беглец сможет там пристроиться. В отличие от Ла-Коста с его легкими подходами, добраться до Сомана было трудно, так как он стоял на вершине скалистого утеса, с долинами по обе стороны. Стены, окружавшие замок, не очень отличались от фортификационных сооружений. Более труднодоступный, чем Ла-Кост, замок Соман, кроме того, вряд ли был тем местом, за которым станут вести наблюдение охотившиеся за Садом люди.

Но сначала ему нужно было добраться до Ла-Коста и обеспечить себя всем необходимым для осуществления задуманного плана. Друг, предоставивший ему убежище, снабдил его съестными припасами. Тогда Сад сел в карету и ночью в темноте тронулся по дороге, знакомой ему с детства. На другое утро он благополучно достиг Ла-Коста. Там проживала Готон, горничная Рене-Пелажи, принимавшая участие в «скандале маленьких девочек». Там же находилась и экономка, мадемуазель де Руссе, которая шестнадцатилетней девушкой приветствовала его приезд в Ла-Кост в 1763 году. Сад наполовину верил, что побег удался благодаря сговору мадам де Монтрей с инспектором Марэ. Однако, когда его ушей достигли слухи о предпринимаемых поисках, расточать благодарности теще перестал.

Он написал письмо Гофриди, в котором описал побег, и получил послание от Рене-Пелажи, приготовленное ею для него на тот случай, если ему удастся провести свою охрану. «Теперь ты веришь, что я люблю тебя?» — спрашивала она своего обожаемого «bon petit ami»[18]. Она советовала ему соблюдать осторожность, и письма, адресованные ей, должны были быть написаны чужой рукой. Свое сообщение ему надлежало писать между строк чужого письма, по всей вероятности, невидимыми чернилами.

Прошло несколько недель, прежде чем она проведала о его побеге. Этому известию предшествовала, по ее выражению, «ужасная сцена» с матерью. Рене-Пелажи узнала, что Сад остается в заточении, причем этой новостью мадам де Монтрей поделилась с дочерью «высокомерным и возмутительно деспотичным» тоном. Тем временем маркиз настоятельно просил Гофриди походатайствовать о его деле перед тещей. Мадам де Монтрей от прямого ответа увильнула. «Судьба Сада, — пояснила она, — зависит от того, как он распорядится своей свободой. Он должен поплатиться за свой образ жизни, и дочь не должна предпринимать попыток воссоединиться с ним». Рене-Пелажи получила информацию, что ее встреча с мужем закончится его арестом. Она тотчас направила Саду письменное предупреждение, передать которое обязался Гофриди.

В первый месяц своего побега Сад во всю наслаждался жизнью, словно пытался наверстать упущенное за полтора года тюремного заключения. Он вел себя так, словно ему все сошло с рук. В его намерения входило завоевать расположение мадам де Монтрей и жить с Рене-Пелажи в Провансе. Он больше не считался преступником, и закон не имел оснований тревожить его. Неужели его опять арестуют? «Со своей стороны, — писал он, — я этому не верю». Рассказ о том, что инспектор Марэ плакал от досады, упустив его, маркиз считал нелепым: «Поверьте мне, слезы такому типу людей неведомы. Выражение ими ярости — скорее профанация, чем рыдания». Он даже полагал, что может безбоязненно отправиться в Экс. Возможно, вернувшись с пустыми руками в Париж, Марэ и его офицеры вызвали там панику, но Экса, «где никто палец о палец не ударит, а только будут смеяться над ними», это не касалось. Относительно опасений о целом отряде солдат для его ареста он сказал, что «это фарс, достаточно хороший, чтобы надорвать от смеха животики».

Однако оставаться все время в Ла-Косте представлялось неблагоразумным. В Сомане было бы безопаснее, к тому же Саду не терпелось снова посетить эти места. В годы заточения в большей степени, чем в Ла-Косте, его влекло на одинокую каменистую улочку с домами из бледного провансальского камня, расположенную высоко над мертвой тишиной поросших лесом долин, лежащим по обе ее стороны. Аббат де Сад теперь покоился в могиле в маленькой церквушке на самой окраине деревни, откуда открывался вид на туманные дали Прованса, убегающие в противоположную от моря сторону. Крутая тропа на другом конце вела к замку и его парку. Стоящий несколько в стороне от деревни, замок с любой стороны являлся для наблюдателя главной достопримечательностью ландшафта.

Во время его пребывания в Ла-Косте между Садом и Мари-Доротеей де Руссе возникли близкие отношения. Нет свидетельств того, что она разделяла вкусы маркиза, навязываемые им зимой 1774—1975 года. Их чувства друг к другу выглядели более глубокими, хотя вместе они оставались недолго. До самой своей смерти, последовавшей в 1784 году, она вела с ним обширную переписку. В тюрьме у Сада к «святой Руссе» развилось чувство, похожее на восхищение, которое Петрарка проявлял к самой прославленной представительнице рода.

В августе маркиз получил письмо Гофриди с предупреждением о намерении властей обыскать Ла-Кост. Но зачем им могло это понадобиться, если они позволили ему сбежать и спокойно жить? Все же, вернувшись в замок, Сад решил, что должен оставить его, и переночевал в сарае, чтобы ночью не быть застигнутым врасплох, а затем принял предложение друга укрыться в Оппеде, соседней деревне. Поскольку за предостережением ничего не последовало, Сад решил в целях безопасности ночевать в самом замке. В четыре часа утра 26 августа в его спальню ворвалась Готон и закричала, чтобы он, если ему дорога жизнь, спасался бегством…

Маркиз проснулся от звуков возни на первом этаже и криков смятения наверху. Внизу солдаты проводили обыск. Вскочив с постели в ночной рубашке, он нырнул в глухую комнату и попробовал запереться изнутри. Но почти сразу же запертую дверь взломали, и его окружили люди, вооруженные шпагами и пистолетами. Марэ на все протесты Сада отвечал усмешкой: «Говори, что хочешь, малыш, теперь за твои делишки в черной комнате наверху, где нашли тела, тебя заточат на всю оставшуюся жизнь…» В следующий момент Сада, похоже, выволокли к карете, и очевидцы больше ничего не слышали.

Мадам де Монтрей не простила Марэ так же, как не простила своего зятя. Она заверила мадемуазель де Руссе, что Марэ уволен и лишен содержания, во-первых, за то, что упустил своего арестованного, и, во-вторых, за повторный арест без проявления должного уважения к его социальному положению. Несчастный полицейский, брошенный и забытый всеми, действительно оказался уволен и через два года скончался.

— 3 —

Связанного, как преступника, Сада провезли перед толпами людей в Кавайоне, потом в Авиньоне и других городах на пути их следования. Мужчинам и женщинам было интересно взглянуть, что это за человек, высекший Роз Келлер и Мариэтту Борелли, или занимавшийся содомией с Марианной Лаверн и причинивший такое же или еще большее зло «маленьким девочкам» из Прованса. Все же по дороге у него нашлось время для распорядительного письма Гофриди: следовало увеличить жалование Готон; составить опись всех вещей замка; здание оставить на попечение мадемуазель де Руссе; его кабинет запереть, а ключи отдать Рене-Пелажи. Словом, маркиз писал, как человек, уезжающий навсегда.

7 сентября инспектор Марэ со своим пленником прибыл в Венсенн. О побеге инспектор больше не заикался. Сада поместили в одну из наиболее темных и тесных камер главной башни. Позже Мирабо напишет о ней, что там были стены толщиной в шестнадцать футов и крохотные оконца с толстыми решетками и матовыми стеклами, дабы и без того скудный свет сделать еще более скудным. С наступлением темноты подъемный мост крепости подняли и все двери заперли. Тишину внутреннего двора каждые полчаса нарушали только шаги ночного караула.

В тюремных стенах, которые олицетворяли собой закон и справедливость, Сад столкнулся со всем многообразием жестокости и коррупции. Эта система на протяжении последующих двенадцати лет должна была стать его домом. Ее цинизм не мог не найти отражения в его первых художественных очерках. Все это время, как и все заключенные, маркиз страдал от элементарных лишений. Во-первых, зимой не давали огня, а крыс развелось столько, что ночами он не мог спать. Когда де Сад спросил, нельзя ли завести кошку, чтобы бороться с этим наваждением, ему без тени юмора ответили: «Животные в тюрьму не допускаются».

Начальник Венсеннской тюрьмы, Шарль де Ружмон, являлся незаконным сыном маркиза д'Уаз и англичанки, миссис Хэтт. «Ублюдок Ружмон», «бездушный гребанный Джек», — называл его маркиз в своих письмах, явно радуясь при мысли, что эти замечания не останутся незамеченными подчиненными начальника, когда те будут просматривать его корреспонденцию. Ружмон, следуя традициям своего времени, купил занимаемую должность, вследствие чего надеялся получать дивиденды со сделанных вложений. Своей цели он добивался, выманивая деньги непосредственно у заключенных или, косвенно, у членов их семей.

Во французских, как и в английских, тюрьмах узники обязаны сами оплачивать расходы на свою еду и питье. Иногда им приходилось платить только за то, чтобы им подали воды. Еду заключенным начальник продавал по той цене, которую устанавливал сам, или мог продавать право на получение еды. Семья заключенного обычно сама снабжала узника едой и питьем, но в таком случае ему все равно приходилось платить за доставку. Содержание маркиза в Венсенне Монтреям обходилось в восемь сотен ливров в квартал. В истории английской тюрьмы известен случай, выходящий за рамки самой нелепой нравственной разнузданности, описанной в произведениях Сада. Речь идет о жестоком убийстве английских заключенных их тюремщиками в 1729 году, когда с семей потом взяли налог за аренду «Логова Льва», где измывались над людьми и избивали до смерти. До этого Сад не додумался даже в самых диких своих фантазиях.

Зима 1778—1779 годов стала переломной для психического развития Сада. Он не мог забыть слова арестовавшего его в Ла-Косте человека, пообещавшего, что беглец проведет в тюрьме всю оставшуюся жизнь. Письма Сада к Рене-Пелажи стали более драматическими. Вслед за первыми призывами о помощи последовала мольба вынести ему какой-то определенный приговор. Маркиз постоянно требовал сказать ему, как долго собираются продержать его в таких условиях, ему хотелось «знать худшее». Казалось, он не мог найти успокоения в тесной тюремной камере с высоким сводчатым потолком. Тюремщики приносили ему еду и навещали его четыре раза в день. На все это у них уходило всего семь минут, в течение которых нарушалось одиночество узника.

Сделать что-либо для заключенного осенью 1778 года не удалось. На смену писем, в которых он умолял Рене-Пелажи помочь ему, приходили другие, в которых, давая волю гневу, де Сад ругался на чем счет стоит. Потом наступали апатия и безысходность. Как маркиз писал Доротее де Руссе, он чувствовал себя жертвой деспотизма Тиберия, только все это происходило в стране, народ которой считал себя цивилизованным. О римском тиране говорили, что, приказав расправиться со своей любимой жертвой, он горевал, так как лишался возможности продолжать мучить человека.

Через три недели после начала периода его нового заключения Сад получил первое письмо от жены. Сначала ему позволили иметь одно письмо в неделю. Главными его корреспондентками стали Рене-Пелажи и мадемуазель де Руссе. Тон его писем к «святой Руссе» менялся от кокетливого до шутливо-наставнического, словно школьный учитель писал любимой ученице. Она, по ее собственному замечанию Гофриди, обладала «страстной натурой», и особая привязанность к Саду характеризовалась глубоким, хотя и платоническим чувством. В ноябре 1778 года в качестве компаньонки Рене-Пелажи она прибыла в Париж. Обе женщины жили в комнатах монастыря кармелиток. Но, когда у Руссе обострился туберкулезный процесс, от которого она страдала, ей пришлось вернуться в более теплый климат Ла-Коста. Оттуда она продолжала писать Саду, сообщая ему новости о замке и о людях, которых он знал. В следующем году маркиз попросил ее прекратить переписываться с ним, хотя позже их обмен письмами возобновился. Фактически, это Руссе сетовала, что его послания к ней стали оскорбительными, и боялась выдачи де Садом властям тайного совета, данного ею в трудную минуту. В июле 1780 года она предупредила маркиза, что отборная брань, которой в своих письмах он осыпает головы правителей, может лишить его последней надежды на освобождение.

После трех месяцев заточения Саду дважды в неделю позволили гулять. Прогулки, как правило, проходили во внутреннем дворике, окруженном со всех сторон высокими мрачными стенами. Заключенный молча вышагивал в сопровождении одного их охранников. Сад полагал, что гулять в саду Ружмона ему не позволяли из-за опасений возможного воровства яблок. 29 марта 1779 года для прогулок ему выделили дополнительный час в неделю. Постепенно «променаж» увеличился до пяти раз в неделю, хотя бывали периоды, когда за какой-то проступок его лишали этого удовольствия на месяц или два.

Более сильной властью, чем Ружмон, обладала полиция в лице своего представителя, генерал-лейтенанта Ле Нуара. Именно Ле Нуар рассматривал прошения Рене-Пелажи о встрече с мужем. Когда ее просьбу наконец удовлетворили, свидания порой приходилось ждать по несколько недель. Причиной задержки Сад считал чрезмерное увлечение генерал-лейтенанта задницей мадам Ле Нуар. Но первые три года встречаться с Садом Рене-Пелажи не пришлось. Несчастный узник даже не считал нужным скрывать презрение, которое испытывал к Ле Нуару и ему подобным. «Может быть, я и отшлепал несколько задниц, — писал маркиз, — зато он миллионы душ заставил трепетать от страха голодной смерти».

Сада больше не содержали как преступника. Это значит, ему отныне могли присылать книги, мебель, письменные принадлежности, одежду, а также пищу. Мир «господина под номером шесть» представлял странную комбинацию мрачной безысходности и праздности. В письмах он часто просил прислать ему горшочки конфитюра или нуги, или лимонных бисквитов, выпекаемых близ Пале-Рояля, или бутылочку того или иного вина. Неудивительно, что в результате всего этого он начал толстеть. К тому времени, когда ему снова довелось выйти на свободу, он, по его собственным словам, стал похож на дородного сельского священника. Рене-Пелажи продолжала проявлять горячую заботу о своем «cher ami» и участливо спрашивала, какую одежду прислать, чтобы спасти его от зимней стужи тюремной камеры. Помещение, в котором сидел маркиз, не имело печки, и в зимние месяцы он очень страдал от холодов.

«Положение мсье де Сада ужасно, — сказала Гофриди мадемуазель де Руссе в январе 1779 года. — Судить об этом вы можете, исходя из вашего знания его характера и жизнелюбия. Короткие моменты веселости, время от времени проявляемые им, на наших глазах сменяются бурями, от которых щемит сердце».

Натянутые отношения между Рене-Пелажи и мадам де Монтрей не способствовали укреплению надежды Сада на освобождение. Дочь считала ниже своего достоинства произносить имя мужа в присутствии матери. Хотя она испытывала недостаток в денежных средствах и не слишком хорошо распоряжалась той малостью, которую имела, на все вопросы на эту тему уклончиво отвечала, что Сад обеспечил ее. На пути к свободе маркиза стояла не только мадам де Монтрей. Уже после того, как он провел в заключении более трех лет и его дело подверглось «обсуждению», вот, что сообщала мадемуазель де Руссе о результатах его рассмотрения, правда, не Саду: «Мсье и мадам де Морепа, две принцессы и несколько других людей, видевших причины для заточения мужа, сказали: „Пусть лучше будет там, где находится. Его жена либо сумасшедшая, либо так же виновна, как и он сам, раз смеет хлопотать об освобождении маркиза. Мы не желаем видеть ее“.

В поведении Сада по отношению к Рене-Пелажи начало проявляться растущее раздражение, доходившее до бешенства. Сначала всю вину он возлагал на мадам де Монтрей. В письмах маркиз возмущался несправедливостью своего заключения, а потом настоятельно просил сообщить, в чем состоит его преступление, и определить конкретную меру наказанию. Подобно другим одержимым, он проявлял неравнодушие к цифрам и счету. Любимой его игрой, правда, принимаемой всерьез, стало путем манипуляций с числами месяцев и дней своего заточения определение даты предполагаемого освобождения.

В конце концов, он ополчился против Рене-Пелажи. На самом ли деле она боролась за его освобождение? Не случилось ли у нее романа с другим мужчиной? Он был готов поклясться, что жена увлекалась его другом, Лефевром, который достал ему кое-какие книги. Когда в 1781 году в разговоре Рене-Пелажи упомянула о своем решении жить вместе с мадам де Вилле, чтобы снова иметь свой дом, Сад обвинил ее в лесбиянстве. Увидеться в первый раз им позволили 13 июля 1781 года, по прошествии почти четырех с половиной лет после их последней встречи. Маркиза доставили в зал заседаний крепости, где под наблюдением полицейского офицера пара наконец получила возможность встретиться. В ноябре Ле Нуар сказал Рене-Пелажи, что, если она будет настаивать на регулярных свиданиях с мужем, он обязательно сообщит высшему начальству о скандале, учиненном Садом ввиду неустойчивости его психики. Вероятно, речь шла о слове «grosse»[19], которое Рене-Пелажи предположительно использовала для характеристики лишнего веса, который успела набрать, вложив в него самый невинный смысл. Услышав это, маркиз рассвирепел, сделав для себя вывод о беременности. Кстати, она и впрямь сказала о себе, что выглядит, как беременная свинья. Этого самоуничижительного замечания оказалось достаточно, чтобы разгорелась ссора.

Пока еще ни состояние ума, ни условия тюремного содержания Сада не позволяли ему заняться писательством. Но первый проблеск вдохновения дал о себе знать в ночь 16 февраля 1779 года, после шестимесячного пребывания в заточении. Он сообщил о ярком, словно явь, сне, в котором его посетила Лаура Петрарки, пришедшая, чтобы утешить его, поскольку никто из живых членов семьи этого не сделал. Видение призывало последовать за ней к радостям Рая.

Но проявления подобного рода не могли оказать на Сада сколько-нибудь значимого впечатления. Все же переживание наложило отпечаток, ставший причиной перемен, свидетелем которых было суждено стать миру в ближайшее время. Запертый в четырех стенах, маркиз начал создавать свое собственное царство. Ему предназначалось стать не жертвой, а скорее актером, к тому же непревзойденным в мыслях и воображении. Он все еще жаждал обрести свободу, но в письмах, в которых он добивался ее, начала угадываться и другая озабоченность. Поскольку выхода за пределы толстых стен Венсенна не предвиделось, возможно, у него оставался единственный вариант освобождения — уйти в себя. В письмах заключенного все более требовательно зазвучали просьбы присылать ему книги, письменные принадлежности и свечи, без которых книги и ручки во мраке камеры, находившейся почти на вершине средневековой башни, оказались бы бесполезны. Эти приготовления служили не просто противоядием, в медленной агонии одиночества. Они служили тем основанием, на котором Сад собирался построить новый мир. Казалось, в своих письмах маркиз изо дня в день переосмысливает личное представление о самом себе. Он не будет слезливым просителем, а станет героическим и несгибаемым борцом за собственное дело. Те, кто его упрятал сюда, полагали, что после многих лет заточения Сад, подобно другим узникам, сойдет с ума. Но он не оправдал их ожиданий, напротив, ему суждено потрясти умы буржуазных читателей ужасающей ясностью интеллекта. Это здравомыслие маркиз направит против своих врагов, превратив его в оружие тотальной войны. Даже еще в то время, когда Сад не начал искать спасения в написании романов, в письмах уже стали проявляться идеи, нашедшие впоследствии отражение в его литературном творчестве.

Несмотря на силу, которую он демонстрировал во многих своих письмах, маркиз не был неуязвимым. Слишком часто его самообладание таяло, как восковая маска, и Сад набрасывался на своих охранников с яростью, грозившей физической расправой. Как правило, гнев оказывался направленным против охранников или слуг, но в 1780 году маркиз обратил его против своего наиболее знаменитого товарища по заточению. Вспышки ярости со стороны де Сада заставили тюремщиков отказать ему в привилегии прогулок во внутреннем дворе тюрьмы. Кипя от возмущения по этому поводу у себя в камере, он пришел к выводу, что сделано это с таким расчетом, чтобы вместо него там мог гулять граф Мирабо. Вскоре после этого оба заключенных столкнулись лицом к лицу. У Сада случился один из его приступов бешенства, которые бывали с ним со времен, когда в детской дворца Конде он избил юного Бурбона, своего друга по играм. Он крикнул, что Мирабо служит шлюхой для начальника тюрьмы, Шарля де Ружмона, и поклялся отрезать негодяю уши, как только они окажутся на свободе.

«Мое имя, — холодно произнес граф, — принадлежит человеку чести, который никогда не резал и не травил женщин и который ударами трости напишет это честное имя на твоей спине, если до этого тебя не подвергнут колесованию. Единственное, чего он опасается, что придется надеть черное платье на твою казнь на Гревской площади». Как писал в письмах Мирабо, было ужасно сидеть в одной тюрьме с таким «чудовищем», как Сад, и быть не в силах переносить встречи такого рода. В работах маркиза имеются отдельные упоминания о графе, причем не иначе как о шпионе, подлеце, предателе или невежде. Оба заключенных так никогда и не помирились, хотя прогулки Сада в скором времени возобновились.

Кроме подобных встреч, контакт маркиза с внешним миром осуществлялся посредством посылаемых и получаемых им писем, которые в обязательном порядке подвергались в тюрьме перлюстрации. Жизнь за пределами тюремных стен продолжалась, и время и смерть не щадили тех, кто когда-то были дороги Саду, но теперь представлялись существами почти что вымышленными, далекими и нереальными, как персонажи романа. Шли месяцы, и свиданий с Рене-Пелажи не позволяли. Все это время он продолжал неутомимо строчить письма, все еще стремясь доказать собственную невиновность и требуя освобождения все еще обзывая мадам де Монтрей старой шлюхой и осыпая непристойными ругательствами начальника де Ружмона, а также «приспешников» парижской полиции. Рене-Пелажи отвечала ему, что сделать для него что-либо станет возможным только в том случае, если он наберется терпения и будет хорошо себя вести. Однако время шло, и это обещание звучало все реже и все с меньшей долей уверенности.

— 4 —

До Сада дошли слухи о его переводе в тюрьму на острове, и это не на шутку испугало маркиза. Но сырость и холод условий пребывания в Венсенне ослабили грудь узника. Он, как и мадемуазель де Руссе, начал харкать кровью и нуждался в более теплом климате. Поступило предложение перевести его в тюрьму в Монтелимар, чтобы он находился ближе к Ла-Косту. Находясь в том краю, маркиз даже сможет заниматься управлением собственных поместий, да и Гофриди получит возможность навещать его. Сад знал только одно: тюрьма в Монтелимаре славится антисанитарными условиями, и ему совсем не хочется оказаться там. Кроме свободы, он ничего не хотел. При необходимости, в знак расплаты за освобождение, маркиз мог бы согласиться отправиться в ссылку. На деле он даже начал вынашивать иллюзорную мечту, что король, вместо того чтобы сделать из него изгнанника, послав за границу, по примеру отца назначит дипломатом.

Обсуждение его перевода продолжалось весь 1781 год. Мадам де Монтрей твердила о своем безразличии к судьбе зятя. Монтелимар Сад считал для себя неприемлемым. Он предпочитал быть помещенным в крепостную башню Креста, возвышавшуюся над небольшим городком к востоку от Роны. А еще лучше попасть бы в Пьер-Ансиз, где командир гарнизона относился бы к нему как к собрату-офицеру. Но из этого ничего не вышло. Тогда маркиз снова заговорил о добровольном изгнании. Но его предложение служить королю за границей на какой-нибудь дипломатической должности осталось без внимания.

Судя по всему, какое-то время он не знал о несчастье, постигшем семью Монтреев 13 мая того года. В возрасте тридцати семи лет скончалась Анн-Проспер, «канонесса», привязанность которой к Саду вызвала такой скандал, причинив немалую боль мадам де Монтрей. Она так и не вышла замуж, но и не посвятила себя в полной мере религии. С того времени, как они с Садом были вместе, прошло лет шесть-семь. Подобно многим другим лицам, с которыми его сталкивала жизнь, Анн-Проспер шагнула немного дальше за черту воспоминаний. Если Гофриди правдиво описал симптомы ее болезни, она, вероятно, умерла от аппендицита, перешедшего в перитонит.

Печаль по этому поводу стала прерогативой мадам де Монтрей. Смерть одной из дочерей и отступничество второй, в совокупности с моральным предательством зятя, почти уничтожили молодое поколение ее семьи. Младшая дочь находилась замужем, но вся любовь мадам де Монтрей теперь сосредоточилась на внуках, двух сыновьях Сада. По отношению к самому маркизу она оставалась непримирима, но уже без страстности, присутствовавшей прежде в ее комментариях. Четыре года спустя она заметит устало: «Он должен оставаться в тюрьме уже потому, что выпущенный на свободу будет только безобразничать».

Другой год, 1782, принес известие о разрушениях в Ла-Косте. Буря с ураганным ветром, скорость которого возрастала каждые пятнадцать минут и достигла устрашающей силы, вызвала обвал штукатурки, обнажив трещины по углам стен. В сентябре местное население обобрало виноградник и истребило молодых куропаток. Мадемуазель де Руссе, ослабленная болезнью, выехала из здания и остальным его обитателям порекомендовала сделать то же самое.

Из-за невоздержанности во время встречи с Мирабо Сад на восемь месяцев лишился права на прогулки, которые возобновились только весной 1781 года. Маркиз сидел в камере и в форме писем Рене-Пелажи строчил полные злобы протесты. Его здоровье пошатнулось: он уже некоторое время харкал кровью и страдал от геморроя, когда, наконец, врачу позволили осмотреть узника. У него возникли проблемы со зрением, и в сумраке камеры Сад плохо видел. Маркиз потребовал осмотра окулиста, но нужный специалист все не шел. К началу 1783 года он, похоже, ослеп на один глаз. Генерал-лейтенант Ле Нуар считал все жалобы де Сада симуляцией. Но как бы то ни было, его осмотрел окулист Гранжан, и аптекарь выписал лекарства. Врачи вынесли заключение, что причиной недомогания явились чрезмерные занятия чтением и письмом в полутемном помещении.

Но, несмотря на состояние органов зрения, поток посланий из камеры становился более плотным и объемным. Свою невиновность он выразил кратко и без обиняков. «Я — либертен, — объявил он, — но я не преступник и не убийца!» Словно для подтверждения своей правоты, он принялся подробно описывать свои сексуальные желания и философские рассуждения. Когда Рене-Пелажи и мадемуазель де Руссе в один голос предупредили его, что такое состояние ума и темы, которыми он одержим, не могут способствовать его освобождению, он, едва сдерживая негодование, ответил: «Я уважаю любые вкусы и любые фантазии, какими бы абсурдными они не казались». Потом, рассуждая о красоте Рене-Пелажи, он пообещал, выйдя на свободу, первым делом расцеловать ее глаза, груди, попку, и лишь только после этого помчаться к своему книготорговцу, чтобы купить книги Бюффо, Монтеня, Дора, Вольтера и Руссо. Похоже, теперь секс и литература уравновешивали друг друга.

В своих письмах маркиз гордо заявлял о собственных пристрастиях. В одном из них он камня на камне не оставил от философии мадам де Монтрей о неприкосновенности дамского ануса, призывая Рене-Пелажи вспомнить горячую страсть ночей в Ла-Косте. Но настало время, когда она вспомнила, что является маркизой де Сад, женщиной благородного происхождения, матерью двух подрастающих сыновей, и не желала, чтобы ей напоминали о происходившем в прошлом, тем более не хотела обсуждать это в настоящем. Супруга ответила мужу, что, если он будет продолжать в прежнем духе, в то время как все письма прочитываются тюремной цензурой, она откажется от дальнейшей переписки с ним.

Но Сада, похоже, уже нельзя было остановить. Он пустился в радостные объяснения, что величайшим удовольствием в его тюремной жизни стала бы возможность отрезать яйца Альбаре, приспешнику семьи Монтреев, который сопровождал Рене-Пелажи во время ее поездки в Миолан, где Сад, как заключенный Савойя, томился в тюрьме; маркиз мечтал о красивой нагой женщине, лежащей в его камере в позе каллипигийской Венеры, стягивающей вуаль с бедер и оглядывающейся через плечо; страстно желал взорвать пороховой склад крепости и, наконец, открыть посылку и с жутким трепетом обнаружить в ней парочку присланных ему черепов. Что касалось мадам де Монтрей, теперь у него имелись доказательства того, что она являлась шлюхой и лицемеркой, а своего дурака-мужа наградила целым выводком ублюдков. «И найти тварь более жуткую, — писал он 3 июля 1780 года, — невозможно. Ад никогда не „изрыгал“ ничего ей подобного. Именно из такого материала древние проповедники вылепили своих фурий». Не обошел Сад вниманием и других своих преследовательниц. В январе 1783 года он снова пожалел о старых добрых временах, когда дворянин, безвинно пострадавший от руки шлюхи, имел право обратить против нее меч.

Потом, когда в нем снова проснулась жалость к себе, маркиз умолял Рене-Пелажи подумать, стали бы его родители так обращаться с ней, как ее родители обращались с ним. «Ради всего святого, приди ко мне!» — взывал он к ней. Прошла зима, но Сад так и не увиделся с женой. И он снова обозлился на своего главного врага. Было известно, что мадам де Монтрей выдавала себя за солдатскую проститутку и продавалась простым солдатам. Предваряя темы своих будущих романов, Сад не мог удержаться от ироничного замечания, как подобные ей преступники могут обладать властью судить и наказывать несчастных бедолаг, томящихся во мраке и грязи камер Венсенна и Бастилии. Какого бы наказания он ни заслуживал, Сад молил Бога только об одном: чтобы его больше не могла наказать семья, во главе которой стоял бы сводник, монополист и содомит.

Но каким бы горьким не стал тон писем, судя по стилю, их писал человек, навсегда утративший надежду обрести свободу. 28 апреля 1782 года маркиз окончательно понял безнадежность своего положения. Де Сад снова отправил письмо Рене-Пелажи. На сей раз он подписался: «заключенный Сад».

— 5 —

В его корреспонденции не чувствуется большого интереса к великим социальным событиям, из которых в те годы складывалась история Франции. Когда маркиз касался новостей, происходивших в собственном семействе, комментарии, как правило, сквозили недовольством. В начале 1784 года он разразился приступом гнева, узнав, что старший сын обесчестил семью, так как не пошел в кавалерию, а согласился служить в пехотном полку. После того как Рене-Пелажи снова позволили повидаться с мужем, его письма к ней стала пронизывать благоразумная подозрительность осторожного респектабельного буржуа. Он предупреждал ее, чтобы она не демонстрировала себя публике, как какая-нибудь шлюха, и не ходила по городу пешком, словно уличная женщина. Эти темы оказались для него настолько болезненными, что в том же тоне и о том же маркиз написал одной из подруг Рене-Пелажи и попросил присматривать за неосмотрительной маркизой де Сад.

Хотя его настроения часто менялись, а письма казались сумбурными, все же Сад к началу 1784 года еще не сошел с ума, сидя в сумрачной камере Венсенна. Закаляясь в горечи и иронии, оценивая свою силу в мире воображения, постепенно зрело его темное второе «я» и порой, выдвигаясь на первый план, руководило действиями маркиза. «Вот, что я тебе скажу, — писал он Рене-Пелажи, — тюрьма — это вместилище зла. Изолированность заключения открывает путь некоторым навязчивостям. Наступающее вследствие этого расстройство происходит быстро и неотвратимо». Столетие спустя из стен другой тюремной камеры Оскар Уайлд сделает аналогичное замечание. «Разум вынужден думать», — писал Уайлд в прошении министру внутренних дел и добавлял, что в тюремной камере «в случае тех, кто страдает от сексуальных мономаний, он становится естественной жертвой болезненных страстей и непристойных фантазий, и мыслей, текущих чредой, оскверняющих и разрушительных». Но с подобными ужасами Сад сговорился лучше, чем это удалось Уайлду. Вполне понятно, человек мог отрешиться от черных мыслей, осаждающих его разум, но также можно и упиваться тем, что другой узник, Жан Жене, назвал «пиром внутренней темницы».

Нельзя сказать точно, когда из корреспондента маркиз стал писателем. Его письма на протяжении нескольких лет заточения претерпевали изменения, озлобленность превращалась в моральный скептицизм, искавший широкой аудитории. В путевых журналах и переписке Сад уже давно стал страстным и чувственным стилистом. Известно, что он даже пробовал перо как драматург. Но пока в письмах продолжают звучать все те же сетования личного характера: начальник тюрьмы Ружмон, по приказу мадам де Монтрей, якобы пытается отравить его; здоровье его ухудшается; один глаз утратил способность видеть; вот уже четыре года, как он просит прислать ему врача, но доктор так и не появился. Неудивительно, что после восьми-девяти лет заключения маркиз, которому едва перевалило за сорок пять, выглядел, как старик: волосы поседели, и жизнь узника Венсенна придала жесткость чертам его лица.

«Господин де Сад пишет яростные письма, делая нападки на весь мир, — сообщила в октябре 1783 года Рене-Пелажи, — а не только на тех, кто держит его там, где он есть. Маркиз обещает отомстить за себя. Но так дело не продвинешь. Я написала ему об этом. Надеюсь, он подумает на сей счет и успокоится».

Все же лучшие из своих писем Сад написал «святой Руссе» в последние три года ее жизни. Страницы его переписки стали тренировочным полигоном для мощного интеллекта, особенно в его упражнениях философией. Верхом совершенства, превзойти которое удавалось ему не часто, стало письмо, написанное ей в январе 1782 года в ответ на известие о смерти Готон, швейцарской служанки, комната которой находилась в непосредственной близости от его спальни в замке Ла-Коста. Похоронить ее он приказал по церковному обряду как для новообращенной, хотя в последние годы, выйдя замуж, она стала протестанткой. Смерть Готон вдохновила маркиза на прощальную речь, ставшую превосходнейшим образцом садовского красноречия, в которой даже типичные для него обличения в адрес мадам де Монтрей приняли новое величие и риторический размах.

«Орел, мадемуазель, должен порой покидать заоблачные высоты неба и опускаться на землю, дабы усесться где-нибудь на горной вершине Олимпа, древних соснах Кавказа, холодной лиственнице Юры, белом хребте Таврии или даже иногда близ потоков Монмартра. Из истории (а история — вещь замечательная) мы знаем, что Катон, Великий Катон возделывал поле своими руками; Цицерон собственноручно сажал деревья на аллеях Форума — не знаю, спилил их кто или нет; Диоген укрылся в бочке; Авраам из глины лепил статуи… И сегодня, в наши дни, мадемуазель, в наши собственные августейшие дни разве не наблюдаем мы, как президентша де Монтрей бросает Эвклида и Барема, чтобы обсудить со своей кухаркой масло для салата?

Вот вам доказательство, мадемуазель, что человек преуспел и поднялся. Все же, несмотря на это, день имеет два роковых момента, которые напоминают ему о печальных состоянии грубого бытия… И эти два момента (если вы простите меня, мадемуазель, за выражения, которые, вероятно, не благородны, но достаточно правдивы), сии два ужасных момента — это когда он должен наполнять себя и когда должен опорожняться. Сюда нужно добавить момент, когда человек узнает, что его наследство погибло, или когда его заверяют в смерти преданных рабов. В таком положении я и нахожусь, моя прелестная святая, это и станет темой сего печального послания.

Я скорблю по Готон…»[20]

Де Сад действительно горевал. То, что он сказал дальше, прозвучало намного лучше его официальных панегириков в адрес Марата и Лепелетье, произнесенных им в годы Революции. Вряд ли кого-то могла устроить подобная надгробная речь, кроме «святой Руссе», хотя, возможно, она ее тоже не устраивала… «У Готон, говорят, была самая прелестная… Черт, как это называется? Словари не дают подходящего синонима этого слова, а приличие не позволяет написать мне это буквами… Что ж, сказать по правде, мадемуазель, у нее самая прелестная… спустившаяся с гор Швейцарии за последнее столетие, безупречная репутация».

Если эти слова выглядели оскорбительными для ее памяти, то, во всяком случае, никто, кроме Сада не мог придумать их. Это лишь искренний комплимент, сделать который мог один лишь маркиз.

Почти следом, 26 января, он разродился письмом о нелепости суда и наказания в мире, где не может быть абсолютного морального стандарта. Это была точка зрения чистого материализма, согласно которой человечество стало «несчастными тварями, брошенными на мгновение на эту небольшую навозную кучу, где безапелляционно заявлено: одна половина стада должна преследовать вторую… Вы, которые решают, что есть преступление, а что нет, в Париже вы вешаете людей за то, за что в Конго их увенчали бы коронами»… С точки зрения Сада учителями человечества надлежит стать скорее Ньютону, а не Декарту, Копернику, а не Тихо Браге. Но мадемуазель де Руссе отличалась здоровым практицизмом и приготовилась возразить ему. «В Париже не вешали людей за поступки, за которые в Конго можно получить корону, — уверяла она его. — В Париже их вешали за то, что они по своей глупости полагали, что находятся в Конго».

Сад прочитал Вольтера, к которому относился с некоторым неодобрением, ввиду амбивалентности взглядов философа на христианство. Многое прочел он и из Руссо. 18 января 1779 года мадемуазель де Руссе прислала ему в Венсенн заверения, что «Эмиль» спокойно стоит на своем обычном месте на полке в Ла-Косте. Но в заключение Сад попал до смерти Руссо и публикации «Исповеди». Когда в июле 1783 года он попросил Рене-Пелажи прислать ему экземпляр книги, тюремное начальство в Венсенне конфисковало ее. Он решил, что решение отказать ему в книге приняла Рене-Пелажи, и в том же месяце в одном из писем выразил по этому поводу негодование. С какой стати запрещать ему Руссо, если она позволила читать ему Вольтера? «Жан-Жак» для него был тем же, чем для нее и ее «друзей-фанатиков» был Фома Аквинский. Сад продолжал требовать книгу в июле, заверяя, что философия природы Руссо являлась для него образцом строгой морали и относилась к числу немногих, которые могли исправить его поведение.

В скором времени маркиз покажет Природу как силу, оказывающую гораздо более неблагоприятное влияние на человеческие деяния, чем мог вообразить Руссо. Все же Руссо, с его политикой, социальным договором и просвещенной республикой, довольно хорошо вписывался в политическую философию Сада, которую он позже сформулировал для себя. Но самым главным являлось то, что Жан-Жак повлиял на его собственные более благородные инстинкты, на которые Сад теперь ссылался. Во втором письме от июля 1783 года чувствовалось, что гнев маркиза несколько поостыл. Он писал Рене-Пелажи, что мысленно целует ее попку, как и обещал сделать, когда впервые попросил о книге. Поскольку его письмо, прежде чем отправить адресату, читали приспешники Ружмона, такая интимная подробность должна была скорее вызвать ее смущение и досаду, чем благодарность, и Сад наверняка знал это. Даже находясь в заточении, «господин номер шесть» не совсем утратил способность карать.

Маркиза также захватила работа философа Ламетри, автора «Человека-машины», опубликованная в 1748 году. Являясь довольно простыми по своей сути, взгляды Ламетри оказали существенное влияние на литературные персонажи Сада, если не на их создателя. Сущность человека, по мнению философа, следовало определять исключительно на основании научного наблюдения и эксперимента. Этот метод позволял сделать один-единственный вывод: человеческое существо является машиной, в такой же степени зависимой от внешнего побуждения, словно механизмы и инструменты новой научной эпохи семнадцатого и восемнадцатых веков.

В семнадцатом веке анатомия в такой же степени, как механика, являлась передовым разделом науки. Вывод был использован для поддержки материалистической философии и христианского оптимизма людей, подобных Сэмюэлю Кларку, который в таких открытиях порядка и гармонии видел основу для оправдания веры и систем верований. Ламетри, занимая определенное положение, не исключал возможности существования Бога и бессмертной души, хотя его система не давала научных доказательств этого. Однако это определение не спасло философа от преследования, и ему пришлось искать убежища в более терпимом и разумном обществе Лейдена.

До 1783 года Сад все еще представлял себя скорее в качестве абстрактного философа, нежели автора пьес и романов. «Шишковидная железа, — писал он лаконично Рене-Пелажи, — находится в том месте, которое мы, философы-атеисты, считаем вместилищем человеческого разума». Маркиз воспользовался системой Ламетри, хотя для его целей с одинаковым успехом подошли бы учения Эпикура и других материалистов-философов, с работами которых ему пришлось познакомился в процессе обучения. Философия, неважно какая, послужила материалом для творчества де Сада. Подобно Генри Филдингу, работавшему в Англии сорока годами раньше, маркиз стал одним из наиболее эрудированных и начитанных романистов того времени.

— 6 —

Более десяти лет Сад пробовал себя в написании пьес для публичных театров и даже преуспел в этом деле, когда в 1773 году в Бордо поставили одну из его пьес. Ее он, вероятно, написал в 1772 году, когда скрывался, а потом отправил Рене-Пелажи, чтобы она переписала ее. В конце 1780 года, просидев в заключении в Венсенне три года, маркиз снова увлекся работой драматурга. Его романам было суждено запечатлеть интимные сексуальные мелодрамы его одиночества, но в пьесах Сад предстает перед публикой как верноподданный, моралист и увлекательный рассказчик.

«Жанна де Ленэ, или Осада Бове» являлась попыткой создания патриотической трагедии. Написал он ее в 1783 году и 26 марта того же года переслал Рене-Пелажи. «Граф Окстиерн, или Последствия распутства» показывает маркиза в роли предупреждающего моралиста. Такие пьесы, как «Будуар, или Глупый муж» относились к числу откровенных комедий, так хорошо знакомых театральным подмосткам Парижа, которые не отличались особой оригинальностью. За небольшим исключением, его пьесы отвергались. В революционный период театры поинтересовались ими и опять отказались от постановок. Хотя в этом присутствовал элемент невезения, тем не менее пьесы Сада не блещут ни стилем, ни иными качествами, а скорее характеризуются их отсутствием.

В тюремной камере в 1781 году маркиз принялся писать для театра. В тот год он начал пьесу, в которой намеревался показать, чем должен заниматься «философ-атеист». Называлась она «Диалог между священником и умирающим». В некотором отношении выбранная им тема не считалась оригинальной: добродетельный безбожник на смертном одре, отвергающий утешение религии и «суеверие», стал уже своего рода клише в просветительской мысли эпохи. Не проявил Сад оригинальности и в том, что позаимствовал рассуждения Ламетри, дабы показать жизнь как механистический процесс. Достоинство заключается не в силе Сада-философа, а в мощи Сада-писателя. Предметом насмешек становится проповедник, а не его верования. Умирающий оборачивает против него его же собственное оружие. Чтобы сделать нанесенное оскорбление более чувствительным, что очень свойственно для концовок Сада, смерть добродетельного атеиста вызывает появление в комнате шести прекрасных женщин. Они берут проповедника под руки и продолжают его обучение, преподнося урок истинного «разложения натуры».

В своем «Диалоге» Сад снова смешивает Ламетри и добродетельных атеистов мифологии Просвещения. Умирающий человек говорит проповеднику, что преступление и добродетель — всего лишь процессы природы. Согласно этому аргументу, такие понятия, как порок и добродетель, преступление и мораль, не имеют смысла в механистической вселенной. Это утверждение вызывало у Ламетри и материалистов определенное чувство неловкости. Их всевозможные надежды основывались на вере в Бога, что в определенной степени совпадало с рациональным, лишенным предрассудков объяснением вселенной. Во всяком случае, если от религии следовало отказаться, ее можно заменить моральными инстинктами рассудочного человеколюбия. Но Сад задавался вопросом: «А что будет в противном случае?» Конечный вывод его «Диалога» озадачил как добродетельных атеистов, так и истинных христиан.

Сам Сад исследует главный вывод в качестве философа-атеиста и завзятого спорщика. Логическим заменителем так называемой Высшей Сущности, стала новая романтическая божественность Природы. Следовательно, мораль человеческого общества следовало перенимать у самой Природы, но любому наблюдателю ясно, что ей нет никакого дела до абсурдности человеческих условностей, как нет дела до того, насколько они влияют на преступления и наказания. В действительности, и само человечество не имеет единых, повсеместно принятых условностей. Он уже иллюстрировал этот пример Рене-Пелажи и Анн-Проспер, описывая страны, где наложницы в гаремах рассматривались в качестве животных для переноски груза, и убийство которых считалось столь же естественным, как убийство овцы или коровы. Никому и в голову не приходило, что это дурно. Если отбросить религию и заменить ее Природой, то на основании какой морали поведение одного народа ставить над поведением другого? В таком новом естественном порядке становится ясно: законы людей, принятые демократическим или диктаторским путем, являются не более чем сиюминутной модой, имеющей не больше моральных полномочий, чем та, что продиктована вкусом модельера или швеи.

В «Философии в будуаре» и в других более поздних произведениях Сад уже конкретно заявил — убийство и насилие являются естественными актами и довольно часто встречаются в царстве животных. Наказания за эти деяния в природе не существует. Более того, животное, совершающее их, имеет больше шансов на выживание, чем тварь, не делающая этого. В системе, где религия ставится выше природы, моральные приоритеты, естественно, будут иными. Но если определяющее место в морали отводится Природе, то, естественно, нелепо придерживаться социального кодекса, согласно которому убийство и насилие являются преступлениями.

Неудивительно, что под холодным градом подобных доводов защиты от них искали как атеисты, так и верующие. Но расслабиться своей аудитории Сад не позволяет и утверждает — Природа является высшей властью, и не имеет значения, совокупляется мужчина с женщиной для того, чтобы иметь от нее ребенка, или с иной целью. Если не будет происходить продолжения рода; то сообщество людей перестанет существовать, но конец человечества или жизни на земле в целом не имело бы особого значения для вселенной как таковой. Принимая во внимание сей довод, становится ясно, что, если бы Сад мучил Роз Келлер так, как это представлено в самом ярком описании скандала, или с помощью яда замедленного действия убил девиц в Марселе, Природа все равно не предъявила бы ему обвинений и не проявила бы печали. Действительно, человеческий род может вымереть, но продукты разложения трупов станут питательной средой для рождения иных форм жизни.

