А.ДОМНИН
      ПОХОД НА ЮГРУ
      1. СОКРОВИЩА ЦАРЕЙ ВОСТОКА
      В покои боярина Вяхиря привели человека с желтым лицом, в одежде из кишок моржа и белых шкурок маленьких тюленей. Он был худ и слаб, только глаза цвета спелой сливы были горячи и полны жизни.
      Близ конца земли, где вливается Двина в Полунощное море, в жилище бедного охотника-помора нашли его боярские люди, ходившие за данью.
      И узнали в нем Мухмедку-персианина.
      Много весен назад приплыл непутевый купец с южными горячими глазами на немецкой крутобокой ладье. И прижился в Новгороде, как свой. Бывало, что надолго исчезал. И опять возвращался то в пышной свите булгарских послов, разодетый в красные мягкие сапожки и длиннополый плащ из лилового бархата, то стриженный под гречанина, в одной нательной рубашонке, с острыми от худобы коленками и локтями. Торговал всякой всячиной, наживал казну и снова становился гол.
      Однажды ушел с вольными ушкуйниками на пяти ладьях по хмурой Онеге. Мыслили ушкуйники плыть Полунощным морем дальше Печоры и Каменного пояса, где не был никто из людей.
      Ушли и не стало от них вестей.
      Боярин указал принести для хворого подушки и всю ночь пытал его о виденном.
      В покоях застоялся запах зимы и пересохшего мха. Чадили свечи, и на стенах колыхались тени.
      Сказал боярину непутевый торгаш:
      - Телу надобна пища, чтобы сохранить силу, нужна пища глазам, чтобы хранили они огонь жизни и не стали злыми и тусклыми, как у запечной мыши. Я прожил десять жизней и все, что видел и знаю, уснет со мной. Только одно я скажу тебе - чего не может вместить мое сердце, изведавшее сверх меры ужасное и смешное.
      Персианин прикрыл рукою воспаленные веки. Он лежал на скамье на подушках и шумно, со стоном, дышал.
      - Слушай, боярин, слушай.
      В море Сумрака, прозванном греками Медвежьим, когда ветер разорвал на тряпки наши паруса, вспыхнул над нами цветной небесный огонь и пошли к берегу льды высотой в три терема. Наша ладья дольше других уходила в разводья, пока ей не раздавило корму.
      Я один добрался до берега. Я шел по земле, где много воды, а белый мох густ и плотен, как зимняя шкура зверя. С головы моей ушли волосы, а зубы я выплюнул, словно скорлупки лесного ореха. Я добрался до Каменного пояса. Как? Всюду на земле живут люди и они примут тебя, если не тень меча, а протянутую руку увидят перед своей дверью. Они посадят тебя к очагу и дадут тебе строганые кусочки мороженой рыбы и горячее мясо оленя все, что едят сами.
      - Слушай, боярин, слушай. Я был там, где не ступала нога чужеземца, на горе, похожей на уши крутолобой рыси, где скалы изрисованы темной охрой. У тебя бы лопнули там глаза от жадности и высохла кровь от бессилия. Ты бы остался лежать там скелетом вместе с костями белых коней и сохатых, которых угры по обычаю принесли в жертву своему богу.
      В пещере, где воют камни при звуке голоса, я видел безносую статую из желтого золота с монетами вместо глаз. Она была обвешана серебряными ожерельями и поясами, как нищий лохмотьями.
      Ты не знаешь, боярин, это было серебро моих предков. Много серебра. Курганы блюд и кубков с начеканенными лицами восточных царей, с грозными фигурами зверей и грифонов. Курганы монет и украшений, смешанные с землей и костями белых коней и сохатых, принесенных в жертву югорскому богу.
      Я гладил шершавыми пальцами позолоченную чашу - с нее смотрели глаза парфянского царя Ардашира. Он жил в столетье, с которого считают новое время христиане. И, может быть, он пил из этой чаши солнечное вино.
      Я плакал. Ты не поймешь этого, боярин. Я плакал потому, что искусные изделия моих предков, мастеров Хорасана, были свалены у ног чужого безносого бога с монетами вместо глаз. Этого не могло вынести мое сердце.
      Вы, новгородцы, ведете счет дней от Гостомысла и не знаете, что было прежде вас.
