- Зачем это ему? - испугалась матушка.
      Мужичонка вздохнул и переступил с ноги на ногу.
      - Да разве злого человека узнаешь? - загадочно сказал он и даже плечами пожал. - Я, милостивица, чужих думок не отгадчик. Я только так, по холопской верности, до тебя довожу.
      На какую-то долю минуты оба замолчали.
      Матушка шуршала бумагами и вздыхала.
      - Да он ровно и мужик-то поведения твердого, не смутьян, не бунтарь, сказала она наконец.
      - Не смутьян, матушка, не смутьян, - охотно подхватил мужичонка. - Про кого, про кого, а про него доподлинно сказать можно, что мужик с рассудком. И бога боится, и властей почитает. Да ведь оно, милостивица наша, и все так. Вот сюды ехал - так слыхал, робята обсказывали, - самарский батюшка, уж на что над людьми высоко поставлен, так и тот, когда Пугачев на черном коне въехал, к злодейской ручке яко к царской деснице прикладывался. А ведь он не нашему хамью чета. На своем веку, наверно, не одну академию превзошел. Наш брат мужик - дурак: кто ему свободу посулит, за тем он потянется. Царицыны войска с ружьями и пушечками, а наш вахлак - с дубьем да с косой прет. Ну и случается, милостивица, что косой царские пушечки и отбивают. А потом из них по командирам да по царским солдатикам палят... Пушка, она, матушка, дура. Ей что по своим бить, что по чужим - все одно.
      Державин стоял, притаившись за толстой и неуклюжей, как гриб, деревянной подпоркой. Ласковый голос мужика не внушал ему доверия. Матушка внизу сидела неподвижная и скорбная, как каменная фигура на дворцовом фасаде.
      - А надысь что было, - сказал мужичонка и понизил голос до тишайшего шепота, но не слухом, а каким-то шестым чувством Державин все-таки продолжал его слышать. - Приезжал к нам в Богородское черный, носа нет, и говорит как в бочку - бубу-бу. Остался ночевать и мужикам советует: вы, говорит, дураки. Как дураками-вахлаками были, так дураками и подохнете. Что вы, говорит, дураки, смотрите. Вы, говорит, как государь приедет, сразу господ по рукам и по ногам, да в ригу. Наш батюшка, говорит, за каждую барскую голову большие деньги платит. А я ему и говорю, - у нас, мол, господа ничего, хорошие, да и живут они не здесь, а в городе. А он этак на меня одним глазом повел и говорит - что это у вас за старый невежа объявился? У тебя, говорит, старый невежа, борода по колено, а ума в голове как у того воробья, что под стрехой. Нет своих господ, так чужих бей. А что хороший барин - так на то пословица есть: "Хвали сено в стогу, а барина в гробу". Понял? Хотел я тут ему одно слово сказать, да смотрю, мужики как волки ощерились, глаза в землю и молчат, слушают. Вот, матушка, какие у нас дела в деревне делаются. Ивана Горбеца знать изволите? Уж на что лядащий, в чем дух держится, а и тот, почитай, каждый день батюшку ждет не дождется. Вот оно, матушка, какие дела-то.
      Фекла Андреевна уже давно не отвечала мужичонке. Она сидела, опустив голову, и плечи ее тряслись.
      Тогда Державин спустился на ступеньку ниже.
      - Матушка, - крикнул он. - К вам приказчики, в кухне дожидаются.
      Фекла Андреевна быстро подняла кверху большие заплаканные глаза и покраснела. Ей было стыдно, что ее умный, взрослый сын застал ее плачущей перед холопом. Она украдкой посмотрела на него. А он уже сошел с лестницы и стоял перед ней прямой и серьезный. Синие глаза смотрели на мать отчужденно, издалека, не любя и не жалея. Старосту он как будто и не видел.
      ~ Я сейчас, Гаврюша, - робко сказала Фекла Андреевна. Собрала бумаги, посмотрела на сына еще раз и вдруг заторопилась к двери. За ней, ковыляя и охая, тронулся было и ласковый мужичонка. Но Державин положил ему руку на плечо, и тот остановился.