Сущность этой философии нелепа, абсурдна и в какой-то степени комична. Но опровергнуть утверждение, что Природа является главным моральным арбитром, после того, как оно прозвучало, было не так-то просто. Естественный мир маркиза, созданный в романе типа «Жюльетты», является довольно неприятным, что заставляет осторожного атеиста вернуться в лоно ортодоксальной религии, выбирая из двух зол меньшее. В такой же степени, как Джон Мильтон в «Потерянном рае», но только с еще большей долей амбивалентности, Сад-романист утверждает — его литературное творчество служит для оправдания путей Провидения к человечеству. Описываемые жестокости являются в таком случае грандиозной иронией в духе Свифта. Выражения, в которых его персонажи заявляют о наслаждении, получаемом от содомии или инцеста, радостях убийства, жестокости, с помощью которых они изобличают глупость добродетели или сострадания, вполне соответствуют этой интерпретации. Более того, создавая эти характеры, Сад рисовал мир таким, каким он должен быть, как ему казалось, исходя из собственного опыта, то есть это не является продуктом его фантазии.

В жизни, как и литературном творчестве, маркиз представляет собой такую же раздвоенность и амбивалентность. Без каких-либо признаков лицемерия он исповедовал религию, не отрекался от нее и в качестве автора своих произведений. Сад посещал богослужения, выступал против жестокости, присягал сначала королю, а потом пришедшей ему на смену республике, придерживался установленных правил. Но он вел жизнь, характеризуемую неприемлемыми в обществе сексуальными желаниями, которым предавался в действительности и фантазиях.

Рассматриваемые по существу, сочинения Сада лишены философской последовательности. Присутствующие в его произведениях ужасы явно несут на себе печать моральной иронии. Но даже в свете этих доказательств его работы не выражают продолжительной и неизменной веры. Неуравновешенный по характеру, испытывавший давление жизненных обстоятельств, Сад не годился для такой последовательности. Выступал ли он в роли беглеца, скрывающегося от правосудия, заключенного, ищущего милостей, или аристократа, вовлеченного в революционный террор, он чаще был вынужден реагировать на события, а не контролировать их. В этом отношении Революция стала для него событием огромной политической важности, принесшим куда больше разочарований, чем исполнения надежд, которые поначалу вселила.

Если в «Злоключениях добродетели» маркиз высмеивал нравственные установки роялистской Франции, то на страницах «Жюльетты, или Процветании порока», где Друзья Революции стали Друзьями Преступления, он насмехался над насилием и коррупцией нового порядка, его вероломством и бойней. И если читатель заканчивает чтение его последнего романа с чувством, что любая альтернатива лучше нарисованного там мира, это, вероятно, является выражением мысли самого Сада, для которого старый порядок с церковью и королем едва ли был хуже восьми лет тирании, голода, сумасбродства и кровавой бойни Террора, которым отмечены наиболее мрачные периоды смелого нового мира, существовавшего между 1789 и 1797 годами.

Но философская преданность Сада принималась во внимание в гораздо меньшей степени, чем форма ее выражения. На протяжении двух последующих столетий мало кого из его читателей интересовали механистические гипотезы Ламетри или свободная мысль эпохи Просвещения. Маркиза мало читали, но он выжил благодаря тому, что о нем много говорили как об авторе эротической жестокости и сардонической непристойности. Мало кто считал его философом-материалистом, выражавшим своим взгляды с помощью литературного приема порнографии, чаще его рассматривали как порнографа, искавшего себе оправдания в философских сентенциях. Философия Сада представляется изменчивой и амбивалентной: только в своей одержимости он оставался верен себе и своей репутации.

— 7 —

Время, проведенное маркизом в Венсенне, отыгрывалось на тех, кто мог бы оказать на него противоположное влияние. Среди знакомых ему женщин преждевременно ушли из жизни Анн-Проспер и Готон. Теперь, 28 января 1784 года, в Ла-Косте от туберкулеза скончалась мадемуазель де Руссе. Прошло две или три недели, прежде чем Сад узнал эту печальную новость. Возможно, ее еще дольше утаивали от него. К этому времени Рене-Пелажи уже утратила привязанность, которую испытывала к своей сопернице в любви Сада. Получив известие о смерти, она приказала, чтобы все предметы, являющиеся собственностью семьи Сад, которые могли затеряться среди вещей покойной, немедленно возвратили на место. Все выглядело так, словно де Руссе являлась сводницей Нанон, сбежавшей с фамильным серебром.

Какие бы чувства не вызвала в душе Сада эта потеря, мир за пределами тюремных стен, стал для него менее реальным, чем правда собственных литературных творений. В 1783 году он написал Рене-Пелажи, что темная сторона его натуры быстро и верно воцаряется в его мыслях. Но еще до того, как маркиз смог в полной мере выразить эти настроения на бумаге, в начале 1784 года он получил сообщение о своем переводе из крепости Венсенн. С момента заключения в тюрьму, в 1777 году, прошло почти шесть с половиной лет. Все это время, кроме шести недель, когда летом 1778 года он стал беглецом, внешнего мира Сад не видел. 1784 год был високосным, и его отъезд из крепости состоялся 29 февраля. Но дата отъезда не стала датой освобождения. Большую крепость маркиз покинул под наблюдением инспектора Сюрбуа и в девять часов вечера того же дня стал заключенным Бастилии.

— 1 —

Причиной перевода Сада в Бастилию стали совершенно невозможные условия прежнего существования. Худших условий жизни, чем в Венсенне, не было. Состояние древней башни пришло в упадок, и начальство приняло решение о ее закрытии. Несмотря на то, что Бастилии в скором времени предназначалось стать самой печально знаменитой тюрьмой в истории, все же условия содержания там оказались немного лучше, чем в Венсенне. Здание частично относилось к тюрьме и частично — к административному центру. Еще до первых всплесков революции уже поступали предложения о ее закрытии и сносе, получившие принципиальное одобрение. В 1784 году Сад стал одним из ее немногочисленных заключенных. К 1789 году их количество уменьшилось до семи. Узников содержали в четырех угловых башнях, и шансов на побег из Бастилии имелось не больше, чем из Венсенна. Когда маркиз прибыл туда, внешний вид здания как нельзя больше соответствовал его репутации. За первым подъемным мостом, отделявшим сооружение от улиц района Сент-Антуан, где селились ремесленники, поднимались высокие крепостные стены с круглыми башнями на углах. Потом следовал второй мост, ведший к внутренним постройкам. Камеру для него уже приготовили. Располагалась она в башне, названной по прихотливой фантазии одного из тюремщиков башней Свободы. На ее платформе было установлено тринадцать пушек, из которых салютовали в дни больших национальных торжеств.

Режим Бастилии в некоторых аспектах оказался мягче, хотя Сад в письмах заверял, что условия его содержания стали хуже, чем в Венсенне. Теперь Рене-Пелажи позволили регулярно посещать его, приносить одежду, еду, книги и свечи — словом, все, в чем он нуждался. К 1787 году она могла встречаться с ним раз в две недели. Здесь его больше не донимали обысками в камере, как это случалось в Венсенне. Охрана под предлогом подрывной литературной деятельности Сада больше не врывалась в камеру, не хватала его книги и записи. Обстановка в помещении отличалась скудностью. Маркизу позволили застелить каменный пол старым ковром и спать на походной койке. Тем не менее убранством своей комнаты и ее обстановкой занимался он сам, а расходы несла его семья. Площадь помещения составляла шестнадцать квадратных футов и столько же футов — в высоту; стены обелены мелом, а пол выложен кирпичом. Стены Сад завесил портьерами и коврами. 14 октября 1788 года Рене-Пелажи написала Гофриди, что нужны деньги для приобретения новых портьер, кровати, покрывала и матраса.

В течение пяти лет, проведенных в Бастилии, маркиз продолжал полнеть, хотя теперь предметом волнений стало здоровье Рене-Пелажи. Порой жена так тяжко страдала от геморроя, что не могла в карете доехать до Бастилии. Кроме того, у нее начала накапливаться жидкость, и с каждым днем она дурнела. Временами Рене-Пелажи писала, что ее самочувствие улучшается. Но в ноябре 1788 года она сообщила мужу, что у нее отказали обе ноги, хотя врачи заверяли — это явление временное. Большую помощь ей оказывал слуга Сада Картерон, «Ла Женесс», но в 1785 году он умер. Впоследствии уход за ней взяла на себя ее дочь Мадлен-Лаура, «большая бездельница», как охарактеризовала ее мать, не способная даже написать письмо.

Тем временем заключенный в камеру на втором этаже башни Свободы узник требовал, чтобы ему доставляли шоколад и белую нугу, сухофрукты и горшочки с джемом, персики в водке, свечи и тетради из голландской бумаги. Кроме того, в тюрьме он умудрился собрать внушительную библиотеку, составленную преимущественно из книг, отражавших его интересы как автора. Со времени перевода в Бастилию Сада, главным образом, интересовали работы по истории и о путешествиях. В письмах Рене-Пелажи он просил ее прислать ему книги, содержащие информацию по английской истории или об Испании, Португалии. Причем, когда маркиз обращался с той или иной просьбой, то проявлял нетерпение человека, нуждающегося в материале для немедленного достижения конкретной цели. Еще он требовал достать ему романы типа «Эмилии» Генри Филдинга, представлявшего собой мрачную картину социального пессимизма. Рядовой читатель едва ли удостоил бы его своим вниманием. Достать «Эмилию» оказалось трудно, и на ее поиски Рене-Пелажи пришлось потратить изрядно времени. В этом замечательном английском романе представлен мир, в котором до самого последнего момента зло процветает, а добродетель страдает. Вероятно, это нетерпение Сада внушало Рене-Пелажи какую-то надежду. Но, как бы маркиз ни жаловался на более худшие условия существования, его перевод в Бастилию стал отправной точкой новой фазы деятельности.

— 2 —

Именно в камере башни Свободы, высоко над крышами рабочего квартала Сен-Антуан, осенними вечерами 1785 года Сад принялся трудиться над самым амбициозным из своих произведений. Роман «120 дней Содома» считается, с одной стороны, самой гнусной из когда-либо написанных книг, с другой — искусно изложенным откровением самых темных человеческих фантазий.

Способ ее написания так же оригинален, как и манера повествования. В 1785 году роман Сада не предназначался для посторонних глаз. Возможно, он рассчитывал навсегда сохранить его в секрете. Как правило, маркиз писал в переплетенных тетрадях, скрыть которые почти невозможно. Чтобы избежать этого, он исхитрился склеивать небольшие листки бумаги, шириной всего в пять дюймов. Таким образом, у него получился свиток длиной почти в сорок футов, после чего 12 октября Сад начал заполнять его своим мелким и четким почерком.

«Великие войны, ставшие тяжким бременем для Людовика XIV, истощили запасы как казны, так и людей. Однако эти же обстоятельства кучке паразитов открыли путь к процветанию. Подобные люди только и ждут крупных бедствий. Они никогда не стараются облегчить их, напротив, стремятся создать их сами и всячески разжигают пламя, чтобы в полной мере нажиться на несчастьях других».

Как обычно, Сад-автор не отождествляет себя с распутством и жестокостью своих протагонистов. Однако свои четыре главных персонажа — герцога, епископа, банкира и судью — он позаимствовал из класса негодяев и спекулянтов, существующего на самом деле.

Вместе с женами, дочерьми, гаремом и всем необходимым для безбедного существования, они удаляются в замок Силлинг на 120 дней четырех зимних месяцев. Сию уединенную жизнь вдали от мира эти люди будут вести с начала ноября до конца февраля. Тридцать дней должны быть посвящены «простым страстям», число которых равняется ста пятидесяти. Затем наступят тридцать дней ста пятидесяти «сложных страстей». Третья четверть плана романа содержит описание ста пятидесяти «преступных страстей», и последняя часть — такое же число «смертельных страстей». Пока герои предаются этим усладам с наложницами из своего гарема, четыре сводницы развлекают их рассказами о своих сексуальных приключениях, иллюстрируя тот вид страсти, который в данный момент изучался.

Подобно героям своего повествования, радостям шато Силлинг Сад предавался после обеда, занимаясь сочинительством с семи до десяти без перерыва. Порой он писал дольше, так как корреспонденция Рене-Пелажи иногда значилась часом ночи. Пока маркиз работал над первой частью романа, порка Роз Келлер, марсельская оргия, зима «маленьких девочек» в Ла-Косте приобрели благодаря полету фантазии в его ночном повествовании, излагаемом на длинном свитке, новый размах. Одиночная тюремная камера Сада, возвышаясь над кровельной черепицей и дымоходными трубами Сен-Антуана, находилась так же высоко, как и замок Силлинг, затерявшийся среди занесенных снегом горных вершин. Когда заканчивался вечер, маркиз сворачивал свиток и прятал его в стене камеры за портьерами яркой расцветки, выбранными в соответствии с его вкусом. В тайном мире вселенной Сада, заключенной под сводами его черепа, он совершал поступки невиданной чудовищности. Но их, несмотря на то, что он доверялся бумаге, кроме него самого, никто не должен был видеть. До тех пор, пока место хранения его записей оставалось секретом, тайной оставались и описываемые в них события, и принимающие в них действие герои.

Теми осенними вечерами камера башни Свободы словно превращалась в зал Силлинга, круглая стена ее вполне вписывалась в интерьер романа, где жертвы, связанные по рукам и ногам или закованные в кандалы, ожидали, когда сводница, восседавшая на том месте, где сидел маркиз, закончит повествование своей истории. «Читатель вспомнит, — добавлял Сад, — наше описание колонн в зале. В начале каждого сеанса к одной из них привязывают Алину, к другой — Аделаиду. Спины их обращены к алькову героев. Рядом с каждой колонной стоит стол, на котором лежат всевозможные инструменты для наказания». Тем временем. другие группы девушек обязаны исполнять приказы мужчин, которым прислуживали.

Несмотря на бесконечную демонстрацию сексуальных отклонений, своим высшим достижением в романе Сад считал создание этого собственного мира, недоступного власти тюремщиков и судей. Его окружал вымышленный ландшафт, который он порой видел более явственно, чем реальную действительность. «Здесь я один, — писал он. — Здесь я — на краю земли, скрытый от всех глаз и недоступный ни одному существу. Больше не существует ограничений и нет препятствий. Здесь нет ничего, кроме Бога и совести». Наконец вечерний труд подходил к концу, и ему оставалось только свернуть манускрипт и вернуть его в укромное место в стене камеры.

Когда сто двадцать лет спустя неоконченный роман наконец был обнаружен и опубликован, «страсти», придуманные Садом, простые или смертельные, сложные или преступные, представлялись довольно гротескными. Кроме всевозможных форм соития, которые мог изобрести его ум, а также систематических и педантичных форм наказания, имели место обеды, на которых девушки выступали в качестве дойных коров; встречались трюки, заставлявшие этих прекрасных пленниц думать, что они отравлены или вот-вот будут повешены; появлялась навязчивая, не имеющая ничего общего с эротичностью, озабоченность проблемами пищеварения и экскреции; возникал ряд убийств, не все из которых оказывались связаны с сексом. Если в повествовании имелось много такого, что словно бы вызывало неприязнь или отвращение, Сад публикацией «Жюстины» в 1791 году дал ответ на это возражение: вымысел не следует путать с фактом, как не следует путать фантазию с реальностью. Чтобы сделать такой вывод, Клема спорит с героиней последнего романа, представленной под именем «Тереза».

«Вы утверждаете, что в этом что-то есть необычное, когда вещи, сами по себе мерзкие и отвратительные, способны вызывать в наших чувствах возбуждение, необходимое для достижения радости. Но прежде чем удивляться этому, моя дорогая Тереза, вам следует поразмыслить над тем, что предметы в наших глазах не имеют ценности, которой не обладают в нашем воображении. Поэтому в свете этой непогрешимой истины, нет ничего невозможного в том, что сильное впечатление на нас могут оказывать вещи, не только в высшей степени странные, но и в высшей степени гнусные и жуткие».

Этот же принцип, но в более умеренной дозе, являлся основой модного в восемнадцатом веке направления готики, как в искусстве, так и в литературе.

Изобретение Сада, в начале работы над своим повествованием, казалось продуктивным, хотя и беспорядочным. Но к концу ноября, когда он закончил первую из четырех книг «120 дней Содома» и в письменной форме набросал оставшиеся части, стало ясно — с его работой что-то в корне не так. Недостатка времени для написания он не испытывал. Если бы работа над тремя оставшимися книгами продвигалась бы столь же быстро, как над первой, роман, в целом, завершился бы к концу зимы. Но маркиз довольствовался списком замечаний, руководствуясь которым, он должен был переписать роман, добавив при этом, что перечитать первую книгу полностью не смог. Можно предположить, что это произошло из-за слабости зрения Сада. Но более правдоподобным представляется утрата энтузиазма из-за возникших сложностей проекта.

Как художественному повествованию «120 дням Содома» недоставало более традиционной художественности Сада, столь заметной в «Преступлениях из-за любви», и остроты моральной сатиры «Жюстины». Несмотря на легкость исторического зачина, драматическое окружение Силлинга и определенность эпизодов, оно страдало маниакальностью и повторами в описании простых страстей. Первая книга по своему объему равняется крупному роману, хотя мало что в себе содержит, кроме возни вокруг блевотины и испражнений. Манера изложения и сокрытие указывает на то, что произведение не предназначалось для посторонних глаз, и писал его Сад скорее для себя одного, чем для читателя. Как произведение искусства, книга представляет меньше интереса, чем роман о языке и идеях, или в качестве предтечи Крафт-Эбинга и Фрейда. Но она не является научной или понятной. Ее навязчивые идеи ограничены, а художественные приемы малоинтересны. Для Сада это повествование представляло собой тайный документ, предназначенный исключительно для него одного, который он хранил в стене Бастилии. Как произведение беллетристики или искусства оно также не представляет большой ценности, поскольку в изобретательности и мастерстве маркиз превзошел его почти во всех своих романах и рассказах.

Рассматривать это сочинение в качестве повествования, предназначенного для публикации, по меньшей мере, несправедливо, хотя поначалу Сад и задумывал его как произведение для широкого ознакомления. Он предупредительно просит читателя приготовиться для «самой непристойной истории из всех когда-то рассказанных». Извинения такого рода появляются почти в каждой из его работ, хотя на первом плане как будто стоят ужасы замка Силлинг, а не непристойность. Кроме зала, в котором проходят оргии и демонстрации, имеется также уединенный подвал, снабженный всем необходимым для более страшных злодеяний. Герцог Бланжи, хозяин Констанц, «римской красавицы» двадцати двух лет, и нескольких молодых женщин и мальчиков, испытывает оргазм только от одного описания того, что находится там.

Несмотря на жестокость сексуального насилия, замок Силлинг представляет собой организованное общество, в такой же степени подчиняющееся законам и правилам, как колледж Людовика Великого или крупные тюрьмы типа Венсенна и Бастилии. Каждый из четырех главных действующих лиц, кроме гарема из девушек и мальчиков, имеет по одной «жене». Такая жена с самого начала готова служить герою, удовлетворяя все его желания и прихоти. Но от членов гарема нельзя требовать больше того, что им положено по расписанию дня, и выходить за границы демонстрации страстей. Нигде и никогда так ярко не проявляется приверженность Сада к моральной системе и порядку, включая его извращение. Тюрьма и школа оставила на «120 дня Содома» такой же явный отпечаток, как на его собственном моральном своеволии.

Буржуазное уважение к частной собственности проявляется в замке Силлинг не в меньшей степени, чем в сердце буржуазной Франции. Члены гарема поделены между хозяевами еще задолго до того, как потеряна первая девственность. Каждый из владельцев имеет собственный цвет. Мальчик носит одежду соответствующих тонов. Девушка должна не только соблюдать в одеянии данную цветовую гамму, но делать это таким образом, чтобы указать на судьбу, которая ей уготована. Так, в случае с герцогом де Бланжи, Фанни, Софи, Зельмира и Августина украшают его цветом фронтальную часть прически. Розетт, Эбе и Мишетт носят его там, «где волосы их ниспадают вниз, на затылок».

Наиболее удачны в повествовании описания обстановки и ожидания грозящих опасностей и ужасов. Но, лишь только угроза становится реальностью, оно от высокого переходит к комическому, как это часто случается в готических романах. Когда Сад отказался от попытки продолжить повествование, он написал список ошибок, совершенных им при написании первой части. Констатируя очевидное, маркиз заметил, что был «слишком откровенен» в описании некоторых грубых функций человеческого организма и чрезмерно увлекался содомией, отдавая ей предпочтение перед другими забавами. После этого работа застопорилась.

С длинным свитком заброшенного труда, спрятанным в стене камеры, Сад с новым пылом взялся за роль романиста, пишущего для читателя. Непосредственное влияние на него оказали английские произведения, в частности, сочинения Филдинга и Ричардсона. Среди книг его библиотеки имелись «Памела», «Кларисса» и четыре романа Фиддинга. Сатира на моральные извращения — «Джонатан Уайлд» Филдинга — из произведений того времени оказалась наиболее близкой по духу его «Жюстине». Этот автор за сорок лет до Сада создал изумительную притчу, пронизанную социальной иронией, в которой преступность вызывает восхищение и одобрение, а добродетель наказуема.

— 3 —

Первая попытка написать вечерами в Бастилии философский роман отличалась и от «Жюстины», и от «Джонатана Уайлда». «Алина и Валькур» поглощали почти все его время в перерыве между брошенными на полпути 28 ноября 1785 года «120 днями Содома» и появлением нового романа в списке манускриптов Сада в октябре 1788 года. Этот роман, довольно приличный по объему, несомненно, уже занимал воображение маркиза, когда 25 ноября 1786 года он просил Рене-Пелажи прислать ему информацию по Испании и Португалии, так как действие частично происходит в этих странах.

Роман «Алина и Валькур» написан в эпистолярной форме. В тот период большое впечатление на Сада произвел Ричардсон, использовавший сей художественный прием. Переписка ведется между Алиной и Валькуром; их счастье, казавшееся таким близким, рухнуло «с помощью» отца Алины, намеревающегося выдать ее замуж за одного старого распутника, своего закадычного друга. Действие повествования, как у Ричардсона или в «Опасных связях» Лакло, передается с тонкой прорисовкой деталей. Маркиз утверждал, что образцом для подражания в этом плане ему служил первый. Словно в «Клариссе» Ричардсона, триумф распутника над несчастной невинной девушкой вначале так же очевиден, как окончательное и полное торжество добродетели в конце. Не имея возможности выйти замуж за Валькура, своего единственного возлюбленного, Алина предпочитает расстаться с жизнью, но не соглашается на узаконенную проституцию брака с развратным Долбургом. Как истинная героиня эпохи сентиментализма, Алина умирает, посвятив себя Богу и единственной в своей жизни любви. В описании сексуальной интриги центральная сюжетная линия характеризуется большей откровенностью, чем у Ричардсона, но меньшей, чем у Лакло.

Значительная часть повествования несет отпечаток работ романистов более традиционного плана, как английских, так и французских. В наибольшей степени духу Сада соответствует описание приключения Сенвиля и Леоноры, которое образует длинную интерполяцию в трагедии Алины и Валькура.

История второго плана отражает интерес Сада к причудам социального и сексуального поведения людей в отдаленных уголках мира. Он проникся интересом к сообщениям об открытиях капитана Кука в Тихом океане и увлеченно читал описания тех путешествий, когда они появились в печати. Их появление совпало с написанием маркизом «Алины и Валькура». В его романе Сенвиль и Леонора потеряли друг друга, а потом в поисках друг друга исколесили самые отдаленные уголки света. Этот художественный прием послужил Саду основой для его очерка на тему географии морали, срисованной с панорамы примитивных цивилизаций.

Энтузиазм маркиза нашел воплощение в описании африканского королевства Бутуа через восприятие Сенвиля. Королевский гарем состоит из 12000 изумительно красивых женщин, самые высокие и развитые из которых составляют дворцовую охрану. Вторая категория состоит из женщин между двадцатью и тридцатью годами, выполняющих ежедневные обязанности в самом дворце. Третий класс включает девушек в возрасте от шестнадцати до двадцати, но для развлечения король предпочитает услуги девочек-рабынь четвертого класса, которые все же моложе шестнадцати. Источник Сенвиля, живущий вдали от родины португальский дворянин, сообщает ему интересную подробность: когда король Бутуа увлекается одной из этих девочек, он посылает одного из своих людей высечь ее. Это, как платок султана Константинополя, служит льстивым приглашением разделить королевское ложе.

Сенвиль заинтригован этими историями и находит их довольно забавными, но его заинтересованность длится лишь до того момента, когда он начинает подозревать, что сочный кусок вырезки, предложенный ему португальским графом, является составной частью специально пожаренных бедрышек одной из юных фавориток гарема. Но, как говорят Сенвилю, человек должен жить по законам и моральным традициям страны, независимо от того, где он находится, — в Бутуа, в Париже или Лиссабоне.

Повествование такого рода полностью раскрывает дарование Сада в создании моральных парадоксов и патологии. Не упускает он и возможности порассуждать на тему суеверий и верований. Леонору, несмотря на выкрашенное черной краской лицо, чтобы не быть узнанной, хватают на территории варварской страны Сеннар и обрекают на смерть. На арене на глазах у народа девушку должны посадить на кол. Кажется, ее уже ничто не спасет. Отдан приказ снять с бедной молодой женщины одежду, дабы предать страшной казни. Но черной краской она выкрасила только лицо, и ее предполагаемые палачи не на шутку перепугались, увидев совершенно белые ягодицы. Оказавшись рядом со сверхъестественным существом, невежественные дикари замирают, словно их поразило громом. Леонора спасается бегством. После всевозможных испытаний, включая изнасилование и пытки в камерах инквизиции, она возвращается во Францию.

Если бы Сад не написал ничего более сексуального, чем «Алина и Валькур», возможно, он и избежал бы дурной славы. Хотя отдельные эпизоды романа отличаются экстравагантностью, его сексуальный драматизм лишен откровенности «Опасных связей», которые маркиз прочел в то же время. Ирония протагонистов Лакло была под стать иронии протагонистов Сада. Момент, когда Бальмонт пишет письмо добродетельной Софии, лежа в постели с юной проституткой и используя ее нагое тело в качестве стола, а также порой прерываясь, чтобы заняться с ней любовью, вполне соответствует духу Сада. То же можно сказать и по поводу удовлетворения Бальмонта, которое он получил, увидев Прева «жестоко наказанным за преступление, которое тот не совершал».

В «Алине и Валькуре» маркиз то и дело приводит примеры, иллюстрирующие нелепость попыток ввести всеобщие законы морали. Представляется ясным, что кажущееся добродетельным в одной стране света, в другой будет выглядеть ужасным. Знакомый Сенвиля, Заме, с отвращением узнает изумившую его подробность: девушка во Франции, решившая уйти в монахини, восхваляется за добродетельность, в то время как мужчина, совершивший акт мужеложества, за это преступление предается казни. «Они же оба отказались от процесса продолжения рода», — говорит озадаченный дикарь. По его мнению и закону логики или природы, их обоих следовало бы рассматривать в качестве или добродетельных, или порочных людей.

Саду как философу, возможно, не достает стройности и тонкости взглядов. Но, занимаясь написанием романа, маркиз преуспевает если не в описании героев, то в описании идей, он нашел тему, которая сослужит ему хорошую службу. Добродетельный поступок по своей природе представляется бессмысленным. Более того, в мире, где правит то, что величается «пороком», сия так называемая «добродетель» противоречит естественному укладу, поэтому человеческое общество относится к ней неприязненно. Из этого можно сделать два возможных дидактических вывода: либо нравственность и религия отрицаются самими принципами природы, либо страдания добродетели ниспосланы Богом, чтобы при жизни она представлялась более восхитительной в горести и могла быть впоследствии вознаграждена.

— 4 —

Несмотря на страдания и унижения героини, в конце своего следующего романа Сад описывал торжество добродетели. «Злоключения добродетели», по большому счету, являлись оправданием религии и нравственности. Читателям, которые рассматривали книгу в качестве ироничного повествования, эти критерии казались простыми предрассудками. Вместо этого предлагалось особое, рассудочное удовольствие в преследовании и истязании невинных. И сие удовольствие становилось во много крат сильнее, если жертвой становилась молодая красивая женщина.

Какую бы цель не преследовал Сад, этот спор он довел до пункта, представляющегося у рационалистов и философов эпохи Просвещения точкой преткновения. Он утверждал, что нравственность, отделенная от религиозного или метафизического источника, должна засохнуть, словно срезанный цветок. В таком случае, моралисту ничего другого не оставалось, как вызывать к жизни законы природы или человеческие рефлексы. В естественном мире «Жюльетты» или «120 дней Содома» все дело состояло в моральной индифферентности, поэтому инстинкт человека мог толкать его либо любить и лелеять девушку, либо истязать и убивать ее. Утверждение, что инстинкт одного человека от природы является преступным, а другого — добродетельным, представлялось логически нелепым. Действительно, если всесильная и божественная власть больше не лежала в основе человеческого поведения, то такие понятия, как «добродетель» и «преступление», не могли иметь истинного значения, за исключением случаев, когда требовалось описать местные изменчивые традиции.

В мире своих произведений Сад выступал также в роли завзятого спорщика. Человечество должно сохранить в себе Бога и одобренную свыше мораль, в противном случае ему придется обходиться без них. Но компромисса быть не могло, как не могло быть тоскливого воззвания к природной доброжелательности людей. Построить гуманистическую этику без божественного одобрения, с точки зрения логики, столь же нелепо, как это отвратительно выглядит с точки зрения теологии. Мир без Бога и без божественного одобрения морали снизошел до сцен, которые сделали «120 дней Содома» и «Жюльетту» самыми скандальными книгами своего времени.

Истинными героями в этом новом мире беллетристики стали те, кто получал высшее наслаждение, насилуя, истязая и убивая свои жертвы. В таком обществе лицемерие и вероломство являлись чертами не только необходимыми, но и вызывающими восхищение. Революционеры и радикалы могут продолжать обличать королей и тиранов, предпринимать все возможное для их свержения, дабы установить новую демократию или народную республику, но помыслами подобных деятелей в мире художественного вымысла Сада руководит тщательно скрываемая зависть тайной полиции, мучителей и палачей, которые служат существующему тирану. В «Жюльетте» Боршам замечает: «Все дело в зависти, возбуждаемой от мысли, что безграничная власть находится в других руках. Но стоит им захватить главенство, как можно не сомневаться — питать ненависть к деспотизму они больше не будут. Напротив, эти люди обернут его в свою пользу с тем, чтобы получить наивысшее наслаждение».

На другом уровне, маркиз выразил философию, общую для художественных произведений восемнадцатого века. В заключении к «Злоключениям добродетели», основываясь на ужасах повествования, он делает вывод, что в безбожном, безнравственном государстве для человека существует единственная надежда — это создание мира, где правит порядок, установленный свыше. Согласно этой точки зрения, принципы морального поведения в обществе могут быть разрушены, так как имеют право существовать только на основе божественной власти. Амбициозное стремление рационализма восемнадцатого века, включая и взгляды Вольтера, состояло в желании отринуть существующую религию и все же избежать социальных последствий, которые сие отречение неминуемо повлечет. Где-то на среднем уровне должно существовать туманное и безобидное Высшее Существо или добросердечная религия Природы. По мнению Сада, этот уровень наиболее уязвим из всех. Бог и моральный хаос представлялись как две взаимоисключающие альтеранативы. Удобно было бы сказать, что маркиз однозначно склоняется к тому или иному выбору, но такой вывод оказался бы слишком поспешным. Он сохранил способность романиста покровительствовать лучшему и худшему, не отдавая своего предпочтения ни одному из них, но высказывая возможность божественного уклада, в то время как темное «альтер эго» стремится к удовольствиям моральной анархии.

«Злоключения добродетели» стали во время сочинения «Алины и Валькура» своего рода интерлюдией. Книга была написана в течение двух недель и завершена 8 июня 1787 года. Это короткий, остроумный философский роман, написанный в духе моральной иронии, столь характерной для его века. Сад одним из последних приобщился к традиции. В «Джонатане Уайлде» (1743) Генри Филдинг показал, что общественное величие является высшей формой преступности. Герой Филдинга имел немало общего с торжествующими негодяями «Злоключений добродетели». Вторым тщеславие человеческих желаний продемонстрировал в 1759 года Сэмюэль Джонсон в «Расселасе, принце Абиссинии». В тот же год Вольтер в «Кандиде» рассеял философский оптимизм, заключавшийся в том, что в этом лучшем из миров все делается во благо. Последователи данных авторов в восемнадцатом веке не сумели создать ничего подобного этим коротким, исполненным иронии художественным произведениям. В один ряд с ними можно поставить лишь «Иерихон» Сэмюэля Батлера, написанный в 1872 году. Сатира Батлера на Дарвина и эволюционную теорию описывает садовский мир позднего периода, в котором жестоко наказываются больные и несчастные, в то время как с преступником обращаются с симпатией и пониманием.

Сила короткого романа маркиза, как и других произведений, с которыми можно поставить в один ряд «злоключения добродетели», состоит в изящной красоте и немногословности, с каковой доносится до читателя единственная его мораль. В 1791 году видоизмененный и значительно увеличившийся в объеме, он появился под названием «Жюстина», Несколько позже, в 1797 году, роман преобразовался в раздутое повествование, названное «Новая Жюстина». Третья версия еще более раздалась от нудных, пространных рассуждений, навязчивых сексуальных ритуалов и описательных эпизодов, которые, ничего не привнося в сюжет, лишь разрушали первоначальную живость произведения.

В «Злоключениях добродетели» героиней является Софи, от имени которой ведется рассказ о ее страданиях. Повествование не обременено описательными излишествами «Новой Жюстины» Сада, по этой причине портреты преследователей Софи, написанные в яркой художественной манере морального гротеска, получились наиболее острыми. В эту галерею лиц входят Брессак с его женоненавистничеством и замыслом покончить с теткой; Роден, хирург, занимающийся этим ремеслом исключительно для удовольствия и испытывающий наслаждение при операциях на живых девушках; монахи Сент-Мари-де-Буа с их гаремом, состоящим из юных девочек. Хотя и здесь ощущается присутствие навязчивых идей Сада, определяющих драму, они тем не менее не выходят на первый план. Сначала Софи привязывают к дереву в лесу, и Брессак сечет ее, потом в Сент-Мари-де-Буа она подвергается всем формам сексуального надругательства. Следует сказать, по сравнению с более поздними версиями, автор не вдается в подробное описание актов насилия. Вполне понятно страдания девушки вызывают у злодеев чувство сардонической радости. Отец Антонен успокаивает Софи, говоря, что боль, которую она испытывает, не пропадает втуне, поскольку готовит его к получению высшего наслаждения.

«Злоключения добродетели» являлись единственной версией наиболее знаменитой садовской повести, не увидевшей свет до двадцатого века. По существу, это был самый значительный вклад Сада в европейскую художественную литературу восемнадцатого века. Из его произведений, написанных в тюремном застенке Бастилии, это оказалось наиболее значительным. В отличие от «120 дней Содома», по своему стилю оно имело общественную направленность, ни в коей мере не являясь адресованной самому себе навязчивостью. К этой же категории, что и рассказ Софи, относятся короткие повести и зарисовки, созданные им при свете свечей вечерами в башне Свободы. Некоторые из них под заголовком «Преступления из-за любви» появились в 1800 году, другие еще полтора столетия оставались неопубликованными. Короткие рассказы зачастую были либо непристойными, либо мелодраматическими и, в основном, опирались на знания Сада о французской жизни и традициях. Он исколесил страну вдоль и поперек, от Рейна до Ванди, от Бордо до Марселя и Гренобля, от Прованса до Нормандии. Кроме этого, он много читал, интересуясь историей Франции и Италии. Эти произведения показывают, что он чувствовал себя как рыба в воде, описывая Париж и Прованс восемнадцатого века, а также замки Луары двумя столетиями раньше.

— 5 —

«Преступления из-за любви» написаны Садом в духе готического романа, столь любимого читателем того времени. В других рассказах присутствовало фиглярство и инсинуации. «Мистифицированный судья» стал его местью осудившим его. Престарелый судья подвергается в супружеской спальне серии изощренных, но вполне заслуженных им унижений. Делается это все для того, чтобы не позволить ему осуществить брачные отношения с молодой женщиной, любовник которой хочет вернуть ее назад. Тон произведения более близок тону повествований Чосера или Бокаччио, чем чувственность мелодрам Сада. Сексуальная экстравагантность, описываемая в таких произведениях, преподносится весело и легко, без излишнего натурализма. К примеру, «Августина де Вилльбланш» — история лесбиянки, перевоспитанной ее любовником. Этот изобретательный молодой человек, чтобы обратить на себя внимание героини, переодевается молодой женщиной. Ее настолько поглощает их акт любви, что Августина, несмотря на обман, полностью излечивается от своего пристрастия.

Некоторые из рассказов маркиза, написанные в Бастилии за один вечер, являются не более чем шутками, облеченными в литературную форму. «Рогоносец, сделавший себя таковым» описывает неверного мужа, которому сводница предлагает любовницу. Лицо женщины остается закрытым, в то время как нагое тело выставлено напоказ. Клиент и сводня восторгаются обнаженной красотой. Только потом раскрывается легко угадываемая правда — нагая красавица была собственной женой клиента. Сад явно читал Бомарше и в своем рассказе воспользовался приемом, подобным тому, что способствует счастливой развязке в «Женитьбе Фигаро». Прием, когда жена предстает в облике любовницы, вскоре нашел воплощение на живописном полотне Делакруа, где изображен герцог Орлеанский, демонстрирующий свою обнаженную любовницу, лицо которой закрыто, герцогу Бургундскому. Скрытое лицо означает, что она на самом деле является герцогиней Бургундской.

Эти изложенные в литературной форме анекдоты, как и романы Сада, пронизаны его пристрастиями. «Счастливый муж» — история красивой, но невинной девушки, отец которой устраивает ее брак с развратным принцем де Бофремоном. Эта новость приводит мать девушки в неописуемый ужас, поскольку ей известно, что со своими партнершами принц занимается анальным сексом. Накануне свадьбы добрая женщина советует дочери, чтобы в первую брачную ночь, когда муж приблизится к ней, дабы заняться любовью, та сказала: «Господин! За кого вы меня принимаете? Как могло вам прийти в голову, будто я позволю вам делать со мной подобные вещи? Этим вы можете заниматься в любом другом месте — но только не здесь». Но ни невеста, ни ее семья не знали, что перед свадьбой принц испытывал укоры совести, в связи с чем решает изменить поведение, если не нравственные принципы, и с молодой прекрасной женой обходиться самым обычным способом. К его удивлению, когда он подошел к постели, девушка встречает его словами, которым научила ее мать. Пораженный и обрадованный, принц переворачивает ее и клянется, что у него и в мыслях не было обидеть ее, тем более в первую брачную ночь.

Этот пример говорит о многом: у Сада имелись все основания лелеять надежду стать известным в качестве «французского Бокаччо». Как и «Злоключения добродетели», эти рассказы предназначались для широкой публики. Хотя некоторые из них и выглядели скабрезными, в них не чувствовалось его болезненной навязчивости и смакования сексуальных подробностей, характерных для сочинений, не предназначенных для посторонних глаз. В них маркиз теперь предстает читателю скорее рассказчиком, чем философом, проповедующим природную мораль. Когда он касается важных вопросов мироздания, то делает это в весьма традиционной манере. Христианство, утверждает Сад в «Учителе философии», — это наиболее возвышенная составляющая образования.

— 6 —

Испытав смену настроения, маркиз возвращается в тайный мир, открывшийся ему после замка Силлинг и «120 дней Содома». В 1787 году он сочиняет стихотворение «Истина», отвергающее все формы религии, добродетели и морали. Только Природа, процветающая на так называемых «преступлениях», достойна восхищения.

Своими смертоносными законами Природа позволяет все: Инцест, насилие, кражу и отцеубийство, все удовольствия Содома и лесбийские игры Сафо, все, что убивает человека и толкает на погибель.

На тот случай, если тайное стихотворение попадется на глаза читателя, Сад сделал все возможное, чтобы не приходилось сомневаться в том, что он одобряет эту Природу. Маркиз даже придумал для него фронтиспис. На нем изображался мужчина, занимающийся с нагой девушкой анальным половым актом, в завершении которого он вонзает в ее тело нож. Проведя десять лет в одиночном тюремном заключении, де Сад все еще оставался одержимым двумя независимыми голосами даже тогда, когда они не противоречили друг другу. Его общественный голос звучал в «Злоключениях добродетели» и коротких рассказах, а в «120 дня Содома» и в «Истине» начали прорываться всплески хаоса.

К осени 1788 года маркиза всецело поглотил новый проект. Это служит свидетельством того, что он начал видеть себя прежде всего писателем. Выступая в качестве собственного библиографа и критика, Сад приступил к составлению каталога своих литературных трудов. Показательно, что такие секретные произведения, как «120 дней Содома», не предназначавшиеся для чужих глаз, в каталог не вошли. Этому факту могло быть два объяснения: либо они относились скорее к царству его навязчивых идей, чем к литературе, либо великий эксперимент в этом жанре еще не был завершен. Впрочем, в каком бы стиле маркиз не работал, одиннадцать лет, проведенные в тюрьме, помогли ему найти себя в роли автора художественных произведений. Он достиг такой ясности внутреннего видения, которая заставит содрогнуться не одного его читателя. Сад больше не считался несчастной жертвой Монтрейлей, или системы lettres de cachet. Он стал заключенным Садом и «господином номер шесть». Но теперь этот заключенный мог предъявить миру пятнадцать рукописных томов, скопившихся в его багаже.

— 7 —

Еще до того как маркиз завершил составление каталога, события внешнего мира начали отражаться на литературных планах узника башни Свободы. Близились к завершению дни правления молодого Людовика XVI, одного из наиболее неспособных монархов, когда-либо занимавших европейский трон. Немедленная угроза исходила не от революционного духа Просвещения. После того как Бурбоны сойдут с исторической арены, даже Сад начнет лелеять в душе монархистские всходы. Другие деятели Просвещения тоже проявят больше симпатии к справедливости, нежели к демократии. Вольтер, самый ярый противник тирании, и тот был готов поддержать правление короля. По мнению этого философа, каждый человек должен нести свой крест. Таким образом, он считал, что лучше находиться в услужении льва с хорошей родословной, чем у двух сотен беспородных крыс.

В 1788 году непосредственная угроза королевской власти исходила от французского дворянства, которое в семнадцатом веке утратило большую часть своего могущества. Слабость Людовика XVI обеспечивала подходящий момент для восстановления status quo. Расчет, как выяснилось, оказался тонким. Столкнувшийся с бунтом дворянства, требовавшего новых прав и независимости для судов, которые формировало, Людовик растерялся, так как за поддержкой обратиться было не к кому. В конце концов, король согласился пойти на реформы, и тогда простолюдины потребовали равного представительства с дворянством.

Людовик XVI стал наиболее драматической иллюстрацией комментариев, сделанных по поводу ограниченного компромисса абсолютного монарха, который, по закону истории, ведет к масштабной революции. Выборы, проведенные в январе 1789 года, не успокоили, а еще более раздули аппетиты демократов. Вследствие реформы избирательной системы, более половины населения Франции получало право голоса, что в значительной мере превышало процент получивших право участвовать в голосовании в Англии в результате билля о парламентском представительстве, принятом в 1832 году. Послевыборная ассамблея, или третье сословие, по сравнению со своими предшественниками оказалось настроено самым решительным и непримиримым образом. 20 июня, недопущенные на заседание в Версале королевскими войсками, члены ассамблеи устроили импровизированный митинг на внутреннем теннисном корте и дали клятву до конца исполнить долг перед государством, независимо от того, будет на то королевское благословение или нет.

В первые месяцы 1789 года Сад не мог быть очевидцем событий, так как все еще содержался в камере башни Свободы, высоко вознесшейся над горбатыми крышами рабочего предместья Сен-Антуан. Все же Рене-Пелажи написала письмо Гофриди, которое тот получил 11 апреля. В нем она заверяла его, что восстание, которого он так боялся в Провансе, в Париже тоже давало о себе знать, где такие районы, как Сен-Марсо и Сен-Антуан, стали «театром революционных действий». Начались грабежи и мародерство, для усмирения потребовалась кавалерия. Рене-Пелажи сообщала, что солдаты стреляли по толпе. Кого-то из повстанцев повесили, кого-то бросили в тюрьму. 11 мая, когда она написала ему снова, беспорядки уже подавили, но повсюду были введены войска.

К июню стало ясно, что король больше не в состоянии контролировать навязанный ему эксперимент с демократией. Париж на всякий случай наводнили войсками. На площади Людовика XV, позже получившей название площади Согласия, имело место нарушение общественного спокойствия, и кавалерия получила приказ очистить ее от народа. Политическая нестабильность усугублялась экономическим спадом. С прибытием в Париж голодающих рабочих, надеявшихся найти пропитание в столице, цены на хлеб резко подскочили. Дворяне, жаждущие восстановления своих привилегий, буржуазия, политические реформаторы и голодные толпы на улицах поначалу мало что имели общего. Но к концу июня стало ясно, что пройдет несколько недель или дней — и несчастье бедноты разожжет пламя политических амбиций среднего класса.

Особенно бедственным было положение бедняков в восточном районе Сен-Антуана. С начала мая там не прекращались выступления против властей. Даже узник башни Свободы знал, что в городе со дня на день вспыхнет восстание. В самом деле, Сад недавно получил возможность читать газеты и альманахи. В момент государственного переворота семеро узников Бастилии для повстанцев ничего не значили, хотя само здание служило символом и основой режима Бурбонов. Тем не менее маркиз сделал вывод, что период народных волнений мог стать ему единственным шансом после двенадцати лет заключения выйти на свободу.

2 июля 1789 года, соорудив из воронки, используемой для освобождения кишечника, импровизированный мегафон, он добрался до окна своей камеры. Стоял летний полдень. Соседние улицы внизу кишели местными жителями. Приветствовав их, Сад начал свое пламенное публичное выступление. Согласно свидетельствам очевидцев, он кричал, что охрана получила приказ убить всех заключенных Бастилии и в данный момент стражники точат ножи, чтобы перерезать глотки всем узникам. «Из своего окна я всколыхнул дух людей, — писал он, — собрал их в одну толпу. Я предупредил их о приготовлениях, проводившихся в Бастилии, и настоятельно призвал уничтожить этот оплот ужасов. Все это правда». Слова его разносились над площадью, и людская масса не осталась равнодушной. Поскольку все толпившиеся внизу начали реагировать и проявлять интерес, Сад умолял их поторопиться, если они хотят предпринять попытку освобождения.