      Было на Востоке в начале новых столетий могучее царство на месте старой Парфии. Правили им персы, прозванные сасанидами.
      Если бы на их пир пришел весь Новгород - все равно гости ели и пили бы только из драгоценной посуды.
      Но явился среди арабов человек по имени Магомет и его назвали пророком. Он сказал: "Рай находится под тенью мечей". И арабы подняли меч войны. Великой кровью заставили весь Восток склониться под их знамя и принять новую веру - ислам.
      Держать в доме вещь, на которой был нарисован человек или зверь, стало равным идолопоклонству.
      И тогда густо потекло серебро старой хорасанской чеканки во все дальние земли - на Волгу к хазарам, на Каму к булгарам и еще дальше - по Серебряной реке Нуркат [река Вятка] на Каменный пояс. В страну, где белки идут дождем, а соболя скачут черной метелью.
      Потекло в обмен на драгоценные шкурки соболя, бобра и рыси. Югра, почитавшая светлый металл больше собственной жизни, платила за него меховыми горами, не зная, что за серебро платят золотом.
      И никто не ведает, какие сокровища моих предков скопились у Каменного пояса.
      Я так говорю тебе, боярин, потому, что мне больно знать это. Больно знать, что труд мастеров Хорасана служит чужому богу.
      Нет, я ничего не взял у безносой статуи. Я тихо ушел в тайгу. Ибо чужеземец, увидевший ее лицо, не должен оставаться живым. Таков закон Югры.
      Для тебя богатство - то, что ты держишь в руках. Для меня - то, что узнали глаза и уши. Но не все может вместить сердце.
      Ты, боярин, похож сейчас на голодную росомаху. Готов грызть меня за то, что я видел это. Ты пойдешь на Югру и разграбишь гору, похожую на уши крутолобой рыси. Но мне теперь все равно. Я рассказал тебе то, что не могло вместить мое сердце, пресыщенное смешным и жестоким.
      ...Непутевый торгаш Мухмедка-персианин не вышел из боярских покоев. Челядинцы шептались, будто отойти в другой мир он поспешил.
      Боярин Вяхирь поставил в божнице свечу за упокой иноземца. На всякий случай.
      И велел призвать к себе холопа своего Савку.
      2. ЗАДРЕМАВШИЕ ВЕТРЫ
      Непутевому Якову, сыну кривого Прокши, попала вожжа под хвост. Потому ли, что остался не у дел и был искупан в луже веселой новгородской вольницей. Или другая на то причина.
      Потребовал он у жены квасу и выплеснул его в цветок, швырнул сапогом в кота, дремавшего на лежанке и остриг пол бороды, смотрясь в начищенный медный поднос.
      - Опять приключилось что? - робко спросила Малуша. У нее было добренькое лицо в морщинах с родинкой на кончике носа.
      Яков погладил себя по животу, вдруг хлопнул по нему ладонью и захохотал:
      - Глянь, отъелся. Расперло, как надутую лягушку. А рожа, смотри, рожа какая! Словно клюквенным соком налита. Надави - и брызнет. Хоть в посадники с такой рожей просись.
      Он хохотал долго и без удержу, охлопывал себя, будто взбивая пыль.
      Потом вздохнул, как при боли, и пробасил:
      - Помнишь, как выкрал тебя из батиной ладьи? Ни единая души не заметила.
      - Опять уйдешь? - Устало спросила Малуша. Она ссутулилась и бессильно опустила руки.
      Было сумрачно в доме. Пахло резкой свежестью после грозы.
      По молодости гулял Яков на Ладоге с разбойным станом, потрошил купцов проезжих. Был он тогда худощав и смугл, носил в ухе золотую серьгу-полумесяц. Привел однажды в стан перепуганную девицу с родинкой на кончике носа. И венчался с ней под волчий вой и шум сосновый.
      А после торговал товарами скупого тестюшки в разных землях, пока не проторговался. Стал сотником и хаживал в воеводской дружине на Чудь белоглазую, в Емь и Карелу.
      А Малуша только и знала, что готовить его в дорогу да тосковать в одиночку долгие зимы.