      - Постой, - сказал он спокойным голосом. - У меня до тебя дело есть. А вы идите, матушка, идите.
      Фекла Андреевна увидела, как у сына дрогнула щека, и подумала: "Вылитый отец".
      Приказчиков в кухне она не застала. Но когда захотела возвратиться обратно низом, то нашла дверь гостиной запертой.
      По галерее подниматься она не решилась.
      x x x
      А староста до самой своей смерти помнил и неоднократно пересказывал землякам разговор с молодым барином.
      - Ты что же, - спросил его молодой барин, - будешь старостой села Богородское?
      - Так точно, барин, - ответил староста, чувствуя, что его пробирает дрожь от этого спокойного и неподвижного голоса. - Осьмнаддатый год по барской воле в Казань хожу.
      ~ Так, говоришь, неспокойно в деревне? Балуют? - спросил барин.
      - Хоть и не балуют, - ответил староста, не зная куда девать глаза, -но если по истине вам обсказать...
      - Так вот слушай, - барин взял его за плечи и придвинул к его лицу свое бледное, длинное лицо с раширенными глазами. Дальше он говорил медленно, как гвоздь вбивая каждое слово в сознание старосты. - Если хоть одна мразь посмеет мыслить к самозванцу, вору и бунтовщику Емельке Пугачеву, то я сам, понимаешь, сам, - он ткнул себя пальцем, - приеду с войсками в деревню и повешу каждого десятого. А всех остальных - буду сечь до потери живота. Понял?
      Староста молчал.
      - Понял? - спросил, не повышая голоса, молодой барин.
      - Понял, - ответил тихо староста.
      - А вора "батюшкой" называть не смей, - крикнул Державин и взмахнул кулаком. - Он тебе не батюшка, старый хрыч, а раскольник и беглый казак Емелька Пугачев. Слышишь?
      - Как не слыхать - слышу, - хмуро ответил староста.
      Барин подошел к двери и отпер ее.
      - Иди.
      Мужичонка дошел до порога и вдруг остановился.
      - А у нас, - сказал он хмуро и как будто нехотя, - был, баринок, такой случай: пороли одного мужика за то, что он Пугачева царем величал. Как следует пороли, до кровей, а он после сотой палки встал, улыбнулся барину в лицо и говорит: "Да здравствует Пугач и царь Петр Федорович". Его по такому случаю на рогожу и опять. Всыпали двести палок, - а он отдышался и говорит: "Да здравствует Пугач и царь Петр Федорович". Так до шести раз пороть принимались. Вынесли мокрого, как свежанину, а он лежит и зубы показывает, понимай, значит, что улыбается. Барин подошел, расчувствовался, сам, говорит, виноват, братец. А тот ему с рогожи улыбается и губами шевелит. Голосу-то нету, так он губами: "Да здравствует Пугач и царь Петр Федорович". Вот как, баринок, бывает. Ты на меня не гляди, я - старик, мне што, я не сожгу и не ограблю, а ты на молодых, баринок, смотри, на молодых, - он поклонился и быстро вышел из комнаты.
      Державин бросился за ним следом, подбежал к двери, но раздумал и махнул рукой.
      VI
      В ночь на 27-е, загоняя по дороге лошадей и колотя станционных смотрителей, в Казань прибыл главнокомандующий. Кроме чрезвычайных и наисекретнейших инструкций, он вез с собой кипу правительственных манифестов, видом и содержанием которых был явно недоволен. Дорогой несколько раз он вынимал их из сумки, пытался просматривать, но бросал на половине. Манифест был напечатан на шершавой серой бумаге, крупными славянскими буквами, поэтому прочесть и понять его мог только человек, хорошо знающий славянское письмо. Впрочем, он и предназначался для чтения и толкования с церковного амвона.
