Он приподнялся на локте. Голос его был тверд и деловит, глаза блестели сухо и трезво.
      - Доктор Холл... - начал Гроу почти бессмысленно.
      - Он ушел к жене, юноша, и теперь придет только ночью. Так вот, позовите мистера Ричарда.
      - Нет, нет, - быстро сказал Гроу, бессознательно подражая интонации Холла, - вам нужно лежать.
      - Вот что, юноша, - больной даже приподнял голову, - я знаю сам, что мне нужно. А сейчас я скажу, что следует делать вам: когда доктор здесь, вам нужно выполнять его приказания, когда его нет, вам нужно слушать меня. Уверяю, что тогда все будет хорошо. Идите и позовите Ричарда.
      Сейчас он даже не сказал "мистера". Голос его был совершенно тверд, и такая непреложная ясность звучала в нем, что Гроу сразу же послушно поднялся со стула и пошел к двери. "Поднимусь к хозяйке, подумал он, - скажу, что больной беспокоится и хочет видеть кого-нибудь из домашних. Там, верно, будет и этот Бербедж".
      Он вышел в коридор, пошел к лестнице и наткнулся на Бербеджа. Тот стоял у углового окна и по-прежнему барабанил пальцами по стеклу.
      - Ну, что? - спросил он.
      - Он зовет вас, - ответил Гроу. - Там никого нет, идите...
      И занял его место у окна.
      Не прошло и пяти минут, как Бербедж вернулся за ним.
      - Вас зовет хозяин, - сказал он.
      Когда он зашел, больной уже не лежал, а полусидел, опираясь на подушки. Гроу он показался здоровым.
      - Не надо вам сейчас ходить по дому, - объяснил больной. - Вот садитесь за стол и читайте. Если Гиппократ надоел, то вот есть там кое-что другое.
      Бербедж подошел к столу, снял щипцами нагар и возвратился к постели.
      - Книги и бумаги ты просто возьмешь при мне, сказал больной, продолжая разговор. - Я скажу доктору, он все это сделает. Тут они никому не нужны, так что это легко.
      - Ладно, - ответил Бербердж. - Но прости меня, хотя мы и сговорились не трогать уже больше этого, - зачем тебе так торопиться? Почему бы, верно, тебе серьезно не поговорить с доктором? Ведь какой смысл ему что-нибудь скрывать? Он так же, как и все твои... (Больной кивнул головой). Хочешь, я поговорю, а потом скажу тебе? Ты что, не поверишь мне?
      Больной усмехнулся.
      - Нет, и тебе не поверю. Но прежде всего не поверит он и скажет что-то совсем не то. А вот что пользы ему скрывать, - я, верно, этого не знаю. Но, конечно, какая-то польза есть. Может, они хотят подсунуть мне бумагу в самый последний момент, когда уж не останется времени? А может, они сестры боятся? Юдифь ведь тоже...
      - Зря ты составил тогда эту бумагу, очень зря! болезненно поморщился Бербедж.
      - Что теперь об этом говорить, - слегка развел руками больной. - Пока она у Грина, я спокоен! Ну а тогда мне пришлось уж так плохо...
      - Да, - сказал Бербедж, думая о чем-то своем. - Да, Билл! Оказывается, за все приходится давать ответ: за нажитое и прожитое.
      Больной улыбнулся.
      - Ой, нет! Прожитое-то мое! Его у меня уж никто не отнимет. Тут все просто. А вот нажитое - оно, верно, висит, тянет, мучит, не пускает. Ты знаешь, мне один немец рассказывал: у них там ведьмы не переводятся. И знаешь, почему? Ни одна ведьма не может умереть, пока не передаст своего колдовства. Будет болеть, мучиться, гореть, как на огне, а умереть все равно не умрет. Держит ее земля: "Отдай! Отдай, не твое это, - отдай!" Вот так и за меня ухватилось сейчас мое и не пускает - отдай! Отдай! Оказывается, это такая власть, что перед ней и смерть ничто! - Он вдруг повернулся к Гроу: Что, коллега, вы что-то сказали?
      - Нет, я молчал, - ответил он. - Я вас слушал.