      На склоне лет пришел было в дом покой. Проворовался настоятель церкви Прасковьи-Пятницы в Славянском конце отец Олфима. Ремесленный люд и купцы растаскали его двор по бревнышку, а самого завязали в мешок и оставили на колокольне. И на вече назвали новым настоятелем Якова - он и в грамоте искусен, и на руку почище.
      Яков облачил тучное тело в рясу и принял сан. Прихожане сначала над ним похохатывали. Потом терпели. Кому придется по нраву, если на проповедях у него пересмешки вместо благолепия и торжественности. А исповедовать взялся он так, будто дознание вел: все расскажи - что, почему и как.
      И лопнуло терпение у прихожан, когда однажды во время крестин приковылял в церковь молодой медведь в красной рубахе, сел перед Яковом у царских врат и стал отчаянно вычесывать за ухом. Медведя Яков купил у проезжего скомороха прошлым летом.
      Крику и визгу было в церкви! Успел отец Яков затащить мишку в алтарь и удрать с ним в окно.
      Медведь убежал, а Якова изловили. Слегка намяли бока, искупали в луже и прогнали с миром. Остался он при сане и без прихода. Затосковал.
      - Чуешь? - спросил он Малушу. - Плесенью в доме пахнет.
      И втянул воздух широкими ноздрями.
      - Окстись, все двери настежь.
      - А я говорю - пахнет.
      - Пахнет, пахнет, - согласилась супруга. - Что в путь готовить? И куда?
      - Не спеши, - отстранил ее Яков, маленькую, сутулую, печальную.
      И на мохнатом белогривом Пегашке уехал к Гостинному полю. Ветры нюхать.
      За крутым порогом на стремине Волхова стоят в два ряда крутобокие корабли с выгнутыми носами и осевшей кормой. Скалятся сверху на воду безглазые звериные пасти на длинных шеях. Все, как в песне поется:
      Нос-корма по-туриному,
      Бока взведены по-звериному.
      На берегу - костры, толчея, разноязыкое веселье.
      Яков расправил плечи и запрокинул голову.
      Неподвижен и чист воздух. Прозрачны зеленоватые струи Волхова и небо вдали цвета прозрачной зелени.
      Яков идет по сырому песку от ладьи к ладье, втягивает воздух широкими ноздрями, морщится или с наслаждением чмокает, прикрыв глаза.
      К тонким запахам воды, сырых камней и дыма примешались неуловимые ароматы имбиря и корицы, нездешних плодов и пряностей. Пахнет застоялыми трюмами, мокрой солью и задремавшими в мачтах дальними ветрами. Просторен мир и непонятен.
      Осел на один бок облезлый кораблик на мелководье. Струи лижут зеленую морскую накипь на днище. Воткнулись в песок весла и на щегле свисают оборванные снасти и тряпки паруса. На брусе борта спит человек с бритой головой, свесив за борт босую ногу.
      Яков щелкнул по борту камешком. Крикнул бритому:
      - Откуда?
      Тот поднял голову, сплюнул и не то обругал, не то ответил.
      Хорошо Якову.
      Человека гонит в дорогу мечта. Или беда. Или леший его знает что ноги должны ходить, а глаза видеть.
      3. ВОЛЬНЫЙ ГОРОД
      Велик и славен город на Ильмень-озере. На торжище под Горой - даже слепой прозреет и растеряет глаза в тысячеголосой толчее, где меняют венгерских иноходцев на греческий бархат, где немчин сыплет арабское золото за многопудовую булгарскую медь, где целуются и дерутся, и пестрят перед взором лохмотья и золото. Горы товаров. Серебристые соболи и бобры, не имеющие цены на Востоке и Западе, клыки моржа, чистые, как слоновый бивень, воск, янтарь, кожи, злобные северные кречеты, нежные осетры - вот оно, богатство Новгорода.
      Велики владенья Новгорода - от Балтийских берегов до Каменного пояса его чети и поселения. Чудь белоглазая и Карела, Емь и Самоядь, что живет у моря и боится воды, Великая Пермь, что не умеет делать железа, и загадочная Югра - все данники Новгорода.
      Но только слабый принесет дань своею волей, да еще и поклонится.
      О богатствах строптивой Югры сказывают легенды. Но легче в Грецию сходить, чем добраться до Каменного пояса. И никому не ведомо, чем будет потчевать Югра - лаской или стрелами.