Неудивительно, что появилась охрана и оттащила маркиза от окна. О случившемся сообщили начальнику тюрьмы. Посоветовавшись с королевским министром, он решил: в то время, когда город гудит, как встревоженный улей, оставлять Сада «там очень опасно». Лучше было бы отправить его в другое место, откуда его призывы не будут услышаны, — дом для умалишенных в Шарантоне, на юго-восточной окраине Парижа, близ Венсенна и Бастилии. Приготовления к переводу не затянулись. Сада после пятилетнего заточения в Бастилии 4 июля перевели в Шарантон. Десять дней спустя жители Сен-Антуана, воодушевленные советом маркиза, хотя и с опозданием, пошли на приступ Бастилии.

В результате этого беспрецедентного революционного акта остальные узники Бастилии обрели свободу. По иронии судьбы еще долго после 14 июля Сад оставался в заточении Шарантона. Теперь он больше не считался узником старого режима, а являлся пациентом дома для душевнобольных. Цель же революции состояла в освобождении политических заключенных, а сумасшедшие в их число не входили. Более того, его дальнейшим содержанием под стражей занимались лица, которых он называл «негодяи Монтрей». Их маркиз обвинял в том, что еще девять месяцев после Бастилии провел в стенах дома для умалишенных.

Его перевод в Шарантон был осуществлен молниеносно. Свитки Сада, его личные вещи — все осталось в Бастилии. Во время штурма 14 июля что-то сгинуло, что-то украли. Отдельные рукописи были восстановлены, некоторые уже находились в руках Рене-Пелажи. «120 дней Содома», надежно спрятанные в стене камеры, оставались необнаруженными. Эту рукопись найдут уже после смерти Сада. Он никогда больше не увидит «Злоключения добродетели», не увидит большинство своих рассказов. Позже маркиз скажет о кровавых слезах, которые прольет над таким количеством утраченных работ.

Вскоре после перевода в лечебницу, 21 августа, его дядюшку, оставшегося в живых, приора Тулузского, постигнет удар. Глава Ордена святого Иоанна Иерусалимского просуществовал между жизнью и смертью еще месяц. Все это время он находился в своем парижском доме в Сен-Клу и умер 28 сентября. Оставленное им наследство по закону должно было перейти младшему сыну Сада, в то время как его тетушке, мадам де Вильнев, пришлось довольствоваться оставшимися в доме вещами.

С Рене-Пелажи маркиз виделся едва ли не в последний раз. 11 мая она писала о себе, что в возрасте сорока семи лет «становится старой и слабой». По мере того как беспорядки в Париже разрастались, Рене-Пелажи хотела только одного — покинуть город. 8 октября вместе с дочерью и горничной она в экипаже бежала, «чтобы не быть схваченной простолюдинками, которые силой забирали из домов других и пешком по грязи и в дождь гнали их в Версаль, дабы взять короля». К этому времени запасы еды в Париже значительно истощились. Люди верили, что, если король будет в столице, продовольственные поставки улучшатся. 24 октября Рене-Пелажи оказалась в безопасности Эшоффура. «Я в деревне, — писала она, — но, не из-за страха быть повешенной на фонарном столбе, не из-за страха перед мужиком с большой бородой, который рубит головы, а потому что боюсь умереть с голоду — ведь у меня нет ни су».

Осенью 1890 года в Париже состоялась Национальная Ассамблея. Собравшихся главным образом волновали права и вопросы демократии, хотя основная масса ее членов мечтала увидеть страну демократической республикой не больше, чем их предшественники в Англии после славной революции 1688—1689 годов. В своем настоящем положении Сад едва ли мог рассчитывать, что реформаторы или революционеры станут относиться к нему с почтением. Он только заметил, как революция внесла в его жизнь единственную перемену: служители в Шарантоне избивали и грабили с меньшими угрызениями совести. Преследование невинных и триумф преследователей — все это лишь художественным прием, которым Сад пользовался для достижения авторского замысла. Что касалось реальности, то в жизни подобные вещи вызывали у него глубокое возмущение, тем более когда в роли жертвы выступал он сам.

В начале 1790 года ничто не предвещало освобождения из Шарантона. Ему было почти пятьдесят лет, и он мало что знал о мире, от которого его изолировали в возрасте тридцати семи лет. Но колесо фортуны порой вращается с неимоверной скоростью, и в период революции жизни многих тысяч людей претерпевают глобальные изменения. В случае с Садом судьба приготовила ему неожиданно хорошие известия. 2 апреля 1790 года он получил сообщение, что вправе покинуть лечебницу для умалишенных. Его личная судьба не волновала никого, но существовал декрет, согласно которому свободу обрели все узники, находившиеся в заточении без суда и следствия. Как выяснилось, маркиз относился именно к этой категории. Как бы то ни было, но он не стал хозяином собственной судьбы. Однако Сада предупредили, чтобы он не искал встреч с Рене-Пелажи, поскольку она практически излечилась от своей привязанности к нему и приказала не допускать его в Эшоффур или монастырь в Париже, где обитала. Из элегантного здания в тенистом парке Шарантона маркиз вышел в порядком изношенной одежде и с жалкой горстью монет в кармане. Он двинулся вдоль Сены в западном направлении, в восточный район Парижа, намереваясь навестить контору господина де Милли, адвоката, занимавшегося его делами в городе.

— 1 —

Сад оказался на свободе в тот момент, когда мир словно повернулся лицом к разумному и доброму. Франция с выбранной демократическим путем Национальной Ассамблеей и королем, исполнявшим функцию главы государства, но не имевшим абсолютной власти, находилась на стадии становления конституционной монархии.

Летом 1790 года парижане и в искусстве, и в политике хлебнули воздуха свободы. Но свободу Людовик XVI и силы реформы могли сохранить, лишь соблюдая взаимное уважение. Неудивительно, что по мере того как беспорядки усиливались, Людовик XVI и Мария-Антуанетта все чаще с тоской задумывались, не стоит ли прибегнуть к помощи Пруссии и других могущественных держав, чтобы контрреволюционным путем снова сделать короля хозяином ситуации. Это желание восстановить власть не стало просто очередной амбициозной мечтой реакции. На большой территории Франции царили анархия и произвол. Роялисты сражались с повстанцами, а революционные фракции дрались между собой.

Для Сада же на первом месте стоял вопрос о физическом и финансовом выживании. 2 апреля 1790 года, в день, когда он вышел из Шарантона, стол и кров в своем доме на рю дю Булуар ему предложил господин де Милли. Через четыре дня Сад съехал от него, сняв номер в отеле «Дю Булуар» на той же улице. Он тотчас написал Гофриди, своему юридическому поверенному в делах в Апте. В письме маркиз просил три тысячи франков из налогов, собранных с его земель, так как иных средств к существованию не имел.

Но вскоре Сад узнал, что с первыми шагами революции его доход с Ла-Косты и других земель в Провансе пошатнулся, хотя самой собственности он пока не лишился. Преданные жители Ла-Косты, защищавшие его в свое время от полиции, теперь стали демократами и равноправными гражданами, осознавшими свое положение и права, и не хотели расставаться с тем, что отбирали у них при старом режиме. Их традиционное непослушание, когда-то сослужившее ему хорошую службу, на этот раз работало против Сада. Его больше не будут встречать с песнями украшенные лентами пастушки. В мае 1790 года маркиз написал письмо другому своему другу, адвокату Рейно в Экс, в котором заверил, что, учитывая сложность обстановки в Провансе, в ближайшее время поездка туда в его намерения не входит. «Мне нужно решить здесь важные вопросы, и страх быть вздернутым на демократической виселице заставляет меня отложить путешествие до следующей весны». Он не иронизировал. В скором времени Гофриди пришлось скрываться, так как он сочувствовал роялистам и считался представителем бывшего аристократа.

Получив от Гофриди денежный перевод, Сад снял комнаты. В своих письмах к адвокату он проклинал семейство Монтрей и жаловался на утрату почти пятнадцати томов рукописей, утерянных во время разграбления и пожара в Бастилии. Некоторые из них Рене-Пелажи удалось спасти, но она взяла на себя смелость сжечь те из них, которые посчитала непристойными. Во время свиданий с женой в тюрьме Сад передавал ей также кое-какие секретные послания и бумаги, но все это тоже пропало. Освободившись из Шарантона, он направился в монастырь Сент-Ор, ее последний приют в Париже, но его, как нежеланного гостя, не приняли. Еще до конца апреля Рене-Пелажи начала приготовления к бракоразводному процессу. Но главной причиной гнева, который маркиз обрушил на голову красивой женщины, ставшей тридцать лет назад его женой, но с тех пор растолстевшей и полуослепшей, являлась потеря рукописей.

Вскоре Рене-Пелажи и Сад договорились о раздельной жизни. При разделе имущества он был обязан выплатить ей сумму в 160000 ливров, то есть те деньги, которые составляли ее долю капитала. В нынешней политической нестабильности Сад нечего не мог продать, чтобы набрать нужную сумму, в связи с этим решили, что на содержание жены он должен будет выплачивать 4000 ливров в год; кроме того, после его смерти ей полагалась основная сумма доходов с имений. Сохраняя спокойствие и разум, вот, что писала Реже-Пелажи по поводу развода 13 июня 1790 года.

«С моей стороны, решение принято после тщательных и трудных размышлений, занимавших меня некоторое время. Если господин де Сад пораскинет мозгами, он осознает причину, заставившую меня пойти на это, и поймет — иначе и быть не могло. Что касается скандала, так маркиз — мастер в этом деле. Мне бы не хотелось говорить то, что он заставит меня сказать в случае необходимости выступать в мою защиту. Но, если он вынудит меня предпринять такой шаг, я скажу».

Но уже заранее стало ясно — Сад не сможет выплачивать 4000 ливров в год, он вообще не имел для этого средств. Пробыв на свободе три месяца, маркиз отчаянно нуждался в деньгах и 23 июня снова написал своему адвокату. Это первое из многочисленных писем Гофриди на одну и ту же тему.

«Наряду с вашим посланием, я получил известие от Лиона[21]. Говорят, овец еще не стригли. Черт с ними, с этими овцами! Плевать я на них хотел, мой ученый друг! Неужели вы полагаете, что, рассчитываясь со своим мясником и булочником, я могу сказать: «Господа, овец еще не стригли»?

О да, да-да, мой ученый друг, вы будете смеяться. Я рад, что заставил вас смеяться, но пришлите мне хоть сколько-нибудь денег, иначе вы поставите меня в чрезвычайное положение и подвергнете жесточайшим трудностям. Ждать более двух недель я не могу. Сегодня 23 июня».

14 июля Сад исполнил свой гражданский долг, посетив празднования в честь первой годовщины Революции. Обошлось практически без происшествий, если не считать гибели одного человека и двух раненых, когда пушка дала осечку. Собравшаяся толпа оказалась настолько плотной, что маркиз, простояв шесть часов под дождем, практически не промок. Все же он не мог удержаться, чтобы не заметить: «Не стихающий весь республиканский праздник ливень заставил усомниться в неаристократическом происхождении Бога».

Через четыре месяца после освобождения из Шарантона маркиз влюбился, да так, как не влюблялся ни в Рене-Пелажи, ни в ее сестру. Его новую возлюбленную звали Мари-Констанц. Сад называл ее Кенэ — Констанц или «Чувствительная». Подобно многим его женщинам, она была актрисой. Констанц была почти в два раза моложе его и считалась замужем, но ее муж уехал в Америку, оставив жену и сына. Жениться на ней, пока жива Рене-Пелажи, маркиз не мог, но он сделал единственно правильный выбор. Пара создала общий дом и прожила вместе в мире и согласии до конца дней Сада. В разлуке они находились лишь те несколько месяцев, когда маркиз попал за решетку по воле Революции и Констанц не имела возможности навещать его, а также в начале последнего заточения в доме для душевнобольных в Шарантоне. Ее он охарактеризовал как «добропорядочную и честную обывательницу, любящую, ласковую и умную». Констанц делилась с ним небольшим содержанием, положенным ей ее мужем, в то время как он обеспечивал ее питанием и жильем. Если ее любовь к нему позволит продлить его дни настолько, чтобы он сумел вернуть свои деньги, Сад собирался обеспечить ее дальнейшее существование. Кроме того, маркиз оговорил возможность ее проживания в Сомане после его смерти.

Каких-либо свидетельств в пользу крайних форм сексуального поведения в их отношениях не сохранилось. О Констанц он отзывался то как об уважаемой даме, то как о дочери, к которой испытывает отцовские чувства. Едва ли она не знала, что Сад является тем самым человеком, который высек плетью Роз Келлер или пытался заниматься анальным сексом с девицами в доме Мариэтты Борелли в Марселе. Своей новой возлюбленной маркиз читал рукописи своих работ, чтобы она была в курсе его литературных изысканий. В 1791 году, когда «Злоключения добродетели» в угоду публике оказались «приправлены перцем», переименованы в «Жюстину» и подготовлены для продажи, там стояло посвящение Сада Констанц. В письмах Гофриди он характеризовал ее как молодую женщину, не лишенную ума и чувства. В посвящении к «Жюстине» Сад называет ее примером честности, достойным подражания, «ненавидящей дурман безнравственности и безбожия, с которыми и делом, и словом она ведет непрестанную борьбу». Судя по этому описанию, Констанц стала подходящей компанией для Сада-моралиста, каким маркиз предстает в своих исполненных двусмысленности произведениях, свидетелем искренности его клятвенных заверений о том, что грех и порок он описывал лишь для того, чтобы на их фоне религия и добродетель могли сиять безупречной чистотой.

Взяв на себя ответственность по созданию новой семью в наиболее трудный период времени, Сад начал искать пути добывания хлеба насущного: почти сразу после освобождение из Шарантона он принялся обхаживать актеров и других влиятельных людей театра. К концу 1790 года Сад и Констанц проживали на улице Нев де Матюрен, близ шоссе д'Антен, идущей из центра города на север. Небольшой дом находился не на самой улице, и попасть туда можно было, пройдя через сад, относившийся к зданиям, стоявшим у дороги. Свою жизнь там вместе с Констанц маркиз сравнивал с жизнью дородного священника в своей пресвитерии. Его фамильный титул, бывшее богатство, от которого в Париже при новом режиме не было никакого толку, — все это делало Сада, как аристократа, объектом для подозрений. Более того, его поместья в Провансе оказались обязаны платить новому порядку «патриотические» подати. 12 июня 1791 года маркиз настоятельно просил своих представителей «бороться, но не платить, или, как это говорится, хорошо их ласкать, чтобы не кусались».

Буржуазия Прованса боевого настроения не чувствовала. Сад по-прежнему надеялся на финансовое выживание с помощью театра. У него в запасе имелось несколько пьес, некоторые из которых были написаны во время тюремного заключения. Теперь процедура передачи их театру стала, как и многое другое, эгалитарной. Автор, как и раньше, читал свое произведение членам труппы, но затем проходило голосование. У маркиза уже имелся удачный опыт, когда его комедию «Мизантроп из-за любви» в сентябре 1790 года приняли в «Комеди Франсез». К весне 1791 года еще не менее пяти пьес готовилось к постановке другими театрами. Начинало казаться, что драматург нового порядка сумеет решить финансовые проблемы обедневшего бывшего аристократа. Время шло, но, несмотря на принятие пьес к постановке, ничего не происходило. Ему давали объяснения, но дело с места не сдвигалось. В конце концов, ни одна из постановок не увидела свет, и никаких денег Сад не получил.

А те несколько пьес, которые позже все же оказались поставлены, претерпели ряд неудач. «Граф Окстиерн, или Последствия распутства» в октябре 1791 года была поставлена на сцене театра Мольера. Наиболее сильным персонажем драмы являлся злодей, и его появление на сцене сопровождалось свистом и требованием дать занавес, настолько омерзительной выглядела его роль. Когда в конце вечера на сцену вышел Сад, его приветствовали аплодисментами, тем не менее приняли решение от дальнейшего показа спектакля воздержаться, отложив его до следующего сезона.

Но театральная карьера маркиза завершилась прежде, чем «Граф Окстиерн» снова увидел свет, так как прокатилась новая волна революционного патриотизма. Причиной неприятностей стала его пьеса «Соблазнитель». Ее поставили в Итальянском театре в январе 1792 года, и она выдержала четыре спектакля, последний из которых шел 5 марта. В этот день зал оказался до отказа набит членами комитета политической бдительности, отличавшихся от других зрителей красными беретами. Манеры этих людей вызывали нарекания со стороны простых любителей театра. Но то, что раньше называлось невоспитанностью, теперь расценивалось как «революционное» и «патриотическое» поведение. Учитывая ситуацию 1792 года, только очень смелый человек мог пожаловаться на них.

Когда в Итальянском театре 5 марта начался показ пьесы Сада, «красные береты» вели себя так, словно занавес еще не поднимали. Они продолжали разговаривать и громко кричать, так что реплики актеров тонули в шуме. Гвалт в зале усиливался, наконец актеры отказались от попыток перекричать его. Они считали пьесу не вызывающей возражений и по своей наивности не понимали, как могли оскорбить чистоту Революции. Однако, похоже те, кто прерывал спектакль, едва ли могли возражать против действия пьесы, поскольку ни строчки не слышали. Но пьеса, независимо от ее содержания, была неприемлема уже потому, что написал ее Сад. Как бы прилежно ни поддерживал он новый политический порядок, по своему происхождению он считался аристократом, хотя и бывшим. Своим святым гражданским долгом «красные береты» считали необходимым прекратить все постановки пьес этого человека.

Некоторые пьесы маркиза по своим литературным достоинствам едва ли могли рассчитывать на сколько-нибудь продолжительный успех. Но беспорядки в Итальянском театре послужили предупреждением другим актерам и театрам держаться подальше от сочинений этого автора. Страна вплотную приблизилась к периоду, когда у гильотины почти не будет простоя. Одной подобной пьесы могло оказаться достаточно, чтобы шея актера или менеджера очутилась в отверстии гильотины, клинок ножа поднят, затем отпущен — и голова скатится в корзину. Работы Сада считались «непатриотичными», хотя одно сочинение, которое на протяжении всей своей жизни он тщетно пытался предложить для постановки, была «патриотической трагедией „Жанна де Ленэ“. Единственное ее знакомство с публикой состоялось в Бастилии, когда Сад, являясь еще узником, оказался приглашен в зал заседаний большой тюрьмы, чтобы почитать данное произведение офицерам. Больше свои пьесы на театральных подмостках Парижа он не видел.

Досаду по этому поводу маркиз выразил в циркулярном письме, которое в 1795 году разослал режиссерам крупнейших театров столицы. Он предлагал им драматические произведения, одновременно описывая злоключения, выпавшие на долю каждого из них. Театр «Лувуа» уже собирался поставить его «Оратора», когда Сад обнаружил, что ему за него не заплатят, и отозвал пьесу. Во Французском театре намечалась постановка «Софи и десять франков», но труппу расформировали. Комедии «Будуар» не хватило одного голоса, чтобы Французский театр принял ее в делопроизводство, зато в Итальянском театре ее приняли единодушно. Однако маркиз посчитал нужным забрать ее, когда режиссер предложил добавить музыкальный аккомпанемент, «который все совершенно испортил бы». Что касалось его остальных, не увидевших свет, пьес, то «Жанна де Леснэ» источала «истинный патриотизм», в то время как при чтении «Генриетты и Сенвиля» женщины падали в обморок.

Все попытки Сада утвердиться в театральном мире заканчивались ничем. Иных источников существования, кроме доходов, получаемых от Ла-Косты и других имений, он не видел. Маркиз неустанно писал Гофриди, умоляя его прислать любые деньги, которые удалось собрать, иначе он будет обречен на нищету. К весне 1791 года Сад без обиняков сообщил Рене-Пелажи о своей несостоятельности оплачивать ее содержание. Теперь он писал Гофриди, что отправляется спать без ужина и даже без обеда. Письмо Гофриди, в котором в «сильных выражениях» было сказано, что его адвокат отправил письмо Лиону в Ма-де-Кабан, чтобы тот ликвидировал денежную задолжность; не произвело на мясника и булочника Сада никакого впечатления. Также не вызвали у них энтузиазма кредитные письма из Прованса.

Несмотря на явную поддержку, оказываемую им революционному порядку, маркиз не мог смириться с влиянием этого порядка на положение его дел в Ла-Косте. Там он приобрел более агрессивные формы, чем в Париже. Сначала его бывшие арендаторы радостно говорили: «Гражданин Сад ведет себя, как и положено стороннику новой республики». Маркиза заверили, что во время отсутствия имущество останется неприкосновенным, и гарантией этого является его поведение. Но обещания такого рода не могли лишить Сада собственного мнения на сей счет.

В мае 1791 года он заклеймил революционных «разбойников», арестовавших в Провансе его тетку, мадам де Вильнев. Вскоре маркиз ввязался в семейную распрю относительно того, кто унаследует имение в случае ее смерти. Он обвинял семейство Монтрей в желании расчистить путь его младшему, менее любимому сыну, преградив, таким образом, доступ к имуществу тетки ему самому. Возмущенный арестом мадам де Вильнев в 1791 году, Сад потребовал ее освобождения. Это оказалась не единственная выходка республиканцев, от которой он пострадал. Кто-то высказал предложение, чтобы он профинансировал для горожан перестройку стен в Мазане. Сад поклялся, что ради этих «воров» и «чокнутых» он палец о палец не стукнет. Как маркиз писал Гофриди, революция вместо того, чтобы служить раем для патриотов, становилась пристанищем для мошенников и временщиков. Для такого честного человека, как я, даже опасно предложить вынести из церкви, которую «варвары» хотели снести, останки своей предшественницы, небезызвестной Лауры Петрарки, так как это грозит обвинением в «аристократическом поведении».

Сад редко удосуживался сдерживать негодование. В апреле 1792 года он написал президенту Клуба Конституции в Ла-Косте об опасности патриотического вандализма в шато.

«Если хотя бы один камень будет вынут из моего дома, расположенного в вашем районе, я обращусь к вашим законодателям, обращусь к вашим братьям, якобинцам в Париже. Я потребую вырезать на нем надпись: „Камень, вынутый из дома человека, разрушившего Бастилию. Друзья Конституции украли его из дома самой несчастной из жертв королевской тирании. Вы, кто проходит мимо, занесите это в книгу человеческой порочности!“… Брут и его союзники не имели таких „каменщиков“ и поджигателей в своем кругу, когда вернули Риму драгоценную свободу, отнятую тиранией».

Искреннее негодование маркиза достойно похвалы, но подобное выступление восстановило против него республиканцев Ла-Косты точно так же, как когда-то вызвало недовольство «красных беретов» в партере и на галерке Итальянского театра. Теперь он утратил всякую надежду когда-либо снова иметь доход со своих имений. Гофриди, симпатизирующему роялистам, самому пришлось спасаться бегством. Сад уже предупредил его, что летом 1791 года в Париж из Прованса прибыл информатор, дочь Сотона. Молодая женщина давно точила зуб на старейшин Ла-Косты и теперь сгорала от желания исполнить гражданский долг и донести на Гофриди, деревенского кюре и некоторых других, выступив перед Национальной Ассамблеей. У нее имелись все основания надеяться добиться постановления об их аресте и казни.

В третье революционное лето во Франции вовсю процветали информаторы и им подобные. Увидев молодую женщину, маркиз тотчас раскусил ее. В своем письме-предупреждении он назвал ее злобной «маленькой сучкой». Хуже всего оказалось то, что «потаскуха» явилась к нему на квартиру с солдатом и угрожала внести его имя в список, мотивируя это поведением Сада в Ла-Косте почти двадцатилетней давности. Маркиз достаточно ясно дал ей понять, какое удовольствие получит, задав ей настоящую революционную порку.

Протесты Сада помогли на какое-то время защитить замок Ла-Кост от разграбления, но длилось это недолго. 17 сентября в парк на плато, возвышающееся над деревней, впервые вторглись бесчинствующие толпы. Они ворвались и в здание, грабя то, что можно было утащить, и круша то, что нельзя вынести. Книги и картины мало интересовали мародеров, более многообещающую добычу сулили им винные погреба, которые они тут же обчистили. Обстановку в основных комнатах уничтожили без всякого зазрения совести. Теперь даже красота стала рассматриваться как знак аристократической принадлежности.

В кабинете и личных комнатах Сада мародеры обнаружили необычные украшения. Рассказывали о имеющемся там искусном фризе с «изображением применения клизмы». Спальня Сада, как сообщалось, будто имела на стенах фрески непристойного содержания, иллюстрирующего сцены, впоследствии нашедшие воплощение в «Жюльетте». Найдены были также всевозможные предметы пыток и наказания. Несомненно, что в умах грабителей все это ассоциировалось с истязаниями пятнадцатилетних девочек в зимние месяцы 1774—1775 годов и сопровождавших их молодых женщин. Слухи и непроверенные обвинения свивались в паутину, сети которой могли оказаться достаточно опасными, чтобы человек предстал сначала перед комитетом общественного спасения, а потом и гильотиной. Мародеры Ла-Косты, совсем как обыкновенные воры, смогли сполна насладиться плодами разграбления и уничтожения, чувствуя при этом моральную правоту, так как, по их представлению, очищали деревню от таких ужасов прошлого, как фрески «Жюльетты» и фриз по применению клизмы.

Сад в частной переписке с Гофриди не скрывал своего мнения, когда прямо заявлял, что боготворил короля, но ненавидел злоупотребления, существовавшие при старом режиме. Единственная революция, которую он с радостью приветствовал бы и с готовностью поддержал бы, — это революция английского образца. По своему характеру и воспитанию маркиз являлся аристократом до мозга костей. Мысль о том, чтобы тесным образом общаться с революционной толпой, представлялась ему нестерпимой. Сторонников этой людской массы в своих письмах он неустанно называл «болванами» и «мелкими преступниками». Но не все из них оказались так глупы или мелки. В июле 1781 года Сад уверял Гофриди, что интересы многих революционеров из среднего класса состояли в личном продвижении. Имея профессиональные навыки и ум, они пользовались политической неразберихой, дабы стяжать богатство и власть, ничем не отличаясь в средствах от придворных льстецов, искавших милостей короля и аристократии. Маркиз впоследствии заметил в «Жюльетте»: «Этих мужчин и женщин не заботило ничье благосостояние, кроме их собственного. Революция — не более чем средство перекачки богатств из карманов прежних правителей в свои собственные».

Но Саду не стоило эту политическую истину провозглашать вслух. Напротив, он говорил словно по указке, демонстрируя согласие с новым режимом, что вполне соответствовало его настоящему положению автора пьес и романов и одновременно тайного создателя «120 дней Содома» и тому подобных произведений. Но простого согласия теперь недоставало, поскольку существовала опасность — его могли объявить бывшим аристократом. Гражданин Сад должен работать на Революцию, которой был обязан своей свободой.

— 2 —

В мае 1790 года Париж был разделен на «секции», ставшие основой для нового городского управления. Сад проживал в секции Вандомской площади, позже получившей название секция Пик. В июле 1790 года у себя в районе маркиз стал довольно «активным гражданином». Несколько месяцев спустя на общем собрании его спросили: «Не хотите ли вы стать нашим секретарем?» Предложение прозвучало достаточно «скромно», поскольку многие из присутствующих не умели даже писать. Тем не менее Сад согласился и взял в руки перо во имя Революции.

Чтобы еще больше обезопасить свое положение, он стал членом Национальной гвардии, в силу чего ему даже пришлось выполнять кое-какие обязанности по несению охраны. Эту поддержку новому режиму маркиз оказывал в то время, когда большинство французов не ожидали ничего более радикального, чем мирный переход к конституционной монархии. Несмотря на членство в Национальной гвардии, основной спрос нашли его способности секретаря и литератора. Секция назначила Сада в комиссию по надзору за больницами, при этом роль маркиза в ней сводилась к протоколированию сделанных наблюдений. Его работа, в основном, выглядела очень заурядно: от него требовалось умение собственным языком изложить бюрократические решения, принятые другим человеком.

В секции Пик маркиз наконец добился определенного влияния в обществе и положения. Совершенно случайно семейство Монтрей оказалось в юрисдикции секции, но теперь они не обладали ни властью, ни силой и постоянно жили в страхе, что на них обратят внимание. Революция двигалась вперед семимильными шагами, и довольно скоро мадам де Монтрей вместе со своими домочадцами оказалась в положении, когда ей пришлось искать защиты у зятя, который напрасно взывал к ней о помощи в годы своего заточения.

Сад не заявил на них, но впоследствии активно вмешался в семейные дела. Обоих его сыновей мадам де Монтрей и Рене-Пелажи хотели бы отправить за границу. Молодые люди со временем могли бы вступить в ряды роялистов, находившихся в тот период в эмиграции. Родственник Сада, Луи-Жозеф де Бурбон, прилагал определенные усилия по их объединению. В назначенный час, они могли бы выступить в поддержку прусского вторжения во Францию с тем, чтобы восстановить королевскую власть в стране. В сентябре 1791 года маркиз узнал, что его старший сын, Луи-Мари, уехал за границу. Разгневанный, он пригрозил объявить семейство Монтрей врагами Революции, сочувствующими эмигрантам. Это соответствовало действительности, и Монтрей боялись исполнения угрозы, но Сад ничего не предпринял, ограничившись лишь предупреждением.

Стать пламенным памфлетистом и пропагандистом нового правопорядка маркизу помог случай. Свой первый революционный опус он создал после попытки бежать из Парижа, предпринятой Людовиком XVI и Марией-Антуанеттой в июне 1791 года. Обманув свою охрану, королевская чета и сопровождавшие их лица направились к германской границе и уже достигли Варенна, где их и схватили. Им не повезло, и побег не увенчался успехом, но сей инцидент стал поворотным пунктом в развитии революционных событий. Конституционного монарха доставили в Париж, где вскоре в качестве арестованного ему предстояло ожидать решения суда. Если бы Людовику XVI удалось сбежать, можно не сомневаться, что для подавления восстания в стране он призвал бы на помощь армии европейских государств. Когда короля столь бесславно вернули в столицу, Сад, воспользовавшись ситуацией, опубликовал «Обращение граждан Парижа к французскому королю». Данное сочинение не носило яркого обличительного характера, но тем не менее было исполнено укора. Маркиз обвинил монарха в подрыве веры, которую возлагал на него французский народ, но ни словом не обмолвился о том, что Франция может иметь иное политическое устройство, кроме конституционной монархии. Сад утверждал: в глазах Бога все люди равны, и король является первым среди равных. «Франция никогда не будет управляться никем, кроме короля. Но его правление должно быть согласовано с волей свободного народа, и он должен оставаться верным из закону».

В случае с неудавшимся побегом маркиз считал, что в сложившейся ситуации ответственность несли скорее королевские советники, чем сам Людовик XVI, для чьих ушей и предназначалось обвинение. Монарху теперь предстояло вновь завоевать любовь и доверие народа, который еще был в состоянии его простить. Все же Сад предупреждал короля: «Во Франции может быть только одна партия — партия свободы».

Жестокостям бурбонской монархии не могло быть места в новом веке разума. Об этих жестокостях Сад писал следующее: «Являясь порождением мрака, деянием рук Принца Тьмы, они существуют только в беспросветной ночи предрассудков, фанатизма и рабства. Но стоит вспыхнуть факелу философии, как они бледнеют, исчезая в его благотворном пламени наподобие тяжелых испарений осенней ночи, тающих с первыми лучами солнца».

Вскоре, как только старые формы предрассудков, фанатизма и рабства сменились на новые, более свирепые, эти клише революционной прозы зазвучали циничной пропагандой. Но в этой ситуации Сад скорее выступал в роли жертвы, нежели представителя притеснителей. Несмотря на то, что тон его обращения к королю лишен сухости бюрократических отчетов, не верится, чтобы осенью 1791 года он верил в свой оптимистический прогноз относительно будущей судьбы монархии. Но в ту пору смелый политический опыт, предпринятый народом, еще не перешел за черту безнадежности. Предвещать опасности — равносильно накликать их. Что касалось его публичных высказываний, то личная осторожность подсказывала маркизу сохранить поучительный тон на какое-то время.

Год с лишним спустя, в ноябре 1792, после самого жестокого кровопролития сентябрьской бойни, в своих «Соображения о способе применения законов» Сад все еще выступал проповедником революционной демократии. Но говорил он и спорил в соответствии с инструкциями, полученными от активистов секции Пик. Теперь восхвалял тех, кто в августе отнял власть у более консервативных революционеров. Деятельность новых лидеров положила конец монархии и два месяца спустя привела к казни короля. Взгляды Сада на правление совершенно не совпадали с конституционными идеями, которые он пропагандировал летом предыдущего года. Он пояснял, что при власти короля избранники народа являются простыми просителями, а при республиканском правлении долг представителей состоит в защите интересов своих избирателей. Не заручившись поддержкой тех, кто их избрал, они не имеют права издавать ни конституции, ни декреты. Избранники обличены полномочиями предлагать новые законы, причем, и предлагать их на рассмотрение народа, демократический выбор которого остается абсолютным.

Вторая работа Сада, как политического автора в секции Пик, носила довольно банальный характер. Он составлял «братские послания» в аналогичные комитеты, в свете усиливающейся тирании революционного режима призывал к охоте на врагов народа, выступал с категорическими заявлениями против увеличения армии, находившейся в Париже, до шести тысяч солдат. Подобное мероприятие легло бы тяжким финансовым бременем, и, как справедливо заметил маркиз, профессиональные военные силы с легкостью могут стать орудием контрреволюции.

Роль Сада как гражданина Революции носила предсказуемой ироничный оттенок. Его собственная репутация позволяла предположить, что он, воспользовавшись ситуацией и упиваясь законностью действий, начнет мучить и издеваться над жертвами гнета. Вместо этого его революционная деятельность ограничивалась производством материала, который большей частью даже не мог вызвать интереса. Действительно, чаще всего он работал под диктовку других. Выйдя на свободу из Шарантона в 1790 году, маркиз вскоре обнаружил, что наивысшее благо состоит в том, чтобы существовать независимо от других. Этой мыслью он поделился с Гофриди. Но возможности такого выбора Сад в скором времени лишился, когда Революция поставила превыше всего суровую обязанность подчинять свою волю воле коллектива. В жизни маркиза на смену интеллектуальной независимости пришла скука солидарности.

Из частных комментариев Сада видно, что наиболее сильное впечатление оказала на него сентябрьская резня 1792 года. Вслед за переворотом 10 августа и окончательным отказом от королевской власти, в Париже воцарилась анархия, справиться с которой городская Коммуна, похоже, не могла. Жестокость эта, скорее всего, оказалась вызвана чувством отчаяния и жаждой мести по отношению к тем, кто был готов защищать Революцию с помощью внешних сил, тем более, что прусские войска под командованием герцога Брунсвика взяли Верден и начали пробиваться к столице. В решительном порыве защищать город до последнего, Коммуна вооружила горожан. Но, как с некоторым опозданием выяснилось, многие парижане предпочли сводить личные счеты, а не оказывать помощь в защите столицы от захватчиков.

Последовали кровавые расправы над священниками, учиняемые самозванными палачами, ставшими во главе толпы. Повстанцы начали открывать тюрьмы. Но цель их состояла не в освобождении заключенных, а в том, чтобы вершить скорый суд. В ход пускались ножи и секиры мясников, жертвами которых стали не только мужчины, но и женщины. Вскоре такие места заключения, как Бисетр и Сальпетриер, превратились в настоящие бойни. Короля и королеву временно пощадили. Но подругу королевы, принцессу де Ламбалль, которая, по слухам, являлась сексуальной партнершей Марии-Антуанетты, выволокли на площадь и отдали на суд линча. Одним ударом сабли ей отрубили голову и, надев на пику, поднесли к окнам королевы. Несколько часов обезглавленное тело принцессы обезумевшие от пролитой крови мужчины и женщины таскали по улицам города. Палач отрубил ее груди и вульву, которую на потеху толпе надел, как усы. Отсекая наружные половые органы, он радостно приговаривал: «Проститутка! Но теперь в нее уже никто не сунется!» Так в действительности выглядело то, что после трех лет нового порядка лицемерно называлось «строгим судом народа».

Реальность в самом зловещем своем проявлении в виде кровавых сцен на улицах и в тюрьмах превзошла самые жестокие описания садовской прозы. Если бы он на самом деле был одержим фантазиями, присутствующими в его романах, и стремился бы наполнить их материальным содержанием, придумать более подходящего момента просто невозможно. Находясь на службе у новой Революции, во имя справедливости Сад мог бы высечь ни одну дюжину женщин. Если кровавая резня вызывала у него тошноту, он мог бы приказать, чтобы выбранные им жертвы были наказаны, как это делали другие. Маркиз не пошел этим путем, но и не оставил без внимания поведение тех, кто избрал этот способ совершения правосудия. Он сделал вывод, что их политическими руководителями двигала всего лишь жажда власти и реализации тех возможностей, которые эта власть им сулила. Все было направлено на удовлетворение секретных страстей и пороков.

«Ничто, — писал Сад Гофриди после резни, — не в силах сравняться с теми ужасами, что творились».

Как бы не относился он к религии, но он оплакивал смерть зверски убитых священников, особенно архиепископа Арльского, «наиболее добродетельного и уважаемого из людей». Учитывая опыт Сада во время Революции и его личную реакцию на все происходившее, жестокости, описываемые в «Жюльетте», предстают скорее как басни с моралью, чем сексуальной приманкой. Но и здесь не обошлось без элемента двусмысленности. В рукописи Сада, где он рассказывает об ужасах резни, присутствуют добавленные между строк слова: «но они были справедливы». Почему? Иных высказываний относительно справедливости беспримерной бойни у маркиза не имеется. Не исключается, однако, возможность, что добавку эту он сделал, дабы обезопасить себя на тот случай, если письмо будет вскрыто кем-то еще, кроме Гофриди.

Другие свидетельства отношения Сада к происходившему проявятся в начале 1793 года, когда он будет назначен присяжным революционного трибунала, и июле того же года выдвинут на должность председателя суда. В сардоническом письме Гофриди он предупредит своего адвоката о присылке денег; в противном случае пусть ожидает вынесения смертного приговора. Но его мрачная шутка едва ли нашла одобрение. В январе взошел на эшафот Людовик XVI, в октябре за ним последовала Мария-Антуанетта. По мере того как не удавшийся эксперимент по установлению конституционной монархии переходил в террор, количество доносов и казней разрасталось, словно снежный ком. В ситуации 1793 года положение Сада в роли судьи выглядело необычным, если не сказать уникальным. Маркиз сам оказался в тени гильотины. Несмотря на то, что когда-то высек Роз Келлер и являлся участником марсельского скандала, несмотря на торжество злодеев и убийц в его романах, сам он из моральных соображений был противником высшей меры наказания. Его точка зрения не лишена целесообразности, поскольку Сад утверждал, что всякое наказание бессмысленно и омерзительно, если не направлено на перевоспитание преступника. В те дни, когда кровь текла рекой, он проповедовал гуманизм и стоял за мир и порядок. Мрачные, полные драматизма сцены жестокости, двигавшие действие в его повествованиях, казалось, ушли на второй план. Для них не могло быть места в мыслях маркиза, пока не минует политический кризис. Его соратники-присяжные не могли не заметить, что в тех случаях, когда представлялась возможность, Сад прилагал максимум усилий, чтобы установить невиновность представших перед трибуналом людей. В своем стремлении спасти таких людей от обычного для подобных случаев смертного приговора он вел себя «непатриотично».

Его поведение, естественно, не вязалось с репутацией монстра, проделавшего непотребные вещи с Роз Келлер и Мариэттой Борелли и ее компаньонками. Но Сад продолжал в том же духе и подверг себя смертельной опасности. 6 апреля на собрании секции Пик он столкнулся со своим тестем, президентом де Монтрей. Они не виделись пятнадцать лет, и теперь старик отчаянно пытался сыграть роль лояльного республиканца. «Я предвижу момент, когда он пригласит меня к себе домой», — лаконично заметил Сад по этому поводу. 13 апреля, сообщив Гофриди о получении должности присяжного революционного трибунала, он добавил, что к нему наведывался Монтрей. Их роли самым невероятным образом поменялись. Опальный вершитель судеб старого режима и его семья являлись наиболее подходящей мишенью для доноса и самыми первыми кандидатами на гильотину. Старый судья пришел просить защиты у нового. Разоблачение могло последовать с минуты на минуту. Маркиз выбрал исключительно опасный объект для проявления милосердия.

Несмотря на требования кровопролития, имелся список семейств, попадавших под защиту нового режима, которым не грозила сиюминутная опасность быть признанными врагами Революции. К этому списку, по своему собственному усмотрению, Сад добавил Монтреев. «Такой будет моя месть им», — заметил он. Вероятно, именно это помилование стало основной причиной конфликта с властями. Коллеги внимательно наблюдали за ним, и их неодобрение его «умеренности» росло. Более того, в комитет общественного спасения начали поступать сообщения о том, что бывший маркиз де Сад виновен в подрыве политической философии. В частности, он высказался о небесном рае на земле, который намеревалась установить их тирания, как «непрактичном». Тогда был сделан вывод, вероятно, небезосновательный — маркиз надел революционную мантию лишь для того, чтобы спасти собственную шкуру, и с первого дня работал против нового правления. В его адрес посыпались замечания самого зловещего толка.

— 3 —

В годы, последовавшие за неудавшимся бегством королевской четы, Сад, снискавший репутацию автора художественных произведений, продолжал привлекать к себе настороженное внимание властей. Как писатель, Сад был, в основном, знаком современникам по двум романам, вышедшим в свет после его освобождения из Шарантона. Первый из них давал пищу для размышлений пуристам Революции, а также цензорам бывшего режима. Выйдя из заключения в возрасте пятидесяти лет, маркиз не потерял надежды увидеть на подмостках парижской сцены хотя бы одну из своих пьес и хотя бы одну книгу опубликованной. Он предложил «Алину и Валькура», а также версию «Злоключений добродетели» Жируару, молодому издателю, который также выпустит его «Послание французскому королю» после несостоявшегося бегства в Германию.

Насчет «Злоключений добродетели» Жируар сомневался, хотя понимал, что в то время, когда первая фаза Революции провозгласила свободу прессы, роман мог бы лечь в основу бестселлера. В тот момент опасность со стороны цензуры не грозила. В любом случае, история читается несколько скучновато. Возможно, Сад решится переработать ее, добавить подробности сексуальных истязаний героини. Жируар к числу революционеров не относился, скорее считался монархистом, но в случае с «Жюстиной» коммерческий нюх не обманул его.

К июню 1891 года, непосредственно перед исчезновением короля из Парижа, на стол редактора лег пересмотренный роман, который назывался: «Жюстина, или Несчастья добродетели». В письме адвокату Рейно маркиз пояснял, что по настоянию Жируара «подперчил» книгу, и предупреждал лучше не читать ее в нынешнем виде, а подвергнуть сожжению. Еще он признался своему корреспонденту о возможном отказе от авторства, если вдруг его имя приплетут к этому роману. На протяжении жизни Сад трижды публично и множество раз в узком кругу отрекался от причастности к этой «непристойной книге». Возможно, сей шаг имел смысл в политической обстановке 1791 года, тем более, что он рассчитывал найти место куратора музея или библиотеки. С другой стороны, может быть, маркиз просто чувствовал испорченность раннего варианта с его чисто философской подоплекой в угоду стремительного коммерческого успеха. Естественно, он нуждался в деньгах после стольких лет разочарования в удовлетворении. Все это принесла ему публикация его большого труда.

К моральным возражениям против новой версии, какими бы они не были, примешивались писательские просчеты, связанные с литературными пристрастиями того времени. С этой точки зрения, новые характеры и события мешали ясному, прямому повествованию, которое можно бы поставить в один ряд с такими произведениями, как «Кандид», «Джонатан Уайлд», или «Расселас». Простая тема пострадавшей добродетели и превознесенного порока из-за навязчивых повторов и потворства стала менее ясной и четкой. Тщательная разработка сцен с подробными описаниями изнасилований, содомии и сексуальной жестокости вызывала отвращение. Совершенно напрасно оказались введены пространные, постоянно повторяющиеся суждения, нацеленные на оправдание порока, в то время как в первозданном варианте события сами говорили за себя, а комментарии звучали скупо.

Когда «Жюстина» вышла в свет, ее философское содержание не вызвало сколько-нибудь значительного интереса, хотя произведение раскрывало правду о морали общества прошлого и настоящего. Если фигляры революционного сброда и отдельные приговоры, вынесенные предыдущим режимом не убедили мужчин и женщин в существовании в цепи человеческих страстей связи между похотью и жестокостью, то их реакция на роман Сада, вероятно, исправила это. В самом деле, дети Просвещения стали добровольной аудиторией для героини романа, которая теперь предстала в облике «Терезы». Сторонники Свободы, Равенства, Братства судорожно листали страницы, на которых добродетельная девушка страдала от плетей и каленого железа своих преследователей, а также подвергалась такой энергичной и неестественной эксплуатации тела, что на протяжении невероятно длинного повествования фактически оставалась девственницей. В преддверии новой эры механических изобретений воображение Сада было под стать промышленной технологии. Словно демонстрируя «La Femme Machine»[22], автор не пропустил ни одной детали в описании того, как судья Кардовилль вводил в тело героини сулему, а затем зашивал отверстия вощаной нитью, или как хирург Роден отсекал у своих жертв жизненно важные органы. Как бы то ни было, все это хорошо вписывалось в моральные претензии 1789 года. Если сентябрьская резня относилась к тому же миру, что и права человека, значит, читатели «Жюстины» могли встретить роман с таким же энтузиазмом, с каким приветствовали свободу и справедливость.

Жируар остался доволен успехом книги и по этой причине пошел на публикацию «Алины и Валькура». Аналогичная популярность второму роману не грозила, но успех гарантировался заявлением, что он написан «автором „Жюстины“». Сад остался доволен — в свет выйдет и эта объемная плутовская повесть, построенная на моральных парадоксах. В данном случае маркиз даже не возражал, чтобы его имя красовалось на обложке. Роман собирались выпустить в шести книгах. Печатать его Жируар начал у себя в цеху на улице Бу дю Монд. Но роялистские убеждения сделали его сначала объектом для подозрений, а потом — жертвой доноса. Издателя арестовали до завершения работы над шестью томами. Роман был опубликован с некоторой задержкой и вышел в свет в 1795 году, хотя дата издания значилась прежняя, 1793 год. Жируар так и не увидел его. Его признали виновным и 8 января 1794 года отправили на гильотину. Дальнейшее развитие событий позволяло предположить, что и автор романа также не доживет до его публикации.