      Ночью его сменила Мария - она в комнату больного не входила, но всю ночь сидела где-то рядом. Больному, по мнению доктора, не надо было знать этого. Спать Гроу уложили в маленькой угловой комнате - чулане или кладовке для старой мебели. Было очень жарко (туда проходила труба) и темновато (ему дали всего одну оплывающую, кривую свечку). Он, не раздеваясь, брякнулся на мягкое разноцветное тряпье и сразу же забылся. И сон пришел тревожный и утомительно-мелочный, в нем смешались строки мелкого, мышиного шрифта и рецепты, выписанные букашечным почерком; их показывал ему доктор и что-то говорил.
      Когда он внезапно проснулся, опять было темно и тихо. Свеча погасла. Слабо серело почти на потолке маленькое квадратное окошко, а в нем - грубый край трубы и сбоку - большая зеленая чистая звезда. Где-то за стеной падала и падала в воду полная, звучная капля. "Скоро рассвет, - подумал он. - Надо бы раздеться и лечь под одеяло". Но двигаться не хотелось, и он лежал, разбитый блаженной усталостью, и думал. Ведь вот что интересно: имя этого сочинителя трагедий и масок он слышал не раз. Пришлось даже как-то держать в руках какую-то его драму. Он ее не дочитал и до половины - сбился, соскучился и бросил. А вообще-то он любил только комедии - и не читать, а смотреть, особенно если там были клоуны и драки. Понять и прочувствовать пьесу с листа он не мог: сразу путался и переставал понимать кто - кто и что к чему.
      Так вот, имя этого сочинителя и актера он слышал -до этого, но все это было так случайно и настолько неинтересно, что, когда по дороге сюда ему впервые сказали, к кому он едет, это почти ничего ему не дало, и вошел он в комнату больного, как к человеку, совершенно ему неизвестному. Вошел, сел и сразу же почувствовал запах смерти, оглянулся и увидел: это рядом с его локтем лежит стопка новых простынь из сурового полотна. Он взглянул на кровать, - и там лежала смерть. Только не его смерть (он вспомнил слова доктора), совсем не его и даже никого к нему относящихся, а смерть доктора, актера Бербеджа, тоже толстого и одышливого, и всего этого дома. Но умирающий вдруг заговорил, и сразу все переменилось. Не осталось ни умирающего, ни просто больного, в комнате лежал человек, которому невесть почему, по какой глупости, неурядице, несправедливости, - может быть даже потому, что весь дом ждал его смерти, - приходилось умирать. Поэтому все в этом доме было не то и не так. Никто не плакал, нигде не шептались. И больной тоже умирал не так, как полагается. Он как будто даже не умирал, а готовился к какой-то схватке. К участию в судилище, диспуте, к защите своих исконных прав перед каким-то высоким трибуналом. Гроу думал также, что обреченный человек этот понимал, что защита будет трудная, ибо все свидетели лгут, а судьи подкуплены. В общем, все в этом доме было непонятно, и только одна строчка из одной очень старой и никогда особенно не почитаемой им книги подходила к тому, что здесь происходило. Ее вдруг вспомнил Бербедж.
      Был такой разговор.
      - Видишь ли, - сказал Шекспир, - вот ты действительно мой душеприказчик, потому что все остальное уже не мое. Был дом Шекспира - будет дом доктора Холла, деньги спрячет Сюзанна, серебро возьмет Юдифь - вот уж даже следа от меня не осталось в мире! Только имя на плите. А книги-то все равно мои! Хорошие или плохие, - а мои!. "Гамлет" - Шекспира! - "Лукреция" Шекспира! Сонеты - Шекспира... Что бы там ни было, никто на них иного имени не поставит, понимаешь? Мо-е!
      - Понимаю, - ответил Бербедж. - Нет, правильно сказал Христос: "Главные враги человека - это его домашние".
      - Да-да. Христос сказал именно так! - Шекспир с улыбкой посмотрел на Гроу и покачал головой. - Но, Ричард, наш молодой коллега, может быть, еще и не женат, так не надо бы, пожалуй, учить его такому Святому Писанию, как ты думаешь? ... Когда утром Гроу сидел в трактире, к нему подошел рыжий, толстогубый парень в вязаном шерстяном колпаке и поздоровался, как со старым знакомым.
      - Вы что, - спросил рыжий дружелюбно, - из Нью-Плеса?