      Шесть годов назад хаживала к ним новгородская дружина. Обожглась. Кому довелось вернуться, про такие страхи рассказывали, что не каждый теперь снова идти отважится.
      Тогда же ушел вслед войску изгнанный из Новгорода дядька Якова Помоздя, прозванный Молчуном.
      Больше одного слова за день от него никто не слыхивал. Коли осерчает, мазнет кулаком обидчика по скуле, сплюнет и уйдет, пока тот на земле барахтается. Побитый только утрется, но шум поднимать не станет. Потому что ходила за Помоздей слава человека справедливого, зазря не ударит.
      Однажды на торжище уложил он купца, менявшего гнилые кожи. И кожи его изорвал. Купец еле оправился, заикаться стал. И призвал Помоздю на суд за обиду и за то, что он подстрекал якобы чернь на грабеж и смуту.
      Такого навета Помоздя стерпеть не мог. Перед долгополыми боярами и посадником еще раз ударил наветчика, да так, что из того торгашеская душонка вытекла прочь.
      И ушел из города с тремя такими же несловоохотливыми сынами куда глаза глядят, куда ноги несут.
      Вернувшийся из Югры дружинник сказывал Якову, будто бы видывал сынов Помоздиных за Великим Волоком, в междуречьи Печоры и Вычегды. Батю они схоронили и поставили в том месте избенку.
      Тогда же выменял у дружинника Яков выцарапанный на бересте чертеж путей через Пермь Великую на Каменный пояс. Клялся дружинник, будто другого такого чертежа нету, что по нему еще век назад Гурята Рогович хаживал на Печору "через леса, пропасти и снега".
      Был год 1193-й. Снаряжал новгородский воевода Ядрей дружину. В дальние земли, на Югру.
      Сговорился Яков с пузатым воеводой, что сам поведет его разбойное войско.
      Давал воевода Якову коней и все, что надобно для войска в двести топоров, за это требовал три десятины добычи.
      Яков помолодел. Скинул рясу и вдел в ухо золотую серьгу-полумесяц, с которой гуливал в атаманах в давние годы.
      Осень. Купаются в канавах потяжелевшие гусята. На кожевенной улице колышется парок над колодцем долбленного из сосен водопровода и воняет кислыми кожами.
      Едет на своем медведе верхом захмелевший Яков, без шапки, с золотой серьгой в ухе. У медведя бубенцы на шее, красная рубаха снизу иссечена в ленты.
      За Яковом с посвистом и приплясом бегут ребятишки и зеваки.
      - Эй, люди честные, силачи записные, кому охота о мишкины бока руки почесать?
      Выехал было из низких ворот мужичок на лошади. Конь захрипел, попятился и понес седока во весь опор через огороды.
      У ворот жмется детинушка в косую сажень ростом. Он с котомкой, в лаптях и порванной до пояса полинялой рубахе.
      Яков подвел к нему зверя и вдруг испуганно крикнул:
      - Боярин!
      Мишка присел и закланялся, жалостливо постанывая.
      Детина почесал волосатую грудь и отошел.
      - Не уважают мишеньку, - погладил Яков зверя. - Обидели мишеньку.
      Медведь облизнулся розовым языком, скосил маленький глаз и пошел на детину, позвякивая бубенцами. Детина попятился.
      - Отгони зверя. Зашибу ненароком.
      Ударил мишку ладонью в нос. Тот отскочил, взревел и двинулся на обидчика.
      Улюлюкали и хохотали молодцы и зеваки, приплясывая от потехи. Детину и зверя прижали к забору. Тот сдавил медведю лапы и крикнул:
      - Убери, зашибу!
      И вдруг выломил из забора слегу. Перехватил его руку Яков, крикнул мишке:
      - Умри!
      Медведь снопом повалился ему под ноги. Детина шумно сопел, серые глаза были злыми.
      - Зовут как?
      - Омеля. Почто зверем травишь?
      - Пойдешь ко мне в дружину?
      Детина подумал. Поднял с тропки оброненную кем-то берестяную грамотку. Прочел по слогам: "Недоумок писал, совсем дурак, кто читал". Отбросил в сердцах. Мрачно ответил, поглядывая на золотую серьгу:
      - Не пойду. Пусти.