— 4 —

В то время как «Жюстина» ославила имя, а «умеренность» в роли судьи вызвала подозрительное к нему отношение, Сад оказался в ситуации, когда его безопасности стало угрожать поведение собственных детей. Во время своего длительного тюремного заключения Сад не видел сыновей, и они вели себя скорее как отпрыски семьи Монтрей, нежели Садов. Предложение Монтреев зачислить их за границей на военную службу с тем, чтобы они могли выступить против французского правительства, ни к чему не привело. Но младший сын под предлогом того, что выполняет свой долг как член ордена рыцарей, отправился на Мальту. Луи-Мари де Сад, старший брат, с должности штабного офицера подал в отставку. Он начал путешествовать по Франции, занимаясь рисованием и ботаникой. За обоими молодыми людьми режим вел строгое наблюдение. Их имена внесли в список эмигрантов. Любой член такой семьи, местонахождение которого невозможно было установить немедленно, по воле новых зелотов от бюрократии попадал в перечень выехавших из страны и, следовательно, врагов страны. В сумасшедшем доме бюрократического аппарата того режима в 1797 году сам гражданин Сад значился в Ла-Косте в списке эмигрантов по той простой причине, что исполнял свой революционный долг в Париже.

Подобно тиранам прежних и последующих времен, новые республиканские власти решили, что оставшиеся члены подобных семейств должны нести наказание за преступления тех, кто сбежал. К августу 1792 года Сад физически ощутил нависшую над ним опасность. Маркиз написал два официальных письма. Первое представляло собой заверенный документ, в котором он приказывал обоим сыновьям вернуться домой. Второе предупреждало Монтреев, что, если они не велят братьям вернуться, он будет вынужден доложить о президенте и его семье перед Национальной Ассамблеей. Страх и предательство пустил свои изъеденные чревоточиной корни даже внутри родственных отношений.

На практике положение обеих семей мало чем отличалось. К страху перед репрессиями, ожидавшими родственников эмигрантов, примешался страх террора общей атмосферы охоты на ведьм, объявленной на врагов народа, которых искали среди бывших аристократов. Первыми под прицел неминуемо должны были попасть древние и когда-то процветающие дома Садов и Монтреев. Наказать по заслугам этих привилегированных правонарушителей толкала не столько радость исполненного гражданского долга, сколько перспектива после некоторых заигрываний с законом перекачать их несметные богатства в карманы борцов за социальную справедливость. Пока маркиз пребывал в столице, его поместья в Провансе оказались конфискованы. Хотя имелись бесспорные доказательства того, что он находился во Франции, отменять приказ об их изъятии никто не собирался.

Какое-то время Сада не трогали. Создание в апреле 1793 года Комитета общественного спасения и средоточие всей полноты власти в руках его членов сначала показались попыткой взять под контроль анархию революционного правительства. Возникновение такого органа как будто не предвещало разгула террора. Убийство Марата Шарлоттой Корде в июле 1793 года вдохновило маркиза на прощальную речь, написанную от лица секции Пик в сентябре того же года. Она называлась «Обращение к духу Марата и Лепелетье».

Воздав хвалу этим людям, Сад как бы защитил себя в глазах правителей Франции. Марат, погибший герой, верил в необходимость проведения репрессий, считая кровопролитие средством установления добропорядочного и справедливого общества. Маркиз, выступая в роли исполненного чувства долга философа новой автократии, выделившейся из Комитета общественного спасения, восхвалял самоотверженный политический фанатизм Марата. Пример этого человека, по мнению Сада, служил доказательством того, что эгоизм не есть проявление всеобщего закона. В этом плане маркиз отмежевался от ряда наиболее громких голосов, звучавших в его литературных произведениях, которые доказывали, что эгоизм является одним из немногих, но действительно существующих универсальных законов. Лепелетье, как и Марат, павший от руки наемного убийцы, восхвалялся за мужество, выразившееся в его голосовании за казнь короля. Те, кто помнили садовское публичное выступление двумя годами раньше, суть которого сводилась к тому, что ограниченная монархия представляется единственным подходящим строем для управления Францией, такое радикальное изменение мнения относительно роли короля должны были посчитать малоубедительным. Но главный акцент в своей речи маркиз сделал на Марате, которого для придания ему большего веса сравнивал с несгибаемыми отцами Римской республики.

Сад как оратор все же не мог тягаться с Садом-автором замысловатых повествований. Более того, его похвалы, расточаемые в адрес героев революции, практически ничем не помогли ему. В июле 1793 года в Комитет общественного спасения вступил новый член. Как и Сад, он был человеком благородного происхождения и воспитания и даже учился в той же школе, что и маркиз, — колледже Людовика Великого. Разрушительная тематика садовской беллетристики не вызывала у него симпатий, и все же Максимилиан Робеспьер видел проблемы Революции глазами садовского героя, готового решать их с разрушительной и губительной для человека простотой. На этом сходство завершалось. В отличие от литературных гипотез Сада, в основе нового порядка должны лежать религия и добродетель, хотя их не следовало путать с теми же понятиями, существовавшими до 1789 года. Но хуже всего являлось то, что все, что представлялось наиболее революционным в героях садовской прозы, рассматривалось теперь в качестве реакционного. Придя к власти, Робеспьер объявил атеизм «аристократическим» и приказал поклоняться «Высшей Сущности». Этот термин Сад использовал в своих романах для определения божественной сути, хотя с совершенно иной целью. Слова Робеспьера приобрели почти гипнотическую власть над умами и душами многих французов. «Суть республиканизма заключается в добродетели, — провозгласил он. — Революция есть период перехода от власти, зиждевшейся на беззаконии, к власти, основанной на законе». Маркиз-писатель видел этот процесс в противоположном свете и описал триумф такой организации, как «друзей преступности». Мир «перехода» на самом деле являлся раем для преступников и психопатов.

Но религиозную мораль Робеспьер намеревался ввести законодательным путем. Он предложил ввести новый свод законов, первый пункт которого должен констатировать, что французский народ верит в существование Высшей Сущности и в бессмертие души. «Природа есть настоящий проповедник Высшей Сущности, вселенная — ее храм, и добродетельное поведение — способ ее боготворения». Трудно было представить человека с таким явным желанием перевернуть старый порядок и в то же время столь не похожего на глашатаев романов Сада.

Намерения Робеспьера тотчас столкнулись с трудностями. В стране такого размера, как Франция, имелось достаточное количество людей, не желавших массового обращения в этот деизм романтического возрождения, тематика которого не менее ясно, чем самим Максимилианом, была озвучена Томасом Пейном и Уотсуортом. Многих мужчин и женщин вполне устраивала вера в христианство или какую иную религию, другие могли спокойно существовать без веры вообще. Некоторые из них, как сам Сад, оказались настроены скептически, считая, что человеческая природа несовместима с амбициозным желанием создать добродетельную республику. Но Робеспьер оставался тверд: раз добродетель являлась высшей целью, то ее насаждение даже с помощью террора не могло быть слишком дорогой ценой. Пусть коррумпированное тело политики истечет кровью, зато потом оно станет здоровым.

Итак, лечение состояло в массовом доносительстве, скорых судебных расправах и казнях, принявших размах боен. Мужчины и женщины умирали десятками и сотнями, в большинстве своем не зная, почему. Как заметил соратник Робеспьера, Кутон, «гильотина перестала быть наказанием, но стала эффективной машиной для уничтожения врагов общества». Летом 1794 года казни, насчитывавшие сотню в месяц, выросли до двухсот в неделю. В июне произошли изменения в законе. Теперь основой для вынесения приговора являлось подозрение, а не доказанная вина. Чтобы ускорить делопроизводство, отдельные судебные разбирательства перестали существовать, им на смену пришли массовые судилища. Одновременно могли рассматриваться дела шестидесяти человек, которым выносился общий вердикт и общий приговор.

В этот мрачный период усилившегося террора Сад жил с Констанц на улице Нев де Матюрен. 8 декабря 1793 года они оба находились дома, когда на пороге их дома появилось двое мужчин. Один из них, Марот, являлся комиссаром полиции, второй, Жуэнн, — полицейским офицером. У них имелся приказ об аресте гражданина Сада, подписанный революционным Трибуналом (так теперь назывался суд). Он привлекался к суду по обвинению в контрреволюционной деятельности.

Не имея иной альтернативы, маркиз сказал о своем подчинении такому решению, но арест воспринял как нечто неожиданное. Он, как и другие жертвы террора, верил, что самоотверженно трудится на благо режима, который теперь, похоже, намеревался уничтожить и его в этой мясорубке безрассудства. Ему не сказали, заключается ли его вина в том, что оба его сына являются эмигрантами, или в том, что добродетельная республика опасается негативного влияния со стороны его пресловутого романа. Но вскоре он узнал — для ареста нашлась третья причина. Ему в вину вменялся факт поисков места в конце 1791 года для себя и двух своих сыновей в королевской гвардии. Даже если бы это соответствовало действительности, в 1791 году Франция оставалась монархией, а Национальная Ассамблея признавала короля конституционным монархом и главой государства. В поиске подобного назначения не было ничего недостойного, не говоря уже о незаконности. Но времена изменились, и поступки рассматривались теперь в новом свете. Ретроспективная преступность стала теорией, благодаря которой гильотина не простаивала. Кроме того, Трибунал поспешно выискивал другие «преступления» для подкрепления первого обвинения, выдвинутого против бывшего владельца Ла-Косты.

В условиях кошмара углубляющегося политического террора и всеобщего умопомрачения арест Сада выглядел вполне логично. Человек, пытавшийся устроиться на службу к королю, казался подозрительным. Маркиз оказался не единственным человеком, которого обвиняли в преступлении, заключавшимся в попытке найти место в королевской гвардии. Оправдаться он не мог, а предъявленного обвинения вполне хватало, чтобы заключить его в тюрьму и держать там до более полного расследования.

Сада на некоторое время поместили в бывший монастырь Мадлонетт. Иных обвинений ему пока не предъявляли. Маркиз написал в секцию Пик, а также в Комитет национального спасения и горько посетовал, что после тринадцати лет заточения в тюрьмах короля он встретил Революцию как своего освободителя. И теперь, когда им проведено на свободе всего четыре года, режим, которому он преданно служил, снова помещает его в темницу. Сад даже выразил одобрение по поводу казни Марии-Антуанетты, имевшей место в октябре предыдущего года, словно это могло ему как-то помочь.

Пока, сидя в переполненной тюрьме, маркиз писал письма, его бумаги и жилье подвергались тщательному осмотру. Среди рукописей сыщики обнаружили замечания и комментарии, которые должны были пролить новый свет на взгляды судьи революции.

В первые месяцы 1794 года Сад в ожидании суда скитался по тюрьмам. Карм, Сен-Лазар и Пикпюс, близ Венсенна, — вот список исправительных учреждений, в которых он побывал. В Пикпюс, еще один бывший монастырь, превращенный в тюрьму в 1792 году, когда количество арестов резко подскочило, его перевели 27 марта. Одной из причин для перевода послужил его возраст и плохое состояние здоровье. Камера находилась всего в нескольких сотнях ярдов от того места на открытом пространстве, где размещалась гильотина. Сюда ее перевезли с площади Согласия, где обитатели близлежащих домов жаловались на постоянный запах крови. Для сбора крови на новом месте использовалась большая свинцовая урна, устанавливаема под платформой. Каждый вечер ее доставляли в Пикпюс для опорожнения.

Сад имел возможность ежедневно видеть и слышать почти все, что происходило на месте казни. У него не было причин сомневаться, что через несколько месяцев и он сам присоединится к чреде мужчин и женщин, храбро или малодушно ожидающих своей смерти под лезвием гильотины. Пока маркиз находился в заключении, произошли изменения в законе, согласно которым подозрения стало достаточно, чтобы приговорить человека к высшей мере наказания. Такое развитие событий едва ли могло служить утешением. Мы не знаем, насколько часто Сад имел возможность наблюдать за производимыми экзекуциями, но он писал Гофриди, что был очевидцем казней 1800 мужчин и женщин. На смерть они шли, кто смело, кто в ужасе, но все служили и все гибли ради стремления Робеспьера к добродетели.

Тогда 24 июля 1794 года секция Пик привела свидетельства против своего бывшего секретаря и судьи, называя его просто Альдонзом Садом. 26 июля общественный обвинитель Революционного Трибунала Фукье-Тенвиль выдвинул против него обвинение в том, что Сад состоял в приравниваемой к предательству переписке с врагами республики. Кроме того, его обвинили в непатриотичной снисходительности, проявляемой им на посту судьи, дабы помочь врагам народа избежать смерти. Трибунал признал: маркиз выступал в роли активного члена секции Пик лишь для того, чтобы избежать строго и справедливого правосудия, чинимого Революцией над бывшими бывшими аристократами.

Роскоши слушания его дела в отдельности Саду не предоставили. Явиться в суд и услышать приговор ему надлежало вместе с другими двадцатью семью обвиняемыми. Предполагалось, приговор будет вынесен утром, а во второй половине дня осужденных в повозках доставят в Пикпюс, чтобы гильотинировать их еще до наступления вечера. В тот день перед Революционным Трибуналом предстало двадцать три из двадцати восьми обвиняемых. К наступлению ночи двадцать один из них — бывшая знать, бывшие священники, бывшие офицеры — были уже мертвы. Одного мужчину оправдали. Одна женщина, когда ее доставили в суд, упала в конвульсиях, и ее отвезли в Консьержи, отложив слушание ее дела.

Но в случае Сада процессуальная анархия, ничуть не уменьшившаяся в результате террора, оказалась ему на руку. 24 июля, когда его соратники по секции Пик приготовили сфабрикованное против него обвинение, жить ему оставалось не более трех дней. 27 июля эскорт отправился по тюрьмам собирать обвиняемых для доставки в Революционный Трибунал. Пятерых из двадцати восьми не обнаружили. Возможно, произошла путаница имен Альдонз Сад и Донатьен-Альфонс-Франсуа де Сад. Но, скорее всего, его искали не в той тюрьме. Ошибка была вполне понятна, так как в то время в Париже, несмотря на постоянную работу гильотины, насчитывалось 8000 заключенных, а вновь создаваемые тюрьмы еще плохо функционировали. Таким образом, Сад и еще четверо заключенных перед судом не предстали.

Рано или поздно его бы все равно обнаружили. Но на сей раз ему на выручку пришла судьба, которой он отдавал должное в своих романах. В тот самый день, когда должен был состояться суд над ним, вспыхнул давно назревавший бунт, направленный против засилья террора. Открытое выступление противников репрессий опоздало всего на несколько часов, чтобы спасти жизни тех, кого в тот день отправили на гильотину. Войска, сосредоточенные на Гревской площади перед отелем де Билль для охраны Робеспьера и его коллег, находившихся в здании, вечером того дня начали постепенно рассредотачиваться. В ночь на 28 июля охраны уже не оставалось вовсе. Тогда вступили в действие силы Национального конвента и арестовали руководителей правительства. На другой день Робеспьера и его брата, Сен-Жюста, Кутона и их соратников отправили на гильотину.

24 июля Сад был близок к смерти, как никогда. Но после 28 июля, в результате сочетания невероятных событий, начало казаться, что в конце концов ему удастся выжить. На протяжении многих месяцев «трон наоборот», как стала называться вращающаяся доска гильотины после того, как к ней привязали и бросили под нож Людовика XVI, ни дня не простаивал без работы. Наблюдая из окна своего заточения вечерние казни, последние мгновения жизни жертв, фонтаны крови, брызжущей из тел, обезглавленных на глазах тех, кто дожидался своей очереди, маркиз про себя, должно быть, замечал, что в его произведениях не происходило ничего, подобного этим мерзостям. Саду выпало тяжкое психологическое испытание видеть этот ужасный спектакль ежевечерне и знать — его ждет аналогичная судьба. Тем не менее он сумел выйти из него несломленным и в здравом уме.

В Пикпюсе, так же, как и в Бастилии, маркиз окунулся в свой мир творчества. К написанию нового романа «Философия в будуаре» он приступил, вероятно, в первые недели заключения. В этом произведении, с одной стороны, изобилуют сексуальные жестокости, порок и зверство оправдываются на том основании, что эти вещи являются «республиканскими». С другой стороны, оно является словно пронизанным иронией обличением «добродетельной республики» Робеспьера с ее фальшивым видением природы, построенном на несчастье и кровавой резне.

Книга имеет форму семи диалогов, призванных донести до юной девушки правду о сексе и политике. Такая форма построения произведения является привычной для французской эротической литературы, хотя в «Философии в будуаре» не так уж много соблазнительных сцен. Мишель Милло и Жан Ланж в 1655 году в этой же форме представили на суд читателя «L'Ecole de Filles»[23]. Изданная в 1688 году в Англии под заголовком «Школа Венеры», книга описывает, как молодая особа просвещает свою юную кузину в вопросах секса. Увидевшие свет в 1660 году «Диалоги Луизы Сиж» Николя Шорье увеличили количество действующих лиц, добавив также сцены сексуальных извращений. Диалоги Сада в какой-то степени являются развитием использованного Шорье приема. Из двух письмах, написанных ему в Венсенн в августе 1781 года Рене-Пелажи, видно, как она пыталась достать «Школу дочерей» у книготорговца Мериго. Заказанную книгу Мериго ждал на протяжении всего следующего месяца, а вместе с ней — несколько томов Руссо. Это служит еще одним доказательством того, что именно начальство Венсенна, а не Рене-Пелажи, как предполагал Сад, контролировали его чтение.

Юным, невинным созданием, просвещением которого надлежит заняться, является Эжени. Удовольствиям, доставляемым представительницами своего пола, она обучается у мадам де Сент-Анж, мужского — у Дольмансе. Легко поддающаяся на уговоры своих менторов, она с готовностью соглашается на анальный половой акт и даже позволяет своему любовнику высечь себя плетью. Приезжает мадам де Мистиваль, мать девочки, чтобы спасти ее от этих ужасов. Но Эжени настолько захвачена этим обучением, что, прежде чем буквально вытолкать мать взашей из спальни, помогает сорвать с нее одежду и изнасиловать.

В плане сексуальных сцен, Сад почти ничего не добавил к ранее описанному в других произведениях; кроме того, мало было такого, чего не мог он позаимствовать из опыта, полученного в робеспьеровской Франции. Жильбер Лели вспоминает скандал, случившийся после того, как маркиз приступил к работе над романом. Произошедшее связано с похищением нескольких молодых женщин в Нанте беглыми рабами из Соединенных Штатов, пожелавшими присоединиться к революционной армии. После нескольких дней бесконечных изнасилований женщин наконец освободили. Они жаловались, что их использовали самым мыслимым и немыслимым образом, порой одновременно несколько мужчин, а над самой молодой из них в последний день поработали примерно пятьдесят мужчин. Хотя в этих историях, записанных Эмилем Кампердоном и другими, имеется определенная доля преувеличения, тем не менее анархия нового порядка давала мужчинам определенного склада возможность заводить из захваченных в плен девушек и женщин гаремы. Лесбиянство, детально описанное Садом с помощью мадам де Сент-Анж, также являлось модной темой скандалов. Сторонники Революции из политических соображений выдвинули предположение, что Мария-Антуанетта занималась лесбиянством со своими близкими подругами. Более сенсационными стали рассказы о так называемой секте анандринов с ее изощренными ритуалами женской любви. Но, как свидетельствует название романа Сада, речь идет скорее о «философии», а не о простой механике олитературенного секса, стоящего в центре повествования.

Если не вдаваться в детали, книга высмеивает добродетель и все религии, кроме религии зла. Доброта или филантропия презираются, так как ничего не дают и лишь воодушевляют угнетенных на сопротивление. Творить зло или, по крайней мере, избегать делать добро — вот поведение, способное приносить удовлетворение. Дольмансе, предвосхищая Ницше, нападает на христианство за благожелательность и добродетельность, и проистекающую из этого рабскую мораль. Настоящему закону Природы, скорее, соответствует жестокость и порочность, а не вышеназванные качества. Что в конечном счете приносит пристрастие к добродетели? Кто с большим рвением служил добродетели, чем Робеспьер, кого Сад приводит в качестве примера в своих доводах? Кто, если не Робеспьер, выступал в качестве страстного защитника Природы как образца морали? Находясь в тюрьме и наблюдая за ежевечерним опорожнением свинцовой урны, маркиз имел возможность лицезреть живой пример «добродетельной Республики».

С хладнокровием Джонатана Свифта в самом его беспощадном проявлении Сад показывает, что истинный идеал добродетельной республики еще не реализовался. Совершенство может быть достигнуто лишь тогда, когда Франция станет полным отражением робеспьеровской религии Природы. Внезапно в середине пятого диалога Сад вводит эксцентричное политическое заявление: «Французы! Еще одно усилие, если вы и в самом деле хотите быть республиканцами!» Идеальная республика с естественной моралью описывается посредством ее отношения к так называемым преступлениям. Высшей меры наказания быть не должно. В самом деле, убийство не может караться смертной казнью, так как Природа не наказывает за убийство одного создания другим. Также не может быть наказана кража, за исключением тех случаев, когда государство наказывает человека, которого ограбили.

Идеальная республика должна следовать примеру Природы и в том, что касается сексуального поведения, традиционно отодвигаемого на второй план. Она должно не только терпимо относиться к проституции, но и принуждать к ней всех женщин, приучая к этому занятию с детства. Где, в конце концов, Природа запрещает это? Если мужчину влечет к женщине, закон обяжет ее являть себя в публичном доме. Там она должна соглашаться на все действия, угодные мужчине, даже на те, что могут стоить ей жизни. Именно такой пример поведения диктует нам Природа. Факт предпочтения другого мужчины в расчет не принимается. Природа не предусматривает подобные замены: самкой владеет находящийся поблизости доминирующий самец.

Адюльтер при этом не может быть оскорблением. Брак, являющийся нелепостью в естественном мире, отменят, и все дети будут являться собственностью государства. Инцест также должен быть позволен, поскольку табу на него в животном мире не существует. По этим же причинам гомосексуализм и содомия также рассматриваются как нормы поведения.

Аргумент в пользу того, что подобная универсальная республика рано или поздно приведет к закату и постепенному вымиранию человечества, Сад не считает обоснованным. Почему это должно иметь какое-то значение? Природе нет никакого дела до того, живет ли особь или умирает. Природа в качестве вселенского феномена едва ли заметит исчезновение всего рода человеческого.

Если бы маркиз рассчитывал, что его гипотезу будут читать без тени иронии, она бы увязла в погрешностях. Она требует такого обожествления Природы, которое свело бы на нет смысл его нападок на Робеспьера по поводу создания религии Природы. Прием же Сада сводится к возможности использовать словосочетание типа «закон Природы», как если бы оно звучало сродни «закон контракта». Природа не имеет законов, за исключением управляющих научными феноменами. Учитывая это, в результате человеческого наблюдения дается определение скорее объекту, на который нацелены законы, а не их источнику. В этом смысле законы существуют не столько в Природе, сколько в человеческой науке.

Читать доводы Сада без тени иронии было бы чрезвычайно трудно. Идеальная республика также требует совершения убийств, преждевременной жертвой которых он сам едва не стал. Еще она требует грабежей, которые маркиз также испытал на собственной шкуре, когда оказались конфискованы его поместья. И этой дорогой Робеспьер собирался идти к Утопии? Как только указанная цель была бы достигнута, кто, кроме лицемера, мог бы возражать против более мелких отклонений, типа инцеста и содомии?

Какими бы намерениями Сад не руководствовался, «Философия в будуаре» читается словно сладострастная пародия на «Республику» Платона. Задыхаясь в кровавом угаре и имея перед глазами бесконечную чреду приговоренных к гильотинированию, маркиз так же ратовал за убийство, как Свифт после своего «Скромного предложения» жаждал отведать младенческой плоти. Скорее всего, мишенью его литературной мести являлся Робеспьер, но его не стало.

Царство Террора закончилось не сразу. Сад еще некоторое время жил в страхе, что его все же найдут и приведут в суд. Ждать ему пришлось еще месяц. Потом 22 августа 1794 года в Комитет общественного спасения пришло от него прошение об освобождении. Сделали запрос в секцию Пик, после чего принято решение о предоставлении маркизу свободы. 15 октября — более, чем через десять месяцев после ареста — Сад покинул пределы тюрьмы Пикпюс и направил свои стопы в город, наконец стряхнув с плеч бремя террора.

Многие из арестованных граждан дожили до освобождения, наступившего после падения Робеспьера. Монтреи, находившиеся под защитой Сада, после его задержания тоже оказались за решеткой. Случилось так, что им повезло быстрее, чем ему, так как из застенка их выпустили тремя месяцами раньше. Но старый судья так и не пришел в себя после заключения и шока, обрушившегося на него, когда он обнаружил, что его мир перевернулся. Через шесть месяцев после освобождения, в январе 1795 года, он умер. Эту новость Гофриди Рене-Пелажи сообщила лишь через два с лишним года. Только тогда она смогла написать ему о прекрасном самочувствии ярой противницы Сада, мадам де Монтрей.

— 1 —

Трудности, с которыми столкнулся Сад, выйдя в 1790 году на свободу, оказались ничто по сравнению с теми, что ожидали его осенью 1794 года, когда маркиз покинул Пикпюс. Вернувшись к Констанц в дом на улице Нев де Матюрен, он обнаружил наличие долга в шесть тысяч франков и никаких средств, чтобы погасить хотя бы часть суммы. Де Сад не просто обеднел, он разорился. Почти за год до этого, 14 ноября 1793 года, маркиз подвел для Гофриди свой финансовый баланс. Вся взымаемая с земель рента была суммирована, из нее вычли республиканские налоги, ежегодное содержание в четыре тысячи франков, причитающееся Рене-Пелажи, и одну тысячу годовых, определенных им Констанц как своей «природной и приемной дочери». В результате, на проживание оставалась всего сотня франков в год. Ситуация сложилась безнадежная. В скором времени дела изменились к худшему. Новый режим наложил арест на собственность Сада. После падения Робеспьера и относительной либерализации общества появилась возможность отменить действие соответствующего указа. Но сделать это можно было только после определенных денежных выплат. Хуже того — маркиз числился среди пропавших землевладельцев. В 1797 году в департаменте Воклюз он все еще значился в списке эмигрантов, хотя в Буше-дю-Рон его имя из списка неблагонадежных исключили. Являлось ли это результатом ошибки или злого умысла — неважно, но арендаторы Сада не спешили вносить ренту.

Дело осложнялось еще и бегством скрытого роялиста Гофриди в Тулон, где шли тайные приготовления к восстановлению королевской власти в лице дофина, которого его сторонники видели уже Людовиком XVII. Там и настигло его республиканское правосудие. Гофриди как врага народа из Апта арестовали и посадили в тюрьму. Избежать смерти ему удалось только благодаря тому, что у него имелись фальшивые документы, согласно которым он считался жителем Тулона. Отпущенный на свободу, как и Сад, в 1794 году, поверенный вместе с сыном поселился где-то в Любертоне и вел тихую и неприметную жизнь. Домой Гофриди вернулся только в ноябре 1795 года, где его ждало очередное требование маркиза прислать денег.

Воссоединившись с Констанц, Сад занялся поисками работы. Он обхаживал тех, кто мог хоть чем-то помочь ему в этом, но пока его труды оставались безнадежными. Маркиз уже пытался устроиться в качестве хранителя библиотеки или музея. Хотя ему не везло, было бы много лучше, чтобы широкая публика не знала, что он является автором «Жюстины», поскольку порнографическая репутация романа достигла небывалого размаха. С каждым годом причин скрывать свою причастность к «Жюстине» становилось у Сада все больше.

Его пьесы упорно отвергались, но в 1795 году вышла «Алина и Валькур». Ее издание после ареста и казни Жируара приостановили в связи с конфискацией собственности жертвы в пользу государства. Но вдова издателя подала прошение об отмене приказа об аресте имущества покойного. Таким образом у Сада появилась возможность увидеть роман изданным.

Зима 1794—1795 годов оказалась для маркиза довольно тяжелым временем. В революционном обществе идеи идеализма терпели крах, экономика пребывала в плачевном состоянии, и Франция находилась в кольце враждебно настроенных государств монархистской Европы. Вдобавок ко всему, словно всех этих несчастий оказалось мало, первые месяцы нового года принесли лютые морозы. Зима выдалась самой холодной в текущем столетии. Сад не имел средств к существованию, чтобы прокормить одного себя, не говоря уже о Констанц и ребенке. Дом на Нев де Матюрен не отапливался, поскольку платить за топливо им было нечем. Холод усиливался, и от мороза у маркиза даже замерзали чернила.

Он продолжал писать письма Гофриди и его сыновьям. В почти истеричном от безысходности тоне Сад обвинял семью, не желающую отдавать ему его деньги, во лжи и воровстве. Правда, после смерти одного из сыновей адвоката, он несколько смягчил тон, и обвинения в нечистоплотности и бесстыдстве, выдвигаемые им против Гофриди, больше не звучали так резко. Хотя в своем выражении соболезнования маркиз все же не удержался от упрека. «Как бы то ни было, мой милый, добрый друг, проливая слезы по усопшим, мы должны думать о живых и не дать им уйти из жизни — именно до этой точки довела меня ваша ужасающая нерадивость. Умоляю, вышлите мне мои деньги!»

Похоже, письмо возымело действие, поскольку приказ о наложение ареста на имущество Сада отменили. 26 августа в письме Гофриди Сад ссылается на сумму между семнадцатью и восемнадцатью тысячами франков, которую адвокат выслал ему в том году. Вероятно, не без ее помощи, он завершил печатание «Алины и Валькура», а также рассчитался с непосредственными долгами на общую сумму в шесть тысяч франков. Кроме того, у него имелась неопубликованная рукопись романа, написанного в тюрьме Пикпюс, откуда он имел возможность лицезреть гильотину и полные баки крови, доставляемые каждый вечер в тюрьму, где их содержимое выплескивалось в тюремную сточную канаву. Пока еще оставался открытым рынок эротической и порнографической литературы. Позволив эту вольность, Революция еще не нашла времени, дабы урегулировать этот вопрос. Полки книжных лавок Парижа и других французских городов оказались уставлены томами «Жюстины» и десятками более мелких произведений. Нашлось немало любителей мрачных сексуальных драм, нашедших воплощение пока только в первой из опубликованных книг Сада. Словом, он возобновил работу над «Философией в будуаре», романом, писать который начал во время тюремного заключения, а теперь подготавливал его для печати.

Когда в конце 1795 года книга вышла в свет, Сад принял дополнительные меры предосторожности, чтобы не быть узнанным в качестве ее автора. Было решено, что данная книга и «Жюстина» якобы написаны одним и тем же автором, но этого человека теперь уже нет в живых. «Философия в будуаре» появилась с иллюстрациями эротического характера, предназначенными для тех, у кого роль Природы в человеческом обществе не вызывала интереса. На титульном листе надлежащим образом значилось: книга принадлежит перу автора «Жюстины» и является его посмертным творением. Чтобы напустить еще больше тумана на ее происхождение, там же имелась печатная ссылка на то, что ранее роман печатался в Лондоне «за счет средств Компании».

Если Сад рассчитывал на постоянный доход от продажи книг, то ему пришлось разочароваться. Он написал Гофриди, чтобы Ла-Кост и все остальное, еще оставшееся у него, было продано. В 1795 году интерес к Мазану проявила тетка Сада, мадам де Вильнев. Однако, когда начались переговоры, выяснилось, что выкупить его сразу она не намеревается. Вместо этого мадам де Вильнев предлагала пятнадцать тысяч франков за аренду, которую собиралась выплачивать до конца жизни. Мало кто мог позволить себе истратить деньги на покупку таких поместий; кроме того, политическая ситуация девяностых годов делала их не очень привлекательным объектом для вложения капитала. Маркиз, надеявшийся продать Мазан сразу и выручить за него сумму, примерно в семьдесят тысяч франков, предложение тетки отклонил. Мадам де Вильнев от дальнейших переговоров отказалась, сказав, что он не единственный, кто нуждался в деньгах. Сад начал поговаривать о поселении в Сомане, но пока никаких действий для этого не предпринимал.

Только на другой год ему наконец удалось продать развалины Ла-Косты, прилежащие земли и другие, относящиеся к нему постройки. Покупателем стал Жозеф-Станислас Ровер, политик нового режима с оппортунистическими взглядами. Он родился неподалеку, в Бонье, и хорошо нажился на Революции. Главная забота маркиза состояла в том, чтобы его кредиторы, включая и Рене-Пелажи, не успели наложить руки на вырученные деньги. Во избежание этого он поспешно вложил их в другую собственность близ Парижа, в Мальмезоне и Гранвилльере. К несчастью, денег не хватило для доведения покупки до конца, и его долг сразу возрос на несколько тысяч франков. Сад по-прежнему оставался должен Рене-Пелажи ее долю, равную ста шестидесяти тысячам франков, которую она внесла при заключении брака в качестве приданого. Маркиз обещал компенсировать данную сумму после продажи Ла-Косты.

Сад находился в страшной финансовой «пропасти». Он владел собственностью, но не имел денег; вложил деньги в Мальмезон и Гранвилльер, но все еще нуждался в шести тысячах франках, чтобы довести сделку до конца. Являясь владельцем Сомана и Ла-Косты, маркиз тем не менее не мог оплатить счет в парижской таверне, где постоянно обедал. Ее хозяин в скором времени оказался вынужден подать на него в суд за долги. Над его владениями в Сомане и Мазане снова нависла опасность, когда в 1797 году его имя оказалось в списке тех, кто сбежал, чтобы присоединиться к врагам республики.

Ему, как эмигранту, грозило привлечение к суду. Остановить начатое против него расследование Сад сумел только после того, как раздобыл документ, свидетельствовавший о его «постоянном» проживании в Париже. Все же он не чувствовал себя в полной безопасности, так как не исключалась возможность, что у него начнутся неприятности из-за поведения сыновей.

Младший сын, Донатьен-Клод-Арман, по совету Монтреев оставался на Мальте. Естественно, он попадал в категорию эмигрантов. В результате маркиз один нес ответственность за «непатриотичное» поведение своих детей. По иронии судьбы, его старший сын, Луи-Мари, стал студентом, жил в Париже, и в то время удивительно хорошо ладил с отцом. Сад нашел в нем приятного компаньона, чему, в не малой степени, способствовало увлечение Луи-Мари музыкой и живописью.

— 2 —

После жестокой зимы 1795 года маркиз сообщил Гофриди, что для завершения работы над книгой отправляется в деревню, но ни слова не сказал о том, как намеревается жить и какое произведение пишет. Возможно, выжить ему и Констанц помогали деньги, вырученные от продажи «Философии в будуаре». С позиции сегодняшнего дня почти не приходится сомневаться, в тот период он трудился над завершением романа под названием «Новая Жюстина, или Несчастья добродетели, с приложением Истории Жюльетты, ее сестры, или Торжества порока». Закончить этот объемистый труд могла помочь лишь энергия одержимости. Превышавший в два раза размеры «Войны и мира», он впитал в себя всю философскую и литературную мощь Сада, итальянские путевые дневники и, конечно же, все дополнения к «Злоключениям добродетели» и к последовавшей за ними «Жюстине». Являясь его литературным завещанием, работа давала окончательное, исполненное иронии определение чистой и абсолютной революции, распространяющейся на мораль, сексуальное поведение и все остальные сферы человеческого поведения, в такой же степени, в какой она распространяется на политику и правление.

В оригинальном варианте «Злоключений добродетели» и его первой редакции, Жюльетта играла роль литературного персонажа, введенного для облегчения передачи автобиографии ее сестры, фигурировавшей под именем Софи, Терезы или Жюстины. Брошенные в раннем возрасте на милость судьбы, сестры пошли каждая своим путем. Не нашлось бы такого порока, который не впитала бы в себя Жюльетта, образ которой в ранних версиях лишь слегка обрисовывался. Тем не менее она удачно выходит замуж. Освободившись от мужа, Жюльетта остается молодой, красивой и богатой. В это время, путешествуя по Франции, она встречает молодую женщину, в добродетельности которой не приходится сомневаться. Эта женщина — заключенная, приговоренная к смертной казни; она следует к месту экзекуции. Жюльетта уговаривает Софи (или Терезу) поведать свою историю. Повесть о преследуемой добродетели, побежденной пороком, так подробна и обстоятельна, что Жюльетта наконец признает в Софи (или Терезе) свою младшую сестру, Жюстину.

Даже в своей последней, наиболее изощренной форме, история имеет много общего с такой предостерегающей повестью предреволюционного периода, как «Кандид» или «Расселас». Невинный герой или героиня, наивный и доверчивый, путешествует по свету, проходит испытания, теряет иллюзии, на основании чего читатель может вывести мораль. В данном случае Сад позволил своей жертве выйти из испытания, сохранив веру в добродетель, такую же безупречную, как у Робеспьера.

Теперь настал черед послереволюционной сказки, причем, такой, появление которой не могли предвидеть ни Джонсон, ни Вольтер. «Жюстина» является историей страдания, вину в котором можно было бы возложить на Провидение, но… — которое все выпало на долю жертвы.

Начиная с 1790 года, маркиз имел более чем прекрасную возможность наблюдать за плодами труда рук и умов революционеров. Конечно, и при старом режиме существовали люди, мучившие и убивавшие свои жертвы с ведома закона и во имя закона. Но самые худшие их деяния хранились, как правило, в тайне. Революция сделала пытки и убийства зрелищем для более многочисленной аудитории. Так, в случае с расчленением мадам Ламбалль, главным, пожалуй, стала не жертва, а само истязание. Это же касалось и самой машины для убийства, гильотины, как средства, более запоминающегося, чем все его жертвы вместе взятые, за исключением разве что считанных.

В новом, объемном произведении главный акцент Сад поставил не на добродетельную жертву, а на торжествующую жестокость притеснителя. «Жюльетта, или Торжество порока» рисовала миру революцию без прикрас, полную и абсолютную. Настоящие революционеры, достойные восхищения, как поясняет в «Новой Жюстине» Верней, это люди типа Тиберия и Нерона, готовые, скорее, отбросить все моральные ценности, но не согласиться с заменой одного политического режима на другой. Уже мало того, чтобы Природа оставалась безразличной к морали, объявляет в «Жюльетте» Нуарсей. Преступление — первый закон Природы и единственная «система», на основе которой выстроена вселенная. Как объясняет молодой Жюльетте мадам Делбен, нет истинного счастья, кроме счастья систематического следования преступным путем. «Делай другим то, что не хотела бы, чтобы они делали с тобой». В политической реальности сильный по закону вправе угнетать слабого, так как это находится в полном соответствии с законом Природы, как поясняет Жюльетте Дорваль. С другой стороны, слабые вправе, если могут, объединяться против сильных. Это не делает их дело более добродетельным или естественным. Действительно, благоразумный тиран примет против них соответствующие меры, как замечает один из героев «Новой Жюстины», и найдет способ для обуздания или уничтожения «паразита».

Почти безупречная в своей монолитной одержимости, эта тема звучит на протяжении всей истории, растянутой на десять томов романов-близнецов. Случается, что приводятся доводы альтернативной точки зрения, но они достаточно редки. Взяв в качестве основы философию Ламетри, рассказчик тем не менее критикует его за то, что философ не уяснил главного — преступление есть единственное средство сохранения человека как машины. И, по крайней мере, в эпизоде с Нуарсеем читателю советуют не принимать взгляды Ламетри всерьез, потому что он человек, профессия которого заключается в том, чтобы использовать замысловатые аргументы в защиту нелепых предположений.

Словом, в то время как одержимость еще может оставаться интактной, логика повествования — нет. В одном месте говорится, что вера в божественность и системность морали любого толка является глупым предубеждением. Тем не менее Жюльетта и главный мужской персонаж, Сен-Фон, придерживаются этого взгляда. Сен-Фон верит в высшую власть зла так же однозначно, как любой ребенок, воспитанный в христианской вере, верит в доброжелательное божество. Еще он находит вполне подходящей и восхитительной для веры доктрину о вечной каре. Жюльетта также верит в Высшее Существование зла, поэтому не удивительно, что она идет на то, чтобы заставить папу Пия VI справить черную мессу в базилике Святого Петра. Мало что отличает веру обоих персонажей от старомодного сатанизма, и неизвестно, что может стать благодатной почвой для рациональной благожелательности Просвещения.

Намерения Сада в романе можно подвергнуть сомнению, тем паче, он настойчиво и непрестанно отказывался от авторства этого романа. Тем не менее, являясь произведением художественной литературы, он построен таким образом, что читатель волей-неволей принимает точку зрения, прямо противоположную той, которую проповедуют Жюльетта и иже с ней. Они могут развеселить, увлечь, но никак не убедить. Самый просвещенный деспотизм Европы восемнадцатого века, даже самая фанатичная форма современной религии представляются более привлекательными, чем моральная революция, нашедшая воплощение в прозе маркиза. Триумф жестокости и истребление человеческого рода представлены на метафизическом уровне столь же неаппетитно, как блюдо из фекалий, пожираемое каннибалом Минским при описании кулинарного фарса. Цель Сада заключается, скорее, в том, чтобы в своих описаниях в «Жюльетте» оттолкнуть, а не привлечь, а также высмеять революционные ценности; это ясно из его писем, когда, скажем, он пишет, что страшно не любит экстремальные доктрины якобинцев. В «Жюльетте» мы наблюдаем ловкое превращение якобинского «Общества друзей конституции» в «Общество друзей преступления».

Порой повествование переходит на уровень сюрреалистического фарса. К примеру, Минский не только питается самыми красивыми девушками из своего гарема, но и заставляет их служить обстановкой его столовой. Они сплетают свои обнаженные тела, чтобы получались столы и стулья, а также канделябры и подставки для фарфора, в котором подают горячие закуски. Буфеты, образованные из обнаженных переплетенных женских тел, неловко ковыляют к обедающим, когда наступает время для распития вин. Комизм описания самодвижущейся мебели, послушно шаркающей по комнате, разбавлен сценами жестокостей, приподнесенными с сардоническим юмором. Например, стол вздрагивал, когда среди разнообразия грудей и попок, которые образовывали поверхность, водружалось только что вынутое из печи блюдо. Гости Минского обладали почти таким же аппетитом, как и их хозяин, и обед начинался с подачи «окорока мальчика». Завершались эти пиршества обильными возлияниями бургундского; эти каннибальские яства Минский запивал тридцатью бутылками вина.

Подобные эпизоды в садовской прозе имеют меньше связи с эротическими романами, а больше совпадают со сказками, которые, по мнению Хевлока Эллиса, служат детям для тех же целей, что и порнография для взрослых. Минский, подобно великану-людоеду из детских книжек, заклятый враг истребителя великанов. Он скорее относится к разряду сказочных чудовищ, чем к взрослым распутникам. Минский — тиран, взирающий на свою жертву в предвкушении увидеть ее кости размолотыми для своего хлеба».

В других случаях повествования черный юмор «Жюльетты» всецело растворяется в торжествующей жестокости. Когда героиня и ее спутники отправляются из Неаполя на юг, их принимает у себя красивая вдова с тремя дочерьми. Несчастные становятся жертвами гостеприимства. Гости хватают невинных и устраивают над ними издевательство, подвергая всем формам истязания и сексуального насилия, которые способна изобрести одна из преступных героинь Сада. Женщину заставляют помогать негодяям, пока они насилуют ее трех дочерей, потом наступает черед дочерей помогать, когда предметом злодейского внимания становится их мать. В финале ей приказывают мучить дочерей, в то время как «герои» происшествия поглаживают кинжалами ее ягодицы, не оставляя сомнения относительно дальнейших намерений. Эта сцена, как и многие другие, подобные ей, спустя столетие, определит репутацию Сада. Для его потомков было не важно, являлся ли он сторонником или противником Революции и действительно ли революционными или реакционными оказались его изыскания в религии и морали. Следуя этой точки зрения, проза маркиза считалась не более чем изложением сексуальных жестокостей.

— 3 —

Когда в 1797 году после «Новой Жюстины» в десяти томах вышла «Жюльетта», она также содержала сотню иллюстраций. Ни одна работа Сада прежде не выглядела столь наглядно, никогда еще его навязчивые идеи не расцвечивались такими яркими красками. Роман вышел в тот год, когда произошел сентябрьский государственный переворот и в результате него провозгласили власть Директората, упразднившего Французскую Республику. Наконец в неразберихе свободы и равенства появилась возможность установить порядок и закон. Это был пока первый шаг в направлении консолидации авторитарной власти, утвердившейся двумя года позже, когда Директорат уступил место Первому Консулу в лице Наполеона Бонапарта. Тем временем Сад в порыве щедрости, сделав роскошные переплеты, пять экземпляров своего романа отправил в подарок членам Директората. Не удивительно, что позже подобная щедрость в отношении такой книги выглядела по своей смелости довольно безрассудным поступком.

В книжных лавках Парижа того времени можно было купить книги, удовлетворяющие любым вкусам. Хотя никто не мог сказать, как долго еще продлится эта политика терпимости. Похоже, ни автор, ни издатель «Новой Жюстины» и «Жюльетты» не думали о риске оказаться привлеченными к судебной ответственности.

В то время пока власти сохраняли безмолвие, в обществе начало расти недовольство. Рестиф де ла Бретон, уже опубликовавший в своих «Ночах Парижа» (1788) изобилующие яркими красками сообщения о скандалах в Аркейе и в Марселе, теперь обратил внимание на литературные бесчинства Сада. Рестиф сам добился определенного успеха на поприще порнографии, но теперь утверждал, что художественные творения маркиза являются позором и бесчестием для профессии. Сад в его глазах являлся «чудовищем». Чтобы доказать это, Бретон в 1798 году опубликовал «Анти-Жюстину». Сделано это было с той целью, чтобы продемонстрировать возможность написания почти аналогичного порнографического произведения, не обращаясь к крайностям, к которым прибегал маркиз. Рестиф потратил немало ругательных слов в адрес сцен сексуального насилия в романах Сада, считая их достаточно вульгарными и жестокими. Взамен он предложил миру свое собственное более скромное попурри, составленное из чреды гетеросексуальных и лесбийских совокуплений, инцеста и содомии.

Таким образом, Рестиф сумел доказать собственную правоту и получить при этом материальную выгоду. Отлично понимая, что затеянный им спор будет способствовать продаже собственной книги, он продолжил его, теперь утверждая — маркиз является автором неслыханной по непристойности «Жюстины». Но случилось так, что авторство Сада в данном случае не имело широкого признания. В апреле 1798 года периодическое издание «Ле Серкль» в некрологе на смерть гражданина Лангла клятвенно утверждало, что автором нашумевшей книги был покойный, в то время как «Журналь де Пари» презрительно заметил: «Всем известно имя создателя „Жюстины“, которым является „некий господин де Сад, освобожденный из застенков Бастилии Революцией 14 июля“. Но цепь недоразумений на этом не закончилась, так как вскоре выяснилось — господин Лангл, виновник некролога, продолжал здравствовать.