      Нью-Плес - новое место, так официально назывался дом Шекспиров.
      Гроу кивнул головой и подвинулся, хотя места было много. В руках толстогубого была большая глиняная кружка. Он поставил ее рядом с локтем Гроу и уселся.
      - Вот я сразу вижу - вы откуда-то издалека, сказал он. - Что, студент?.. Ну, я сразу же вижу студент! Не из Оксфорда? А то я два года там жил у кузнеца! На все там нагляделся. Что, к родственникам приехали?
      - Нет, - ответил Гроу.
      - О? Нет? - удивился рыжий. - Неужели там, в Нью-Плесе, у вас никого-никого? Ну, тогда плохое ваше дело - там ведь не разживешься! Скупые больно бабы там!
      - Да ну? - как будто удивился Гроу. Ему было интересно, что говорят здесь о Шекспире и его семье.
      - Верное слово, мистер студент, верное слово, скупее их у нас нет, -что старая, что младшая, что мужья их.
      - А доктор? - спросил Гроу.
      - А что доктор? - ухмыльнулся парень. - К доктору тоже без денег не суйся. Он задаром тебе и пук сухой травы не даст. Ну конечно, если ты ему что сделаешь, - ну, коня подкуешь или там стальные усы к шкатулке, - он заплатит. Сколько спросишь, столько и даст. Мелочности этой бабьей у него нет. Ну конечно, все-таки как-никак, а мужчина! Но ведь жена, жена... Ух! И рыжий покачал головой.
      - А что жена? - спросил Гроу.
      Рыжий поглядел на него.
      - Нет, вы правду говорите, что не родственник?
      Гроу пожал плечами.
      - А хотя бы и родственник был, я ведь правду говорю! - решил рыжий. Вся в матушку пошла. Какой матушка была необузданной, такой и дочку вырастила! Как что - кричит, шваркает! Не подходи! - И он значительно поглядел на Гроу.
      - А откуда вы знаете? - спросил Гроу.
      - Вот! - усмехнулся он. - Откуда я знаю! Да весь город знает! У них знаете какие войны бывают? Доктор, например, ехать собирается, лошадь седлает, а она из окна ему кулаком грозит, слюной брызжет: "А я знаю, куда ты едешь! Знаю!" А что она знает? Знай не знай - он свое дело делает.
      - А отец? - спросил Гроу.
      - Хозяин-то? Он в эти дела никогда не мешается! Как будто и не знает ничего! Да они при нем и не шумят. Доктор-то его уважает. Ну как же, такого человека-то! А в особенности, конечно, теперь! Сейчас они и день и ночь от него и не вылезают - ждут!
      - Чего?
      - Как чего? - удивился рыжий. - Стать хозяевами ждут. Ведь старый-то хозяин не сегодня-завтра... того... перед престолом Господа Бога... - И вдруг спохватился. - Нет, вы правда оттуда? Как же вы... тогда ничего не знаете?
      - Да я только вчера сюда приехал, - объяснил Гроу.
      - Ну, если вчера приехали, то конечно, - смягчился рыжий. - А хозяина уже видели? Что? Сильно плох? Или к нему не пускают?
      - Да нет, видел. Нет, не так чтоб уж очень плох, сказал Гроу. - Я заходил к нему, он лежит, смеется, разговаривает.
      - Да это он всегда смеется, - объяснил парень и поднял свою кружку. Ну, за здоровье! Это он, студент, всегда смеется! Я его ведь вот с этих пор помню. Мальчишкой был, так помню, как он на коне приезжал.
      - Так вы, значит...