      - Беглый? - прищурился Яков.
      Детина вздрогнул, ссутулился и замахнулся:
      - Иди ты...
      У него были воспаленные затуманенные глаза голодного человека.
      Любопытные уже запрудили улицу, задние тянули шеи и напирали на спины, не зная в чем дело.
      К Якову протолкался Савка, дворовый человек боярина Вяхиря.
      - Атаман, - снял он шапчонку. - Меня на звере испробуй.
      Был Савка невысок ростом, но кряжист и крепок, как старый дубовый пень. У него были длинные не по росту руки, одной левой он мог подкову согнуть.
      Был Савка зол на весь белый свет. За свои злосчастия.
      Промышлял он прежде ремеслишком: вил тонкую скань, нанизывая на нее мелкие бусины и стекляшки, сбывал невзыскательным деревенским молодухам.
      Но был в городе мор и голод. Пришел с ладожской стороны волхв и звал зорить боярские дворы.
      Гуляли пожары, на улицах оставались несхороненные тела. И никто не хотел смотреть на дешевые Савкины безделушки.
      Тогда и разорился Савка в конец и продался Вяхирю в закуп. А на боярский двор только ступи - вмиг окажешься в холопах. И не выйдешь из кабалы.
      Утром призвал к себе Вяхирь Савку и сказал, чтобы шел на Югру с атаманом Яшкой.
      - Вперед вместе, а назад один. Уразумел?
      - Уразумел, - ответил Савка, и кровь отхлынула от лица.
      - Путь примечай, потом меня с войском поведешь. В атаманы выйдешь.
      Нетороплив боярин Вяхирь. Хватка у него медленная и мертвая. Не бросится он в неведомую даль сломя голову. Он подождет, подготовится и нагрянет с крепкой дружиной в гости к золотому безносому богу. А пока...
      Посулил боярин Савке почет и волю. И добавил, ласково улыбаясь:
      - Пришли-ка на двор бабу с отроком. Пусть пока глину месят при холопской гончарне.
      У Савки перехватило дыхание.
      - Помилосердствуй, батюшка!
      Прищуренный глаз боярина был желт и холоден.
      - Пшел.
      Есть ли что на свете страшнее неволи?
      Десятый годочек сыну Тишате. Болезненный он, несмелый. Выпрашивает на бойне бычьи рога и режет из них что надумает. Искусно точит зверюшек тонкими ножичками. Чистенько. Днями вырезал гребень с дерущимися конями каждый волосок проточил на гривах.
      Не потрогал Савка радости. Так хоть Тишате ее узнать бы.
      Рви себе лицо, бейся о землю, кричи - ничто не поможет. Будут Тишата с матерью месить едучую глину босыми ногами на морозе, подливая в нее горячую воду. Сперва потрескается кожа на икрах, а потом засверлит кости нестерпимой болью.
      Будь проклята кабала! Ногти в кровь издерет Савка, а выкарабкается. Должен вернуться он с ношей мехов и серебра. Поставит свои лабазы в меховом ряду, заведет торги, и будут перед ним черные люди шапки ломать, как ломают нынче перед Яковом.
      К горлу подступила дурнота и мешала дышать. Будто ворочался в груди темный лохматый зверь.
      Говорят, очищается человек, изведав несчастия в полную меру. Станет крепок и светел сердцем. Так ли? А если беда ему не по силам? Согнет она и сломит. Душу наполнит желчью, а взгляд - отчаянием, как у затравленной собачонки.
      Медведь тянул Якову лапу и звенел бубенцами, вымаливая сладостей, как последний попрошайка.
      - Испробуй, - кивнул Савке Яков. - Повалишь зверя наземь - даю две куны серебром. Он одолеет - не взыщи: потешная порка.
      - Ладно.
      Бросил Савка наземь шапчонку, обошел зверя. Тот косил глазом и переступал за ним по кругу.
      Савка нырнул ему под правую лапу и оказался сзади. И повис на ушах у зверя, упершись коленом в горбатую спину. Мишка взревел, запрокинул голову.
      У Савки на шее надулись жилы. Всей силой рванул зверя на себя, мишка оступился, шмякнулся и перекатился через голову.