Через три дня маркиз отправил в «Журналь де Пари» послание, где жаловался на нанесенное ему «оскорбление» и заверял: «Это ложь, бесстыдная ложь, утверждать, что я являюсь автором книги, озаглавленной „Жюстина, или Несчастья добродетели“. Сад предупреждал своих читателей о своей решимости в будущем принять все необходимые меры для законного преследования „первого же человека, который считает, что может назвать меня автором этой скверной книги и остаться безнаказанным“.

На следующий год (1799) сам маркиз стал объектом преждевременных слухов о его кончине. И снова Сада назвали автором «Жюстины». Он направил в «Ами де Луа» гневное письмо, в котором говорил: «… вы не только убили меня, но и дважды оболгали в обоих отношениях. Полагаясь на вашу порядочность, рассчитываю на помещение в газете как этого доказательства моего существования, так и моих горячих заверений, что я не являюсь автором этой непристойной „Жюстины“». Издателю «Трибуналь д'Аполлон» маркиз написал послание с обещанием напечатать правду о своем существовании палкой на спине издателя. «Это ложь, — добавлял он, — утверждать, что я являюсь автором „Жюстины“. Теперь, когда опасность революционного рвения миновала, маркиз подписался как бывший граф де Сад.

Но дело на этом не закончилось. В 1800 году он опубликовал собрание более коротких литературных произведений, датированных временем пребывания в Бастилии. Они составили четыре тома, куда вошли одиннадцать новелл, предваряемые вступлением «Мысли о романах». Эти произведения пронизаны модными темами готики и романтическим налетом сентиментальности в сочетании с мрачными сторонами сексуальности и мотивом инцеста. По своим литературным достоинствам они намного превосходили разбавленное молоко готики английской беллетристики, предлагаемой общественными библиотеками институткам и их мамашам. В то же время обвинить их в неприличии или непристойности было бы довольно трудно. Это собрание Сад назвал «Преступления из-за любви».

Но, какими бы безвредными не казались они по сравнению с другими творениями маркиза, и эти тома в скором времени подверглись атаке. С их критикой, появившейся 22 октября 1800 года в «Журнале искусств, науки и литературы», выступил Вильтерк. «Омерзительная книга, — писал он, — творение человека, подозреваемого в написании еще более жуткого романа». Критик даже не пытался дать бесстрастный анализ книги, похоже, он намеревался сделать себе капитал на репутации Сада как автора «Жюстины». Обозвав Вильтерка наемным писакой, маркиз ответил, что тот даже не читал книги, которую анализировал. А касательно «Жюстины» он написал: «Я призываю его доказать мое авторство этого „еще более жуткого романа“.

Постоянное отречение Сада от этого произведения, вероятно, было вызвано потребностью отмежеваться от своего второго, темного, «я». Но существовала еще и другая непосредственная опасность. В переплетном цеху 18 августа 1800 года полиция захватила полное издание «Жюстины». При этом полицейские обнаружили, что листы брошюруемых книг с текстом и непристойными иллюстрациями сличались четырнадцатилетними девочками, нанятыми для этой работы. Хотя причиной публичного негодования на сей раз оказался не текст, а иллюстрации, стало ясно: на смену смелому эксперименту свободной воли 1789 года пришла фарисейская, «патриотическая» чистка литературы. С выдвижением на пост Первого Консула Наполеона тема свободы и равенства в разговорах звучала реже, чем тема твердого правления и морального возрождения. Чтобы не навлекать гнева властей, было благоразумнее отрицать всяческую связь с книгой, которая в скором будущем падет одной из первых жертв репрессий. Четырнадцать лет жизни из последних двадцати трех Сад провел в тюрьме. Теперь он предпринимал все меры, дабы избежать возможности попасть туда снова.

— 4 —

В 1796 году, в год продажи Ла-Косты, маркиз с таким отчаянием ждал прибытия в Париж денег, что разослал циркулярное письмо по всем гостиницам в районе рю де ла Пэ с запросом о неком банкире или коммерсанте по имени Франсуа Перрен из Марселя. Так, по-видимому, звали человека, который обязался доставить ему деньги из Прованса. На другой год он сам отправился туда. Это была его первая поездка с 1778 года, когда Сад на несколько недель обрел свободу, сбежав от Марэ.

В апреле 1797 года маркиз и Констанц переехали в дом 3 на Плас де ла Либерте, в Сентуане, северной части Парижа. Почти тотчас они отправились в Прованс. К этому времени Сад из стройного молодого повесы превратился в грузного седоволосого пожилого господина. Он навестил Гофриди в Апте и нового владельца Ла-Косты. В Мазане его поджидали судебные исполнители, чтобы обсудить вопрос о невыплаченных налогах. В конце июня маркиз удалился в Соман. Из того уединенного места, затерявшегося среди садов и фонтанов, он адресовал претензию чиновнику-регистратору Карпентраса, Ноэлю Перрену. Чего хотел этот чинуша добиться воровством? Ренты Сада? «Только не говорите, что посмели пополнить государственную мошну доходом человека, который никогда в свой жизни не был эмигрантом. Эти деньги не приняли бы. Вы положили их в собственный карман. Сделайте милость, гражданин, верните без промедления сумму, которую вы присвоили».

Имелись еще и другие письма, написанные в том же духе. 8 июля маркиз предстал перед судом Авиньона по обвинению в клевете. Несчастный Перрен утверждал, что только выполнял свою работу, поскольку имя Сада все еще значилось в списках эмигрантов по департаменту Воклюз. Через четыре дня маркиз из Сомана прибыл в Иль-сюр-Соргю, где подписал публичное отречения от своих обвинений и согласился заплатить пятнадцать тысяч франков, присужденные ему к уплате судом.

Сад отвез Констанц в Апт к Гофриди, а сам отправился в имение Ма-де-Кабан. Рону он пересек в Боке-ре. Маркиз намеревался продать и это владение, но из этого у него ничего не получилось. Рене-Пелажи, все еще ожидавшая от Сада сумму в сто шестьдесят тысяч франков, понимала, что ничего не получит и от этой продажи, в связи с чем настоятельно попросила Гофриди не дать этому случиться.

В Провансе Сад и Констанц провели почти пять месяцев. В Сентуан они вернулись в октябре. К этому времени Директорату, пришедшему к власти в результате гражданского переворота, уже исполнился месяц. Великая республиканская революция — то малое, что от нее еще уцелело — похоже, деградировала до бюрократического абсолютизма. Осенью 1797 года основной заботой маркиза все еще являлся вопрос о включении его имени в список эмигрантов по Воклюзу. Мало того, что его имущество фактически находилось в под арестом, согласно декларации от 5 сентября, Сада могли призвать к ответу перед военным трибуналом. Эти дела оказались улажены только к следующему году.

— 5 —

К осени 1798 года положение маркиза еще более усугубилось. Сад по-прежнему не мог получить никаких денег из Прованса, и над ним все так же висел долг в шесть тысяч франков, которые он должен был заплатить за покупку недвижимости близ Парижа. Из дома в Сентуане они с Констанц выехали. Она отправилась погостить к своим друзьям, а маркиз обретался там, где мог найти жилье. На некоторое время он остановился в доме фермера-арендатора близ своей вновь приобретенной собственности, за которую еще полностью не рассчитался. Казалось, было бы лучше продать недвижимость, но это не представлялось возможным, и фермер перестал содержать его.

В начале 1799 года Сад вместе с сыном Констанц и слугой направил свои стопы в Версаль. Они жили на чердаке, и маркиз подвизался в театре, зарабатывая сорок су в день. Он боялся, как бы не стало известно о том «ужасном месте проживания», поэтому настоятельно просил, чтобы все письма ему адресовали на адрес таверны, дом 100 по рю де Сатори. Что касалось его семьи, то Констанц Сад считал «ангелом небесным», ниспосланным судьбой, а своего старшего, любимого сына, Луи-Мари, — негодяем, нашедшим отца в крайней нужде и ничего не сделавшим, дабы помочь ему. Маркиз хотел, чтобы Констанц отправилась к Рене-Пелажи и рассказала ей о его мытарствах. Для этой цели нашли посредника и договорились о дате. В этот момент, по свидетельству Сада, вмешался ЛуиМари и не позволил случиться предполагаемому визиту. Констанц пришла на чердак с карманами набитыми хлебом, который стащила у друзей, давших ей приют. «Пришлите мне средства к существованию, — писал маркиз Гофриди, — или вам не избежать страшной кары. Она непременно свалится на вашу голову. Высший Дух справедлив. Он сделает вас таким же несчастным, каким вы сделали меня. Надеюсь, так и будет. Я денно и нощно молюсь об этом».

На другой день — еще одно письмо. Адресованное адвокату, оно было написано рукой Констанц. Она извинялась за несдержанность Сада и просила извинить его. «Простите человека, находящегося в таком плачевном положении, который за последние два года исчерпал все средства к существованию». Но это послание не мешало маркизу и дальше продолжать негодовать по поводу поведения Гофриди. «Сегодня воскресенье. Идя на богослужение, вы хотя бы попросили Бога, чтобы он простил вас за то, что на протяжении последних трех лет вы рвете меня на части, издеваетесь надо мной и мучите меня?» Как бы искренне не проповедовал Сад философию атеизма и морального релятивизма, находясь в Венсенне и Бастилии, но в тяжелые минуты жизни он опирался, если не на католические, то во всяком случае, на деистические воззрения.

В октябре 1799 года маркиз написал официальное письмо депутату Национальной Ассамблеи, Гупийо де Монтегю, в котором предпринял попытку «предложить свои таланты Республике и делать это от всего сердца». За всем эти лежала попытка найти общий язык с Французским театром и поставить в нем неосуществленную «патриотическую трагедию» на тему Жанны д'Арк, «Жанна Лезне», написанную в Венсенне в начале 1783 года. Хотя он писал, что пьеса «способна всколыхнуть любое сердце и зажечь его любовью к стране», она так и не увидела свет рампы. Единственного успеха Сад добился с драмой «Окстиер», постановку которой осуществили в Версале 12 декабря. Маркиз сам исполнял в ней роль Фабрицио, который пресекает циничный разврат Окстиерна. В этой роли Сад произносил строчки, содержащие вывод пьесы: «Я наилучшим образом использовал деньги, наказав порок и вознаградив добродетель. Может ли кто-нибудь сказать мне, где бы еще можно получить более высокий процент дохода?»

С приходом зимы жизнь на чердаке стала для маркиза и двух его компаньонов невыносима. Сорок су, зарабатываемые им в театре, не могли их спасти. Письмо Гофриди от 26 января содержало простое извещение: «Вот уже три месяца, как умираю в богодельне Версаля от голода и холода». Хотя к этому времени Сад находился в больнице всего один месяц, более ранний срок позволила ему назвать болезнь, свалившая его ранее. Только благодаря тому лечебному учреждению Сад, как он написал Гофриди, «не сдох на улице» от голода и холода. Теперь, когда ему исполнилось почти шестьдесят лет, маркиз официально попал в категорию «обездоленных и слабых». Однако, едва окрепнув и вернувшись вместе с Констанц в Сентуан, он нашел в доме двух судебных приставов. Они ждали его с тем, чтобы арестовать за долги и заключить в тюрьму. Его кредитором выступал, несомненно, Брюнелль, владелец таверны на рю де Сатори в Версале. Он утверждал, что кормил Сада на протяжении всего предшествующего года.

В это время маркиз уже находился под наблюдением комиссара Казада, исследовавшего его статус как возможного эмигранта. Только вмешательство полиции позволило Саду отложить решение проблемы с долгами до конца месяца. Судьба улыбнулась ему, и средства для погашения долга были найдены: в департаменте Буше-дю-Рон отменили арест на его собственность в Ма-де-Кабан. Он снова стал состоятельным человеком.

— 6 —

Колесо фортуны повернулось, и Сад вырвался из когтей нищенства. К осени 1800 года опубликовали «Преступления из-за любви», и это также принесло кое-какие деньги. Более того, государственный переворот в ноябре 1799 года, сделавший Наполеона первым консулом и давший ему политическую власть в стране, благоприятно сказался на круге семей, к которому относились Сады. 16 января 1801 года маркиз, как бывший аристократ и эмигрант, получил амнистию, а в Воклюзе сняли арест с остальных владений. Некоторое время он вместе с Констанц еще оставался в доме в Сентуане.

Но облегчение, дарованное судьбой, оказалось краткосрочным. 6 марта 1801 года для обсуждения дел он зашел в контору издателя Никрля Массе. Пока они разговаривали, появились два мужчины, назвавшиеся полицейскими офицерами. Префект полиции, Дюбуа, получил информацию о том, что «бывший маркиз де Сад, известный как автор пресловутой „Жюстины“, намеревается начать публикацию книги под названием „Жюльетта“ еще более непристойного содержания». Уверенный, что писатель придет с рукописью романа, Дюбуа велел своим людям тщательно осмотреть помещение. Точность и подробности полученной информации позволяют заключить, что ее источником выступал сам Массе или кто-то из его доверенных лиц.

В результате обыска, проведенного в здании издательства, действительно были обнаружены рукописи, включая и «Жюльетту», написанную рукой Сада. Маркиз в седьмой раз за тридцать восемь лет оказался под арестом. Его и Массе доставили в префектуру, где Дюбуа описал дальнейший ход следствия. Дело не ограничилось допросом обоих мужчин, следовало еще обыскать дом в Сентуане, где Констанц ждала возвращения Сада.

Обнаружение рукописи оказалось достаточно важным фактом, но книга уже напечатана, поэтому цель состояла в том, чтобы найти само готовое издание. Издателю пообещали вернуть свободу при условии, что он укажет местонахождение тиража. Тот отвел офицеров в нежилое здание, известное только ему одному. Там обнаружили изрядное количество отпечатанных экземпляров. Их количество позволило предположить о наличии всего выпуска.

На допросе Сад признал рукопись, но заявил, что не является автором, а только снял с романа копию. Он говорил о получении денег за копирование, а людей, имевших оригинал, по его словам, совершенно не знает.

Трудно поверить, чтобы человек, столь состоятельный, зарабатывал на хлеб перепиской книг такого ужасного содержания. Сомневаться не приходится — автором является он сам: его кабинет увешан большими картинами с изображением основных непристойностей романа «Жюстина».

Некоторое время в литературном мире сомневались относительно того, что именно послужило причиной ареста Сада: его роман «Жюльетта» и произведения такого рода или предполагаемая принадлежность его перу «Золое и двух псаломщиков». Этот памфлет, высмеивающий Наполеона и Жозефину, а также Вильяма Питта как человека, которого легко купить и продать, появился на свет в 1800 году. Хотя, судя по отчету Дюбуа и собственным заявлениям Сада, интерес полиции к конторе Массе был вызван художественными творениями самого маркиза. Куда более любопытным следствием полицейского рейда представляется стремительное освобождение издателя. На этом основании вполне логично предположить, о заключении Массе сделки с властями: он выдал им Сада в обмен на собственную неприкосновенность. В любом случае, не повезло маркизу, очутившемуся сначала в тюрьме Сент-Пелажи, а затем — в Бисетре.

Констанц поклялась никогда не оставлять его, хотя будущее выглядело достаточно мрачно. Пробыв в заключении более года, маркиз 20 мая 1802 года написал Фуше из Сент-Пелажи: «От Сада, литератора, министру юстиции». От имени «всего святого, что у меня есть» он отрекался от причастности к «Жюстине» и требовал судебного разбирательства за написание этого романа. Если его признают виновным, Сад был готов понести наказание, но если оправдают — должны немедленно освободить. Поскольку он уже находился в заключении, ничего не терялось.

Но ничего за этой петицией не последовало. Маркиз просидел в тюрьме до следующего года, когда Францию и Европу, в целом, захватили новые проблемы, связанные с войной. Тогда в марте 1803 года Сада обвинили в том, что он делал непристойные предложения молодым людям, отбывающим короткий срок за недозволенное поведение, камеры которых располагались в том же коридоре.

Ворота Сент-Пелажи открылись, но лишь на короткую поездку в Бисетр, самую отвратительную из тюрем города. Там содержались сумасшедшие, совершившие преступления и находившиеся под наблюдением Филиппа Пинеля. Отвергнув традиционно варварское отношение к душевнобольным и распространив на них революционную доктрину свободы, Пинель приказал расковать их и применять к ним «моральную терапию». Этих пациентов можно было больше не бояться, но над ними нельзя смеяться, нельзя их жалеть и следовало относиться к ним с пониманием. Моральная терапия представлялась тем средством, с помощью которого психически здоровый человек мог найти путь в разум душевного больного и попытаться вывести его из мрака безумия.

В год ареста Сада Пинель опубликовал свои идеи в работе, называвшейся «Traite sur l'alienation[24]. Его теория, быстро давшая корни в Англии и других местах, идеально соответствовала современному климату романтической сентиментальности и гуманистичности. Подкрепленная физиологическими науками в свете нового увлечения френологией, эта теория знаменовала величайшую метаморфозу в науке о душе со времен средневековья.

Возможно, нет ничего удивительного в том, что пребывание маркиза в Бисетре не продлилось долго и закончилось все для него более благоприятно, чем он мог ожидать. Вопрос о том, являлся ли он душевнобольным или нет, можно обсуждать до бесконечности. Ясно только одно; Сад страдал навязчивыми идеями, и его одолевали сцены сексуального насилия. Полтора века спустя английские суды будут руководствоваться правилом, что подобные вещи, позже получившие определение «садизм», не являются предметом душевной болезни. У другой части современников маркиза его здравомыслие не вызывало сомнения, хотя с выводами Сада они не соглашались. Разве за решетку упрятали не за то, что правдивые заключения, сделанные им на основе человеческого поведения, оказались не по нутру политическим лидерам, моралистам, молодым ханжам и старым фарисеям?

В сложившихся обстоятельствах нет ничего удивительного, так как его семья и власть предержащие стремились к обоюдному компромиссу. Теперь, когда быть аристократом больше не считалось зазорно, представлялось нецелесообразным держать шестидесятитрехлетнего маркиза де Сада в нищете и убожестве подобного заведения, как Бисетр. Независимо от финансового состояния самого маркиза, имелись деньги, чтобы обеспечить ему, хотя и скромные, но более человеческие условия и уход.

На его содержание выделили сумму, равную трем тысячам ливров в год. Предполагалось, что он будет находиться под надежной охраной, и семья не станет ходатайствовать о его освобождении. Согласно своему положению, Сад может иметь в своем распоряжении комнату и пользоваться возможностью гулять в саду. Ему разрешалось принимать визитеров, а Констанц, при желании, могла жить вместе с ним. Дюбуа нехотя согласился на перевод, охарактеризовав министру состояние маркиза как «хроническое помешательство на почве полового распутства». Он возражал против помещение Сада в более человеческие условия существования, утверждая, что его постоянная сексуальная озабоченность не является помешательством в полном смысле слова.

Но это решение принималось на более высоком уровне. 27 апреля 1803 года узник снова покинул Бисетр, чтобы осуществить короткую поездку по восточной окраине Парижа в лечебницу Шарантон-Сен-Морис.

— 1 —

Шарантон представлялся вполне гуманным решением вопроса. Хотя для Сада этот выбор носил зловещий оттенок, поскольку необратимо причислял его к разряду душевнобольных. Но даже в этом случае ему предстояло жить в условиях, которым позавидовали бы многие из его соотечественников. С другой стороны, общество надежно огораживало себя от его непристойных фантазий и мыслей. Кроме того, связанные с ним проблемы должны в скором времени разрешиться сами по себе: Сад и так уже значительно превзошел среднюю продолжительность жизни своих современников, поэтому ожидалось, что он не протянет слишком долго. Для медиков, специализирующихся на изучении преступников с расстройствами психики, более подходящего объекта для исследования было не найти. По мнению Шарля Нодье, бывшего свидетелем перевода маркиза в Бисетр, Сад к этому моменту стал невероятно грузным человеком, «неловким в движениях, что мешало ему проявлять обходительность и элегантность, следы которых до сих пор присутствовали в его манерах и речи. Усталые глаза все еще хранили признаки ума и проницательности, светившиеся в них угасающими искрами остывающих угольев… Он казался вежлив до подобострастия, любезен до елейности и уважительно говорил обо всем, что заслуживало хоть сколько-нибудь уважения».

Мнение Сада практически не имело значения для этого перевода, состоявшегося 27 апреля 1803 года, хотя, безусловно, условия содержания в Шарантоне были более благоприятными. Но он оставался узником, находившимся под наблюдением, и его комната продолжала подвергаться обыскам в целях выявления нежелательных рукописей и книг. Ему не позволялось свободно общаться с другими заключенными. Но в любом случае эти ограничения предоставляли во много раз больше свобод, чем в тюрьме. Кроме всех прочих людей, посещавших его в больнице, Констанц имела возможность беспрепятственно выходить в город и приносить ему книги, необходимые ему, или предметы личного пользования и быта, которые позволялись.

Естественно, маркиз не мог оставаться пассивным, и вскоре начал писать петиции Наполеону и людям, менее влиятельным, обращаясь к ним с просьбой об освобождении. Тон их, правда, являлся, скорее унылым, чем негодующим, хотя настоящей свободой для Сада, самого многоопытного узника восемнадцатого века, всегда была свобода мысли и свобода ее выражения. Ничто не угнетало его больше, чем посягательства на внутреннюю свободу. Вскоре маркиз понял, что является предметом разногласий между главой лечебницы и представителем закона. Шарантон находился под началом аббата де Кульмье, который придерживался таких же просвещенных и гуманистических взглядов на психические болезни, как и Пинель. Дюбуа же, чувствовал: перевод Сада означал значительное облегчение его участи и, следовательно, меры наказания. В связи с этим полиция сохранила за собой право на обыск комнаты маркиза в лечебнице с изъятием всех подозрительных, на ее взгляд, рукописей и книг. Это вызывало у Сада вспышки необузданной ярости.

В то же время аббат де Кульмье оказался не только человеком просвещенным, но и приятным собеседником. Он верил в успех лечения психических отклонений по методу Пинеля и даже полагал, что театр предлагает одну из возможностей такого лечения. Какие бы антиклерикальные взгляды не выражали герои художественной прозы Сада, их создатель пылко восхищался людьми типа Кульмье и отца Мессилона и с удовольствием читал их проповеди. Он считал этих людей замечательными проповедниками, гуманными и умными в отличие от фанатиков и изуверов. К удивлению многих и возмущению нескольких, маркиз вернулся в лоно святой Церкви. Дюбуа с ужасом узнал вопиющий факт — автору столь дурной репутации позволили в день Пасхи 1805 года принять причастие. Ввиду того, что в церковь пришли гости, событие приобрело полуофициальный характер. Такое зрелище, по мнению Дюбуа, должно было вызвать ужас в душах присутствующих и могло спровоцировать нарушение порядка.

Что касалось его книг, то Сад продолжал отрицать свою причастность к тем работам, в которых описывал самые мрачные свои фантазии. Отныне в литературном мире он представлял две ипостаси. В первой маркиз являлся автором «Алины и Валькура», «Преступлений из-за любви», «Окстиерна», многочисленных непоставленных пьес и политических эссе, включая прощальную речь на смерть Марата и Лепелетье. Большинство его политических опусов, правда, оказалось написано по указке секции Пик. Те, кто встречались с ним в Шарантоне, считали, что перед ними — настоящий Сад. Автор же «Жюстины», все равной какой из версий, а также «Жюльетты», так и не нашелся.

Собрав в доме для умалишенных хорошо подобранную библиотеку, маркиз обратился к написанию исторических произведений. Результат получился несколько пресноватым и без всяких признаков порнографии. К этому времени он, вероятно, понял, что его рукопись «120 дней Содома» либо безвозвратно погибла в Бастилии, в стене которой была спрятана, либо предана огню рукой Рене-Пелажи, непристойными. Находясь в Шарантоне, Сад принялся вынашивать план нового произведения подобного сорта. Но это не было повторением самого себя, а лишь попыткой восстановить утраченное.

Весной 1806 года маркиз снова приступил к художественному воплощению на бумаге наиболее темных творений своего ума. Во-первых, он признал «Жюстину» своим детищем и потом, словно, опасаясь утери своих ранних произведений, занялся спасением фрагментов из нее и персонажей. Все это Сад разбавил новым материалом, создав повествование чудовищного объема. Работа эта, по его собственному замечанию, заняла у него тринадцать месяцев. Когда произведение, занимавшее около сотни тетрадей, оказалось закончено, он назвал его «Дни Флорбель, или Разоблаченная Природа». В основную ткань повествования вписывались две повести, рассказанные главными действующими лицами, — «Мемуары аббата де Модоза» и «Приключения Эмилии де Вольнанж». Для главных приключения в замке Флорбель маркиз оживил персонажи, принимавшие участие в «Философии в будуаре». Мадам де Мистиваль он обрек на пытки и казнь (которую даже не посмел описать), в то время как ее дочь, пятнадцатилетняя Эжени, с удовольствием предавалась всем формам сексуальных отклонений. Появились эпизоды, окрашенные новой даже для пера Сада экстравагантностью. Речь идет об описании сражения нагих женщин с дикими животными, похожем на римские представления.

В июне 1807 года, вскоре после завершения работы над романом, полиция обыскала комнату маркиза в Шарантоне и изъяла ряд рукописей, включая «Дни Флорбель», на том основании, что они являются богохульными и непристойными. Исписанные тетради пополнили коллекцию собраний садовских манускриптов, хранившихся в полицейском участке, некоторые из которых находились там со времен обыска помещений конторы Массе в 1801 году. Свои конфискованные бумаги Сад больше не видел. После смерти его дела улаживал младший сын, Донатьен-Клод-Арман. Этот молодой человек, желая восстановить доброе имя семьи, отправился к министру юстиции и попросил, чтобы все рукописи типа «Дней Флорбель» подверглась сожжению. Власти с предложением согласились, и тетради в присутствии молодого, исполненного рвения аристократа оказались преданы огню. Та же судьбы постигла и некоторые другие рукописи Сада, обнаруженные Донатьеном-Клодом-Арманом в хранилище Королевской библиотеки, ставшей впоследствии Национальной.

Шестидесятисемилетний заключенный Шарантона, возмущенный таким вмешательством в жизнь литератора, мог, сколько угодно, рвать и метать, но в его положении противодействовать полиции не имелось возможности. Более того, он почти не сомневался, что обыски в его комнате осуществлялись с одобрения семьи. Ему так и не предоставится шанс завершить, не говоря уже опубликовать, произведение, подобное «Дням Флорбель». В полиции были убеждены, что сочинительством он занимается не ради собственного развлечения, а с дальним прицелом — тайно вынести роман из Шарантона. С помощью Констанц это не представляло труда. Потом его можно бы переправить в Германию и издать в Лейпциге. Если бы этот план удался, книги потом наводнили бы Францию и вместе с оставшимися немногочисленными экземплярами «Жюльетты» и «Жюстины», избежавшими конфискации, умножили бы количество непристойных томов Сада. Его семья в попытке предотвратить подобное литературное безобразие проявляла не меньше рвения, чем полиция.

С другой стороны, официально никто не запрещал писать безобидные романы и публиковать, если, конечно, найдется издатель, желающий напечатать их. Такая работа, во всяком случае, занимая мысли маркиза, обеспечивала ему активный образ жизни, что плодотворно сказывалось на психическом состоянии. Его семья не возражала, чтобы голодающий автор произведений вольного содержания девяностых годов восемнадцатого века превратился в писаку от литературы нового века. Конфискация и практическое уничтожение «Дней Флорбеля» знаменовали конец карьеры либертена. Однако случилось так, что последней тетради удалось избежать огня. Ее стащил один благодушный полицейский, желавший преподнести рукопись в качестве подарка другу, как сувенир от «чудовища» Шарантона. В ней содержались записи Сада по роману. Этого оказалось достаточно, чтобы получить представление о плане повествования, его персонажах и главных событиях.

Опекунам маркиза на какое-то время удалось утихомирить его. Он всегда ощущал в себе любопытство к старине, что проявилось еще после скандала с Роз Келлер, когда Сад отправился в Дижон и часть лета посвятил изучению бургундских архивов. С годами, особенно после семидесяти, его интерес к историческим события стал еще сильнее. Уже осенью 1807 года, после конфискации рукописей, маркиз приступил к составлению плана исторического произведения. Им стала «Маркиза де Ганж», увидевшая свет в 1813 году без каких-либо поправок. Роман основывался на истории, имевшей место в действительности в середине семнадцатого века, в молодые годы короля Людовика XIV. Героиней повествования является невинная, подвергшаяся гонениям девушка, по имени Эфрази, маркиза де Ганж. Действие разворачивается на фоне мрачных, чреватых зловещей опасностью событий. Это произведение имеет много общего с готическим романом восемнадцатого — начала девятнадцатого века. Не обошлось без влияния «Королевы ужасов» Анна Радклиф, столь обожаемой Садом. Терзаемая семьей мужа, героиня, маркиза де Ганж, попадает в тюрьму. Вволю поиздевавшись над ней, преследователи почти заставляют ее проглотить яд. Здесь, безусловно, слышны отзвуки «Злоключений добродетели», за исключением того, что небеса карают виновных. На протяжении всего произведения звучит голос рассказчика, самого Сада, выступающего в роли автора и моралиста.

Вслед за «Маркизой де Ганж» Сад в 1812 году написал «Аделаиду из Брунсвика, принцессу Саксонскую». В это время возраст маркиза приближался к семидесяти двум годам, и роман отчетливо показывает, что его интеллект начал сдавать. Не слишком удачным оказался и выбор темы. Характеристики лишены точности, а скитания героини по Европе одиннадцатого века вскоре навевают скуку. До 1954 года роман оставался неопубликованным. К этому времени он обрел ценность как садовский раритет. Естественно, в произведении нет ни намека на непристойность и неприличия. Мораль Сада сводится к тому, что человечество может найти спасение только с Божьей милостью.

Слабость повествования характерна также и для последнего художественного повествования маркиза — «Тайной истории Изабеллы Баварской, королевы Франции». Над созданием и правкой этого романа Сад трудился с весны 1813 по осень 1814 года. Королева живет в конце четырнадцатого — начале пятнадцатого века. Автор представляет ее похожей на Жюльетту, упивающуюся злом, но действующую в реальной жизни. В частной жизни она ищет усладу в борделях, на публике — участвует в ряде преступлений. Королева помогает свергнуть Ричарда II, монарха Англии, способствует смерти Жанны д'Арк. Франция тем временем страдает от разорительных междоусобиц и несчастий иностранной интервенции. После триумфальной победы Генриха V при Азинкуре, страна становится едва ли не пешкой английского монарха и его политики. Несмотря на сенсуализм тематики, не составляет труда понять, почему этому произведению также пришлось ждать пятидесятых годов двадцатого столетия, чтобы быть опубликованным.

Любимым занятием маркиза в Шарантоне стала постановка пьес. Этот род деятельности предоставлял ему больше возможностей для выхода эмоциональной энергии, чем написание исторических книг. Для последующего поколения Сад-постановщик спектаклей обладал романтическим ореолом и притягательностью, которых не доставало Саду-писателю, автору литературных произведений и оригинальных мыслей. Но факты не соответствуют легенде. Согласно Ипполиту де Коллену, офицеру-кавалеристу, бывавшему в Шарантоне, ложно звучит сама идея, что пьесы ставились и разыгрывались обитателями сумасшедшего дома. Постановкой пьес занимались профессионалы, да и играли тоже профессионалы. Лишь отдельным заключенным, вроде Сада, позволяли исполнять второстепенные роли. Для большинства пациентов смысл терапии заключался не в непосредственном участии, а в просмотре драмы. Сам Колен сомневался в целесообразности подобных мероприятий, считая, что возбуждение, вызываемое этими спектаклями, скорее волновало, а не успокаивало больных.

Вероятно, гостей, приезжавших в Шарантон для просмотра спектаклей, прогрессивные взгляды аббата де Кульмье восхищали больше, чем его подопечных. Маркиз, пользуясь возможностью, также приглашал в местный театр кое-кого из своих знакомых. Однажды его гостьей стала мадам де Кошеле, статс-дама голландской королевы. Но министры Наполеона, похоже, в скором времени начали разделять сомнения Колена относительно полезности влияния театра на психическое состояние душевнобольных. В 1813 году подобные представления в сумасшедшем доме были запрещены.

До конца жизни Сад оставался верен Констанц, и она — ему. Из всех членов своей семьи, действительную привязанность он испытывал лишь к старшему сыну, Луи-Мари, который увлекался не только искусством и музыкой, но также написал и опубликовал первый том «Истории французского народа». Молодой человек охотно навещал отца и мог бы, поддавшись на уговоры, попытаться выхлопотать ему свободу. Он мог бы сделать это, но, кроме всего прочего Луи-Мари был патриотом своей страны и солдатом. В период, когда Франция сражалась против государств всей Европы, он ушел в армию и участвовал в восточной кампании Наполеона, находился в рядах сражающихся при Йене в 1806 году. На другой год его имя упоминалось в донесениях. Похоже, ему было суждено реализовать все несбывшиеся военные амбиции отца, одолевавшие того в шестидесятые годы прошлого века. Но в 1809 году Луи-Мари оказался среди тех, кого направили в итальянские провинции новой империи Наполеона для усмирения политически неблагонадежных. 9 июля, нарвавшись на засаду близ Отрано в Апулиа, сын Сада погиб.

С ним умерли и надежды маркиза Сада. Его судьба всецело оказалась во власти младшего, придирчивого сына, Донатьена-Клода-Армана, который слышать не желал о возможном освобождении отца из Шарантона. Правда, у Сада оставалась еще дочь, Мадлен-Лаура, но в его жизни она не играла сколько-нибудь заметной роли. Замуж Мадлен-Лаура не вышла и в 1844 году скончалась в Эшоффуре, где ее похоронили рядом с матерью. Наследство отца должно было перейти Донатьену-Клоду-Арману. В 1808 году тот задумал жениться на кузине, Луизе-Габриеле-Лоре де Сад. Находясь в заточении Шарантона, Сад проклял сей брак и хотел добиться запрета официальной церемонии, но семья напомнила властям, что когда-то его имя значилось в списке эмигрантов. Конечно, было глупо ожидать, что теперь против маркиза могут быть приняты какие-либо меры, но это указывало на недоверие к нему. Таким образом, бракосочетание, несмотря на его несогласие, состоялось.

После этого в Эшоффуре скончалась жена Сада. В жизни маркиза она оказалась самой печальной фигурой — это стало еще заметнее на склоне лет. Видная в 1763 году невеста, Рене-Пелажи, утратив величавую статность, стала сначала тучной, а затем ее изуродовала водянка. Кроме того, она ослепла. Сад давно не видел супругу, но смерть его «chere ami» глубоко подействовала на него. К тому времени, когда ему исполнилось семьдесят, они прожили в разлуке двадцать лет. Жесткий романист, маркиз в среднем возрасте высмеивал глупость сострадания; став же стариком, у себя в комнате, в приюте Шарантона, теперь он рыдал. Сад легко расстраивался при мысли о людях, которые когда-то были ему близки. В своем дневнике он записал, что горько плакал в 1807 году, на сороковую годовщину смерти отца. Когда заболела Констанц, он снова обливался слезами, переживая за ее здоровье.

К счастью, подруга жизни все же поправилась.

К этому времени она сама стала матроной средних лет, мечущейся между Шарантоном и Парижем по собственным делам и по поручению старого господина, ее давнишнего компаньона. Порой возникали страхи, что Сада отправят назад в Бисетр, если его манеры не изменятся к лучшему, хотя хорошее поведение никогда не было свойственно ему. Вероятно, только мысль о разлуке с Констанц заставляла маркиза в таких случаях усмирять свой нрав и делать так, как велели его тюремщики. Правда, казалось маловероятным, чтобы угрозы делались всерьез. Семья Сада не могла согласиться с подобным перемещением. Донатьен-Клод-Арман, несомненный глава дома, питал отвращение к работам отца, однако существовала значительная разница между сыном человека, помещенного в больницу, и отпрыском осужденного.

Еще в 1809 году маркиз продолжал надеяться на выход из Шарантона. Он полуослеп и страдал от подагры. Эти два недуга в обязательном порядке давали о себе знать в преклонные годы тех, кому посчастливилось достичь их. Еще Сад мучился от ревматизма. Ссылаясь на плачевное состояние здоровья, он написал Наполеону и попросил освободить его. Просьбу рассмотрели и вынесли следующее решение: Сад должен оставаться в доме для душевнобольных до конца своей земной жизни. После появления официального принятого документа, надежды на удовлетворение ходатайства больше не оставалось. Возможно, Сад и Констанц продолжали строить планы относительно своей будущей жизни на свободе, но этим планам было суждено оставаться мечтой.

Главная достопримечательность последних лет маркиза в Шарантоне долго хранилась в тайне, пока в 1970 году не опубликовали его дневник, который он вел в приюте. В администрации больницы работала некая мадам Леклерк. У этой женщины имелась дочь, Мадлен. В 1808 году, когда она впервые попалась на глаза Сада, ей было двенадцать лет. Каких-либо фактов, указывающих на половую связь двенадцатилетней девочки и шестидесятивосьмилетнего старика в тот период, нет. Однако годом или двумя позже, если верить его записям, мать позволила ей стать любовницей Сада. В Шарантоне для обоюдного удобства Констанц имела собственную, отдельную, спальню, так что маркиз имел возможность принимать девочку у себя в комнате в любое время. Днем Мадлен работала белошвейкой, а старика навещала вечерами. Возможно, согласие мадам Леклерк на эту связь обусловлено связью Сада с театральными кругами, и она надеялась, что это поможет устроить будущую судьбу ее дочери. Однако этим дело не ограничивалось. Когда маркиз и Констанц обсуждали свою фантастические планы, связанные с его выходом из Шарантона, юная особа присоединялась к ним и мечтала никогда не оставлять их. К осени 1814 года Мадлен уже исполнилось семнадцать, а Саду — семьдесят четыре. По неизвестной причине она стала послушной ученицей в его утехах. Детали, доверенные им дневнику, касались состояния ума девушки, ее поведения и даже таких интимных подробностей, как бритье лобковых волос любовницы. Имея под рукой Констанц, исполнявшую его поручения и заботившуюся о нем, Мадлен, развлекавшую его вечерами, вдосталь еды и выпивки, личную библиотеку, гостей, Сад умудрился в только ему свойственной манере соединить воедино мученичество с потворством собственным желаниям. Приходивших в нему людей маркиз порой встречал, как архиепископа Парижа, словами официальной похвалы и приветствия. В других случаях Сад бывал менее натянутым, представляя собой этакого пожилого респектабельного господина, довольно грузного телосложения, который клялся и уверял: все — росказни, а разговоры об авторстве таких книг, как «Жюстина», — досужий вымысел. Доктор Л-Ж. Рамон, находившийся в Шарантоне в последние недели жизни маркиза, не мог поверить, что надменный, довольно угрюмого вида старик, мимо которого он проходил порой, и есть тот печально знаменитый автор последней четверти прошлого столетия.

27 ноября 1814 года его, как обычно, навестила Мадлен Леклерк. Вот уже неделю он чувствовал себя не самым лучшим образом, в связи с чем пожаловался ей на внутренний дискомфорт. Но его молодая подруга постаралась отвлечь Сада от мрачных мыслей. Когда она ушла, маркиз записал в личном дневнике, что провел с ней вечер совершенного «распутства». Мадлен обещала заглянуть к нему снова в воскресенье или понедельник, то есть 3 или 4 декабря. В четверг 30 ноября Сад попросил сделать ему повязку, вероятно, для облегчения подагры. В воскресенье, за день до предполагаемого визита Мадлен Леклерк, проведать отца зашел Донатьен-Клод-Арман и пробыл с ним некоторое время. Уходя, он попросил доктора Рамона провести ночь в комнате Сада. Молодой доктор с готовностью согласился выполнить просьбу такого влиятельного и важного посетителя.

Поздно вечером к пациенту наведался аббат Жофрей и нашел маркиза в дружеском расположении духа. Возможно, больной жил мечтами о грядущем визите Мадлен. Но доктор Рамон заметил, что у больного как будто заложена грудь. Доктор заставил его выпить горячий настой из трав. К полуночи дыхание Сада стало спокойнее. Рамон подошел к нему и увидел, что старик мертв.

Как и все остальное в его жизни, смерть стала своего рода антиклимаксом. Не было в его уходе ни типичного покаяния на смертном одре, ни спокойной рассудочности добродетельного атеиста, простившегося с жизнью без содрогания. Он умер спокойно внезапно, но без драматической скоропостижности. Действительно, на другой день ему предстояла встреча со священником, а также с семнадцатилетней возлюбленной. В свойственной ему манере он предоставил право потомкам судить и делать противоречивые заключения о нем.

Завещание Сад составил за восемь лет до даты смерти, включив подробные распоряжения относительно своих бренных останков. Его тело в течение сорока восьми часов должно было оставаться в комнате, где он скончался, и гроб до истечения этого срока маркиз просил не закрывать. В свете медицинских знаний того времени и во избежание преждевременного захоронения такая предосторожность казалась вполне разумной. После чего тело следовало отвезти в лес в его новых владениях в Мальмезоне, приобретенных после продажи Ла-Косты, и похоронить там. Сад не хотел никакой погребальной церемонии и тем более памятника. Место захоронения надлежало засадить, дубами, чтобы «следы его могилы затерялись, так как я надеюсь, что память обо мне выветрится из умов людей, за исключением тех немногих, которые оказались достаточно любезны, дабы любить меня до конца моих дней, и самую добрую память о них я унесу с собой в могилу». В материальном выражении, часть наследства маркиз оставил своей дорогой преданной Констанц, которая к этому времени являлась его спутницей жизни вот уже двадцать четыре года. Несмотря на годы нищеты, он в достаточной степени поправил свои дела, чтобы обеспечить ее будущее.

Как и большинство литературных работ Сада, его волеизъявление не было лишено разночтений. Маркиз желал похорон без церемонии; значило ли это — и без церковного отпевания? Чтобы не мучить себя разгадками, сын поступил проще — проигнорировал волю отца в целом. Сада похоронили на кладбище Шарантона по церковному обряду и над его могилой возвели каменный крест. И сегодня остается открытым вопрос, воспевал ли он порок с тем, чтобы оправдать Провидение, или являлся проповедником порока и преступления. Религиозная церемония и каменный крест могли быть данью должного моралисту или местью своему автору, тонко рассчитанной Жюстиной и ее сестрами по страданию. Как бы не звучал ответ на этот вопрос, останки Сада захоронили подобающим образом. Потомкам так и не суждено узнать, является ли каменный крест над могилой маркиза данью должного или символом мести, что вполне соответствует духу оставленных им литературных творений.

Но останки Сада не будут покоиться с миром. Через несколько лет возникла необходимость откопать тела, захороненные именно в этой части кладбища. Доктор Рамон присутствовал на эксгумации из чистого любопытства, узнав, что настал черед останков Сада. Ему удалось завладеть черепом покойного. Позже он представил его френологу Шпурцхайму для исследования. Исследовав череп, ученый дал заключение относительно характера человека, мозг которого в нем когда-то содержался. Ученый пришел к выводу, что признаков чрезмерной сексуальности не имеется, как нет и ярко выраженных признаков агрессивности и жестокости. Наоборот, заключение френолога отмечало доброжелательность и религиозность усопшего. Останки головы «во всех отношениях походили на череп священнослужителя».

Для будущего не уцелели ни могила, ни череп. Последний, как говорят, отвезли в Америку, где с него сняли слепки для изучения анатомии и френологии. Эти гипсовые копии выдавались за пример добросердечия и религиозности. Студентам было невдомек, что они фактически изучают черепную коробку пресловутого маркиза де Сада.

Исчезновение могилы Сада с лица земли стало в конечном итоге осуществлением его волеизъявления. Хотя, с другой стороны, желание маркиза не оставить о себе какой-либо памяти, представляется выражением ложной скромности. Самый причудливый могильный монумент в Нотр-Дам с именем Сада на плите не донес бы всей полноты его славы и одному проценту тех людей, кому он известен как автор «Жюстины», или благодаря общепринятому термину «садизм». Безымянный крест больше не возвышается на кладбище в Шарантоне, но маркиз задолго до этого сам сочинил себе эпитафию. Она раскрывает проницательность такого рода, которую он редко демонстрировал с такой неподдельностью, предвосхищая те черты своей репутации, что сделают его в глазах потомков объектом страха или восхищения, интереса или очарования:

Маркиз, не без преувеличения, был склонен видеть себя центральной фигурой героической трагедии мученичества. В любом случае, это ни в коей мере не преуменьшает силу воздействия его жалобы. Противоположные группировки, которые станут обсуждать его героизм или бесславие, могут спорить целую вечность относительно того, кто гонитель, а кто жертва. Но если противоположные суждения имеют равное право на существование, то страдание остается за пределами спора.

Если отбросить в сторону работу Сада на должности политического секретаря в секции Пик, его церемонные поэмы и непоставленные драмы, то литературное творчество маркиза можно разделить на два вида.

Во-первых, общественности Сад известен как последователь Ричардсона и соперник Вольтера, написавший «Злоключения добродетели», или «французский Боккаччо», автор коротких рассказов. В глазах той же общественности маркиз предстает как создатель исторических романов, запечатлевший в них самые темные и кровавые страницы французской истории, хотя в этом жанре он достиг наименьших успехов. Несмотря на мрачную репутацию его моральных иронии и эротических жестокостей, Сад зачастую являлся проповедником традиционной нравственности, что в равной степени заметно с первых страниц «Жюстины» и с первых строк «Эжени де Франваль» из «Преступлений из-за любви», готического произведения об инцесте и возмездии.

Единственная цель урока, который мы преподаем в этом повествовании, состоит в том, чтобы просветить человечество и улучшить моральные качества людей. Возможно, читая его, мир поймет, как велика опасность, следующая по пятам тех, кто не останавливается ни перед чем во имя удовлетворения собственных желаний. Пусть узнают, что хорошее образование, богатство, таланты и природные дарования непременно уведут с пути истинного, если не получают должного внимания или поддержки со стороны благоразумия, достойного поведения, мудрости и скромности. Эту истину и собираемся мы явить миру. Надеемся, нам простится столь подробное обсуждение ужасных деталей злодейского преступления. Однако, как можно добиться отвращения к таким моральным отклонениям, если не представить правду такой, какая она есть?