      Бибиков никак не мог понять, что побудило императрицу апробировать эту нескладную, трескучую грамоту. Он думал также, что в и без того сложную военную и политическую ситуацию она неминуемо внесет путаницу и даст возможность для самых смелых толкований. Причин было много. Не говоря уже о совершенно недопустимом слоге, окончательно затемняющем убогий смысл манифеста, и всех этих пышных риторических фигурах, длиннейших и нескладных периодах, обильных славянских речениях, - манифест был просто двусмыслен, за грудой пышных фраз автору манифеста не удалось скрыть самое главное испуганную растерянность петербургского правительства. Посулы и угрозы, начинающие и кончающие грамоту, производили просто жалкое впечатление. Да, в конце концов, и во всей этой нелепой дуэли императрицы с беглым арестантом реальным были только те 25 тысяч, которые правительство обязывалось выплатить за голову живого Пугачева. За мертвого эта сумма понижалась до 12 тысяч. "А за мою голову, - подумал Бибиков, раздувая ноздри, - Пугачев заплатит 200 тысяч - за мертвого или за живого, все равно".
      В Казани его ждала целая куча воинских реляций и сообщений. Он унес их домой и прочел залпом, замкнув двери на ключи и кусая губы. Когда он поднял голову от этой кучи серых бумаг, была уже ночь. Он прошелся по комнате и прильнул воспаленным лицом к стеклу. Да, скрывать нечего, положение ее императорского величества Екатерины Алексеевны, а вместе с ней и его, Бибикова, было куда хуже, чем он хотел представить себе до сих пор. Он отлично сознавал, что реляциями и манифестами далеко не исчерпывается положение на фронтах. "Самое страшное, - думал он, - заключается не в отдельных сообщениях о поражениях правительственных войск - их было так много, что под конец он перестал их читать, - даже не в падении таких надежных крепостей, как Яик, Бузулук, Татищеве, - об них он знал еще в Москве, - а в самом смысле, природе, характере поражений". Шагая по комнате и напевая совсем не в лад своему настроению какую-то французскую песенку, он думал, что поистине во всемирной истории, причудливой и изменчивой, никогда не было такой странной войны. Здесь даже о поражениях не приходилось говорить - правительственные войска не сражались: они бежали при одном появлении плохо вооруженного, неорганизованного и малочисленного противника. Крепости, снабженные тяжелой артиллерией и многочисленным гарнизоном, могущие выдержать месячную осаду, при появлении Пугачева сдавались без одного выстрела. Злодей въезжал на черном коне в город, и солдаты вешали на площади своих офицеров. И вешали они их при радостных криках полоненного города и колокольном звоне обесчещенных церквей. Да, да! Это было чудовищно, но Бибиков уже не удивлялся, когда читал реляции о том, что духовенство встречает злодея крестным ходом и колокольным звоном. Он не удивлялся, что церковный хор поет ему "Достойно есть", попы "Благословен грядый во имя господне", и верил, что, пожалуй, скоро найдется такой сумасшедший, перепуганный насмерть архиерей, который помажет ему лоб на царство. Но самое страшное, самое непоправимое зло было даже не в этих победах, а в том впечатлении, которое они производили на народ.
      Пугачев не завоевывал - он освобождал.
      Пугачев не злодействовал - он наказывал.
      Пугачев не убивал - он карал своих ослушников.
      Бибиков подошел к столу и снова наклонился над кучей воинских сводок. Одна из них поразила его особенно.
      В Илецком городке, - гласила эта сводка, - сидел храбрый и верный императрице комендант. Не желая дать злодею обложить стены города, он разобрал мост, ведущий к крепостным стенам. При приближении Пугачева солдаты снова собрали мост и отворили крепостные ворота. Первым распоряжением Пугачева при въезде в Илец был приказ повесить храброго коменданта.
      С неожиданной ясностью Бибикову вспомнилось донесение молодого офицера Державина. Он был прав, конечно, когда с такой горячностью настаивал на розыске и казни виновных. Солдаты, говорящие о своих симпатиях к неприятелю, не заслуживают ничего, кроме намыленной веревки. Но как поймать того, кто смолчал? Как найти того, кто говорил? Где тот, кто его слушал? Как зовут того, кто слушал, смолчал и не донес?
      Ну да, - он тогда же распорядился принять строжайшие меры, послал соглядатаев, запросил секретным отношением командиров о состоянии умов. И те ему ответили, что все обстоит благополучно, что ничто не внушает опасений и солдаты рвутся в бой за свою императрицу.