      Толпа ревела. Взбешенный медведь наступал на Савку во весь свой рост с налитыми кровью глазами. Савка поднырнул ему к животу и вцепился в красную медвежью рубаху, провонявшую прелой шерстью. Медведь пытался схватить его короткими лапами и больно бил по плечам.
      - Моя взяла, - хрипел Савка. - Моя взяла.
      - Его победа! - кричали в толпе. - Плати куны!
      Яков отогнал зверя и взял его за цепь. Бросил, не глядя, Савке серебро.
      - Не надо, - сказал Савка. - Возьми в свою дружину, пригожусь.
      Он стоял, прижав к груди шапку. Глаза были скрыты тенью.
      4. ПУТЬ
      Двести молодцов, крепких и широкогрудых, отобрал Яков в разбойное войско. Был тут Савка - подневольный человек, Омеля, сын колдуна Волоса Зашиба, черный, будто кощей, воеводские дружинники и вольные люди, богатенькие и беспортошные.
      Долог путь. Спешили ушкуйники достигнуть до ледостава Устюга Великого, что стоит в устье Сухоны-реки на Двине.
      Были дожди. Затяжные и холодные. Промокла земля, промокло небо, промокла и задубела одежда.
      Потом дохнуло морозом, а тучи стали синими и тяжелыми. Мокрый снег слепил коням глаза. По утрам они резали ноги о молодой острый ледок, скользили и спотыкались.
      Грузный Яков похудел и подтянулся. Стал сосредоточен и молчалив. Только иногда вдруг заболтает ногами на своем белогривом Пегашке, засвищет разбойничьим посвистом и пустится вскачь по избитой дороге.
      Остались позади Векшеньга и Тотьма - погосты новгородских доможирцев, собирающих дань с местных племен.
      Яков ехал впереди, сунув шапку за пазуху. Был морозец и ветер. Запоздалые листья, желтые и пурпурные, летели на снег и под ноги коням. У щеки Якова покачивалась желтая серьга, похожая на жесткий осенний лист.
      Савку злила эта серьга. Легко дается Якову жизнь. И он кичится этим. Савке бы это золото. Савка бы зажил.
      Он не знал, как бы он зажил, но при одной мысли об этом сердце купалось в тепле.
      Яков придержал коня и крикнул:
      - Уговор таков: счастье найдем - всем по доле делить. На беду набредем - чур мне одному.
      - И мою прихвати в придачу, беду-то, - мрачно откликнулся Омеля.
      - Твою не возьму, - посерьезнев, ответил Яков.
      - Почто?
      - Прожорлива больно, не прокормить.
      Захохотал и стал ловить листья в кулак.
      Войско растянулось по лесной тропе и шутку передавали едущим сзади, она катилась дальше и дальше, с добавлениями, пока не взорвалась визгливым смехом последнего ратника.
      Омеля сопел и смотрел на поникшие уши коня. Медлителен он умом и телом и над ним посмеиваются все, кому не лень. Он покорно сносит обиды, разве что шлепнет пересмешника в сердцах по затылку.
      Только одно задевает до боли.
      Он был всегда голоден. Мальчишкой, когда дрался с братами из-за пыльной сухой корки, найденной под сундуком. Отроком, когда княжий тиун, исхлестав отца плетью по лицу, увел со двора коровенку, и они мололи тогда зерно с лебедой и липовым цветом. Потом пас Омеля княжеских свиней и копал с ними сладкие корни медвежьего лука. Младший братишка был слеп и Омеля приносил ему корни рогоза и медвежьего лука как лакомство.
      Бежал Омеля от нужды в вольный Новгород. Но волен он не для тех, у кого вся казна - порты да лапти. Пробивался случайными работами, пока не упал на дворе гончара. Три дня не евши, нанялся колоть дрова. Исколол три поленницы и упал. На счастье, толстая повариха от доброго сердца стала потом подкармливать хозяйскими объедками.
      Ему, Омеле, немного надо. Ему - работу и пожрать вдосталь. Ежели вернется из Югры с мешком серебра и мехами обвешанный, купит жареного на вертеле барана. И серьгу, как у Якова, в ухо повесит.