Еще существовал Сад, который, несмотря на горячие заверения, что изображает порок лишь с целью защиты добродетели, словно выступал в качестве тайного летописца торжествующей жестокости. Та же история, которая, как было сказано, в «Злоключениях добродетели» выступала для оправдания в глазах человечества путей Провидения, с одинаковой легкостью применялась для демонстрации торжества тирании, преступления и изуверства над беззащитными и невинными. Несмотря на все моральные наставления маркиза, выступающего в роли рассказчика, развенчанный мир в «120 днях Содома» или «Жюльетте» лишен Бога, добра и нравственности. Предоставленный самому себе во мраке этой вселенной, где узаконено страдание, человек должен сам решать, какую ему выбрать роль — мучителя или жертвы. Согласно логике иного выбора не дано.

По иронии философии, именно в этих книгах, где герои наиболее рьяно клеймят предрассудки традиционного христианства, по мнению Флобера, Сад возродил муки ада, которые с таким мастерством описывались в эпоху Средневековья, но стали столь отвратительны в эпоху Просвещения. «Если бы Бога не существовало, — сказал Вольтер, — его следовало бы выдумать». Словно стремясь создать омерзительную пародию на это заявление, маркиз демонстрирует важность мук ада в более гуманном человеческом обществе. Он развлекает своих читателей рассказами о том, как его злодеи делают героине спринцевание или клизму из кипящего масла, вводят в ее тело раскаленные докрасна железные щипцы или заставляют ее глотать тлеющие угли. «С помощью хорошенько разогретых щипцов он щиплет ее тело, сосредоточивая главное внимание на ее заднице, груди и губах Венеры». Эти детали заимствованы из «120 дней Содома», но они вполне логично могли бы предстать на полотнах Иеронима Босха или в описаниях преисподней, получивших теологическое одобрение. В другом контексте и в другое время жестокости в прозе Сада могли бы предстать скорее как химерические, чем непристойные. С его стороны являлось безусловной логической ошибкой обращаться к теме вечного наказания, вводить его в светский мир и применять к тем, чья вина состоит в красоте и добропорядочности. Но сей просчет, в основном, проявляется в работах, которые он скрывал, от которых отрекался и которые не включал в библиографию своих трудов. Вероятно, самый свой значительный труд Сад признал бы, если бы его не пришлось «подогревать» и потом дополнять деталями, превратившими произведение в чудовищный плутовской роман.

Хотя значительная часть «Алины и Валькура» оказалась завершена к тому времени, когда автор закончил этот более короткий роман, «Злоключения добродетели» можно считать первым завершенным произведением, дошедшим до наших дней. Его 138 рукописных страниц были написаны за две недели творческого озарения во время заточения в Бастилии. Маркиз поставил последнюю точку 8 июля 1787 года. Его масштабность и сжатость создают ощущение соответствия тематики поэтичности философской притчи. Романы, оформленные таким образом, пишутся, как правило, без особых усилий, так как представляют собой поток мыслей автора, хотя Сад не обладал способностями Сэмюэля Джонсона, который, по словам Босуэлла, создал «Расселас» всего за одну неделю, работая вечерами, чтобы окупить расходы на похороны матери. Несмотря на дурную славу более поздних вариантов, «Злоключения добродетели» оставались неопубликованными до 1930 года.

В первых абзацах книги Сад объясняет мнимую цель книги, говоря о триумфе философии, который нужен, дабы развеять тьму, скрывающую средства, стоящие на вооружении Провидения, используемые им для завершения человеческой жизни. Это, в свою очередь закладывает основы поведения и раскрывает несчастному двуногому созданию, постоянно испытывающему на себе капризы судьбы, способ понимания законов Провидения и их использования себе во благо. Сие укажет путь, каким он должен следовать во избежании сурового диктата той судьбы, для которой у нас имеется с десяток имен, но которой мы не в силах дать ни одного точного определения.

Как и в последующих версиях, книга большей частью является повестью, рассказанной молодой красивой и добродетельной «Софи» (она же — Жюстина) своей сестре Жюльетте. Отвергнутая друзьями своей семьи и респектабельными работодателями после смерти родителей, она становится объектом ложного обвинения в воровстве. Софи сбегает из тюрьмы, когда преступница Дюбуа поджигает здание и, таким образом, становится непроизвольной сообщницей Дюбуа и ее дружков. Она покидает банду и прячется в лесу, где ее находят гомосексуалист Брессак и его партнер. Он вовлекает девушку в осуществление плана по отравлению своей матери, которая в более поздней версии превращается в его тетку. Добродетельная Софи пытается помешать его задумке. В отместку Брессак и его партнер секут ее плетьми и бросают на произвол судьбы. Преступление совершено, и Брессак становится богатым. Софи попадает в дом хирурга Родена, который продвигает медицинскую науку, занимаясь вивисекцией девушек и изучая их реакцию на боль. Когда Софи предпринимает попытку освободить одну из них, хирург каленым железом клеймит ее, как воровку, и прогоняет прочь.

Все еще оставаясь девственницей и не утратив добродетельных качеств, она находит приют у отцов Сент-Мари-де-Буа, близ Оксерра. Ее злоключения теперь приобретают оттенок комичный неизбежности, присутствующей в разочарованиях Кандида в романе Вольтера. Святые отца оказываются развратниками, собравшими из молодых невинных девушек настоящий гарем. Бедняжки подвергаются всем видам сексуального поругания и, как замечает одна из них, единственной форме наказания — бичеванию. Софи теряет невинность, но предварительно насилуется всеми иными способами. После этого ее освобождают. Гарем в Сент-Мари-Дю Буа распадается, так как двое из отцов получают должности, сулящие им богатство и влиятельное положение в Церкви. Далее Софи попадает руки в негодяев, среди которых находится Дальвилль. Его высшим достижением является умение убивать любовниц таким образом, чтобы, прежде чем умереть, они еще долго бились в агонии. Банду арестовывают, и добродетельную Софи тоже задерживают. После встречи с преступницей Дюбуа, а также одним из отцов Сент-Мари-де-Буа, обвиненная в краже, убийстве и поджоге, она прибывает в Лион. Вот тогда-то ее и замечает Жюльетта, графиня де Лорсанж, сама совершившая нераскрытое убийство. Заинтересованная девушкой, она просит ту поведать ей свою историю. Когда та заканчивает свой рассказ, Жюльетта признает в Софи свою сестру Жюстину. Все становится на свои места, и многострадальная героиня обретает свободу. Но радость ее преждевременна, так как вскоре она получает хорошо продуманный удар. Вопреки тяжким испытаниям, выпавшим на ее долю, вопреки страданиям и даже смерти, она остается добродетельной и вызывает восхищение.

Жюльетта, графиня де Лорсанж, тотчас выходит из дома, взяв с собой немного денег, и приказывает заложить карету. Остальное графиня предоставляет господину де Корвилю, намекнув, что хочет сделать благочестивый завещательный отказ. Стремглав полетев в Париж, Жюльетта вступает в монастырь кармелиток, где на протяжении последних нескольких лет слывет образцом и примером для всех и каждого, заслужив эту честь как своей большой набожностью, так и мудростью духа и пристойностью поведения… О вы, кто читает эти строки, смогли бы вы извлечь из этого такую выгоду, как эта земная, но исправившаяся женщина? Смогли бы вы подняться до того, дабы уверовать, что истинное счастье кроется в сердце добродетели? Выходит, если Господь позволяет, чтобы добродетель подвергалась на земле гонениям, это значит только одно: он готовит ее к славной награде на небесах.

Кроме значения, которое имели «Злоключения добродетели» как философская притча, произведение обладало еще одним литературным достоинством. Позже это подхлестнуло популярность «Жюстины». Тема красоты и добродетели в отчаянном положении довольно типична для европейской художественной литературы, особенно после публикации в 1740—1741 году «Памеллы, или Вознагражденной добродетели» Сэмюэля Ричардсона. Она нашла повторение во втором романе Ричардсона «Кларисса» (1756), а потом, в 1782 году, в более циничном воплощении — в «Опасных связях» Лакло. На более популярном уровне красота и добродетель доминировали в готическом романе, таком близком по духу произведениям Сада, которым он так восхищался, расточая похвалу в адрес его авторов. Маркиз считал, что Мэтью Грегори Льюис в своем более откровенном по сексуальности «Монахе», публикация которого в 1796 году в Лондоне вызвала обвинительный приговор генерального прокурора, даже превзошел «гениальное воображение», как он выражался, миссис Радклиф.

Связь между готическим романом и произведениями садистской тематики даже в рамках щепетильной английской культуры оказалась более тесной, чем полагали и читатели их создатели. В 1798 году «Минерва Пресс», цитадель литературной культуры для читательниц, опубликовала «Нового монаха». Монастырь Сен-Клер в романе Льюиса преобразился в школу-интернат для молодых особ, где кипели запретные, пышущие жаром страсти и даже имелась комната для флаггеляции, где совершалось возмездие. «Кто знает, что могло произойти между вами!» — говорит миссис Род Алисе. «Я сдеру с вас шкуру, мадам, и тогда посмотрим, можно ли эту любовь изгнать из вас плетью: всему виной романы, которые вы читаете. В комнате для порки с этим быстро разберутся. Скажите привратнику, пусть закатает свой короткие рукава — работы хватит на весь вечер». Джошуа Пентатейч, священник методистской церкви, перехвативший записку любовника, замечает: «Я исполнил свой долг, теперь пусть привратник постарается».

«Новый монах» являет не только тонкое сплетение готики и садизма в художественной литературе тех дней. Он также в полном свете продемонстрировал, что готический роман был всего-навсего благоприятной почвой для страстей и мечтаний матерей и дочерей среднего класса, обеспечивших ему такой коммерческий успех. Поскольку роман предназначался для читательниц среднего класса, готические произведения заимствовали их житейский опыт и облачали его в экстравагантное платье, чтобы создавалось впечатление, что приключения выходят за рамки обыденности. Несмотря на мрачные замки, зигзаги молний на фоне апеннинских небес, зловещие пейзажи и далекие стоны, сказки, как правило, к всеобщему удовлетворению завершались благопристойно. Негодяи с именами типа Монтони или Шедони оказывались всего лишь несговорчивыми дядьями или непонимающими отцами. Героини с именами Джулия и Эмили были благоразумными представительницами среднего класса. Дрожащая красавица, запертая в логове тирана, — это приукрашенный вариант непослушной дочери, отправленной в постель без ужина. Своды Сан-Стефано в Неаполе с далекими криками истязаемых жертв — ничто иное, как причитания испорченной, с дурными манерами, дочери, разносящиеся по спальне. Отдавать дань справедливости жанру пришлось Саду и другим авторам, вдоволь насмотревшимся на ужасы политического террора.

Рассуждения маркиза относительно готического романа появились в 1800 году в «Преступлениях из-за любви». «Злоключения добродетели» увидели свет двумя годами раньше первой публикации Анны Радклиф, и на десятилетие опередили ее наиболее знаменитые романы — «Удольфские тайны» (1794) и «Итальянец, или Исповедальня черных грешников» (1797). Но этот литературный жанр процветал в Англии со времен выхода в свет «Замка Отранто» Горацио Уолпола в 1764 году. Его влияние стало еще более заметным в тот период, когда Сад переписывал свой первый роман, превращая его в «Жюстину».

Маркиз в 1800 году указал на слабость подобной литературы, приспособленной для благополучного среднего класса, ограждающей домохозяек и дочерей от больших проблем европейской жизни, которых в восемнадцатом веке хватало с избытком. «Не существовало ни одного человека, кто за последние четыре-пять лет не пережил бы большего несчастья, чем то, что способен нарисовать в литературе самый лучший романист за столетие. Поэтому возникла необходимость призвать на помощь адские силы, дабы возбудить интерес и найти в царстве фантазии те вещи, которые нам и без того слишком хорошо известны, благодаря исследованию повседневной жизни человечества в этот век стали». Мягкость английской готики выглядела совершенно неприемлемо на французский взгляд Сада. Более того, сентиментальность романтизма, нежные чувства героев и героинь художественной литературы конца восемнадцатого века сделала подобные фигуры вполне пригодными для мук и испытаний суровой действительности. Чувствительность, высмеянная Джейн Остин в «Чувстве и чувствительности», также делала действующих лиц романов более подходящими, — чем их сильные предшественницы, объектами для достижения целей Сада.

Описания маркизом Сент-Мари-де-Буа или крепости Роланд, вероятно, послужили для Анны Радклиф прототипом при создании ландшафта в Удольфо или сводов Сан-Стефано в «Итальянце». Но для добродетельной и красивой героини Сада нет спасения, как нет надежды, что все, как выясняется, было хорошо с самого начала. Повторяющиеся звенья цепи ужасов заканчиваются изнасилованием или содомией, кнутом или каленым железом, реальностью бурбонских репрессий, смешанных с революционным насилием.

Даже на сравнительно менее жестоких страницах «Злоключений добродетели», когда Дальвилль ведет Софи в замок бандитов, радклифский пейзаж является не более чем прелюдией к вещам, не известным более мягкой готической литературе. Как и в сцене похищения Роландом в «Жюстине», Дальвилль и его красивая жертва идут горными ущельями, пока не появляется мрачное строение, «возвышающееся на самом краю жуткой пропасти, которое, казалось, балансирует на остроконечной вершине скалы, и может служить местом обитания разве что призраков, но никак не живых людей». На фоне столь романтического описания героиня вскоре становится пленницей в замке Дальвилля. Далее совершается то, что представляется совершенно немыслимым для готического буржуазного романа — ее бесцеремонно раздевают и привязывают к колесу вместе с другими девушками. В таком положении им не избежать ласк бандитов или плети Дальвилля.

Сад наносит еще один чувствительный удар по сентиментализму традиционной готики: он измышляет некую привязанность, возникающую между героиней и отдельными из ее преследователей, словно намекая на признаки мазохизма в Софи. Ее приводят к Брессаку, который вознаграждает девушку безразличием к такой любви и заставляет ее высечь. Он женоненавистник и гомосексуалист, единственный мужчина на протяжении всего повествования, который так и не переспал с ней. Она проявляет некоторую привязанность к Дюбуа и даже искорку интереса к Антонену, одному из отцов Сент-Сари-де-Буа. Но выше любой личной привязанности стоит верность собственной добродетели и страданиям, которые она ради ее терпит. Во время первой встречи с Дюбуа Софи клянется скорее согласиться переносить страдания из-за своего добродетельного поведения, чем наслаждаться богатством мира, которое может свалиться на нее в результате преступной деятельности. Сад утверждал, что награда ей уготована на небесах. Хотя в свете последних теорий мазохизма может возникнуть вопрос: а не получала ли она вознаграждение непосредственно на страницах романа?

Самой крупной из публично признанных работ Сада является его «философский роман», над которым он трудился в Бастилии с 1785 по 1788 годы. Он был опубликован в восьми томах в 1795 году, сразу после того, как печатный процесс прервался из-за ареста и казни издателя Жируара.

По плану роман должен состоять из серии писем в духе Ричардсона, в которых описывалась несчастная любовь Алины и Валькура. Все это весьма напоминало «Клариссу». Сад уже читал это произведение, вызвавшее его восхищение. Ситуация, в которой действуют герои, довольно банальна. Алина — дочь президента де Бламона. Она влюбляется в бедного, но благочестивого Валькура. Ее мать одобряет выбор дочери, но ему противостоит расчетливый и похотливый Бламон. Вместо этого он делает необходимые приготовления для брака чистой сердцем Алины с одним из своих приятелей, развратным и трижды вдовым финансистом, Долбургом. Бламон пускается во все тяжкие, только бы навязать свою волю Алине, а также собственной жене, которую, в конце концов, отравляет руками соблазненной им горничной. Он предпринимает попытку подкупить, а потом и убить Валькура. В завершение Бламон и Долбург увозят девушку в уединенный дом, чтобы продолжить там уговоры. Оказавшись в их руках, Алина обращается к единственному доступному ей средству сохранить верность самой себе и Валькуру: она совершает самоубийство.

В повествовании встречается ряд второстепенных женских персонажей. Наиболее интересным из них является Софи. Бламон считает эту юную особу своей незаконной дочерью. Тем не менее это не мешает ему избивать ее и совершать над ней сексуальное надругательство. Сие придает роману намек на инцест, свойственный ряду повестей Сада в «Преступлениях из-за любви», над которыми он работал в то же время. Но в этом романе такое предположение опровергается: Бламон узнает, что Софи — вовсе не его ребенок.

«Алина и Валькур» по своему основному сюжету также является тщательно продуманной повестью об испытаниях добродетели. Сад хорошо потрудился над созданием характеров. Эта работа представляется благодарной попыткой продолжить развитие сентиментального романа с того места, где его оставил Сэмюэль Ричардсон. Длительное раскручивание основного сюжета прерывается двумя яркими рассказами путешественников, настолько перегруженными подробностями и сильными по описанию, что отвлекают внимание читателя от главных персонажей.

Повествование Сенвилля в какой-то степени похоже на продолжение четвертой книги «Путешествий Гулливера», в котором автор развенчивает моральные традиции европейского общества, сравнивая их с примитивными человеческими культурами. Повествование Свифта словно переписано под впечатлением путешествий капитана Кука. В романе на какое-то время даже появляется сам Кук, когда возникает подозрение, что пропавшая Леонора может находиться на борту корабля ее Величества «Дискавери». Путешествуя по Западной Африке и Тамо, Сенвилль открывает для себя причудливые, дикие племена, используемые автором с той же целью, с какой Свифт использовал иеху и уйхнхнмов в путешествиях капитана Гулливера. Характерной для Сада темой остается утверждение об отсутствии единого морального кодекса, основанного исключительно на законах и традициях человеческого общества. В силу того, что мораль и добродетель на этой стадии являются логической нелепостью, Сенвилля с традициями Бубуа знакомит Сармиенто, португалец, «ставший туземцем» (как сказано о нем в повествовании).

«Пока мы разговаривали, Сармиенто водил меня из комнаты в комнату, чтобы я мог увидеть весь дворец, за исключением содержащихся в секретном месте гаремов, составленных из наиболее прекрасных экземпляров обоего пола. Но ни один из смертных не мог переступить их порога.

— Все девушки принца, — продолжал Сармиенто, — их двенадцать тысяч — подразделяются на четыре класса. К той или иной группе он относит женщин после того, как ему в руки юных особ передает выбравший их для него мужчина. Самые высокие и сильные девушки, прекрасного телосложения, составляют отряд, из которого формируют охрану дворца. Группа, известная под названием «пятьсот рабынь», составлена из тех, что подчиняются охранницам, о которых я уже говорил. Сюда обычно входят девушки в возрасте от двадцати до тридцати лет. На них лежит ответственность обслуживать принца во дворце, а также ухаживать за садом. Как правило, они созданы для выполнения лакейской работы. Третий класс составлен из девушек в возрасте от шестнадцати до двадцати, помогающих при жертвоприношениях. Прекрасные создания для приношения жертвы богам выбираются именно из этой группы. Четвертый класс составляют наиболее красивые и прелестные девушки младше шестнадцати лет. Из этой группы отбираются юницы для интимных утех принца. Если бы попалась белокожая девушка, ее сразу бы определили в этот же класс.

— А такие попадались? — торопливо перебил я.

— Пока нет, — ответил португалец, — но принц жаждет иметь их. Он прилагает всевозможные усилия, чтобы заполучить хотя бы одну.

При этих словах надежда, похоже, возродилась в моем сердце.

— Несмотря на такое групповое деление, — продолжал португалец, — девушки любого класса могут стать объектом жестокости тирана. Когда он выбирает ту или иную, то посылает офицера, дабы нанести ей сто ударов плетью. Этот признак благосклонности походит на носовой платок султана Византии. Он свидетельствует о чести, выпавшей на ее долю. Потом она следует во дворец, где удостаивается свидания с принцем. Поскольку в один день он использует значительное количество девушек, сообщение, о котором я говорил тебе, получают каждое утро множество избранниц.

Мысль об этом заставила меня содрогнуться. «О, Леонора, — сказал я про себя, — если ты попала руки такого чудовища, и я не могу защитить тебя, может ли быть, чтобы твое прелестное тело, обожаемое мною, оказалось так неучтиво высечено?»…

Я последовал за свои проводником, который проводил меня в особняк, построенный в стиле покоев принца, разве что без того размаха. На камышовых подстилках два молодых негра накрыли нам ужин. Мы сели на африканский лад, поскольку наш португалец стал настоящим туземцем, переняв нормы нравственного поведения и обычаи местного народа, в обществе которого очутился.

Принесли кусок жареного мяса, и мой набожный господин произнес благодарственную молитву (ибо религиозные убеждения никогда не покидают португальцев), затем предложил мне ломтик разрубленной туши, поставленной на стол.

Меня помимо воли проняла дрожь.

— Братец, — сказал я с нескрываемым беспокойством, — дай мне честное слово европейца. Не может ли это блюдо, которым ты меня сейчас потчуешь, случайно быть кусочком бедра или попки одной из тех девушек, чья кровь совсем недавно пролилась на алтарь твоего повелителя?

— Что? — холодно отозвался португалец. — Почему тебя волнуют подобные банальности? Неужели ты думаешь, что можно жить здесь, не подчиняясь традициям этой страны?

— О, черный прихвостень! — вскричал я, вскакивая из-за стола и чувствуя, как меня выворачивает наизнанку. — От твоего угощения у меня дрожь по телу! Я скорее сдохну, чем прикоснусь к нему! И над этим жутким блюдом ты смеешь еще просить господнего благословения? Ужасный человек! Когда ты подобным образом стараешься сочетать преступление и верования, становится ясно, что ты не собираешься скрывать из какой страны ты родом! Держись от меня подальше! Мне давно следовало понять, кто ты есть на самом деле, без твоей помощи!

Я в ужасе уже намеревался покинуть дом, когда Сармиенто удержал меня.

— Постой, — произнес он. — Я прощаю тебе это отвращение. Отнесем его на счет привычного тебе мышления и патриотических предубеждений. Но ты заходишь слишком далеко. Тебе нужно прекратить создавать себе трудности и приспособиться к своему нынешнему окружению. Мой дорогой друг, отвращение — это всего лишь слабость, незначительный дефект твоего характера, от которого мы не стремились избавиться по молодости и который завладевает нами, если мы ему позволяем…. Когда я прибыл сюда, то, как и ты, оказался под влиянием национальных предрассудков. Я видел недостатки во всем и считал, что все это абсурдно. Обычаи этого народа пугали меня не меньше, чем их нравственные устои. И все же я теперь в значительной степени похож на них. Мы в гораздо большей степени являемся созданиями, для которых главенствующее место занимают привычки, а не наследуемая природа, мой друг. Природа просто создает нас, а формирует нас привычка. Нужно быть идиотом, чтобы верить, что такое понятие, как добро, в плане морали существует на самом деле. Все типы поведения, от одной крайности до другой, хороши или плохи в зависимости от страны, выносящей суждение. Человек разумный, намеревающийся жить в мире и согласии, приспособится к любому климату, в котором окажется. Когда я был в Лиссабоне, то вел себя точно так же, как ты сейчас. Здесь в Бутуа я живу так, как и местные негры. Что, скажи на милость, хотел бы ты получить на ужин, если не желаешь есть пищу, которую едят все? У меня есть старая обезьяна, но боюсь, она будет очень жесткой. Я велю пожарить ее для тебя».

Являются ли эти страницы проявлением черного юмора, зависит от предрассудков читателя. Тем, кто находит всякую плоть столь же отвратительной пищей, как любые могильные останки, существенная разница во вкусах плотоядных и каннибалов может показаться комичной. Но для плотоядных юмор представится несколько натянутым. Все же, с какой стороны не взгляни, экстравагантность Сада в значительной мере соответствует неординарности утопической сатиры Свифта и Сэмюэля Батлера в «Иерихоне». Он основывается на совершенно нелогичном вкусе европейцев, отдающих предпочтение говядине, баранине или свинине перед мясом крыс, мышей, кошек, собак или даже сочных юных особ. Ближайшую параллель можно провести не с работой маркиза, а, вероятно, со «Скромным предложением» Свифта, написанным в 1729 году, с его планом заставить голодающее население Ирландии продержаться, питаясь собственными детьми, которые еще не были употреблены в пищу отсутствующими английскими помещиками.

Позволив Сармиенто продолжать образование Сенвилля, Сад постоянно возвращается к теме женщины как субъекта рода и абсурдности проявлять восхищение или мягкость к беременным. Это состояние, на его взгляд, всего лишь простая телесная функция и достойна не больше похвалы или порицания, нежели пищеварение или испражнение. Так же логично насмехаться над беременностью или наказывать ее, как и поощрять или защищать ее. В перенаселенной стране она может восприниматься как преступление против общества. Бутуа исповедует именно эту точку зрения. Беременная женщина рассматривается здесь в качестве объекта для насмешек и оскорблений. Беременность мешает женщине выполнять ее другие обязанности, среди которых, по свидетельству Сенвилля, есть и такая, когда муж впрягает супругу в плуг и погоняет кнутом.

История Леоноры, разлученной с ее возлюбленным, полна всяких событий, но скучна по сравнению с его приключениями в Бутуа. Кульминационным пунктом ее скитаний становится ожидание казни, когда она предстает перед королем Сеннаром в облике африканского юноши. Леонора и ее спутник дон Гаспар, а также группа мужчин и женщин совершили преступление, карающееся смертной казнью. Оно заключалось в том, что все они прошли в опасной близости от храма, где хранится «орган Магомета». Король и его гарем собрались, чтобы поглядеть на казнь, в конце которой жертвы будут посажены на кол. Дон Гаспар пытается спасти Леонору, выдав ее за мальчика из дружественного африканского племени. С этой целью ее лицо и шею он выкрасил в черный цвет. Король, однако, настаивает, чтобы девушку казнили вместе со всеми. Не тронули его и мольбы молодых арабских женщин, бросившихся к его ногам. Король заверяет их, что для него станет «наивысшим блаженством видеть их способность выдержать приготовленную для них пытку так же долго, как и мужчины». Все же Леонора остается в живых и рассказывает о своем спасении, ставшим для нее таким же сюрпризом, как и для читателя.

«Все мои мысли обратились к Сенвиллю. „О, несчастный возлюбленный, — воскликнула я, — больше мне не увидеть тебя! То, что произойдет сейчас, хуже любого ножа в венецианской темнице. Дай мне скорее умереть! Но только не на колу!“ У меня рекой хлынули слезы. Гаспар, забыв о собственной беде, не уставал вытирать их своей рукой. То же отчаяние охватило всю нашу маленькую группу. Мужчины ругались и негодовали. Женщины, которые всегда оказывались слабее, даже страдая, просто плакали или голосили. В печальной комнате ничего, кроме проклятий и воплей, слышно не было. В ушах палача, который собирался принести нас в жертву, они, несомненно, отзывались сладкой музыкой. Действительно, он вместе со своими женщинами пришел обедать в соседнюю комнату, так что на досуге мог сполна насладиться нашими страданиями.

Наконец настал роковой час, когда нас доставили к месту казни. Я не могла без содрогания слушать удары хлыста и теснее прижалась к Гаспару. Похоже, несмотря на то, что и он должен был умереть, мой спутник старался поддержать меня. Король занял свое место и обвел арену смерти взглядом. Чудовище насладилось зрелищем казни двух турок, четырех европейцев и нескольких арабских девушек. Остались только Гаспар и я. Палач и его помощники сначала подошли ко мне…

Ритуал в какой-то момент напоминал способ наказания детей, хотя во всем остальном не имел с ним ничего общего. Но для этого полагалось лечь и обнажить место, начинающееся пониже спины. Это делалось для того, чтобы кол мог свободно войти в место, выбранное для истязания. На глазах монарха все, что мешало осуществлению этого действия, убиралось. Но представьте мои ощущения, когда они увидели меня раздетой, а я услышала, как в толпе один за другим раздаются крики замешательства. Даже палач в ужасе отшатнулся от меня. Одолеваемая собственным страхом, я совсем не подумала о том смятении, которое может вызвать совершенно белый зад при моем черном как смоль лице.

Их всех обуял ужас. Некоторые приняли меня за божество, другие — за чародея. Но все, испугавшись, разбежались. Лишь король, менее легковерный, чем все остальные, приказал доставить меня к нему для осмотра. Гаспара тоже схватили. Вперед вышли переводчики и спросили, что означает такая моя пегость, которой в природе они раньше не встречали. Способа обмануть их не было. Пришлось рассказать правду. Король велел мне умыться у него на виду и надеть женское платье. К несчастью, в этом новом облачении он нашел меня весьма привлекательной, в связи чем объявил, чтобы я сегодня же ночью готовилась к чести доставить ему удовольствие».

Не стоит говорить, что и Сенвилль, и Леонора выжили, и вернулись в Европу, принеся удивленному Веку Просвещения известия о мрачных обычаях, которых с позволения природы и логики придерживаются в отдаленных уголках света.

Все работы Сада — автора коротких рассказов и новелл, «французского Боккаччо», удобнее рассмотреть вместе. «Преступления из-за любви» в четырех томах с очерком о романе увидели свет при жизни автора в 1800 году. Собрание «Коротких историй, новел и фаблио» до 1927 года не публиковалось. Эти два названия составляют общий источник коротких рассказов Сада, откуда в 1800 году он отобрал для публикации наиболее трагические или мелодраматические истории.

Уже цитировались некоторые из высказываний маркиза относительно романа восемнадцатого века. Он превозносит английскую литературу, особенно работы Ричардсона и Филдинга, «которые научили нас, что ничто не способно так вдохновить романиста, как глубокое изучение человеческого сердца, этого истинного лабиринта природы». Ричардсон, с этой точки зрения, демонстрирует в «Клариссе» одну особенность: литературе нет нужды прибегать к легкому триумфу добра над злом, дабы донести до людей красоту добродетели и мерзость греха. «Если бы бессмертный Ричардсон в конце двенадцати или пятнадцати томов добрался до добропорядочного финала, обратив Ловеласа и спокойно женив его на Клариссе, стал бы читатель проливать слезы умиления, сейчас исторгаемые из каждого чувствительного существа, если бы повествование приняло такой оборот?»

Безусловно, готический роман с его экстравагантными ужасами Сад воспринимает как «неизбежное следствие революционных потрясений, которые ощутила вся Европа». Но особая сексуальность и ужас «Монаха» М.Г. Льюиса представляются маркизу более убедительными, чем более мягкий, домашний, роман миссис Радклиф. В другом пласте революционной литературы Сад замечает своего соперника Рестифа де ла Бретонна, находя у него «посредственный, простецкий стиль, приключения самого отвратительного пошиба, всегда заимствованные из худших слоев общества: короче говоря, талант ни в чем, кроме многоречивости, за которую поблагодарить его могут разве что дельцы „перченой порнографии“. Подразумевая таких надоед, как Рестиф, маркиз возмущается: „Пусть больше никто не посмеет приписывать мне авторство „Жюстины“. Я не писал книг такого рода и клянусь — никогда не напишу“.

Мрачные драмы «Преступлений из-за любви» отличаются по качеству и достоинствам. Все же в них красной нитью проходит тема инцеста. В новелле «Флорвилль и Курваль» героиня нечаянно становится второй женой собственного отца. Далее ее совращает собственный брат. В «Доргевилле» интимные отношения складываются между братом и сестрой. В «Лауренсии и Антонио», повести времен Ренессанса о семействе Строцци, отец стремится обольстить жену сына, пока Антонио воюет вдали от дома. В наиболее сильной из новелл «Эжени де Франваль» описывается, как героиню с детских лет развращает отец, заставляя ее служить его усладе, чем она занимается с четырнадцати лет. Напрасны увещевания преданной матери, старающейся призвать их к достойному поведению. Эжени научена презирать принципы добродетели. Она ненавидит мать, свою соперницу в привязанности отца. Подобно ряду других новелл, эта «трагическая повесть» опирается на готические сцены и мелодраму. Тематика рассказов может показаться шокирующей, но в их описании практически нет ничего такого, что могло бы вызвать нарекания. Их мораль беспримерна, добродетель торжествует, зло наказано, виновные и даже невинно обманутые погибают в процессе возмездия. В опубликованной версии 1800 года Сад исключил некоторые сомнительные куски, но даже описание первой ночи Франваля с его четырнадцатилетней дочерью является довольно невинным в сравнении со сценами из других опубликованных произведений маркиза.

Франваль, в соответствии с характером, которым, как нам известно, он обладал, наделен такой утонченностью лишь для того, чтобы стать более искусным обольстителем, вскоре обманул доверчивость своей дочери. С помощью принципов бессчетных наставлений и искусства, позволившего ему восторжествовать в последний момент, Франваль смел все преграды и достиг своей грязной победы. Безнаказанно для себя он нарушил девственность, на защиту которой был поставлен природой и своим именем отца.

В этом взаимном безумии прошло несколько дней. Эжени уже достигла возраста, чтобы познать удовольствия любви. Ободряемая доводами Франваля, она отдавалась ему безрассудно. Он раскрывал ей все тайны, показывал все способы. Чем более возрастала приносимая дань, тем надежнее запутывалась его жертва. Принимать этот «дар» она была готова сразу в тысяче алтарей. Эжени разжигала воображение своего любовника тем, что не достигла еще совершеннолетия. Она сетовала на возраст и на невинность, которые не мешали ей быть достаточно соблазнительной. И если она желала быть лучше обученной, то делалось это ради единственной цели: знать все, что способно возбудить ее любовника.

Сад также убрал из рассказа, написанного во время одиноких ночей в Бастилии, описание эротических поз юной особы в «живых» картинах, демонстрируемых в спальне товарищу Франваля, Вальмону.

«Все было готово, чтобы успокоить ум Вальмона, и встреча произошла, примерно час спустя, в комнате девушки. Там, в богато убранных покоях, на постаменте стояла Эжени, изображавшая дикарку, утомленно прислонившуюся после охоты к стволу пальмы. В высоких ветвях дерева скрывались лампы, размещенные таким образом, чтобы свет от них падал на прелести красавицы, освещая их и выделяя, словно по замыслу большого художника. Сей интимный театр, живую статую, окружал канал, наполненный водой, в шесть футов шириной. Для юной дикарки это служило своего рода защитой и ни с одной стороны не позволяло к ней приблизиться. У края этого рва поставили кресло для шевалье. К сидению тянулся шелковый шнур, дергая который, можно поворачивать постамент и разглядывать предмет восхищения со всех сторон. Занимаемая ею поза в любом положении позволяла ей охотно демонстрировать себя.

Граф, спрятавшись за декоративной чащей, мог одновременно видеть и свою любовницу, и своего друга. Созерцание, по их позднему соглашению, могло длиться полчаса. Вальмон, очарованный зрелищем, сел. Он был готов поклясться, что столько чар для обозрения никто ему раньше не выставлял. Шевалье всецело отдался восторгу, действовавшему на него возбуждающе. Шелковый шнур то и дело двигался, каждый раз доставляя ему новое наслаждение. Бальмонт просто не знал, чем пожертвовать, что выбрать: Эжени выглядела так прекрасно. Минуты летели быстро, как это часто случается в подобных ситуациях. Пробил час. Шевалье забылся, и в адрес богини, алтарь которой оставался для него запретным, посыпались проклятия. Упал газовый занавес, настало время уходить».

Эротика такого сорта, не говоря уже о сценах, когда Эжени с презрением отвергает любовь матери, предложенную ею в обмен на сексуальное внимание отца, не могла появиться в мягком английском готическом романе Клары Рив или Анны Радклиф.

Мадам де Франваль подкупила одну из служанок Эжени. Пособие по старости, многообещающее будущее и ощущение правильности собственного поступка помогли ей завоевать доверие горничной, которая ручалась, что мадам уже на следующую ночь будет иметь веские доказательства собственных несчастий.

Время пришло. Бедную мать проводили в темную комнату, смежную с покоями, где ее вероломный муж каждую ночь гневил небо и нарушал данные брачные обязательства. В углу на столике стояло несколько зажженных свечей, освещавших место преступления. Алтарь был готов, и девушка уже разместилась на нем.

Вошел мужчина, собиравшийся принести ее в жертву. Мадам де Франваль ничего не оставалось, кроме отчаяния, поруганной любви и мужества. Она распахнула двери, за которыми скрывалась, и, ворвавшись в комнату, упала, рыдая, на колени перед распутной, готовящейся к инцесту парой. Несчастная закричала, обращаясь к Франвалю:

«О ты, кто стал причиной такой моей скорби, ты, от кого не заслужила я такого к себе отношения и кого я все еще обожаю, несмотря на все причиненные мне страдания, посмотри на мои слезы и не отвергай меня! Молю тебя, будь милостив к этой бедной девочке! Запутавшаяся в зыбкости собственной морали, обманутая твоими чарами соблазнителя, она надеется найти счастье в чреве бесстыдства и греха. Эжени! Эжени! Неужели ты вонзишь кинжал в ту самую грудь, что даровала тебе жизнь? Не позволь увлечь себя в пучину кары, которая еще не настигла тебя! Иди ко мне! Мои объятия открыты, чтобы принять тебя! Посмотри на свою несчастную коленопреклоненную мать, умоляющую тебя не оскорблять честь и не гневить природу! Но, если вы двое намерены отвергнуть меня, — продолжала обезумевшая от отчаяния женщина, приставив к сердцу нож, — смотрите, как избегу я тех страданий, на которые вы меня обрекаете. Моя кровь окропит вас, и задуманное преступление вам придется совершать на моем остывающем трупе!»

Те, кто уже раскусили этого негодяя Франваля, могли не сомневаться, что его грубая душа воспротивится увиденному. Непостижимым оказалось то, как Эжени могла остаться равнодушна к этой сцене.

«Мадам, — сказала развращенная юная особа, проявляя жесточайшее безразличие, — хочу вас заверить, что клевету, адресованную вами вашему мужу, я воспринимаю как полнейшую бессмыслицу. Разве он не хозяин своим собственным поступкам? И, если ваш муж одобряет мое поведение, какое вы имеете право обвинять меня? Подумайте о вашем собственном удовольствии и развлечениях с господином де Вальмоном. Разве мы помешали вашим наслаждениям? Будьте любезны позволить нам предаться нашим утехам или пусть вас не удивляет, если попрошу вашего мужа выпроводить вас отсюда».

Франваля уговаривать не пришлось. Он схватил свою жену за волосы, выволок ее из комнаты и спустил вниз по лестнице. Там ее бесчувственную и обнаружила прислуга. Несколько месяцев спустя он наставляет Эжени отравить супругу. Но в конце концов порок наказан, и девушка умирает от угрызений совести, а Франваль совершает самоубийство. История завершается великолепным финалом, написанным самыми мрачными красками. В поисках жены и дочери Франваль бредет темным лесом, сквозь завывания ветра звучит погребальный колокол. «Непроницаемый полог ночи все еще висел над лесом… Слышался скорбный колокольный звон, бледный свет факелов на какое-то время пронзил мрак, вспыхнув искрой невообразимого для чувствительной души ужаса». Два гроба ожидали своего погребения. По наущению отца Эжени отравила мадам де Франваль и вскоре умерла сама. Франваль в порыве чувств хватает остывшее тело своей жены и в минуту слабости пронзает себя кинжалом.

«Эжени де Франваль» является образцом великолепной прозы в жанре романтической готики и по своим художественным достоинствам занимает одно из первых мест среди произведений Сада. Эту повесть он написал в течение первой недели марта 1788 года во время своего заточения в Бастилии. В описании поругания материнских чувств мадам де Франваль она предвосхищает еще более жестокие и откровенные события «Философии в будуаре». Созвучность обоих произведений усиливается также общим именем юной развращенной героини. В то время как «Философия в будуаре» относится, главным образом, к литературе ниспровержения морали, «Эжени де Франваль» принадлежит к традиционной нравственной готике. Несмотря на подробное описание преступления инцеста, мораль повествования заключается в том, что преступники рано или поздно поплатятся за свои прегрешения.

«Короткие рассказы, новеллы и фаблио» Сада большей частью представляют собой комическую копию мелодрам «Преступлений из-за любви». Сборник составлен из двадцати шести произведений, включающих как короткие анекдоты, так и полномерные повести. Есть среди них небольшое количество темных и мрачных, как «Эмилия де Турвилль, или Братская жестокость», большинство же являются легкими и сардоническими, как «Мистифицированный судья».

Именно в этом произведении, написанном в Бастилии, Сад решил отыграться на судьях, присяжных заседателях и адвокатах. Эти люди, на взгляд маркиза, проявили предубежденность, бесчестность, презрение и очевидную глупость, когда рассматривали якобы совершенные им преступления и признали его виновным в них. Выставляя закон в образе осла, Сад пригвождает его к позорному столбу в облике господина де Фонтани, президента высокого суда в Эксе. Давая характеристику этому «виду животного», Сад называет его «педантичным, легковерным, упрямым, тщеславным, трусливым, болтливым и от рождения глупым… с тонким птичьим лицом, грубым голосом Панча, тщедушным, долговязым, костлявым и смердящим, словно труп».

Именно за такого старого дурня и выдает замуж свою юную дочь барон де Терозе, оставив в полном отчаянии ее возлюбленного драгуна, графа Д'Элбена. Но молодой человек и его друзья клянутся использовать все средства, только бы не допустить осуществления брачных отношений; тогда господин де Фонтани будет сам искать возможности признать их недействительными.

Сначала в питье жениха добавляется снадобье, и его мочевой пузырь обильно заливает брачное ложе, прежде чем он успевает завладеть своей молодой женой. Затем девушка так долго занимается приготовлениями, что судья засыпает. (До этого его кровать приподнимают над полом на двадцать футов). Когда ночью де Фонтани встает, чтобы облегчиться, то падает на другое ложе, приготовленное для него внизу. Его заверяют, что ничего подобного не могло произойти и, он принимает случившееся за наваждение. Далее судью сбрасывают в свинарник, и на протяжении двенадцати дней больного врачует фальшивый доктор. После этого обманным путем де Фонтани заставляют переспать со старой негритянкой, выдавая ее за его жену. Сад даже заимствует эпизод из «120 дней Содома», когда судья сидит на стульчаке, сиденье которого вымазано хорошо схватывающимся клеем, так что он не может подняться. Один из его мучителей под предлогом помощи помещает под него спиртовку. Испуганный видом огня, несчастный вскакивает с места с такой силой и помощью со стороны своих мучителей, что оставляет на покрытом клеем сиденье аккуратный кружок кожи.

Естественно предположить, что теперь де Фонтани ищет возможности расторгнуть брак. Наконец юная героиня получает свободу, чтобы выйти замуж за своего возлюбленного. В свете последнего заточения Сада, трудно упрекать его в литературной мести этому типу бюрократа от правосудия. Но наиболее откровенным отрывком является тот, в котором Фонтани отправляют в замок его тестя, чтобы изгнать каких-то беспокойных призраков. «Призраками», естественно, выступают все те же переодетые молодые заговорщики. Они преследуют озадаченного судью перечислением его прегрешений и совершенных им преступлений, затем нападают на него и избивают. Последнее правонарушение господина де Фонтани оказалось совершено с помощью закона против самого Сада, когда маркиза привлекли к судебной ответственности.

Ниже следует перечисление преступлений самого судьи.

В 1750 году он приговорил одного бедолагу к колесованию. Его единственное прегрешение состояло в том, что он отказался отдать свою дочь слуге закона на потребу.

В 1754 году за 2000 крон де Фонтани пообещал спасти одному человеку жизнь. Но тот не смог собрать нужной суммы, и его повесили.

В 1760 году, услышав пренебрежительный отзыв о нем какого-то мужчины в городе, судья на другой год по обвинению в содомии отправил того на костер, несмотря на то, что у бедняги имелась жена и целая орда ребятишек, а все показания свидетельствовали против его вины.

В 1772 году одного молодого человека из провинции оскорбила куртизанка. Тогда он решил безобидно проучить ее и, как следует, высек плетью. Но этот презренный болван, а не судья, превратил развлечение в «преступление». Он убедил своих коллег по суду, что речь идет об убийстве, отравлении, и в этом нелепом утверждении все они пошли у него на поводу. Они обесчестили молодого человека, испортили его репутацию, но, так как он находился вне их досягаемости, осмелились нанести ему еще одно оскорбление, вынеся ложный смертный приговор.

В последнем юридическом произволе Сад воссоздает несправедливость по отношению к нему самому, проявленную высоким судом Экса после скандала с отравлением в Марселе. «Призраки» достаточно громко, чтобы жертва слышала, обсуждают, что можно сделать с Фонтани. «Может стоит колесовать его?» — предлагает один из них. «Лучше остановиться на повешении или сожжении», — предлагает другой. В завершение главный призрак решает проявить «снисхождение и умеренность», приказав — вполне в садовском духе — нанести пятьсот ударов плетью.

Когда заговорщики возвращаются, они притворяются, что сами тоже пострадали от рук призраков, хотя не так жестоко, как он. Они предлагают ему подать своим коллегам по суду, «издавна проявлявшим повышенный интерес к телесным наказаниям», официальную жалобу на призраков. Он должен предъявить следы побоев суду, как когда-то Демосфен обнажил перед судом грудь своей красивой клиентки. Но, в первую очередь, ему следовало предъявить свою задницу присяжным поверенным парижского суда, прославившихся на весь мир тем, что в 1768 году проявили столько интереса к состоянию зада Роз Келлер.

Из всех рассказов собрания Сада, опубликованного после его смерти, «Мистифицированный судья» является наиболее удачной политической сатирой. Он сочетает в себе ярость личного возмездия с любовью к тщательно продуманному фарсу, который мог бы сослужить хорошую службу его отдельным драматическим произведениям. В этой работе и ряде других коротких рассказов он доказал: его стремление стать французским Бокаччио конца восемнадцатого века не лишено оснований.

«Злоключениям добродетели», «Алине и Вальку-ру», а также коротким повестям противостоит мир тайного творчества Сада. Тайным оно считается в том смысле, что отдельные вышедшие из-под его пера произведения оказались либо спрятаны, как обстояло дело со «120 днями Содома», либо он отрекся от них, как в случае с «Жюстиной» и ее различными производными. Сомневаться в его авторстве, естественно, не приходилось. В тесном кругу маркиз признавался в создании «Жюстины». «120 дней Содома» были написаны его собственной рукой, и некоторые эпизоды из них встречались и в других произведениях Сада. В 1801 году во время обыска конторы Массе полиция изъяла экземпляр «Жюльетты», написанный рукой маркиза. «Философия в будуаре» официально считалась творением покойного автора «Жюстины», романа, от создания которого еще здравствующий Сад продолжал отрекаться. Первым крупным предприятием в мире секретного авторства стал его труд «120 дней Содома».