      - Ну еще бы! С детских лет! Так он всегда смеется!.. Вот прошлым летом ходил он, гулял и зашел к дяде моему, в кузницу. А дядя мой его только на два года моложе. Насчет каких-то замков они потолковали. Он говорит: зайдешь, мол, завтра, посмотришь, сговоримся. Дядя его оставлять стал. "Нет, говорит, тороплюсь". Простился, подошел к двери, хотел ее толкнуть, да как грохнется! Почернел, напрягся и все воздух, воздух ртом, как рыба, хватает, а грудь-то так и вздымает, так и ходит волной, волной. Ну, дядя человек знающий, сразу по такому случаю берет его под мышки, я - за ноги, и вот кладем мы его на лежанку. Он лежит, а грудь все ходит, все ходит. И весь побагровел, и из глаз слезы, слезы, слезы. Дядя ему два раза лицо платками обтирал. Так он с час пролежал. Потом: "Дай, говорит, руку, хочу сесть". И сел. Дядя меня в погреб послал за медом, я сбегал, целый жбан принес. "Пей, Билл, - говорит дядя, - он у меня на мяте, целебный, сразу лучше станет". Он взял жбан в обе руки, а пальцы дрожат, и как впился в него, пил, пил, пил половину не отрываясь выпил. Встал, отряхнулся. "Спасибо, говорит, вылечил меня, ну, я пойду". Потом постоял, подумал и говорит: "А я о тебе вспоминал. У нас в театре хорошую балладу сложили о кузнецах - я найду, спишу тебе ее и покажу, на какой голос петь". А дядя-то мой когда-то первый запевала здесь у них был. Вместе к реке они все на троицу ходили. Дядя всех там одним голосом перебивал. Ну а сейчас, конечно, где ему петь. Он полуглухой стал в этой кузнице!" - Что ты, - говорит дядя, - я уж и тех лет не помню, когда я пел! Ты что, забыл, сколько прошло!" Тот смеется: "А ведь и верно, забыл". Дядя говорит: "Вот и я вижу, что забыл. Ты думаешь, что нам всем по двадцать лет". - "Нет, говорит, про себя я так не думаю. А вот на тебя посмотрел позавидовал, все у тебя в руках кипит, все горит огнем. Как ты был молодым, так и остался. А я вот от своей работы на покой запросился. Буду теперь нажитое проживать, прожитое вспоминать, у камелька кости греть да внучат на ноге качать. Вот такое теперь мое дело". И все улыбается, улыбается, так и ушел улыбаясь! Я вот говорю, что с малых лет его помню и никогда сердитым или хмурым не видел! А теперь вот умирает! Да! Теперь уже не пойдешь к их колодцу за водой! И запрут, и собаку спустят! В Нью-Плесе вода знаменитая, там колодец глубокий, до самого белого песка. Еще старый хозяин рыл. Да! Смерть - это тебе... - Он вдруг оглянулся, понизил голос и спросил: - А королевский указ...
      - Что - королевский указ? - удивился Гроу.
      - А! Значит, не открыли вам всего, - кивнул головой рыжий. - Есть у него королевская хартия на его имя. Что в ней - никто точно не знает, но только дает она большие привилегии на все, ему и его потомкам - кого он из них выберет. Вот из-за этого у них и спор, - парень опять оглянулся, наследника-то мужчины нет, одни дочки, у них и фамилия другая, вот они, значит, и сомневаются: подойдут под эту бумагу или нет? А если нет, то прошение надо писать королю, просить, чтобы признали. А вот будет он писать или нет - этого никто не знает. Рассердится да и не напишет. Вот и все. Вы про это ничего не слыхали?
      - Нет, - сказал Гроу и поднялся. - Ну, спасибо за разговор. Пойду, а то хватятся. До свиданья.
      - До свиданья, - кивнул головой рыжий. - Да не торопитесь, сейчас они вас не хватятся. Сейчас они все в одном месте собрались, обсели его, как мухи пирог, затаились, прихитрились и ждут, ждут...
      "Да, - подумал Гроу, выходя на улицу. - Нет, недаром сказано: "Враги человека - его домашние". Христос и в этом кое-что понимал".
      Днем наверху, в комнате хозяйки, произошел какой-то, видимо, резкий, хотя и быстрый и очень негромкий, разговор. Потом миссис Юдифь вышла и прошла мимо него (он сидел на лавке около колодца). Лицо ее было в красных пятнах, а губы сжаты. Тонкие, недобрые губы Шекспиров. Около полуоткрытой калитки ее ждал человек, может быть, муж или родственник. Он спросил ее что-то, а она досадливо махнула рукой и прошла. "Стерва баба", подумал Гроу.
