И знают: это смерть сидит в дверях сарая:
      Высокая, безмолвная, худая,
      Сидит и молча держит топоры!
      Как вдруг отходит от толпы Чеграш,
      Идет и колыхается от злобы.
      - "Так не отдашь топор мне" - "Не отдашь?!"
      "Ну сам возьму!" - "Возьми!" - "Возьму!.."
      "Попробуй!"
      Он в ноги мне кидается, и тут
      Мгновенно перескакивая через,
      Я топором валю скуластый череп
      И - поминайте как его зовут!
      Его столкнул, на дровосек сел снова:
      "Один дошел, теперь прошу второго!"
      И вот таким я возвратился в мир,
      Который так причудливо раскрашен.
      Гляжу на вас, на тонких женщин ваших,
      На гениев в трактире, на трактир,
      На молчаливое седое зло,
      На мелкое добро грошовой сути,
      На то, как пьют, как заседают, крутят,
      И думаю: как мне не повезло!
      УТИЛЬСЫРЬЕ
      Он ходит, черный, юркий муравей,
      Заморыш с острыми мышиными глазами;
      Пойдет на рынок, станет над возами,
      Посмотрит на возы, на лошадей,
      Поговорит о чем-нибудь с старухой,
      Возьмет арбуз и хрустнет возле уха.
      В нем деловой непримиримый стиль,
      Не терпящий отсрочки и увертки,
      И вот летят бутылки и обертки,
      И тряпки, превращенные в утиль,
      Вновь обретая прежнее названье,
      Но он велик, он горд своим призваньем:
      Выслеживать, ловить их и опять
      Вещами и мечтами возвращать!
      А было время: в белый кабинет,
      Где мой палач синел в истошном крике,
      Он вдруг вошел, ничтожный и великий,
      И мой палач ему прокаркал: "Нет!"
      И он вразвалку подошел ко мне,
      И поглядел мышиными глазами
      В мои глаза, - а я был словно камень,
      Но камень, накаленный на огне.
      Я десять суток не смыкал глаза,
      Я восемь суток проторчал на стуле,
      Я мертвым был, я плавал в мутном гуле,
      Не понимая больше ни аза.
      Я уж не знал, где день, где ночь, где свет,
      Что зло, а что добро, но помнил твердо:
      "Нет, нет и нет!" Сто тысяч разных "нет"
      В одну и ту же заспанную морду!
      В одни и те же белые зенки
      Тупого оловянного накала,
      В покатый лоб, в слюнявый рот шакала,
      В лиловые тугие кулаки!
      И он сказал презрительно-любезно:
      - Домбровский, вам приходится писать...
      Пожал плечами: "Это бесполезно"!
      Осклабился: "Писатель, вашу мать!.."
      О, вы меня, конечно, не забыли,
      Разбойники нагана и пера,
      Лакеи и ночные шофера,
      Бухгалтера и короли утиля!
      Линялые гадюки в нежной коже,
      Убийцы женщин, стариков, детей!
      Но почему ж убийцы так похожи,
      Так мало отличимы от людей?
      Ведь вот идет, и не бегут за ним
      По улице собаки и ребята,
      И здравствует он, цел и невредим,
      Сто раз прожженный, тысячу - проклятый.
      И снова дома ждет его жена
      Красавица с высокими бровями.
      И вновь ее подушки душат снами,
      И ни покрышки нету ей, ни дна!
      А мертвые спокойно, тихо спят,
      Как "Десять лет без права переписки"...
      И гадину свою сжимает гад,
      Равно всем омерзительный и близкий.
      А мне ни мертвых не вернуть назад
      И ни живого вычеркнуть из списков!
      Алма-Ата. (Рынок.) 1959г.
      ИЗВЕСТНОМУ ПОЭТУ
      Нас даже дети не жалели,
      Нас даже жены не хотели,
      Лишь часовой нас бил умело,
      Взяв номер точкою прицела.
      Ты в этой крови не замешан,
      Ни в чем проклятом ты не грешен,
      Ты был настолько независим,
      Что не писал "открытых писем".
      И взвесив все в раздумьи долгом,
      Не счел донос гражданским долгом.
      Ты просто плыл по ресторанам
      Да хохмы сыпал над стаканом
      И понял все и всех приветил
      Лишь смерти нашей не заметил.
      Так отчего, скажи на милость,
      Когда, пройдя проверку боем,
      Я встал из северной могилы
      Ты подошел ко мне героем?
      И женщины лизали руки
      Тебе - за мужество и муки?!
      АМНИСТИЯ
      (Апокриф)
      Даже в пекле надежда заводится,
      Если в адские вхожа края.
      Матерь Божия, Богородица,
      Непорочная дева моя!
      Она ходит по кругу проклятому,
      Вся надламываясь от тягот,
      И без выборов каждому пятому
      Ручку маленькую подает.
      А под сводами черными, низкими,
      Где земная кончается тварь,
      Потрясает пудовыми списками
      Ошарашенный секретарь.
      И кричит он, трясясь от бессилия,
      Поднимая ладони свои:
      - Прочитайте вы, Дева, фамилии,
      Посмотрите хотя бы статьи!