Работа над так и незаконченной рукописью «120 дней Содома» занимала вечера Сада в Бастилии на протяжении октября и ноября 1785 годов. Строилась она, очевидно, на основе набросков, сделанных летом и ранней осенью. Длинный рукописный свиток, спрятанный в стене Бастилии, пережил разграбление большой тюрьмы, но увидеть его снова маркизу не довелось. После разрушения тюрьмы в развалинах камеры Сада рукопись обнаружил Арн де Сен-Максимен. До конца девятнадцатого века она находилась в собственности семьи маркиза де Вильнев-Тран, затем продана немецкому коллекционеру. Ее копия, представленная как часть новой литературы сексуальной патологии, частным образом была опубликована в Берлине в 1904 году. Согласно свидетельству издателей, издание предназначалось исключительно для ученых, медиков и правоведов. Только в 1931 году при участии Мориса Гейне в Париже появился первый том более точного и скрупулезного, издания. Но и этот тираж оказался весьма ограниченным. На протяжении последующих тридцати лет незаконченный роман оставался в одном ряду с такими избранными произведениями, как «Капитал», «Сексуальная психопатология» Краффт-Эбинга и «Толкование снов» Фрейда, о которых больше говорили, нежели читали. Именно в этой роли литературной шутки, она фигурировала в романе Альдо Хаксли «После многих лет» (1939). Джереми Пордидж, составляя каталог библиотеки одного страдающего ипохондрией калифорнийского миллионера, обнаружил полную иллюстрированную версию «120 дней Содома», опубликованную в восемнадцатом веке. Его первоначальный владелец в Англии замаскировал том, поместив в переплет «Книги распространенных молитв».

В действительности под обложкой скрывался незавершенный роман Сада. Состав исполнителей драмы, разыгрывающейся в замке Силлинг, возглавляют четыре персонажа-либертена, в возрасте от сорока четырех до шестидесяти лет. Это герцог де Бланжи, его брат епископ, президент де Курваль, представляющий судебное право, и банкир Дюрсе. Их сопровождают четыре дочери: Констанц, Аделаида, Жюли и Алина. Есть среди действующих персонажей четыре опытные куртизанки, призванные развлекать компанию своими рассказами, и четыре содержательницы публичных домов для управления двумя гаремами. Первый гарем состоит из восьми девушек в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, второй — из восьми мальчиков того же возраста. Имеется еще четверо рослых молодых мужчин, выступающих в роли сексуальных партнеров в тех случаях, когда герои истощились. Для начала четверо персонажей устраивают ряд браков для себя и своих дочерей.

«Герцог, отец Жюли, становится мужем Констанц, дочери Дюрсе.

Дюрсе, отец Констанц, становится мужем Аделаиды, дочери президента.

Президент, отец Аделаиды, становится мужем Жюли, старшей дочери герцога.

И епископ, «дядя» и отец Алины, становится мужем трех других девушек, уступив те же права на Алину своим друзьям и сохранив такое же право для себя самого».

Эти главные исполнители ролей и вся остальная компания в один прекрасный день отправляются замок Дюрсе Силлинг. После долгого пути они оказываются на месте 1 ноября, первого из 120 дней их зимы. Замок, как и его предшественники в «Злоключениях добродетели», является шедевром готического описания Сада.

«Чтобы добраться до места, нужно было сперва достичь Базеля и там пересечь Рейн. Далее дорога становится все уже и уже, пока наконец не приходится оставить карету. Вскоре входишь в Черный Лес и следуешь миль сорок пять по трудной, изматывающей дороге, преодолеть которую представляется немыслимым без сопровождения проводника. Тут натыкаешься на жуткое поселение углежогов и лесников. Деревня принадлежит Дюрсе и знаменует начало его владений. Поскольку ее обитателями являются воры и контрабандисты, банкиру не составило труда подружиться с ними. Его первый и настоятельный приказ говорил: начиная с 1 ноября ни под каким предлогом не подпускать к замку ни единого человека, то есть с того времени, когда там должна собраться вся компания… Миновав углежогов, начинаешь карабкаться в гору, по высоте почти что равную Сен-Бернару, но только во много раз более трудную, поскольку достичь ее вершины можно только пешком. Это не значит, что груженным мулам туда нет дороги. Просто пропасти по обе стороны тропы велики, и всадника поджидает реальная опасность. В их бездне сгинули шесть животных, перевозящих поклажу и провиант, а также двое работников, пожелавших оседлать пару из них. Требуется хороших пять часов, чтобы взобраться в гору, вершина которой славится еще одной замечательной особенностью. Предпринимаемые предосторожности таковы, что этот новый барьер становится непроходимым для живых существ, за исключением птиц. Каприз природы оставил расселину шириной сто восемьдесят футов, разделяющую северный и южный гребни вершины. Как только ты достиг вершины горы, спуститься вниз не такое простое дело. Эти две части Дюрсе предусмотрительно соединил превосходным деревянным мостом, перекинутым через расселину, глубиной в тысячу футов, который, как только по нему перебрался последний из путешественников, тотчас уничтожили. С этого момента связи с замком Силлинг больше не существовало».

Само строение окружено крепостными рвом и стеной. Но в сердце этого мрачного в стиле готики и грозного строения раскинулось неожиданное великолепие элегантно обставленных и богато убранных гаремов. Все это специально приготовлено для четырех месяцев чувственного наслаждения всякого рода. Центральным местом действия является зала, где куртизанки рассказывают свои истории и возлюбленные героев вздыхают или плачут, в зависимости от обстоятельств. По описанию комната напоминает частный театр Сада в Ла-Косте.

«По своей форме она выглядела полукруглой. В закругленной части помещения имелось четыре ниши, с большими зеркалами и чудными оттоманками в каждом из них. Эти углубления были выполнены под таким углом, что из каждого из них можно видеть центр прямой стены, где на возвышении, приподнятом над полом на четыре фута, стоял трон. Он предназначался для рассказчицы. В этом положении она имела возможность не только видеть своих слушателей, устроившихся в четырех нишах, но и они оказались в состоянии услышать каждое ее слово, поскольку разделявшее их расстояние было невелико. В самом деле, на своем пьедестале сказительница чувствовала себя актрисой в театре, а ее слушатели — зрителями в амфитеатре. У подножия трона имелись ступени, на которых сидели те, кого выбирали для оргии. Их назначение состояло в том, чтобы удовлетворять любые чувственные желания, возбуждаемые повествованием рассказчицы. Эти несколько ярусов, как и сам трон, обтягивал черный бархат с золотой оторочкой под стать богатому убранству углублений, хотя там использовался материал темно-синего цвета.

В стене каждой ниши имелась дверца, ведущая в соседнее тесное помещение без окон. Эти комнатки предназначались для тех случаев, когда кто-то, подозвавший соблазнительное существо со ступеней, не желал исполнять навеянный рассказом акт на глазах у остальных. Но эти помещения оснащались кушеткой и средствами для исполнения самых неприличных желаний.

По обе стороны от трона возвышалось по одной колонне. Они служили для привязывания рабов, когда непослушание требовало наказания. Все инструменты, необходимые для проведения воспитательной работы, свешивались с крючьев на столбах. Устрашающего зрелища, которое они собой являли, уже оказывалось достаточно, чтобы добиться послушания — качества, весьма необходимого в удовольствиях такого рода. Насаждение послушания — вот что, главным образом, делает таким привлекательным для сердца преследователя удовлетворение сексуальных потребностей».

Этот великолепный амфитеатр, устроенный в грозной крепости высоко в горах среди самых удаленных и неприступных вершин Европы, в середине зимы где-то в первой четверти восемнадцатого века, окружен атмосферой отрешенности, где, казалось, не существует времени. Только неуемный полет фантазии способен создать ужасы, выходящие за рамки того, что описано в «Удольфских тайнах» или все тех же «Злоключениях добродетели». Все же она только приукрашала темы пережитого Садом опыта. Топография замка напоминает горный замок в Сомане, где в детстве маркиз проводил зимы со своим дядей аббатом де Садом. Черный Лес, поселения угольщиков — это воспоминания о германских впечатлениях и годах военной службы и путешествий. Но еще в большей степени этот вымышленный замок служит напоминанием о другом уединенном месте, заключенном в непроницаемых крепостных стенах, — о его камере высоко в башне Свободы, где он писал эту часть романа, в то время как внизу лежали темные улицы и крыши домов Сен-Антуана. Сама зала — это смесь театра с незабытой с детства виной и роскошью дворца Конде.

Но, вероятно, самые страшные сцены рождает ум Сада-узника. Нигде «насаждение послушания» не превозносилось до такой степени, как в обстановке великих тюрем Франции. В повествовании нашли отражение и сардонически высмеивались мельчайшие подробности различных установлений и педантичность их исполнения. Горькая пародия, а не создание эротических картин — вот что стояло у него на переднем плане в первой книге повествования, которое не имеет эротической притягательности для того читателя, чье возбуждение не провоцируется сексуальной жестокостью или менее вопиющими актами, не представляющимися аппетитными в сексуальном плане.

Все же первая-книга романа — не просто панорама жестокостей. В самом деле, здесь много эпизодов, которые с таким же успехом могли бы выйти из-под пера Чосера или Рабле. Иллюстрацией сказанному может служить начало двадцатого дня. Действующими лицами в эпизоде являются герцог де Бланжи, его восемнадцатилетняя жена Алина с ее «дерзким личиком, вздернутым носиком и живыми карими глазами» и молодая рабыня, Софи, очаровательная и застенчивая четырнадцатилетняя особа. Алина, естественно, всецело находится в распоряжении собственного мужа. Согласно правилам, невольница некоторое время, пока не пробьет ее час, остается неприкосновенной, поскольку простые удовольствия первого месяца не включают огульные половые сношения. Злоключения девятнадцатой ночи в шато Силлинг, рассказанные на другой день, возможно, и служат отражением садовского вкуса, но тем не менее могли бы встретиться в «Повести смотрителя» или у Рабле.

«Ночью произошел забавный эпизод. Герцог, напившийся в стельку, не смог отыскать дорогу в свою спальню и, вместо этого, попал в кровать к Софи. Что бы она ему не говорила — а она хорошо знала о нарушении правил де Беланжи, — двигаться он отказывался, утверждая, что находится в постели со своей женой, Алиной, следовательно, там, где ему и подобает быть. Но с супругой ему дозволялись определенные вольности, недопустимые с Софи. Когда герцог велел ей улечься так, чтобы насладиться с ней любимым им способом, невольница почувствовала большой молот де Бланжи, готовый проникнуть сквозь плотно закрытые черные врата. Бедная юная девочка тревожно вскрикнула и, выскочив голой из постели, выбежала на середину спальни. Герцог, осыпая ее последними словами, последовал за ней, все еще считая ее Алиной. „Маленькая сучка! — ругался он. — Что, разве это для тебя впервой?“ И тут, решив, что настиг ее и она пришла в себя, повалился на кровать Зельмиры и принял эту девушку за свою. Снова повторилось то же самое, но герцог был исполнен решимости довести дело до завершения. Зельмира, смекнув, что ее ждет, последовала примеру своей подруги. Издав крик ужаса, она спаслась бегством.

Софи, избежавшая расправы первой, поняла: нет иного средства восстановить порядок, как схватить свечи и призвать на помощь кого-нибудь с более трезвой головой, кто расставил бы все по своим местам. Поэтому она пошла поискать мадам Дюкло. Но эта сводня, доведшая себя на оргии до свинского состояния, растянулась без чувств на постели герцога. Ждать помощи от нее не приходилось. Софи пребывала в отчаянии, не зная к кому в этой ситуации обратиться за подмогой и слыша вопли своих подруг. Она рискнула войти в комнату, где в кровати с Констанц лежал Дюрсе, и шепнула ей на ухо о случившемся. Та, в свою очередь, рискнула встать, хотя подвыпивший мужчина пытался ее удержать, клятвенно заверяя, что должен снова переспать с ней. Она взяла свечу и вошла в девичью спальню. Там Констанц нашла их всех, стоящих в ночных рубашках посреди комнаты, в то время как герцог преследовал то одну, то другую, продолжая думать, что это одна и та же девушка, Алина, которая, он клялся, вдруг в эту ночь превратилась в стерву.

Наконец Констанц сумела убедить его в ошибке. Она уговорила де Бланжи проследовать за ней, чтобы проводить пьяного в нужную комнату, где он найдет Алину, согласную подчиниться всем его требованиям. Герцог, охмелевший до безобразия, в самом деле не имел никаких иных намерений, кроме одного: заняться с Алиной содомией. Он позволил Констанц увести себя. Его красивая супруга получила мужа, и они улеглись в постель. Констанц удалилась, и в комнате девушек воцарился покой.

На другой день по поводу ночного происшествия много потешались. Де Бланжи предположил, что, если бы он по случайности все же лишил девицу девственности, его нельзя было бы штрафовать, из-за невладения собой. Но все остальные заверили герцога в ошибке и напомнили о весьма серьезном штрафе. Потом они отправились завтракать в свой гарем юных девушек, которые все, как одна, признались, что де Бланжи до смерти перепугал их».

Если отбросить личные пристрастия герцога, описанный эпизод сочетает характерный для Чосера юмор с безошибочно узнаваемым элементом театральности восемнадцатого века, тему которого можно определить как «ошибку ночи».

Вероятно, дело еще в том, что Сад не зашел далеко и не облек в литературную форму пометки, сделанные им относительно преступных и гибельных страстей. Даже в сумрачном мире эротической жестокости трудно понять, как такие главы, где у жертвы ломают руку или ампутируют палец на ноге, могли бы взять верх над литературным воображением. Жестокость может шокировать или вызвать отвращение. Масштаб, выбранный Садом для завершающей книги своего романа, чреват еще большими опасностями. Жуткие эпизоды, встречающиеся едва ли не на каждой странице, несмотря на устрашающий эффект, от бесконечных повторений могли бы наскучить. Более того, в отдельных случаях они могли бы показаться нелепыми. Якобинская кровавая трагедия постшекспировской драмы, готический роман, викторианская мелодрама в Англии или grand guignol[25] во Франции находятся в опасном соседстве с непроизвольным фарсом. Так, скажем, в «Герцогине Мальфи» Джона Уэбстера (как бы хорошо не была поставлена ужасная сцена, в которой душат герцогиню и ее служанку) героиня приходит в сознание, и ее душат повторно, что вызывает в зале явный смех.

Двадцатый век к идеям Сада добавил похожие или аналогичные ситуации и использовал их для создания сатирического произведения или сюрреалистической комедии. Ивлин Во, романист основного направления, пробуждает воспоминания об эпизодах, характерных два века назад для творчества маркиза. В «120 днях Содома» на двадцатый день гибельных страстей, как комментирует Сад, один из сексуальных атлетов, подменявший в случае необходимости героев, приговорен к смерти. Выбранный способ его умерщвления заключается в длительном отпиливании головы. В двадцатом веке сей метод, вероятнее всего, навеет воспоминания о черном фарсе мистера Прендергаста, учителя, ставшего тюремным священником, в «Закате и падении» (его шею перепилил сумасшедший преступник, для которого он добился разрешения работать в камере с лобзиком). Новость среди заключенных распространилась благодаря импровизированной строчке, вставленной в «Господь — наша помощь в прошедших годах» во время песнопения в тюремной часовне. Как и жертва пилы в «120 днях Содома», «бедный Пренди вопил, словно резаный, почти полчаса».

Остается лишь гадать, понравилось бы Саду то, что его самые изощренные идеи оказались так комично извращены английским католиком, прослывшим наиболее превосходным автором своего времени. Все же, кто жертва пилы, если не Прендергаст? Кто Сенвилль на обеде Сармиенто в «Алине и Валькуре», как не Бейзил Сил в «Черной шалости», искавший в джунглях Африки Пруденс, когда услышал, что его хозяин, похлопав после обеда живот, сказал: «Ты, я и большие вожди — мы только что съели ее»? Кто Фонтени в «Мистифицированном судье», как не Джильберт Пинфолд, преследуемый бестелесными голосами, перечислявшими его проступки и извращения, а потом объявившими, что за них он должен понести телесное наказание? Возможно, параллели случайны, но все же с их помощью можно доказать, что Сад в самые напряженные моменты «120 дней Содома» предпочел оставаться на недосягаемой горной вершине Силлинга, возвышающейся над пропастью смеха, представляющей постоянную угрозу для всех форм grand guignol.

Когда Сад переписал «Злоключения добродетели», превращая их в «Жюстину (1791), а потом — в „Новую Жюстину“, предваряющую „Жюльетту“ (1797), сущность структуры романа осталась неизменной. Но уже в версии 1791 года появилось достаточно много новых персонажей и эпизодов, назначение которых состояло в том, чтобы скрыть упрощенный план философской притчи восемнадцатого века, какой являлся роман раньше. Тон повествования не претерпел изменений. Философия злодеев все так же твердит о тщетности добродетели и безразличии природы к человеческим страданиям. „Теперь давайте подвергнем эту поганую девчонку смерти, которую она заслуживает“, — говорит Брессак о героине. „Такое банальное убийство не имеет ничего общего с преступлением, а просто является исполнением того, чего требуют нравственные устои“.

Среди персонажей, появившихся в версии 1791 года, образ Сен-Флорана словно списан с Сен-Флорентена, королевского министра, несшего ответственность за заточение Сада в тюрьму после скандала с Роз Келлер. Героиня спасает его от нападения бандитов, и он благодарит ее жестоким надругательством. Господин де Жернанд, настоящий романтический вампир, одержим манией вскрывать вены женщин и наполнять их кровью бокалы, вызывая порой гибель своих жертв. Юридическая профессия представлена еще одним персонажем, господином де Кардовиллем, представленным в продолжительной оргии в финале романа. В деле героини он выступает в качестве судьи и навещает ее с друзьями, чтобы немного поразвлечься. Бедную жертву раздевают и заставляют вскарабкаться на кресло, упершись коленями в подлокотники, а локтями в спинку. Далее следует то, что позже она назвала «оргией жестокости».

Другие части «Злоключений добродетели» также разрослись и дополнились деталями. Истязания Терезы и ее спутницы Сюзанны в замке бандитов включают оргии в тайном подвале, где девушек подвергают повешению, но в последний момент веревку обрезают. Такое переживание, согласно Саду, вызывало у объектов сильное сексуальное возбуждение, наступавшее вследствие пережатия спинномозговых нервов. Эта практика имела широкое распространение у древних кельтов.

Эпизод в Сент-Мари-де-Буа также оказался расширен и пополнился более изощренными оргиями и более детальным описанием злодеев и их гарема. Некоторые из дополнений, мало чем помогая развитию сюжета, усиливают сексуальную одержимость садовских тиранов. Один из них, узнав о беременности девушки, впадает прямо-таки в истеричную ярость. Она вместо того, чтобы уничтожать жизнь, создает ее и делает свое тело менее приемлемым для владеющих им. Например, тридцатишестилетнюю женщину в Сент-Мари-де-Буа наказывают за трехмесячную беременность следующим образом: ее заставляют стоять на постаменте высотой в восемь футов и таком узком, что там есть место только для одной стопы. Голая, она стоит на столбе на одной ноге, стараясь сохранить равновесие с помощью балансировочного шеста. На полу внизу расстелены матрасы, чтобы смягчить ее падение, которое должно спровоцировать выкидыш. Но церемониймейстеры предусмотрительно насыпали сверху трехфутовый слой «куманики, остролиста и терновника».

Подобные изощренные средства, ввиду полной нелепости, вряд ли могут в качестве литературного приема служить достижению цели. То же, к примеру, можно сказать и о страсти Клема к «верховой езде», если выражаться его языком. Развлечение это включает катание на спине девушке по комнате, скорее напоминая игру в фанты, чем оргию. Раздувшись от подобных изысков, роман в поздних версиях утрачивает прямоту и форму повести, сходной по стилю с «Кандидом», хотя главная мысль — красота в годину испытаний — усиливается. Но это усиление от частых повторов и изощренной изобретательности способно вызвать лишь комический эффект. По этой причине страдания добродетели представляются менее убедительными, чем могли бы быть, если бы испытания имели больше сходства с неспецифическими ужасами, грозившими героиням Анны Радклиф в «Удольфских тайнах» и «Итальянце».

Отдельные недостатки версии 1791 года в «Новой Жюстине» 1797 года стали еще более явными. Новый вариант увеличился в объеме вдвое. Произошло это за счет введения рассказов первозданных персонажей о собственной судьбе и пространных разглагольствований о понятии аморальности, ставших бичом художественного письма Сада. Кроме того, появился ряд второстепенных персонажей, причудливо смешавших в себе жестокость и добросердечие. Вслед за Роденом, для которого хирургия считалась скорее развлечением, чем профессией, появляется господин де Бандоль, внесший свой вклад в развитие садовской медицины тем, что делал деторождение и роды более трудными для пациентки.

«Новая Жюстина» 1797 года заняла первые четыре тома из десяти, поделив объем с «Жюльеттой». Но большее значение для писательского творчества Сада имела все же «Жюльетта». Философия этого второго произведения не слишком отличается от предыдущего, но эта работа представляет собой более глубокое исследование порока, а не добродетели. В то время как невезучая Жюстина познает все страдания добродетельного поведения, ее сестра, проводив родителей в последний путь, бросается в объятия порока и преступления. Она наслаждается лесбиянскими оргиями своих учителей и вскоре знакомится с самыми отъявленными преступниками, которые одновременно являются влиятельными и уважаемыми гражданами. Эти персонажи, созданные маркизом, в такой же степени являются моральными пародиями, как некоторые из женщин — физическими карикатурами на себе подобных. Мадам де Вольмар, к примеру, обладает столь развитым клитором, что с его помощью способна заниматься анальным сексом с другими женщинами.

Нуарсей, один из первых покровителей Жюльетты, обрекает жену на смерть с тем, чтобы жениться на дочери Сен-Фона. Сен-Фон, таким образом, унаследует Жюльетту и в ее компании находит особое удовольствие от страданий бедных и униженных. Он восхищается инквизицией, Макиавелли и всеми формами деспотизма и тирании, презирая одновременно религию, добродетельность и проявление сострадания в любой форме. От этого господина Жюльетта переходит к английской лесбиянке, мадам де Клервилль, и знакомится с подлинной революцией нравственности в «Обществе друзей преступления».

Значительную часть второй половины «Жюльетты» занимает отчет Сада о достижениях преступности в основных городах Италии. Топографию и рассуждения он заимствует из собственных итальянских путевых заметок, а также переосмысливая жизнь этой страны, описываемую в полицейских историях шестнадцатого века, типа романа Томаса Нэша «Несчастный путешественник» (1564). Нэш, не хуже маркиза, показал, что мир видел в «Содоме Италии» пример «искусства безбожия, искусства эпикурейства, искусства проституции, искусства отравления, искусства педерастии». Действительно, чтение отрывков из «Несчастного путешественника» в театре «Плейхаус» в Оксфорде вызвало такие бурные возражения, что было в шестидесятые годы нашего столетия запрещено специальным указом лорда-канцлера.

Хотя садовский сюжет лишен динамичности Нэша, страдающей у него из-за проповеди зла и хуления любого проявления добра, итальянские эпизоды тем не менее являются наиболее интересной частью романа. Кстати, он исключает сказочную фигуру Минского. Этот гротесковый персонаж, родившийся в России, живет в замке на острове, который расположен в середине вулканического озера на вершине горы, недалеко от Флоренции. Минский, в буквальном смысле, — гигант. Его пороки, жестокости и вкусы также соответствуют его масштабности и придают персонажу сходство со сказочным великаном-людоедом. Но в детскую сказку он не вписался из-за обладания гаремом из двух сотен девушек, служивших для наслаждения, еды и… вместо мебели. Минский приглашает на обед Жюльетту и ее спутников.

— Никаких специальных приготовлений для вас не делалось, — произнес великан. — Если бы все короли мира решили навестить меня, я бы не изменил своим привычкам ни на йоту.

Несмотря на все это, обстановка и содержимое его столовой стоит описания.

Минский вздохнул, и стол направился к ним. Двигаясь из угла комнаты, он занял место посередине. Вслед за ним отправились также пять кресел и разместились вокруг. С потолка свесилась пара канделябров и замерла над серединой стола.

— Простое устройство, — заметил великан, привлекая внимание к конструкции мебели. — Как видите, стол, кресла и канделябры выполнены из групп со вкусом подобранных девушек. Подаваемые блюда прямо с пылу-жару будут сервироваться на спинах этих созданий, свечи воткнут в их естественные отверстия, а моя задница — равно, как и ваши, когда мы займем свои места на этих креслах — будет опираться на прелестные личики или белые груди этих юных дам. Так что, сударыни, поднимите юбки, а вы, судари, спустите штаны. Сказано, что плоть должна покоиться на плоти.

— Минский, — обратилась я к нашему хозяину, — вероятно, девушки очень устают, особенно, если вам случается проводить за столом длительное время?

— Самое худшее, что может случиться, — ответил хозяин, — это если несколько из них испустят дух. Но оставшиеся после них промежутки тут же заполняются, так что я не успеваю и глазом моргнуть…

Накрывала живой стол дюжина нагих девушек в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет. Так как блюда из серебра были очень горячими и обжигали сплетение грудей и ягодиц, по столу пошла очаровательная дрожь, похожая на легкую морскую рябь. Стол украсили с десяток холодных и горячих закусок. Горки, составленные из квартета девушек, содержали всевозможные вина и послушно приближались к столу по первому же мановению руки или голоса.

— Друзья мои, — провозгласил хозяин, — должен вам сказать, что здесь мы не едим другого мяса, кроме человеческого. Все блюда, которые вы видите, приготовлены из него.

— Тогда позвольте нам испробовать их, — сказал Сбригани. — Испытывать к подобным вещам отвращение нелепо. Это все издержки воспитания, возникающие в силу привычки. Все виды мяса созданы, чтобы накормить человека, и природа иной цели не знает. Питаться человечиной не более экстравагантно, чем есть курятину.

С этими словами он воткнул вилку в упитанный окорок мальчика и положил кусок, не менее двух фунтов, в свою тарелку, а потом начал есть. Я последовала его примеру. Минский вдохновлял нас, и поскольку его аппетит оказался под стать страсти, вскоре он опустошил с дюжину порций.

Пил великан с такой же жадностью, как и ел. Он уже приканчивал тридцатую бутылку бургундского, когда подали второе блюдо. Запивая шампанским, он справился и с ним. Дессерт подавался с алеатико, фалерниани и другими изысканными винами Италии. Каннибал вылил в себя вторую тридцатку бутылок, и его чувства воспламенились от физической и психической разнузданности. Он объявил, что не прочь расстегнуться».

Минский, чудовище, является наиболее значительным из садовских достижений среди персонажей «Жюльетты». Неумеренность его физических потребностей вполне под стать его размерам. У него есть сестра, о которой он говорит едва ли не извиняющимся тоном, поскольку, в его глазах, она, ростом в шесть футов[26], почти что карлик. Если отбросить его сексуальную экстравагантность, он практически ничем не отличается от великана-людоеда из детской сказки, перенесенного во взрослую литературу. «Жюльетта» и «Джек — убийца великанов» имеют больше сходства, чем может показаться неискушенному читателю. Взять хотя бы обещание «смолоть его кости себе на хлеб», которое вполне совпадает с гастрономическими пристрастиями Минского.

Чтобы творить жестокости соответствующего масштаба, роскошная спальня этого чудовища с ее «фресками недвусмысленного содержания» оборудована самыми экстравагантными механическими устройствами из всех, встречающихся на страницах литературных произведений Сада. Сделано это словно для того, чтобы напомнить нам о том, что идет век механизации промышленности, начиная от ткацкого станка Аркрайта до «прядильной Дженни».

«Комната заканчивалась огромным альковом, облицованным зеркалами, и имела шестнадцать колонн из черного мрамора, к каждой из которых была привязана юная девушка с обнаженным задом. Посредством пары веревочек у изголовья хозяйской кровати, наподобие шнурков колокольчиков, любой из шестнадцати, выставленных перед ним девушек, он мог причинить различные формы страданий. Пытка продолжалась до тех пор, пока Минский не отпускал шнур…. Когда он управляет механизмами, все шестнадцать жертв, получая разные раны, одновременно голосят. Кто подвергается уколам, кто — воздействию огня, кто — порке. Других щиплют, режут, рвут, растягивают и так далее, причем, с такой силой, что кровь течет ручьем.

— Если потяну сильнее, — замечает хозяин, — как я порой поступаю, когда у меня есть настроение, тогда все шестнадцать шлюх гибнут у меня на глазах. Мне нравится засыпать с мыслью, что по собственному желанию и без всяких усилий могу одновременно совершить шестнадцать убийств».

Великану приходится по нраву Августина, одна из спутниц Жюльетты. Он требует предоставить ему ее в немедленное пользование. Но его размеры оказались роковыми для бедняжки. Тем не менее, в момент оргазма, великан тянет за шнуры. Тотчас в одно мгновение гибнут заколотые, застреленные, удушенные и убитые иными способами девушки, привязанные к шестнадцати колоннам.

После знакомства с Минским фантазии романа разыгрываются с еще большим буйством. В Риме Жюльетта удостаивается частной аудиенции папы Пия VI, который сражен ее красотой и умом. Он признается ей, что в душе является лицемером, так как не верит в Бога, и в знак благодарности за благосклонность красавицы, готов отслужить в соборе Святого Петра черную мессу. Далее роман продолжается в том же духе язвительной сатиры, пока процессия негодяев не достигает Неаполя. Там возникает задержка, чтобы сбросить жертву оргии в пламя Везувия. Потом Жюльетта через Венецию возвращается во Францию к Нуарсею.

В кульминационный момент книги Жюльетта устраивает женитьбу Нуарсея на семнадцатилетней девушке. На свадьбе невесту заставляют нагой кататься на коньках по замерзшему озеру у стен замка, в то время как мужчины, вооруженные фейерверками и кнутами, стоят вдоль берега и подстегивают ее. Браки у Сада, как правило, длятся не долго. В данном случае девушку возвращают на место и подвергают вивисекции. Жюльетта отдает Нуарсею собственную дочь и вскоре помогает ему зажарить ее заживо. Воодушевленные этим злодеянием, преступники отравляют систему водоснабжения города, но их постигает разочарование, поскольку количество смертей не превысило полутора тысяч. Роман заканчивается назначением Нуарсея на пост премьер-министра Франции. Не оставляет он без внимания и своих друзей, жалуя каждого богатством и влиятельным положением в государстве.

Ввиду своей исключительной протяженности, «Жюльетта» более полно, чем остальные его работы, показывает слабость беллетристики Сада. Роман чрезмерно раздут даже для плутовского жанра или открытия преисподней. Во время своего заключения в Венсенне и Бастилии маркиз имел при себе экземпляр политической притчи Филдинга «Джонатан Уайлд», посвященной утверждению, что качества величия и морального цинизма идентичны как у преуспевающего на посту премьер-министра политика, так и у бандита, прошедшего путь убийцы, предателя и вора. На пространстве в одну десятую от садовского объема Филдинг с безупречной иронией и остроумием демонстрирует правоту своего предположения, срывая моральные личины публичной жизни с силой и убедительностью, до которых далеко роману Сада. «В „Жюльетте“ политические и философские речи страдают повторами и чрезмерными длиннотами, в сравнении с более ранними произведениями маркиза. Нет глубинных характеристик, поскольку действующие лица являются простыми носителями порока или добродетели. По иронии судьбы, даже в тех случаях, когда Саду удается создать фантастический образ, скажем Минского, наименее интересными получаются сексуальные компоненты повествования. Минский-каннибал и сюрреалистический обед или машина для множественных убийств венчают наиболее изощренную из оргий, изобрести которую способен он сам или его создатель.

Последнюю из непризнанных садовских работ, «Философию в будуаре», опубликовали в 1795 году. На титульном листе имеется способная ввести в заблуждение пометка, что этот труд является посмертным произведением автора «Жюстины».

Семь диалогов книги рассказывают об образовании пятнадцатилетней Эжени де Мистиваль, которым занимаются двое либертенов-мужчин и мадам де Сент-Анж, сочетающая в себе кровосмесительный гетеросексуализм с лесбийскими наклонностями. Хотя Эжени знакомят практически со всеми формами секса, насилия здесь гораздо меньше, чем в большинстве других работ Сада аналогичного содержания.

Наиболее сильной в литературном смысле частью произведения является длинная политическая пародия Сада, представленная в пятом диалоге: «Французы! Еще одно усилие, если вы и впрямь хотите быть республиканцами!» Эта тема восхваления убийства, грабежа, проституции, инцеста и содомии как единственно правильных основ хорошей жизни, уже обсуждалась. Независимо от того, с какой целью она вводится автором — поразвлечь читателя или вызвать его негодование — те, кто предпочитал видеть в маркизе радикального политического мыслителя, выдергивали эту часть из общего контекста и печатали или обсуждали саму по себе, изолированную от сексуальных упражнений, окружающих ее. Такая практика демонстрировала полную несостоятельность указанного отрывка.

Дальнейший ход событий книги, показывающий, как стремительно преодолевает Эжени одну за другой ступени сексуального опыта, достаточно предсказуем. Только неожиданное появление нового персонажа в финальном диалоге вызывает некоторое удивление. На сцену выходит мадам де Мистиваль, все еще красивая дама средних лет, прибывшая на поиски дочери. Несмотря на активное сопротивление, она тотчас оказывается вовлеченной в драму. Эжени, ставшая к этому времени образцом порочности, торжествует. Когда мадам де Мистиваль умоляюще опускается перед ней на колени, подобно матери другой Эжени (из «Преступлений из-за любви»), бесстыжая дочь поворачивается к ней спиной и велит ей поцеловать ее в зад. Остальные срывают с мадам де Мистиваль одежду. Среди них возникает неудержимое веселье, когда на ее спине они обнаруживают следы кнута, оставленные, по всей видимости; супругом. Ею одновременно владеют Дольмансе и собственная дочь, после чего мать, к радости ее злобного ребенка, избивают до потери сознания, а потом шлепками приводят в чувство. В завершение, по предложению Эжени, женщину, подвергшуюся многократным надругательствам, пинками вышвыривают из комнаты.

Подобно Марксу или Фрейду, Сад снискал известность благодаря не столько оставленным после себя текстам, в которых выразил свои идеи, сколько благодаря репутации, которая служила основанием для его привлечения к судебной ответственности. Это, в свою очередь, привлекло внимание к анонимным публикациям маркиза, интимным фантазиям и таинственному миру, заключенному в замке Силлинг, к его соперникам. Являясь продуктом своего времени, Сад, вероятно, более точно представлен своими «Злоключениями добродетели», «Алиной и Валькуром» и короткими рассказами сборника «Преступления из-за любви». К лучшему или к худшему, но он стал автором человеческого ночного кошмара, имя которого на протяжении двух последующих столетий либо превозносилось, либо проклиналось. Но история Сада не закончилась с его смертью. Действительно, не смолкают споры о том, что более длинная и любопытная часть этой истории началась после благочестивого погребения на кладбище Шарантона в 1814 году. Мир в скором времени с ужасом услышит о чудовищных жестокостях, приписанных ему моралистами девятнадцатого века, и осознает существование, несмотря ни на что, целого ряда мужчин и женщин, готовых стать последователями этого чудовища.

— 1 —

Предполагается, что в своем стихотворении «Французская революция» (1791) Уильям Блейк подразумевает Сада. Если это действительно так, то это выглядело как одно их многочисленных суждений, сделанных теми, кто знал человека, а не его работы, хотя Блейк видит скорее жертву гнета, а не пресловутого автора. Итак, его встретила Бастилия…

Блейк Сада не читал. В 1791 году даже работы, созданные в Бастилии, стали известны скорее по слухам, чем по публикациям. К тому же маркиз был помещен в тюрьму не за свои произведения, хотя, если бы это предположение прижилось, он стал бы более подходящим героем романтической революции. Кроме того, Сада не сковали по рукам и ногам, не привязали к стене. Скорее наоборот, ему пошли на уступки, позволив заниматься творчеством, не говоря уже об отдельных предметах роскоши, получаемых им с воли, сношениях с внешним миром посредством визитов и писем. Но его репутация не требовала подтверждения ни со стороны друзей, ни со стороны недругов.

В первой половине девятнадцатого века Сад скорее прославился как осквернитель невинных и разрушитель европейской чувствительности, чем романтический революционер. Жюль Жанен в известной статье в «Ревю де Пари» в 1834 году, высокомерно обличая маркиза и его произведения, одновременно заявлял о готовности обсуждать их. В этом плане он ничем не отличался от своих современников. Общественность проявила настолько высокий интерес к статье Жанена, что ее переиздали отдельной брошюрой.

Согласно Жанену, литературное творчество Сада повинно в убийстве значительного количества неискушенной молодежи больше, чем гибельная страсть Жиля де Рэ. «Прислушайся ко мне, кто бы ты ни был. Не прикасайся к этим томам, иначе никогда не видать тебе сна». Не слишком жалует Жанен тех, кто «замарал глаза и сердце» чтением произведений маркиза. Он обещает им, что ужас пережитого теперь никогда не оставит их.

Вполне понятно, предупреждения подобного рода не могли помешать читателям или писателям знакомству с творчеством Сада. Ряд расследований выявил распространение его работ. Во Франции в 1814 году оказалась запрещена «Философия в будуаре», в 1815 — «Жюстина», в 1821 году — «Жюльетта».

В самом деле, последний названный роман «предстал» перед английским судом в конце правления Георга IV, когда в 1830 году слушалось дело Джорджа Кэннона. В суде Королевской скамьи он появился по обвинению в непристойной клевете, имевшей непосредственную связь с произведением Сада. Издание было французским, и отрывки, представленные в обвинительном акте, специально подобрали с целью проиллюстрировать клеветнические высказывания маркиза в адрес английских женщин; среди них имелись также описания проделок его английской лесбиянки, мадам де Клервиль. Эпизоды, написанные по-французски, создали для присяжных определенные трудности. Однако министерские чиновники коллективно состряпали для суда перевод, в котором не поскупились на отборные выражения, проявив неожиданный для генерального прокурора и его подчиненных талант к порнографии. Джордж Кэннон, проявивший большую скромность, напечатав роман по-французски, отправился на шесть месяцев в тюрьму.

Интерес к Саду не угасал. Ввиду отсутствия его романов в Англии, появлялись такие подражания, как «Никчемность добродетели» (1830), в котором прослеживаются злоключения молодой женщины, родившейся в Неаполе и пытавшейся зарабатывать на жизнь в качестве певицы. Хотя впоследствии Генри Джеймс характеризовал маркиза как человека «с непроизносимым именем», имя его называлось сколько угодно раз. В 1843 году в «Ревю де де Монд» Сент-Бев попытался развеять миф о том, что влияние Сада подавлено. На основании его статьи невольно напрашивался вывод о наличии двух крупных источников вдохновения в современной литературе. «Без опасения быть опровергнутым осмелюсь утверждать, что Байрон и Сад (да простят мне постановку этих имен рядом) в настоящее время являются двумя великими источниками вдохновения. Один из них у всех на виду и на устах, второй — скрыт, но не совсем». Несомненно, издания Сада продолжали появляться. Итальянский критик Фосколо свидетельствовал об одном, готовящимся к продаже в Париже деревенским издателем. Верстку проверяла его дочь, девушка восемнадцати-двадцати лет, спокойно перебиравшая эти страницы, изобиловавшие пороком и преступлениями.

Заявление, что кричащий гедонизм лорда Байрона и темный дух Сада являются основными источниками вдохновения в современной литературе, бросает тень на истинно поэтичный ландшафт таких собраний, как «Лирические баллады» Вордсворда и Колриджа, опубликованный в один год с «Новой Жюстиной» и «Жюльеттой». В викторианской Англии середины эпохи Суинберн открыто претендовал на роль последователя Сада. В шестидесятых годах прошлого века его работы считались наиболее мятежными по духу.

Генри Джеймса заинтересовала реакция Теннисо-на, поэта-лауреата, на имя непотребного маркиза. Случилось это во время званого обеда, даваемого Теннисонами в Олдуорте. Джеймс сидел подле миссис Ричард Гревиль, которая за обедом бросила какую-то фразу относительно «Лауры де Сад». Теннисон ухватился за нее и тотчас принялся страстно обличать «скандального, давно забытого автора, который не стоит того, чтобы его имя произносилось», написавшего «Жюстину», книгу, которую он включил в обличительную тираду. Однако на вечере присутствовали мужчины и женщины, слушавшие оратора, по выражению Джеймса, с «бесстрастной учтивостью» и без тени смущения. Они не входили в число мятежников викторианского общества и не имели ни малейшего представления, о чем говорил их хозяин.

Среди нового поколения писателей чувствовалось стремление сделать все, чтобы имя Сада не забылось. 15 октября 1861 года Алджернон Чарльз Суинберн, которому в ту пору исполнилось двадцать два года, написал своему другу, Ричарду Монктону Милнесу, члену парламента, ставшего впоследствии лордом Хутоном, письмо. В нем он напоминал Милесу о данном обещании одолжить для чтения экземпляр «Жюстины». В своем загородном доме Фристон Холл в Йоркшире Милнес имел непревзойденную коллекцию непристойных книг и картин, а также статуэток. Почти все это контрабандным путем ввезли в Англию с континента. С этой целью Милнес нанял Харриса, менеджера Ковент-Гарден-Опера, который имел настолько горбатую спину, что на ней, не привлекая внимания Королевской таможенной службы, можно было прятать тома высотой в 25—30 см и даже статуэтки. К тому же Милнес оказался весьма заметной фигурой на английском политическом небосклоне. Пользуясь своим влиянием, книги и предметы искусства он получал из британского посольства в Париже посредством дипломатической почты. Посылки прибывали в министерство иностранных дел, поступая вместе с корреспонденцией, адресованной лорду Палмерстону.

О том, что Суинберн намеревается заполучить том «Жюстины», принадлежащий Милнесу, прослышал сэр Уильям Хардман, общий знакомый обоих мужчин. Это обстоятельство его обеспокоило, так как он опасался, что книга может нанести определенный вред. Однако эта реакция показала его знакомство с ее содержанием. Но в случае с Суинберном, опасения Хардмана имели более глубокие корни, поскольку со школьных лет в Итоне тот получил больший заряд знаний, чем требовалось. Без всякой помощи со стороны Сада Суинберн и сам внес вклад в тайный мир викторианской литературы. Он стал автором «Бичевания Реджинальда» в «Уиппинхемских записках» (1888) и «Романса о телесном наказании, или Откровений школы и спальной» (1870). Материалом для подобных творений его снабжала жизнь, а не литература.

Все же книгу у Милнеса он получил. В августе 1862 года на квартиру писателя на Ньюмен-стрит заглянул Дж.П.Бойс. Там он нашел Суинберна, Данте Габриеля Россетти и группу друзей, приготовившихся к слушанию «Новой Жюстины» в исполнении хозяина дома и Россетти. Книга, эффект воздействия которой состоял, по выражению Суинберна, в том, чтобы довести «кюре и учеников кюре до сумасшествия и гибели», вызывала некоторую неловкость. Действительности, едва началось чтение книги, как в комнате послышались звуки неподдающейся контролю истерии. Впоследствии Суинберн объяснил это следующим образом: «Я вполне ожидал, что список жертв одаренного автора пополнится. В самом деле, можно задохнуться от смеха или лопнуть… Мне казалось, я не переживу одну сцену между господином де Вернеем и мадемуазель д'Эстервал. Прочитал ее — и аудитория взревела и покатилась со смеху. Потом Россетти зачитал вскрытие находившейся в интересном положении Розали и ее младенца, и все остальное, относившееся к этому освежающему эпизоду; я с недоумением подумал, как это мы своими визгами и хохотом не переполошили весь дом».

Реакцией Суинберна на самое худшее из творений Сада было: «И это все?» За тонкое искусство садизма маркиз выпадал из программы публичных школ викторианской Англии. Одержимость Суинберна Садом как мифологической фигурой вскоре наскучила и его друзьям, и его читателям. Он даже обращался к Милнесу не иначе, как «мой дорогой Роден», и со всей напыщенностью непререкаемых истин предпочитал говорить о литературных проникновениях в творчество маркиза. В 1865 года писатель поразил мир сообщением, что один Сад «видел насквозь и богов, и людей». Эту фразу в свете их общего энтузиазма встретили с некоторой долей веселья.

Сие страстное стремление пробиться в последователи явно не было лишено пародийности. Во Франции на отдыхе с Джорджем Пауэллом, валлийским эсквайром, преданным поклонником музыки Вагнера, Суинберн встречался с Ги де Мопассаном, который сообщал, что друзья в честь героя «Философии в будуаре» переименовали дом в «Коттедж Дольмансе», а подъездную аллею — в «Авеню Сада».

И все же в девятнадцатом веке Суинберн не являлся самым ярким подобием Сада. Библиотека Ричарда Монктона Милнеса многим обязана поставкам книг от капитана Фредерика Ханки, проживавшего в Париже в доме номер два по улице Лафитт. Этот дом, близ бульвара Итальянцев, выходивший на Английское кафе и «Опера Комик», благодаря ряду известных жильцов, получил прозвище «клитор Парижа». Ханки служил пажем при дворе королевы Виктории, затем офицером шестого гвардейского драгунского полка, а в пятидесятые годы, уволившись со службы, приехал в Париж. Его отец, генерал, сэр Фредерик Ханки, был губернатором Мальты, брат, Томсон Ханки, — первым директором, а потом — управляющим «Бэнк оф Ингланд».

Фред Ханки обладал внешностью, весьма подходящей для последователя маркиза. Он был хрупкого телосложения, имел соломенные волосы и голубые глаза, бледный, мрачный вид и такую светлую, светящуюся кожу, что виднелись голубые прожилки. Коллекционер Генри Спенсер Эшби считал его, как и Сада, человеком «без интеллекта». Сэр Ричард Бертон знал его в качестве приятеля, умолявшего привезти из Африки кусок кожи девушки, оговаривая, чтобы ее непременно сняли с живого объекта для усиления восторга от текстуры. Бертон, ни на минуту не усомнившись, что Ханки шутит, кожи, естественно, не привез. Впоследствии седьмой том своего перевода «Арабских сказок» он посвятил Ханки и его возлюбленной Анни. Сумасшедшие фантазии Фреда в действительности компенсировались протестами против насильственной смерти и убийства животных ради еды. Вероятно, Ханки не выглядел бы так мертвенно-бледен, если б не его стремление продержаться на вегетарианской диете в годы, когда еще не выделили такие важные компоненты, как витамин B12.