      Затем вышел доктор Холл под руку со священником. Он, конечно, сразу же вскочил и поклонился. Доктор Холл как будто его и не заметил вовсе, но священник и еще раз оглянулся. Они сделали круг и сели на другом конце сада, и Холл начал что-то энергично говорить, разводя руками и доказывая. Священник слушал, - склонив голову и чертя что-то концом туфли. Потом вдруг вскинул глаза и что-то сказал, - оба они взглянули в его сторону. Затем немного поговорили еще, поднялись и прошли мимо, в дом. На этот раз Холл заметил его и кивнул очень ласково.
      Затем во двор вышел Бербедж и подошел прямо к нему.
      - Вас зовет мистер Виллиам, - сказал он. ... Шекспир, одетый, сидел в кресле и писал. Чернильница стояла рядом на стуле. Шекспир казался совсем здоровым - плотный, упитанный джентльмен средних лет, с большой лысиной и полными щеками. Вот только бледен он был очень. Когда они вошли, Шекспир взглянул на них, приписал еще что-то и протянул бумагу Бербеджу.
      - Присыпь песком, - сказал он, - это, кажется, все, что надо.
      Бербедж быстро оглядел записку и сказал:
      - Этого, конечно, хватит, Билл. Теперь другое: что из этого у тебя сейчас есть и чего нет?
      - Сейчас придет Харт, - сказал Шекспир и посмотрел на Гроу. - Коллега, вам придется вместе с племянником снести с чердака один сундук. Постарайтесь сделать это как можно незаметнее.
      Виллиам Харт пришел через пять минут, и они пошли за сундуком. Оказывается, сундук находился как раз в той каморке, где Гроу ночевал. Небольшой темный и очень тяжелый дубовый ящик, окованный сизыми стальными полосами. Они вытащили его из-под кровати и стащили с чердака по узкой лестнице. Шекспир ждал их с ключом в руках. Они поставили ящик на стол, Бербедж взял у Шекспира ключ. Заимок был тугой. Крышка отскочила со звоном. На внутренней стороне ее оказалась большая, в полный лист, гравюра отречение Петра. Скорбящий Петр и над ним гигантский петух. "Наверное, Волк тоже видел это, - подумал Гроу, - потому и заговорил о петухе. А ведь Петр, пожалуй, и не скорбит. Он просто стиснул руки на груди и думает: "Ну какой же во всем этом смысл, Господи, если даже я - я тебя предал?" А над ним вот - поднялся огромный, торжествующий петух".
      Сундук был набит почти до краев. Бербедж приподнял кусок тафты, и Гроу увидел груду книг, тетради, синие папки, фолианты в кожаных переплетах.
      - Вот тут все, - сказал Шекспир, - все, что у меня есть.
      - И то, что не напечатано, сэр? - спросил Бербедж. - "Макбет", "Цезарь", "Клеопатра"?
      - Все, все...
      Бербедж взял первую папку и открыл ее. В ней лежала тетрадь, исписанная в столбик красивым, так называемым секретарским почерком. Буквы казались почти печатными, так любовно была выписана каждая из них.
      - Как королевский патент, - сказал Бербедж.
      - Теперь так уже переписчики не пишут. Хороший старик был, мы его недавно вспоминали.
      - Дай-ка, - сказал Шекспир. Он взял рукопись и долго перелистывал ее, читал, улыбался, задерживаясь на отдельных строках, и качал головой. - Ты в этой роли был поистине великим, Ричард, - сказал он Бербеджу, и тот согласился:
      - Да.
      Шекспир полистал тетрадь еще немного, потом отложил ее и вынул кожаную папку. В ней лежали большие листы, сшитые в тетрадь. Он быстро перелистал их. Почерк был другой - быстрый и резкий.
      - Что значит молодость, - сказал Шекспир. - Да, мне было тогда... Гроу, вам сколько сейчас?
      - Двадцать четыре, - ответил он.
      Шекспир ничего не ответил, только взглянул на него с долгой улыбкой и кивнул головой. Затем вынули еще несколько папок, просмотрели их и все сложили обратно.
      - Вот все, - повторил он.
      - Хорошо, - решил Бербедж, - закрывай и давай мне. И больше у тебя ничего нет?
      - Нет!
      Бербедж деловито сложил все опять в сундук, потом помолчал, подумал и сказал:
      - Вот что, Виль, - он назвал его не "Билл", как всегда, а ласково и мягко - "Виль", - очевидно, по очень, очень их личному и старому счету. - Ты сам... - Он все-таки осекся.