      - О чем позадумался? - окликнул его Савка.
      Омеля сладко потянулся и сказал о серьге.
      Савка выругался про себя. Недоумок! Его головой орехи колоть.
      Но Савка неспроста присматривался к Омеле. Если его распалить осерчает и грозен будет во гневе. Не удержишь ничем.
      И к другим присматривается Савка. Молчаливо, исподлобья.
      Робеет Савка перед Яковом. Тот похож на одичавшего жеребчика, не знавшего хомута. Словно мир - веселая степь, где вволю корма и тепла.
      - Ты на мальчишку похож, - сказал Якову Зашиба, сын колдуна Волоса, черный, будто кащей. - Говорят, к старости в детство впадают.
      Яков расхохотался.
      - Для мальчишки земля - сказка, и он ищет чудеса. Что же в этом плохого?
      "Конечно, жеребчик, - подумал Савка. - В мальчишестве все жеребчики. А как оденут хомут и впрягут в телегу, так и глаза потускнеют, вылезут ребра и подогнутся коленки. Будешь смотреть под ноги и дремать на ходу. И Тишате моему та же участь".
      Ночевали в маленькой деревеньке на три двора.
      Яков с наслаждением вытянулся на печи, разморенный теплом. Задремал и проснулся оттого, что зудели спина и руки. На полу вповалку храпели ушкуйники. Яков зажег лучину. По закопченной стене ползали клопы. Они вылезали из щелей, проворно бежали на потолок и падали оттуда легкими капельками. Яков стал сшибать их щелчками и палить лучиной.
      Потом изругался и вышел на крыльцо. Оно было скользким от инея. Столбы покосились, как покосилась и сама изба.
      На завалинке сидели колдунов сын Зашиба, Омеля и еще несколько ушкуйников.
      - Завсегда она сзади идет, - рассказывал Зашиба. - Почуешь вдруг, что в затылок дышит, обернулся - хвать! А ее уж нету, пусто в кулаке. Так она и ходит.
      - Кто? - спросил Яков.
      - Беда. Есть маленькие беды, а есть главная. Мне бы вот ее встретить и хребет заломить.
      - Ты хоть видел ее в глаза?
      - Не-е. А вот скажи, рождается человек и есть у него руки и разум. И каждый своим велик и с другим не схож. Только один родился сразу боярином, а другой лапотником.
      - Так господь предрешил.
      - А что он так предрешил? Сказывают, прежде все боги жили вместе и ели из одной чашки. И наш Христос, и дедов Сварог, и заморский Аллах, и все, какие есть. Перессорились они, споря, кому первым быть, и ушли со своими племенами в разные концы земли. С той поры и затевают племена вражду меж собой, потому что их боги в ссоре.
      - Голова у тебя всякой всячины набита, - рассердился Яков.
      - Это верно, набита, - согласился Зашиба.
      Не то волнует Якова, не божьи споры. Манит его мутная лунная даль, будто откроется за нею такое, о чем всю жизнь тосковал. А тоска эта хуже бессонницы.
      Говорят, человек поймет, что есть родина, когда потеряет ее. Говорят, прозреет он и поймет, что есть жизнь, в последний ее миг. Что ищут на земле люди? Что ищет он, Яков, сын кривого Прокши?
      - Явился однажды господь перед умирающим с голоду, - снова стал рассказывать Зашиба. - Сказал: - Что ты хочешь? Проси - и я тебе дам.
      - Дай хлеба, - сказал умирающий с голоду.
      - Только хлеба? - удивился господь бог. - Проси лучше золота. На золото ты купишь еды сколько хочешь.
      - Дай золота, - сказал умирающий с голоду.
      - Только золота? - спросил господь. - Я могу дать тебе власть и все богатства твоих подданных будут твоими.
      - Дай власть, - взмолился умирающий с голоду.
      - Ты просишь только власти? - усмехнулся господь. - Все можно взять силой, кроме любви. А любовь дороже всех сокровищ.
      - Дай мне любовь, - запросил умирающий с голоду.
      - Я могу дать тебе любовь, - сказал господь. - Но разве только в одной любви счастье?
      - Дай мне счастье! - закричал умирающий.
      И умер с голоду.
      Зашиба вздохнул:
      - Вот так.