Другие люди, видевшие Фреда в Париже, относились к его эксцентричности с меньшей терпимостью. Братья Гонкур, повстречавшись с ним в опере, в ужасе отшатнулись. Ханки не делал секрета из своих садистских развлечений, которым предавался в Лондоне. Он рассказывал о посещениях публичного дома Мэри Джеффрис со своими собратьями офицерами, где их любимой забавой было сечь плетьми девочек четырнадцати-пятнадцати лет. В 1885 году содержательницу этого заведения, в конце концов, привлекли к судебной ответственности и приговорили к 250 фунтам штрафа. В представлении европейцев Ханки все же оставался прототипом садиста-англичанина, а не последователем Сада. Его репутация оказала значительное влияние на образ маркиза Маунта Эдкамба в романе Габриэля Д'Аннунцио «Il Piacere»[27] (1889) и «сэра Артура Глостера» в «Высшей добродетели» (1900) Жозефа Пеладана.

В романе Д'Аннунцио главный герой, Андреа Сперелли — дитя наслаждений, давший книге название, — любит Елену Мути, но вынужден уступить ее Маунту Эдкамбу, морально испорченному английскому аристократу, продав ему девушку. Примером пристрастий Маунта может служить его увлечение картинами Франсиса Редгрейва. Побудительными импульсами для такого искусства, образцы которого приводятся в романе, являются позывы «распущенности, скелета, фаллоса, ректуса». Эдкамб также обладал библиотекой эротической литературы, куда входили книги таких авторов, как Петроний, Аретино и Андреа де Нерчиат. Венцом коллекции являлось богатое издание сочинений Сада с роскошными иллюстрациями. «Это портрет Елены работы сэра Фредерика Лейтона, — говорит Маунт Эдкамб Сперелли. — А вот полное собрание сочинений Сада… Вам, безусловно, это издание незнакомо. Осуществлено специально для меня Эрисси с использованием элзевирской печати восемнадцатого века и имперской японской бумаги. Тираж составил всего двадцать пять экземпляров. Божественный маркиз заслуживает такой чести».

Но обладание Еленой еще глубже затягивает Маунта Эдкамба в Садовский мир. Как и Ханки, он является клиентом заведений Мэри Джеффрис. Д'Аннунцио описывает «элегантные дома Анны Розенберг и миссис Джеффрис, потайные комнаты с плотно прилегающими дверьми, обитые от пола до потолка подушками, дабы заглушить вопли жертв, исторгаемые из них жестокими пытками». В двадцатых годах нынешнего столетия эмоции страдавшего старческим слабоумием Д'Аннунцио явно имели налет садовской сексуальности. Любовные страсти старик удовлетворял, выписывая девушек из Милана и других мест, с которыми предавался извращенным утехам в монументальном, перегруженном излишествами великолепии Витториале, с бипланом времен первой мировой войны, свешивавшимся с потолка, и списанным военно-морским крейсером «Пуглиа», напоминавшим сюрреалистический променад, установленный в саду, выходившим на озеро Гарда.

Поль-Жан Туле в «Господине де Поре» (1898) видел отражение идей Сада в умах мужчин и женщин Англии и Франции. Его «Санкта-Сесилия», зловещая частная школа для девочек мисс Уэлкинсон, находится в мрачном городе Сэмбридж. Ряд учениц, не имевших близких родственников, или из семей, проживавших в далеких колониях, попав туда, больше нигде не объявлялись. После отъезда мисс Уэлкинсон там обнаружили потайную комнату с железными кроватями, снабженными кожаными ремнями для удержания жертвы. Возница, видевший кое-что из происходившего, говорит об этом лишь намеками, «демонстрируя смешанное чувство отвращения и похотливости». Домовладелица Мэри Робин вспоминает приезды доктора Уэлкинсона, брата хозяйки, и некой «французской дамы». Сама француженка сдала в школьный гарем девочку, лет четырнадцати-пятнадцати. В Санкта-Сесилию она наведывалась раз в неделю в сопровождении развратного английского «милорда». «Хозяйка замечала, что, возвращаясь из школы, французская дама всегда находилась в состоянии крайнего возбуждения, но, в то же время, выглядела в высшей степени усталой». Впоследствии были обнаружены тела двух девушек.

С одной стороны повествование является прямым наследием готического романа без фантазийный прикрас. Как и в произведениях Анны Радклиф, преступления не описываются, а лишь упоминаются. Все же, как и у Д'Аннунцио и Пеладана, вариация Туле на тему английского садизма не обошлась без влияния Мэри Джеффрис и скандала белых рабов 1885 года, получившего известность в Европе благодаря передовым статьям У.Т.Стеда в его «Пэлл Мэлл Газетт»: «Дань девственности современного Вавилона» и «Привязать девиц ремнями». Тот факт, что Стед отправился за решетку, а Мэри Джеффрис отделалась простым штрафом, убедил европейцев в том, что английская надменность и лицемерие остаются благодатной почвой для садовского наследия. Из содержания «Господина де Пора» следует, что ряд учениц подвергался истязаниям, и, по меньшей мере, две из них в результате, этого погибли. Но, несмотря на сей факт, в финале полиция не предпринимает никаких действий. Мораль можно вполне выразить названием произведения другого французского автора, современника Туле, Хьюго Ребелла, высказавшегося на эту же тему: «Le Dessous de la Pudibonderie Anglaise» — «Оборотная сторона английской стыдливости».

Еще до того, как Краффт-Эббинг в своей «Сексопсихопатологии» ввел термин «садизм», маркиз и феномен его поведения уже обрели повсеместную известность. Это слово впервые вошло в восьмое издание Универсального словаря в 1834 году, где имело определение как «опасное отклонение в распущенности; чудовищная антисоциальная система, восстающая против естества». Впоследствии появилась любопытная книга случаев из жизни под названием «Из воспоминаний одной певицы», которая якобы считалась автобиографией Вильгельмины Шредер-Девриент, одной из величайших примадонн своего времени. На титульном листе книги стоит дата 1868 год. Издана она была своевременно, поскольку позже вошла в список запретных книг Эшби, составленный спустя девять лет. Исполнение госпожой Шредер-Девриент партий Леоноры в «Фиделио» и Венеры в вагнеровском «Тангейзере» снискало ей славу выдающейся певицы задолго до смерти, случившейся в 1860 году. Согласно книге, из всех садовских экстравагантностей она отдавала предпочтение лесбиянству, хотя там имеется глава, в названии которой фигурирует слово «садизм», ее центральной темой является мазохизм заключенной. Любопытно не то, что госпожа Шредер-Девриент являлась поклонницей маркиза де Сада — нет прямых доказательств, слышала ли она вообще о нем, — а то, что, когда позже ее образ использовался с этими целями, репутация маркиза рассматривалась как ярлык подобной извращенности.

Влияние Сада в девятнадцатом веке наиболее четко прослеживается в литературном творчестве его соотечественников. Братья Гонкур могли отшатнуться при виде Фреда Ханки, но не могли не принимать во внимание наводящее на размышление присутствие тени маркиза. У Гюстава Флобера они обнаружили «ум, преследуемый Садом, загадочность которого оказывала на него завораживающее действие». Флобер на деле считал Сада «единственным ультаркатолическим писателем». Это умозаключение в предыдущем веке должно было повергнуть в замешательство большую часть критиков Сада. Но, как указывал Флобер, маркиз превозносил те самые теологии и институты, от которых в более умеренный период Церковь пыталась отмежеваться или реконструировать. Инквизиция с ее пытками, страдания, обещанные средневековыми представлениями об аде, и даже презрение к плоти не вызывали симпатии у более гуманного католицизма современной Европы. Кем являлся Сад, как не традиционалистом в своих взглядах на страдания, человеком, сошедшимся в неравном поединке с ересью гуманитаризма?

Точка зрения Флобера вызвала недовольство с обеих сторон. Церковь не желала иметь союзника с садовской способностью жонглировать содомией и лесбиянством или устраивать папские черные мессы в соборе Святого Петра. Так же и враги Церкви не желали оказаться в нелепом положении, признав, что их величайший иконоборец все это время на самом деле, похоже, работал против них. Оба группировки предпочитали видеть маркиза глазами Бодлера. «Человеку время от времени следует обращаться к Саду, — указывал поэт, — чтобы видеть человечество в его естестве и понимать суть Зла».

Маркиз и его произведения нашли отражение в работах и других романистов девятнадцатого века, не упоминавших его по имени. Жюль Барби Д'Оревилли родился в год смерти Сада. Но создать произведения типа «Дьявольщина» (1874) он вряд ли сумел бы без примера маркиза. Среди таких садовских наименований, как «Удача в преступлении», наиболее известный из рассказов «На обеде у безбожника» выдержан в баройническом стиле и изобилует литературными и историческими реминисценциями. Подобно Саду, его герой входит в Революцию атеистом религиозным, а выходит из нее атеистом политическим. Барби Д'Оревилли пишет о туманах и изолированности его родной Нормандии, полумраке освещенных светом церквей с витражами на окнах. Он был антидемократ, антилиберал и почти ультракатолик, каким Флобер видел Сада. Его история о мужчине, залившим гениталии жены кипящим воском, с рассказчиком, несущим сердце их ребенка в своем кушаке, в большей степени обязана маркизу, чем Байрону или По. Творение вроде «Самая красивая любовь Дон-Жуана» в определенной степени напоминает рассказы Сада. Девочка из него говорит о беременности от любовника матери. Причиной этого утверждения послужил тот факт, что она села в кресло, еще не остывшее после него. Ее обдало его теплом. «О мама! Я словно окунулась в огонь. Хотела подняться, но не смогла. Сердце мне не повиновалось. Я чувствовала… Ну, это… Я чувствовала… мама, что я… Что это ребенок!»

Дальнейшую репутацию «Дьявольщине» обеспечили иллюстрации к рассказам, выполненные в издании 1882 года Фелисьеном Ропом — «таким чудаковатым господином Ропом», как величал его Бодлер. Убитая женщина из «Обеда безбожника» при свете свечей лежит нагая, распластанная на столе. Бледная девочка-любовница Дон-Жуана нервно хлопает в ладоши между ее узких бедер. Несмотря на такое наводящее на размышления дополнение, Барби д'Оревилли служил скорее тем, кто считал продолжительную литературную жизнь Сада явлением реакционным, а не прогрессивным. В отличие от него, другие романисты к концу девятнадцатого века писали в нигилистическом садовском стиле. Среди них находился никто иной, как политический анархист Третьей Республики, Октав Мирабо, «Сад терзаний» которого появился в 1899 году. Роман начинается с симпозиума, посвященного проблеме важности убийства в обществе. «Убийство есть основа основ нашего социального устройства и, следовательно, абсолютная необходимость цивилизованной жизни. Если бы не существовало убийства, не было бы нужды ни в каких правительственных образованиях. Непререкаемой истиной является то, что преступность в целом, и убийство в частности, является не только причиной для их существования, но и их единственным оправданием».

Глашатай Мирабо, подобно протагонисту садовской литературы, говорит о наличии связи между желанием заниматься любовью и желанием убивать. «Об этом мне по секрету сказал один уважаемый убийца, который убивает женщин в процессе насилия, а не ограбления. Его азарт состоит в том, чтобы поймать момент, когда спазмы агонии смерти его партнерши совпадают с его собственными спазмами удовольствия. „В такие моменты, — признался он мне, — я чувствую себя, как Господь, создающий мир“.

Правительства, утверждает глашатай Мирабо, одобряют убийства узаконенными казнями, эксплуатацией колоний, войнами, охотой, расовыми преследованиями…. Людям нравится убивать животных, и они это называют «спортом». Бойни без остановки заготавливают мясо, ярмарки кишат народом, жаждущим пострелять из ружей по мишеням. Бедный душитель является жертвой социального лицемерия. Женщины, которых он пускает в расход в процессе своего «развлечения», жаждут крови и резни не в меньшей степени, чем мужчины. «Иначе почему на кровопролитные зрелища женщины мчатся с такой же страстностью, с какой стремятся к сексуальным утехам? Иначе почему видишь их на улице, в театре, у судах у гильотины с широко раскрытыми глазами и вытянутыми шеями, с любопытством взирающими на сцены пыток, упивающимися до потери сознания ощущениями чужой смерти?»

Роман изображает английскую садистку по имени Клара, с которой рассказчик встречается во время путешествия на Дальний Восток, предпринятого после провала на всеобщих выборах Третьей Республики. Именно она знакомит его со сценами восточных пыток и казней, смерти от сексуальных ласк или от крысы, выедающей внутренности жертвы. Однако эти ужасы относятся скорее к сфере музея восковых фигур. В отличие от Сада, и несмотря на собственное участие в анархическом движении, Мирабо пишет, словно дилетант, каким по существу и являлся.

Среди других литературных наследников Сада был современник Мирабо Жорж, Жозеф Грассаль, представитель правого крыла, сочувствовавший Шарлю Морра и делу Франции, ярый поклонник Ницше. Он творил под именем Хьюго Ребелл. Писатель плодотворно трудился в девяностые годы прошлого столетия и прославился как поэт, романист, эссеист, переводчик Оскара Уайлда. Его книги, написанные под влиянием маркиза, включали такие сочинения, как «Наказанные женщины», «Женщина и ее учитель». Последняя, изданная под псевдонимом, повествует о судьбе европейских женщин, попавших в плен в Хартуме и подвергшихся сексуальным надругательствам. К этому же ряду произведений относится роман «В Вирджинии», рассказывающий о рабах, работающих на плантации. Ребелл также не удержался от публичных нападок на английское правосудие и «мелочную кальвинистскую мораль» их судей. Причиной его яростной атаки стало тюремное заключение Оскара Уайлда. Следующей мишенью для выражения своего презрения он выбрал садистские наклонности Англии, скрываемые под моральной личиной наказания. Но карьера самого Ребелла оказалась еще короче, чем Уайлда. Преследуемый кредиторами и судебными приставами, он вынужден был оставить свое убогое жилище в Батиньоле и спать на полу комнаты в Марэ в то время, как ее обитательница со своим любовником-солдатом занимали кровать, стоявшую в нескольких футах от него. Умер он в 1905 году в возрасте тридцати семи лет.

Писатели типа Барби д'Оревили, Мирбо, Ребелла, даже Д'Аннунцио и Пеладана, соответствовали утверждению Сент-Бева относительно влияния Сада на постромантическое направление, которое он определил как «скрытое, но не слишком». Хотя Суинберн не скрывал своего неравнодушного отношения к маркизу, то же самое можно сказать и о его пробе пера в прозе. Речь идет о «Потоках перекрестка любви» (1905) и о незаконченной «Лесбии Брэндон». В этой точке подводное течение литературы и наиболее престижные из европейских романов сходились.

Время сыграло на руку, и больше не требовалось скрывать присутствие идей Сада. Никто из европейских романистов не дал более четкого определения садизма как морального феномена, чем Марсель Пруст в произведении «В сторону Сванна» (1913). Рассказчик через незавешенное окно наблюдает за парой лесбиянок, находящихся в освещенной светом комнате. Мадемуазель Вентей — дочь покойного композитора и музыканта. Непосредственно перед тем, как заняться любовью, она сидит на диване на коленях своей приятельницы. Фотография ее покойного отца на столе поставлена словно специально, чтобы он имел возможность наблюдать за происходящим. Хотя мадемуазель Вентей оказывается соблазненной невинной девушкой, она все-таки наставляет свою партнершу, давая ей услышанные где-то рекомендации. Так вторая женщина предлагает плюнуть на фотографию «безобразной старой обезьяны». Подобное «ежедневное осквернение» тщательно готовится. В сцене нет физического насилия, даже на фотографию никто не плюет. Все же в мадемуазель Вентей Пруст видит правду того, «что сегодня называется садизмом».

«Возможно, девушка, не будучи ни в малейшей степени предрасположенной к „садизму“, могла бы проявить столько же вызывающей жестокости, как и мадемуазель Вентей в оскорблении памяти и попрании воли покойного отца, но она не стала бы это намеренно выражать в действии, столь грубом по своему символическому значению, без всякой утонченности. Преступный элемент в ее поведении стал бы менее заметен постороннему взгляду и даже ей самой, поскольку она бы не решила бы про себя, что поступает дурно. Но, отбросив внешнюю сторону, в душе мадемуазель Вентей, по крайней мере, на раннем этапе, порочный элемент, вероятно, существовал не без примесей. „Садист“ ее типа — это мастер зла, в то время как человек, с головы до ног безнравственный, таким быть не мог бы, ибо в таком случае порок не являлся бы внешним, зло было бы свойственно ей и неотделимо от ее природы. Что касается добродетели, уважения к мертвым, дочернего послушания, поскольку она никогда не исповедовала эти вещи, то и не может испытывать неблагочестивой радости при их осквернении. „Садисты“ типа мадемуазель Вентей — создания столь сентиментальные, столь добродетельные по натуре, что даже чувственное наслаждение представляется им чем-то скверным, уделом порочных».

Анализ, данный Прустом, является классическим и наиболее точным по сути исследованием наследия, оставленного Садом. Садизм в этом смысле столь же губителен и сардоничен, как сатира. Это же касается произведений Джонатана Свифта и Ивлина Во. Сексуальное насилие над личностью в этом случае не является садистским. Садизм — это физическое насилие, сопровождающееся насмешкой и издевательством над жертвой. Мадемуазель Вентей на самом деле садистка, в то время как пьяный мужлан, избивающий жену, — нет. Садизм требует также наличия определенной пристойности, «добродетельного» сознания, в том смысле, как это понимает Пруст, или того, что Жорж Батай называл «чувством трансгрессии», что отличает удовольствие от инстинктивного совокупления.

— 2 —

Определение, данное садизму Прустом, в двадцатом веке, ввиду расхожего применения термина и его сочетания с другими понятиями, как-то забылось. Вместе с тем, другой, более точной, формулировки так и не появилось. Самые злостные преступники в концентрационных лагерях или трудовых лагерях авторитарных режимов не являлись садистами в истинном значении слова, так как считали свои действия правомерными.

Наибольшее осложнение вызвало сочетание таких двух понятий, как «садо-мазохизм». В то время, когда сам Сад сочетал в своем поведении оба элемента, неологизм означал соединение двух различных типов. В литературе по психопатологии, пациентка Хевлока Эллиса, к примеру, «Флорри», суфражистка и литератор, пишущая на темы искусства, представительница эмансипированного женского населения, испытывала регулярную необходимость уединения в гостиничном номере с почти незнакомым мужчиной, с тем, чтобы там он высек ее. Это, в свою очередь, позволило бы ей написать письма в прессу с описанием того, как оказались избиты суфражистки, попортившие чью-то собственность. Из этого описания, данного Эллисом, явствует только одно: к Саду ее поведение никакого отношения не имеет. Как не следует и то, что садовские типажи и подобные Флорри слеплены из одного и того же теста. Несмотря на свою репутацию, точка зрения современного женского романа, вроде «Истории О» Доменика Ори — это точка зрения мазохиста. Сочетание садизма и мазохизма оказалось потенциально роковым, как показало убийство Марджери Гарднер Невиллом Хитом летом 1946 года.

Девятнадцатый век еще не закончился, а слово «садизм» уже приобрело терминологическое значение.

Более того, в новой науке — сексопатологии этот термин стал основополагающим. Словом, понятие это из сферы литературной перекочевало в науку. До тех пор, пока существует этот термин, будет сохраняться репутация человека, имя которого он увековечивает. После публикации «Сексопсихопатологии» Краффта-Эбинга в 1886 году он обозначил границы нового немецкого исследования сексопатологии. По шкале бессмертия Саду не пришлось ждать долго. Несмотря на современность Краффта-Эбинга, родился он всего двадцать шесть лет спустя после смерти маркиза. Его ранняя работа, предшествующая «Сексопсихопатологии» с широкой доступностью ее ссылок, в значительной степени предвосхитила поэзию Теннисона и прозу Мэтью Арнольда, и даже такой роман, как «Даниель Диронда» Джорджа Эллиота.

Использование имени Сада с такой целью, с одной стороны, обеспечило ему бессмертие, с другой приуменьшила его значение. Его роль в «садомазохизме» оказалась втиснута в строгие рамки. Лишенный политического и философского значения, он существует в детских эмоциях работ типа «Ребенка избили» Фрейда (1919). Вместе со своими коллегам и-заключенными Эдипом и Захером-Мазохом он трудился на благо развития теорий детских переживаний. Если он стал заключенным Фрейда, как тридцатью годами ранее — Краффта-Эбинга, он также являлся пленником гуманного сумасшедшего дома Хевлока Эллиса. В «Любви и боли» Эллис оставил миру образ сумасшедшего Сада, каким его помнил по Шарантону один из его современников.

«Он рассказывал, что одним из развлечений маркиза было добывать откуда-то корзины наиболее красивых и дорогих роз. Потом Сад сидел на скамеечке для ног у грязного ручья, протекавшего по двору, один за другим вытаскивал из корзины цветы, любовался ими и с томным выражением лица вдыхал их аромат, после чего макал розы в мутную воду и со смехом расшвыривал их».

Несмотря на раннюю дурную славу работы Эллиса, его представление о Саде как о человеке, помешавшемся ввиду сексуального невоздержания, имеет больше общего с предрассудками девятнадцатого века, чем с предположениями двадцатого. Все это получило резкое опровержение со стороны многих литераторов, начиная от Гийома Аполлинера в 1913 году до Питера Вейса в «Марат-Саде», появившегося полвека спустя. Этому же способствовала и публикация садовского литературного наследия, созданного в Шарантоне.

С большей проницательностью к Саду и садизму относились не психиатры и критики, а прозаики и поэты. Против упрощенного использования имени маркиза в психопатологии послужила публикация «120 дней Содома» и его многочисленных коротких произведений, обнаруженных в новом веке. Это же способствовало объективной переоценке репутации Сада. Он обязан психопатологии, но не как науке, а как предлогу, обеспечившему публикацию этих рукописей. Двадцатый век начался с ряда комментариев о маркизе и его книгах, возглавляемого Альбертом Эйленбергом, Огустеном Кабане и Евгением Дюреном. Последнее имя являлось псевдонимом Ивана Блоха, движущей силы, стоявшей за первым изданием «120 дней Содома», увидевшим свет в Берлине в 1904 году.

Сад полагал, что пятнадцать из его бастильских тетрадей погибли, и их потерю, по его собственному выражению, он оплакал кровавыми слезами. Но в новый век развития психиатрической науки наиболее крайние сексуальные отклонения маркиза стали легальными объектами научных исследований. Тексты его неопубликованных произведений стали доступны врачам, ученым, юристам и интеллигентным людям. При этом основная часть простых людей, сжигаемая любопытством, мечтала хоть одним глазком взглянуть на запретные писания, так долго скрываемые.

— 3 —

Какой бы интерес к Саду не демонстрировали медики, он ничто по сравнению с интересом, проявляемым к нему литературой андеграунда. Об этом свидетельствуют многие книги: «Удовольствия жестокости» как продолжение чтения «Жюстины» и «Жюльетты» (1898) и «Садопедия, или Переживания Сесила Прендергаста, студента последнего курса Оксфордского университета, показывающие, как приятными тропами мазохизма он следовал к высшим радостям садизма» (1907).

Параллельно с течением андеграунда в литературе наблюдалось возрождение влияния маркиза, происходившее из более плодотворных источников, чем открытие его рукописей или подражаний ему в эротической прозе. В 1909 году Гийом — художник, поэт и непосредственный предшественник сюрреализма, выпустил собрание сочинений Сада и провозгласил его обладателем «самого свободного ума», какой был когда-либо известен миру. Поэт предложил также и свой собственный вклад в форме романа-фарса «Les Milles Verges» (1907)[28], частично развенчивающий военную мораль на примере русско-японской войны.

Как и в предыдущем веке, Сад стал символом новой революции в искусстве и литературе. За последние пятьдесят лет он коснулся постромантизма Флобера и Бодлера, Суинберна и Д'Аннунцио. В годы после первой мировой войны его взял на вооружение сюрреализм. Такие его лидеры, как Андре Бретон, признавали в маркизе великого иконоборца и, естественно, считали своим союзником. Тот факт, что в свое время Сада отвергли, сам по себе сделал его более приемлемым для нового движения. Сюрреализм включал веру в революцию в сочетании с ненавистью к классическим политическим догмам правых и левых, что произошло после того, как стало ясно, что революционный режим в СССР отверг предложение править на сюрреалистических принципах. Сюрреализм считал своим долгом нарушать наиболее священные догмы буржуазного общества, в этом плане он, как будто, тоже следовал Саду. Выполнять этот долг не составляло труда. Много шума вызвало появление фильма Луи Бунюеля «Золотой век» (1930), в котором садовский герцог де Бланжи выходит из оргий «120 дней Содома» в платье Христа, принятом в традиционной иконографии.

Сюрреализм, подобно любому современному движению, в большей степени интересовался самим собой, чем своими предшественниками. Таким образом, идеи маркиза понадобились для того, чтобы соответствовать этим требованиям. Даже являясь мифической фигурой, он, похоже, в равной степени подходил амбициям и фашизма, и коммунизма. Подобно Ницше, им можно прикрыться для оправдания выживания за счет расового господства в войне природы, использования женщин как объектов авторитарной жестокости, в то время как его герои были всего лишь суперменами, возвысившимися над жалкими ограничениями закона и морали. Более чем прозрачна притягательность идей Сада для коммунизма и его сторонников. Разве маркиз не радовался свержению буржуазии и ее меркантильных ценностей? Разве он, подобно Ленину и Сталину, не показал, что убийство и пытки могут стать средством очищения политического органа? Разве, в свете всего этого, он не стал чистейшим и непреклоннейшим из ангелов социальной справедливости, аристократ, ставший революционером?

Для критиков роль Сада в политике тоталитаризма его последователей сводилась к спасению тирании от превращения в устаревший инструмент реакции, к преобразованию ее в законное оружие мощной революции.

На основании литературного наследия и пережитого опыта маркиза можно сказать, что Сад с презрением относился бы к учрежденной политике, все равно — левой или правой. Так же и строгость его стиля и мысли едва ли подошла бы тому, что представлял собой сюрреализм. Куда больший интерес представляет та дань, которую ему платило это движение, в частности, работами своих художников. В отдельных случаях эта дань приняла форму иллюстраций к его романам, выполненных Гансом Беллмером, или рисунков Леонор Фини к «Жюльетте» (1944) и «Жюстине» (1950). Иллюстрации Фини имеют выраженную женскую эмфазу. В ее работах ярко представлена ярость садовских героинь и жестокость, с которой они подвергались физическому надругательству. Яростная сила подобных иллюстрация также характерна для других современных художников, например, Андре Массону и Гансу Беллмеру.

Другую крайность представляют работы Клови Труия, с почти фотографической точностью воспроизводящие эротические и юмористические стороны творчества Сада. Не являясь иллюстрациями, они представляют попытку связать работы Сада с двадцатым веком. Современность точно схваченной в них иронии не вызывает сомнения. Картина «Подглядывающая» изображает фойе кинотеатра, украшенное плетьми и плакатами с полуобнаженными девицами. На кадре из кинокартины «Загадки де Садома» застыл дворянин восемнадцатого века, опирающийся на череп, с плетью в руке, и выбирающий, кого из нескольких нагих девушек выбрать в качестве очередной жертвы. «Вход тем, кому до пятидесяти лет, запрещен» — гласит надпись в фойе, и молодая девушка с любопытством заглядывает за отодвинутый бархатный занавес над дверью, ведущей в кинозал. Застывший кинокадр на самом деле является второй картиной Труия «Похоть», где садовский аристократ с вожделением созерцает связанных женщин, на которых нет никакой одежды, кроме современных шелковых чулок. На заднем плане видны узнаваемые развалины замка Ла-Кост.

Подобный элемент юмора, хотя и без прямого указания на Сада, присутствует и в фигурках Аллена Джонса, выполненных из стекловолокна и изображающих девушек в виде мебели. «Стол», «Вешалка для шляп» и «Стул» — три работы 1969 года. Первая представляет собой натурщицу в перчатках, сапогах и трусиках, стоящую на четвереньках, со стеклянным листом на спине. Вторая фигурка в чулках и повязкой на чреслах протягивает руки, чтобы на них можно было вешать шляпы. Последняя изображает девушку в положении на спине с поднятыми вверх ногами, таким образом ее тело поддерживает сиденье и спинку стула. Подобные художественные творение, возможно, менее отталкивающие, чем живая мебель на обеде у Минского в «Жюльетте», но сходство поразительно. Действительно, тема женских форм, представленных в виде мебели, уже нашла отражение в сюрреализме еще в тридцатые годы, в том числе и на картинах Дали, включая розовый диван в форме губ Мей Уэст.

Имеется и другое, противоположное, восприятие Сада в искусстве в виде фигуры героического сопротивления, трагического героя, сражающегося с силами репрессии. Среди ряда подобных портретов наибольшее впечатление производят работы Капулетти и Мэна Рея. У Капулетти Сад представлен готовым к сражению заключенным; у Рея Сад предстает в качестве живого монумента, возведенного из того же камня, что и тюремное здание, в котором он содержится. Созданный художником образ подчеркивал для современников посмертную репутацию маркиза как человека беспримерного мужества и неукротимого ума.

В 1939 году, включив отрывок из «Жюльетты» в «Антологию черного юмора», Андре Бретон сделал наблюдение, которое уже не кажется противоречивым. «Только в двадцатом веке, — писал он, — были определены действительные горизонты творчества Сада». В последующие годы опыт тотальной войны и ужасы, заставившие померкнуть жестокости «120 дней Содома», эта оценка получила дальнейшее подтверждение. За это время выяснилось, что маркиз дал ужасающий и точный анализ человеческой психологии. Если Сад и вправду был глашатаем экстремального католицизма, как думал Флобер, то он с беспримерной силой предсказал падение современного человека. Современный взгляд на маркиза как на писателя, который лишь носил маску атеиста, высказал Пьер Клоссовски в своем «Мой ближний Сад». Более пессимистически настроенный Альбер Камю заметил: «… история и трагедия современного мира началась с Сада». Это соответствует истине в том плане, что осознание современной ситуации своими корнями уходит в его литературное наследие.

Опыт Второй мировой войны открыл путь для интенсивного академического изучения Сада. Это была бледная, но честная попытка, по сравнению с яркостью красок и воображения сюрреалистов. Но стопятидесятилетняя история Франции и французской литературы практически начисто вычеркнула его из своих анналов, за исключением коротких ссылок. Упущенное наверстывалось в послевоенной академической науке. Созидательный дух литературы тоже отдавал дань должного, включая таких поэтов, как Рене Шара, романистов типа Жоржа Батая, Реймона Кено и Симона де Бовуар, таких критиков, как Эдмонд Уилсон и Пьер Клоссовски, и академиков уровня Жана Полена.

Все же Сад больше всех обязан своему почитателю Морису Гейне, бывшему в свое время коммунистом, пацифистом и борцом против варварского убийства быков на корриде. Гейне, умерший в 1940 году во время оккупации Германией Парижа, спас от забвения многие рукописи маркиза, опубликовав их в период между войнами. Уйдя из жизни преждевременно, он успел лишь вкратце набросать план биографии Сада, одновременно изучая такие события, как скандал с Роз Келлер и дело о марсельском отравлении. Опубликовать первый систематизированный отчет о жизни маркиза выпало на долю его младшего друга, Жильбера Лели, сделавшего это поколение спустя.

По мере того как ручеек академических исследований, посвященных Саду, разросся в полноводный поток, выяснилось, что многие из ранних работ оказались более зрелыми. Марио Праз в «Романтической агонии» (1933), литературоведческой работе, показал огромное скрытое влияние идей маркиза на европейскую литературу девятнадцатого века. Поставленные после войны на широкую ногу академические исследования жизни Сада, вызывающего неувядаемый интерес, позволяли журналам целые номера посвящать обсуждению его сочинений. Наконец фигура человека, «имя которого не могло произноситься», из анекдота Генри Джеймса стала темой большого филологического коллоквиума в Экс-Марсельском университете. Несмотря на тот факт, что издатель произведений маркиза в 1959 году привлекался к уголовной ответственности, настало время, когда мир мог познакомиться с полным собранием сочинений Сада, причем, без купюр. Даже романы, вызвавшие в середине века различные легальные затруднения, находились теперь в свободной продаже, их экземпляры в бумажных обложках можно было купить на массовом рынке без всяких ограничений. Неужели и в самом деле его творчество имело такое значение для широкой общественности, что даже моральными издержками пришлось пренебрегать? Или отныне это не имело значения?

Рост популярности Сада в массовой культуре шестидесятых годов нынешнего столетия оказался вызванным не только грамотной критикой и университетскими коллоквиумами. Маркиз являлся суровым, скептическим философом из пьесы Питера Вейса «Марат-Сад», полное название которой включает пояснение: «Преследование и убийство Марата, исполненное заключенными лечебницы для душевнобольных в Шарантоне при режиссуре маркиза де Сада». Ее поставили и сыграли с большим мастерством в то время, когда были в моде дискуссии на политические темы, в то время как само содержание драмы — конфликт между политическим идеализмом Марата и более проницательным цинизмом Сада — вызывало интерес в среде театралов среднего класса.

Не обошли вниманием и тех, кто относился к маркизу с меньшей требовательностью. Для них в 1969 году «Американ Интернешнл Филмз» выпустила ленту «Де Сад», яркое вызывающее полотно, демонстрирующее достаточно много обнаженной плоти, но почти ничего общего не имеющего с действительной жизнью маркиза. «Де Сад, этот длинноволосый хлыщ с плетью, стал теперь киномаркизом в картине, в основе которой лежит эротоман восемнадцатого века и его замысловатые развлечения», — комментировал обозреватель «Плейбоя».

Экранизация романов Сада представляла трудности как в плане цензуры, так и в плане правдоподобия, добиться которого было еще труднее. «Жюстина» Джесса Франко 1968 года с Клаусом Кински в роли Сада, Роминой Пауэр в роли Жюстины и Джеком Палансом в роли Антонена, почти ничего общего не имела с духом романа.

«Философия в будуаре» Жака Скандалари (1970) снята, как утверждали ее создатели, по мотивам садовской книги. Однако чрезмерное увлечение раскрашенными телами, плетьми и девочками в кожаных штанах создало атмосферу, характерную исключительно для двадцатого века. Наиболее значимой попыткой отдать дань должного Саду стала картина Пазолини «Сало: 120 дней», в которой сюжет романа маркиза развивается в недолговечной марионеточной республике Муссолини в Сало, на берегу озера Гарда в 1944 году. Жестокости фашизма сочетались с фрагментами из садовского повествования. Следует сказать, фильм мог бы спокойно обойтись и без ссылок на маркиза, а некоторые наиболее эксцентричные сексуальные сцены, вместо чувство драматизма, просто вызывали у зрителей смех.

Сколько-нибудь серьезные попытки перенести дух Сада на экран как будто прекратились. Его слава опустилась до уровня серийной видеопродукции «Де Сад» и одиночных лент типа «Господин Сад», составляющих предмет торговли парижских секс-шопов и простой эксплуатации его имени.

— 4 —

Настоящий театр Сада в наше время разворачивался не на сцене и не на киноэкране, а в судебных залах. Совершаемые человечеством нарушения закона из года в год практически не изменяются. Все же порой создается впечатление, что некоторые преступления в значительной степени походят на опыт, пережитый Садом или описанный в его произведениях. Время от времени подобные драмы разыгрываются в залах суда. Предметом спора юристов долго оставался вопрос: можно ли считать ли садизм на этом уровне правонарушения психическим отклонением. Еще в 1907 году, похоже, не возникало сомнения в том, что во время суда над Гарри То за убийство нью-йоркского архитектора Стенфорда Уайта, в своем поведении по отношению к Эвелин Несбит, он будет признан невиновным, ввиду психической неполноценности. После их женитьбы Эвелин напишет о том, как То избивал ее плетью для собак в австрийском замке. Эта сцена словно заимствована из жизни самого Сада. После выхода из психиатрической больницы в Мэттоане То не раз оказывается замешан в серии скандалов, связанных с применением сексуального насилия. Это продолжалось до его смерти в 1946 году.

Убийца Невилл Хит, который вел себя как садист по отношению к некоторым женщинам, не являлся садистом в понимании Пруста в последнем случае, когда в порыве пьяной ярости с ножом налетел на свою последнюю жертву. Как утверждал Пруст, а Сад показал на собственном примере, бессмысленная жестокость, совершенная в порыве ярости, может привести к тяжелейшему преступлению, но она не является проявлением садизма. А вот порка плетью Роз Келлер и Эвелин Несбит являются актами садизма. Убийство Стенфорда Уайта или второй жертвы Хита, вероятно, в этот разряд не попадают.

В 1946 году, когда рассматривалось первое убийство Хита, формально было определено, что в юридическом смысле садизм, как состояние невменяемости, не рассматривается. «Обезумевший от ярости, с точки зрения врача, — такую оценку дал защите один из экспертов. — Обезуметь-то обезумел, но я сомневаюсь, что это не выходит за пределы процессуальных норм Мак-Натена». Его раннее убийство, хотя и выглядело ужасно, но скорее относилось к разряду непредумышленного. Жертвой стала молодая женщина, имевшая репутацию мазохистки, и ее судьба послужила подтверждением этому. Незадолго до этого эту особу вместе с партнером выселили из отеля за беспокойство, причиняемое их действиями. Их следующая встреча, когда она лежала привязанной к кровати с кляпом во рту, закончилась ее гибелью. Причиной смерти стало удушение, а не сексуальное насилие. Неустойчивая психика партнера молодой женщины пошатнулась, когда вместо сопротивления он столкнулся с готовностью и добровольным желанием; это, в свою очередь, вызвало приступ ярости или разочарования. Сей пример показывает, насколько опасным для эмоционального состояния бывает сочетание садомазохизма.

Собственный опыт Сада встречи с правосудием в случае с Роз Келлер вылился в драму, ставшую в обществе «притчей во языцех», примером патологической сексуальности. Фактов для рассмотрения оказалось маловато, да и рассказы главного действующего лица и жертвы не совпадали.

Аналогичный конфликт имел место почти двести двадцать лет спустя в Калифорнии, когда рассматривалось дело Кэмерона Хукера, обвиняемого в насильственном увозе и издевательском отношении к молодой женщине, длившимся на протяжении нескольких лет. Обвиняемого признали виновным. Факты по делу «Девушки в ящике» сочти в мельчайших подробностях совпадают с историей о добровольной рабыне, которая, даже получив свободу, сама вернулась к своим тюремщикам, на правах члена их семьи, и историей жертвы, лишенной свободы до тех пор, пока ее ум находился во власти хозяев. Драма эта была более сложной и растянутой по времени, по сравнению с кратковременными переживаниями Роз Келлер, выпавшими на ее долю в пасхальное воскресенье 1768 года. Поведение жертвы теперь уже объяснялось модным понятием «промывание мозгов», а не простой уступчивостью, вызванной нуждой. Все же факт слушания двух правдоподобных, но непримиримых версий, служит иллюстрацией парадокса Сада, ставшего таким же предметом для рассуждений о правосудии в мире голосистых средств информации, как и дело Роз Келлер в более упорядоченные времена «старого режима».

— 5 —

Развитие событий в жизни маркиза зависело скорее от его дурной, чем от доброй славы. У Сада, казалось, не существовало золотой середины, он всегда являлся в каких-то крайних ипостасях: то в облике развратника, портящего невинных, то как воплощение зла, или в качестве первого великомученика современной политической системы. Несомненно, в мужестве ему отказать нельзя, но все же маркиз не был героем в привычном понимании слова. Являясь мучеником, он часто и с готовностью жаловался на вещи как значительные, так и мелочные. Воспитание заставляло его собственные интересы ставить выше интересов других людей. Присущая ему раздражительность и несправедливость заточения еще больше усугубили этот недостаток. Если Сад обладал мужеством и упорством, то терпения и сострадания ему явно недоставало.

Противоречивость характера маркиза нашла отражение и в его работах. В нем имелось много такого, что находило отклик в принципах революции. Все же он не мог проститься со своими аристократическими правами и привилегиями: Сад всю жизнь оставался привязан к своим землям и собственности, а пылкие революционеры в его глазах довольно скоро стали «бандитами» и «слабоумными». В этом плане он не слишком отличается от тех граждан двадцатого века, которые предпочитают ратовать за мировую революцию с безопасного расстояния буржуазного благополучия.

Но все же мужество маркиза не вызывает сомнений. Выступая во времена Революции в роли судьи и проявляя «умеренность» к мужчинам и женщинам, которым в противном случае непременно пришлось бы проститься с жизнью, он поставил под удар собственную безопасность и жизнь. Сад подвергал себя риску даже из-за семьи Монтреев, сделавших так много, чтобы погубить его. С одной стороны, он с жестокостью отзывался о жертвах и судьях, причастных к скандалу в Аркейе и Марселе, с другой — с готовностью прощал тех, с кем имел дело позже.

В качестве философа Сад остается довольно смутной фигурой. Как заметил Мэтью Арнольд в отношении Уортсворта, соблазн вывести философию из художественной литературы всегда подвергается жестокому сопротивлению. Достижения маркиза являются скорее вымышленными и художественными, чем логическими и поясняющими. Он в большей степени демонстрирует проникновение в суть вещей, чем систему. В самом деле, Сад был скорее одержим и навязчив, чем систематичен. В своих размышлениях он чаще повторялся, чем развивал умозаключения. Подобно Филдингу в «Джонатане Уалде» или Вольтеру в «Кандиде», маркиз брал почти очевидную идею и иллюстрировал ее многочисленными примерами. Выглядело бы много лучше, если бы он ограничивал себя теми же рамками, что и его предшественники.

Но даже выступая в качестве автора философского романа, в своей работе Сад не давал ответа, а оставлял вопрос, подлежащий обсуждению. Но в самом ли деле думал он так, как говорил? С первого взгляда маркиз представляется истинным революционером современного мира, предлагающим альтернативу существующей морали и социальному устройству. По сравнению с Садом, люди типа Маркса и Ленина или даже Робеспьера и Гитлера просто пытались подлатать ткань буржуазного общества, потому что находились в плену существующих концепций и оказались введены в заблуждение такими фальшивыми понятиями, как экономика, национализм или химеры морали.

Кое-кто из его последователей перевернул это утверждение, превратив Сада в сардонического шутника и великого контрреволюционера. Если не возвращаться к взгляду Флобера и более позднему заступничеству со стороны Клоссовски, то факты жизни Сада дают все основания склоняться к этому утверждению. Отдавая предпочтение этому утверждению, позицию Сада можно определить, опираясь на содержание «Жюльетты». Абсолютная революция — это выдумка. Революционеры, стремящиеся к освобождению народов от гнета, независимо от выдвигаемых ими лозунгов, движимы только завистью к тиранам настоящего. «Друзья преступления» в романе в такой же степени являются правительством в ожидании своего часа, как и любая конституционная оппозиция или армия освобождения. Все политические движения, по мнению Сада, ищут возможности захвата власти над другими. Мотивом их поисков является стремление к сексуальному господству и жестокости, сопровождаемое алчностью и желанием выдвинуться. Если сексуальность является иллюстрацией садовской темы, то личные и коллективные политические амбиции — всеобщей извращенностью. Несокрушимая политическая правда маркиза состоит в том, что любая власть действует растлевающе, а абсолютная власть способствует окончательному и полному растлению..

Исторические рассуждения о его философии оказались осложнены также вероятностью, на которой настаивал Мишле: Сад был душевнобольным. Но можно усомниться в том, что его мания выглядела более ярко выраженной, чем мания Робеспьера или герцога Орлеанского. Все же, даже не веря в его «сумасшествие», нетрудно заметить — взгляды маркиза, выраженные в его произведениях, не были абсолютными и отличались неустойчивостью. Барби д'Оревилли, создавая своего байронического героя Меснилгранда, встретившего революцию атеистом в религии и вышедшим из нее атеистом политическим, мог бы списать сей образ с Сада. В своих собственных оценках маркиз, начав с сатирического высмеивания традиционной морали в 1787 году, дошел десять лет спустя до обличения новой материалистической философии. Все же в пределах этой перемены взглядов, он сумел сохранить одну тему, которая на протяжении последующих двух столетий продолжала приводить в замешательство большинство его читателей.

Речь идет не о картинах ада и пытках инквизиции, которыми изобилуют произведения Сада. Большее беспокойство вызывает то, что в век разума альтернативная теология маркиза как будто подтверждает живучую иррациональность первого греха. Сад был предвестником плохого прогноза для всего человечества. Действительно, его собственная популярность оказалась подтверждением тому. Память о нем сохранилась до наших дней не потому, что он являлся героем, революционером или сатаническим шутником. Главный подвиг его умозаключений прост — правда, на первый взгляд — он перевернул оптимизм философов, поставив его с ног на голову. Высказанная им в художественной форме гипотеза заключается в том, что высшей силой является саморазрушительная сила человечества. Уничтожение сообщества людей не избежать, но и сожалеть об этом не стоит. История не есть движение вперед, а представляет собой дрейф. Как и Джон Генри Ньюмен, Сад видит «ужасное исконное бедствие», преследующее человеческие амбиции. Но в отличие от Ньюмена плохие известия в своих произведениях маркиз предпочитает преподносить в виде иронической космической шутки, сыгранной за счет человечества.

13 августа 1991 года колесо истории после судебного разбирательства по делу Повера 1956 года совершило полный оборот. Мисс Мойра Бремнер, телевизионная ведущая, потребовала в «Таймс» за издание «Жюльетты» привлечь к судебной ответственности «Эрроу Букс». Относясь к подобным мероприятиям без симпатии, мисс Бремнер тем не менее проявила в данном случае исключение. На свет божий был извлечен избитый образ Сада как пример для подражания для «болотных убийц», в связи с чем возникла необходимость защитить женщин и детей от подобных экспериментов, когда родителей заставляют пожирать своих младенцев. К 19 августа мисс Бремнер уже попросила Генерального прокурора Шотландии провести расследование и запретить другие работы Сада, дабы предупредить физическое и сексуальное насилие над детьми.

Литературная свобода всегда остается под вопросом. Дело против запрета книг маркиза начал Энтони Бергесс, выступив 13 июля в «Ивнинг Стандарт» с горячей защитой своей точки зрения. Он привел список убийц, из признаний которых следовало, что вдохновителями их стали Софокл, Шекспир и даже Библия. Еще большее количество могло бы сослаться на «Американского психопата» или «Молчание ягнят».

С падением грамотности было бы утешительно, если бы дюжина присяжных заседателей оказалась на высоте и смогла бы оценить роман восемнадцатого века. Без этого суд не мог бы пройти на должном уровне в рамках настоящего закона и решение, предположительно, оказалось бы обжаловано. Тот же роман свободно публикуется в Европе и Америке. Тот факт, что, спустя два столетия после своего первого появления, он все еще вызывает в Британии желание запретить его, наводит на мысль, что отраженные в нем взгляды следовало бы разъяснять, а не подвергать цензуре. Сада можно опровергать, но и через два столетия его невозможно заставить замолчать.