      - Ну-ну? - подстегнул его Шекспир.
      - Я хотел сказать, - путаясь, хмурясь и краснея, сказал Бербедж, - нет ли у тебя тут и писем, которые ты бы не хотел сохранять?
      - Ага, - серьезно кивнул головой Шекспир, - ты хочешь сказать, что в таком случае уже пора!
      Наступило неловкое молчание. Харт вдруг выдвинулся и встал около дяди, словно защищая его. Шекспир мельком взглянул на него и отвел глаза.
      - Я... - начал Бербедж.
      - Конечно, - очень серьезно согласился Шекспир, - конечно, конечно, Ричард, но, кроме заемных писем, у меня ничего уже не осталось.
      - А то письмо тут? - спросил Ричард.
      - Здесь. В самом низу. Достаньте его, Гроу. Оно в кожаной папке.
      Гроу достал папку. Шекспир открыл ее, посмотрел, захлопнул и положил рядом с собой.
      - Что же будем с ним делать? - спросил он.
      Бербедж пожал плечами.
      - Нет, в самом деле - что?
      - Мне его во всяком случае не надо, - ответил Бербедж. - Хотя оно и королевское и всемилостивое, но в книге его не поместишь.
      - Да, всемилостивое, всемилостивое, - покачал головой Шекспир. - Что оно всемилостивое - с этим уж никак не поспоришь. Но что же с ним все-таки делать?
      - Отдай доктору, - сказал Бербедж.
      - Да? И ты думаешь, оно его обрадует? - спросил Шекспир и усмехнулся. Виллиам, - обратился он к племяннику, - ты слышал о том, что твой дядя беседовал с королем? Ну и что тебе говорили об этом? О чем шла у них беседа?
      Виллиам Харт, плотный, румяный парень лет шестнадцати, еще сохранивший мальчишескую припухлость губ и багровый румянец, стоял возле ящика и не отрываясь смотрел на дядю. Когда Шекспир окликнул его, он замешкался, хотел, кажется, что-то сказать, но взглянул на Гроу и осекся.
      - Ну, это же все знают, Виль, - мягко остерег от чего-то больного Бербедж, - не надо, а?
      Но Шекспир как будто и не слышал.
      - Ты, конечно, не раз слыхал, что Шекспиры пользуются особым покровительством короны, что его величество оказал всему семейству величайшую честь, милостиво беседуя на глазах всего двора с его старейшим членом в течение часа. Так?
      - Но правда, Виллиам... - снова начал Бербедж, подходя.
      Больной посмотрел на него и продолжал:
      - Так об этом написали бы в придворной хронике. Кроме того, Виллиам, тебе, верно, говорили, что у твоего дяди хранится в бумагах всемилостивейший королевский рескрипт, а в нем... ну, впрочем, что в нем, этого никто не знает. Говорят всякое, а дядя скуп и скрытен, как старый жид, умирает, а делиться тайной все равно не хочет. Думает все с собой, забрать. Так вот, дорогой, это письмо! Оно лежит тут, - Шекспир похлопал по папке, - и на тот свет я его, верно, не захвачу, здесь оставлю. Только, дорогой мой, это не королевское письмо, а всего-навсего записка графа Пембрука с предписанием явиться в назначенный день и час. Это было через неделю после того, как мы сыграли перед их величествами "Макбета". В точно назначенное время я явился. Король принял меня... ты слушай, слушай, Ричард, ты ведь этого ничего не знаешь.
      Больной все больше и больше приподнимался с подушек, которыми он был обложен. Глаза его горели сухо и недобро. Он, кажется, начал задыхаться, потому что провел ладонью по груди, и Гроу заметил, что пальцы дрожат. Заметил это и Бербедж. Он подошел к креслу и решительно сказал:
      - Довольно, Виллиам, иди ложись! Вон на тебе уже лица нет. В рукописях я теперь сам разберусь.