      Вы увидите, сколько уводится
      Неугодного Небу зверья
      Вы не правы, моя Богородица,
      Непорочная Дева моя!
      Но идут, но идут сутки целые
      В распахнувшиеся ворота
      Закопченные, обгорелые,
      Не прощающие ни черта!
      Через небо глухое и старое,
      Через пальмовые сады
      Пробегают, как волки поджарые,
      Их расстроенные ряды.
      И глядят серафимы печальные,
      Золотые прищурив глаза,
      Как открыты им двери хрустальные
      В трансцендентные небеса;
      Как крича, напирая и гикая,
      До волос в планетарной пыли
      Исчезает в них скорбью великою
      Умудренная сволочь земли.
      И глядя, как кричит, как колотится
      Оголтевшее это зверье,
      Я кричу:
      - Ты права, Богородица!
      Да прославится имя твое!
      Колыма. Зима 1940 г.
      МАРИЯ РИЛЬКЕ
      Выхожу один я из барака,
      Светит месяц, желтый, как собака,
      И стоит меж фонарей и звезд
      Башня белая - дежурный пост.
      В небе - адмиральская минута,
      И ко мне из тверди огневой
      Выплывает, улыбаясь смутно,
      Мой товарищ, давний спутник мой!
      Он - профессор города Берлина,
      Водовоз, базарный дровосек,
      Странноватый, слеповатый, длинный,
      Очень мне понятный человек.
      В нем таится, будто бы в копилке,
      Все, что мир увидел на веку.
      И читает он Марии Рильке
      Инеем поросшую строку.
      Поднимая палец свой зеленый,
      Заскорузлый, в горе и нужде,
      "Und Eone redet mit Eone"
      Говорит Полярной он звезде.
      Что могу товарищу ответить?
      Я, делящий с ним огонь и тьму?
      Мне ведь тоже светят звезды эти
      Из стихов, неведомых ему.
      Там, где нет ни время, ни предела,
      Ни существований, ни смертей,
      Мертвых звезд рассеянное тело
      Вот итог судьбы твоей, моей:
      Светлая, широкая дорога
      Путь, который каждому открыт.
      Что ж мы ждем? Пустыня внемлет Богу,
      И звезда с звездою говорит...
      ПЕСНЯ, КОТОРУЮ МЫ ПЕЛИ В ЛАГЕРЕ,
      СПАЛИВ Б(арак) У(силенного) Р(ежима)
      В 1952 ГОДУ
      Старые куплеты всем известны,
      Новые совсем неинтересны.
      В новом БУРе мы сидели,
      Песни старые не пели,
      И вели одну и ту же речь
      Жечь!
      Был из круглых бревен БУР построен,
      В толщине удвоен и утроен:
      Двери, будто бы ворота,
      В коридоре встанет рота,
      И на окнах черный переплет
      Вот!
      Был хозяин БУРа старый мерин,
      Был в своих решетках он уверен.
      Он задвинет все засовы
      И пошел гулять по новой,
      Молдаванок щупает подряд
      Гад!
      Что ж, гуляй, и мы гульнем, пожалуй!
      Трое нас, а я веселый малый.
      Вылезаю из кормушки
      В коридор, сгребаю стружки,
      Ну а спички у меня всегда
      Да-да!
      Сделали что надо - и сидим.
      Пробирается сквозь доски едкий дым.
      За стеною шепот, шорох,
      БУР горит, как будто порох,
      Оголтелый попка в доску бьет
      Вот!
      Чтоб с проклятым не сгореть сараем,
      Мы из пола доски выдираем.
      Эй, дубинушка, подернем!
      Выбивай железо с корнем!
      Трое мы выходим из огня
      Ну, сучня!
      Треск и блеск сквозь дым и пламень бурный!
      Волкодавом воет пес-дежурный!
      А сучня качает воду
      На горящую колоду
      И рычит сквозь зубы на меня
      Эх, сучня!
      Ради этой экстренной напасти
      Собрались все органы и части.
      И стоит на шланге
      Волк в майорском ранге,
      Воет и качает головой.
      Вой!
      Стекла рвутся, тили-бом!
      Догорает кошкин дом!
      Духи бегают с ведром,
      Заливают кошкин дом!
      Не спасти вам кошкин дом
      Ни багром, ни топором,
      Ни шалангой, ни ведром!
      Тили-бом да тили-бом,
      Догорай ты, кошкин дом!
      Трое мы в наручниках стоим,
      Трое молча на огонь глядим.
      Как пылают сучьи гнезда,
      Как летят чины и звезды
      И срывают их погоны с плеч
      В печь!
      Ты гори, моя лучинушка, пылай!
      Догорай, пиратский сытый рай!
      Их казенные шалманы,
      Их бездонные карманы,
      Случки и попойки до зари
      Все сгори!
      КОММЕНТАРИИ
      При жизни автора стихотворения не печатались. Их подборка в основном сделана самим Юрием Домбровским.
      В последнее время часть стихотворений напечатана в сборнике "Средь разных имен" (сост. В, Муравьев), альманахе "Конец века", журнале "Юность" (Э 2, 1988 г.).
      К. Турумова-Домбровская