      Яков взял Зашибу за плечо и заглянул в лицо.
      - Правду говорят, что ты сын колдуна?
      - Правду, - серьезно ответил Зашиба. - А про правду и кривду тоже есть такой сказ...
      - Хватит, - остановил его Яков. - И вкусным отравиться можно. Если без меры потчуют.
      - Не-е, - замотал головой Омеля. - От переедания еще никто не умирал.
      А утром, когда собирались в путь, Омеля вдруг захохотал:
      - Ему, недоумку, кроме хлеба, и не надо ничего. А он, вишь ты, счастья захотел.
      Пока добирались до Устюга Великого, маленького городишки, из-за которого шли раздоры у новгородцев с суздальским князем, пала зима.
      Переснарядились по-зимнему. И снова студный ветер сушит щеки, а рубаха мокра от пота.
      Падает медленный снег на черные огнища на местах ночевок, падает на широкий лыжный след, уходящий вверх по Вычегде. Кружится над истоптанным болотом, где волки рвут брошенную ушкуйниками голову сохатого и хватают залитый кровью снег; над землянкой охотника-пармека, где причитают женщины, потому что чужие люди на лыжах унесли с собой весь запас рыбы и мяса.
      Парма... Тайга... Есть ли ей конец на земле? Тишина и снег, расписанный следами зверюшек и птиц. Чудится, что где-то в ее глубине, за дремлющими елями откроется вдруг хрустальное царство мороза и лешего.
      В верховьях Вычегды, близ волоков к Печоре и Каме, стоит почерневший домишко с изгородью. Видимо, это и есть Помоздинский погост. Яков еле сдержал себя, чтобы не побежать к нему во весь дух.
      Избенка была пуста, с заиндевелыми внутри стенами и запахом гнили. Столешницу выгрызли крысы, в углах бахрома тенет и копоти.
      А вокруг - ни следочка.
      Ушли от избы подальше, стали рубить шалаши и нодьи. Нарочно весело и шумно, чтоб забыть запустенье и холод покинутого жилья.
      Хлещет тишину топорный перестук. Мягко падают, прошуршав, снежные шапки с еловых лап и долго не оседает колючая белая пыль. Мелко вздрагивают ветки. И вдруг тяжелое дерево, словно выпрямившись от боли, замрет и рухнет со свистом, ломая мерзлые сучья.
      Яков думает о Помозде и его сыновьях. Вернулся к избенке, постоял, сняв шапку, и поклонился ей, перекрестившись. Земля - мачеха. Куда ни беги - везде мачеха.
      Вернулся к ушкуйникам притихший, будто враз осунулся и потемнел лицом. Омеля спросил:
      - Ведь мы того охотника косоглазого, что повстречали, ограбили. Все, как есть, унесли. Сгинут теперь его ребятишки. И он.
      Омеля знал, что такое голод. Яков зло ответил:
      - Ну, сгинут, тебе что за дело? Мы с тобой путь прокладываем господину Великому Новгороду. Понял?
      Савка врубился топором в толстую пихту. Рубил с остервенением, ухая при ударах. За ворот набился снег и таял, стекая струйками по спине.
      Кто-то подошел сзади. Савка оглянулся - Яков. Тихо, будто в шутку, сказал:
      - Тяжелая у тебя рука, Савка. Не доведись под нее попасть ненароком.
      У Савки прошел по спине озноб. Стиснул зубы и отвернулся. Неужели чувствует Яков недоброе?
      Ночь шла белесая и теплая. Дым от костров стелился низко, как полоса тумана, и щипал глаза.
      - Правду говорят, что в Югре люди рогаты и с песьими головами? И будто через дыру в скале торги ведут? - спросил Омеля.
      - Дурной ты, - выругался Яков. - Лучше спи, авось морозец совсем спадет.
      - Почто?
      - Храпу твоего не выносит: тает, как пар.
      У костра прыснули. Яков не смеялся. Омеля потер лоб, не зная, обижаться или нет. Сказал:
      - Напоперек спать не буду.
      Ратники повалились со смеху.
      Омеля постоял, плюнул и отошел.
      Ночью Савка подполз к нему. Омеля лежал на пихтовой хвое, забросив руки за голову.