      - Так вот, его величеству понравилась пьеса, продолжал больной, и что-то странное дрожало в его голосе. - Он только что вернулся с прогулки и был в отличном настроении. "Это политическая пьеса, сказал король, англичане не привыкли к таким. Она очень своевременна. Английский народ мало думает о природе и происхождении королевской власти. Он все надеется на парламент. Но что такое парламент без короля?! Вот в Голландии, Швейцарии и Граубунде нет монарха и поэтому там не парламент, а совет и собрание. Эти неразумные должны цепляться за королевскую власть, как за свое спасение!" Это король уж, разумеется, не мне сказал, а графу Пембруку. Тот стоял рядом и слушал. И, как человек находчивый, сразу же подхватил: "Я бы хотел, чтобы эти неразумные слышали ваши слова, государь. Они совершенно не понимают этого". Тогда король сказал: "Так я их просто повешу, вот и все!" Потом повернулся к графу. "Я монарх, милорд, сказал он, - монарх, а "монос" - это значит один и един. А единое - совершенство всех вещей. Един только Бог на небе да король на земле. А парламент - это множественность, то есть чернь. Вот ведь как все просто, а на этом стоит все". Потом опять повернулся ко мне. "Я не хотел бы, сэр, - сказал он, чтобы вы когда бы то ни было касались того, что связано с таинственной областью авторитета Единого. Это недопустимо для подданного и смертный грех для христианина. В "Макбете" вы, правда, подошли к этой черте, но не перешли ее. Я ценю это. Вы исправно ходите в церковь, сэр?" Я ответил, что каждую субботу. "Я так и думал, ответил король, - потому что атеист не может быть хорошим писателем". Я сказал: "Спасибо, ваше величество". - "Да, да, - сказал король, - я это сразу понял, как только увидел ваших ведьм. В ведьм истинному христианину необходимо верить так же твердо, как церковь верит в князя тьмы - дьявола. Однако вы допускаете ряд ошибок". Тут король замолк, а я нижайше осмелился спросить: "Каких же именно, ваше величество?" - "У шотландских ведьм, ответил король, - нет бород, это вы их спутали с немецкими. И поют они у вас не то. Как достоверно выяснено на больших процессах, ведьмы в этих случаях читают "Отче наш" навыворот; ну и еще вы допустили ряд подобных же ляпсусов, - их надо выправить, чтоб не вызвать осуждение сведущих людей. Мой библиотекарь подыщет вам соответствующую литературу. Я тоже много лет занимаюсь этими вопросами и если увижу в ваших дальнейших произведениях какое-нибудь отклонение от истины, то всегда приму меры, чтоб поправить их". Я, конечно, поблагодарил его величество за указания, а умный граф Пембрук воздел руки и сказал: "О, счастливая Британия, со времен Марка Аврелиуса свет еще не видел такого короля-мыслителя!" На это его величество рассмеялся и сказал: "По существу, вы, вероятно, правы, сэр, но, например, лечить наложением рук золотуху Аврелиус был не в состоянии. Ибо был язычником и гонителем. Христианнейшие короли могут все. Сэр Виллиам очень удачно отметил это в своей хронике, и я благодарен ему за это". Тут он дал мне поцеловать руку и милостиво отпустил. Теперь ты понял, Виллиам, какую великую милость оказал король твоему дяде?! - Он посмотрел на Харта и подмигнул ему. Ладно, позови доктора Холла, я отдам ему это письмо.
      - Подожди, Виллиам, - сказал Бербедж, - дай мне сначала уехать с этими бумагами.
      Рукописи Бербедж благополучно увез с собой. Перед этим он поднялся к хозяйке и пробыл наверху так долго, что Гроу, оставшийся с рукописями в гостиной, успел задремать. Проснулся он от голосов и яркого света. Перед столом собрались Бербедж, доктор Холл, достопочтенный Кросс и две женщины одна старуха, другая помоложе, неопределенных лет. Гроу вскочил.
      - Сидите, сидите! - милостиво остановил его Холл и повернулся к старухе: - Миссис Анна, вот это тот самый мой помощник, о котором я вам говорил.
      Старуха слегка повела головой и что-то произнесла. Была она высокая, плечистая, с энергичным, почти мужским лицом и желтым румянцем - так желты и румяны бывают лежалые зимние яблоки.
      - Миссис Анна говорит, - перевел доктор ее бормотание: - я очень рада, что в моем доме будет жить такой достойный юноша. - Он поставил канделябр на стол и спросил Бербеджа: - Так вот это все?
      - Все, - ответил Бербедж. - Заемные письма и фамильные бумаги мистер Виллиам отдаст вам лично.
      - Ну хорошо, - вздохнул Холл. - Миссис Анна не желает взглянуть?
      - Да я все это уже видела, - ответила хозяйка равнодушно.
      Холл открыл первую книгу, перевернул несколько страниц, почитал, взял другую, открыл, и тут вдруг огонь настоящего, неподдельного восхищения блеснул в его глазах.
      - Потрясающий почерк! - сказал он. - Королевские бы указы писать таким. Вот что я обожаю! почерк! Это в театре у вас такие переписчики?
      Бербедж улыбнулся. Доктор был настолько потрясен, что даже страшное слово "театр" произнес почтительно.
      - Это написано лет пятнадцать тому назад, - объяснил он. - У мистера Виллиама тогда был какой-то свой переписчик.
      - Обожаю такие почерка! - повторил Холл, любовно поглаживая страницу. Это для меня лучше всяких виньеток и картин - четко, просто, величественно, державно! Нет, очень, очень хорошо. Прекрасно, - повторил он еще раз и положил рукопись обратно.
      Достопочтенный Кросс тоже взял со стола какую-то папку, раскрыл ее, полистал, почитал и отложил.
      - Миссис Анна, вы все-таки, может быть, посмотрели бы, - снова сказал Холл. - Ведь это все уходит из дома!
      - Что я в этом понимаю? - поморщилась старуха. - Вы грамотные - вы и смотрите!
      Спросили о том же и жену доктора, такую же высокую и плотную, как мать, но она только махнула рукой и отвернулась. Перелистали еще несколько рукописей, пересмотрели еще с десяток папок, и скоро всем это надоело и стало скучно, но тут Холл вытащил из-под груды альбом в белом кожаном переплете. Как паутиной, он был обвит тончайшим золотым тиснением и заперт на серебряную застежку.
      - Итальянская работа, - сказал Холл почтительно и передал альбом Кроссу.
      Тот долго листал его, читал и потом положил.
      - У мистера Виллиама очень звучный слог, - сказал он уныло.
      - Ну что ж! - Холл решительно поднялся с кресла. - Ну что ж, - повторил он. - Если мистер Виллиам желает, чтоб эти бумаги перешли к его друзьям, я думаю, мы возражать не будем? - И вопросительно поглядел на женщин.
      Но Сюзанна только повела плечом, а миссис Анна сказала:
      - Это все его, и как он хочет, так пусть и будет!
      - Так! - сказал доктор и повернулся к Бербеджу: - Берите все это, мистер Ричард, и...
      - Одну минуточку, - вдруг ласково сказал достопочтенный Кросс. - Мистер Ричард, вы говорите, что хотите все это издать?
      Бербедж кивнул головой.
      - Так вот, мне бы, как близкому другу мистера Виллиама, хотелось знать, не бросят ли эти сочинения какую-нибудь тень на репутацию нашего возлюбленного друга, мужа, отца и зятя? Стойте, я поясню свою мысль! Вот вы сказали, что некоторые из этих рукописей написаны пятнадцать и двадцать лет тому назад. Так вот, как по-вашему, справедливо ли будет, чтобы почтенный джентльмен, отец семейства и землевладелец, предстал перед миром в облике двадцатилетнего повесы?
      - Да, и об этом надо подумать, - сказал Холл и оглянулся на жену. Вам, мистер Ричард, известно все, что находится тут?
      - Господи! - Бербедж растерянно поглядел на обоих мужчин. - Я знаю мистера Виллиама без малого четверть века и могу поклясться, что он никогда не написал ни одной строчки, к которой могла бы придраться самая строгая королевская цензура.
      - Ну да, ну да, - закивал головой достопочтенный Кросс, - все знают, что мистер Виллиам добрый христианин и достойный подданный, и не об этом идет речь. Но нет ли в этих его бумагах, понимаете, чего-нибудь личного? Такого, что могло бы при желании быть истолковано как намек на его семейные дела? И не поступит ли человек, отдавший эти рукописи в печать, как Хам, обнаживший наготу своего отца перед людьми? Этого мы, друзья, никак не можем допустить.