      Рвутся в бой! За свою императрицу!! Черт бы побрал это дурачье! Они до тех пор будут верить в своих солдат, пока не почувствуют веревку, стянутую на шее этими солдатами. Измена! Везде, всюду измена!
      Он подошел к карте.
      Огромная, в полстены, карта империи Российской была изрезана по всем направлениям и как кровью залита красными чернилами. Это все места сражений, отступлений, проигранных битв, сданных крепостей. Вся эта длинная линия городов, фортов и укреплений от Яицкого городка до Оренбурга - уже взята самозванцем. Он держит в состоянии непрерывной осады два последних важнейших пункта. Не сегодня, так завтра падут и они. Вся левая сторона Волги, - он провел пальцем по карте снизу вверх, - занята наездами Пугачева. Самара со всех сторон обложена войсками самозванца. Она еще держится, задыхается в этом железном кольце, но продолжает мужественно отражать все его приступы. А дальше идут места, отмеченные косыми красными крестами. Вот тут стоял, терпел поражение и убежал, растеривая свои полки, главнокомандующий армией генерал Кар. Вот здесь был убит Чернышев. В этом месте, в этом и этом местах - вон сколько здесь крестов - был наголову разбит Фрейман. Одна только Самара... Стук в дверь прервал его размышления. Он рывком повернулся на каблуках и подошел к двери.
      - Что надо? - хрипло спросил он, повертывая ключ и открывая дверь наполовину.
      Секретарь с птичьими глазами просунул толстый конверт, запечатанный четырьмя сургучными печатями и, всматриваясь в лицо начальника, робко доложил о приходе молодого офицера Державина, который просит принять его немедленно.
      Бибиков разорвал конверт и пробежал несколько первых строк реляции. Лицо его побледнело еще больше, он провел рукой по лбу, тупо посмотрел через секретаря и вдруг усмехнулся.
      Потом, комкая бумагу в конверт, подошел к столу и на ходу, не оборачиваясь, крикнул:
      - Проведи в зало; я сейчас к нему выйду.
      VII
      Он принял его в большом зале опустевшего губернаторского дома. Державин вошел и остановился у порога. При свете восковых свечей он показался Бибикову еще тоньше, бледнее и строже, чем в первый раз. Бибиков с удовольствием рассматривал его удлиненное мальчишеское лицо с большим ртом и широкими челюстями.
      В этом тонком и болезненном юноше, в его быстрых, угловатых движениях, диковатых, а иногда просто нелепых ответах и предложениях, он чувствовал человека совершенно иной породы, чем он сам. Юнцу - Бибиков это почувствовал с первой же минуты свиданий - можно довериться. Он пойдет на всякий риск, на любое сложнейшее, безнадежнейшее предприятие, он шутя рискнет своей головой, если только в случае удачи можно рассчитывать на какое-нибудь, пусть самое незначительное, продвижение по службе. Он честен, добр, горяч, но, пожалуй, нет такого жестокого, кровавого и просто бесчестного дела, которое он отказался бы взять на свою ответственность, если того потребует ближайший начальник. Поистине странное поколение, загадочное, чудовищные люди появляются и растут в конце осемнадцатого столетия!
      И все-таки хорошо, очень хорошо, что он, подумав, тогда же согласился принять его на службу! Этому человеку, кажется, можно довериться.
      Он сел в кресло и показал Державину на стул около себя.
      - Итак, господин Державин, - начал Бибиков, всматриваясь в лицо молодого офицера. - Вот мы и в вашем родном городе. Для вас не секрет, конечно, что положение наше далеко не блестяще. Но надеюсь, что твердая решимость, - он стиснул кулак, - и меры быстрые и мудрые помогут нам восстановить попранную государственную справедливость.
      Он говорил, всматриваясь в лицо молодого офицера. Нет, тот твердо выдержал взгляд. Лицо его не дрогнуло улыбкой, он не закусил губы. Этот юнец действительно верил в то, во что давно уж перестал верить его главнокомандующий.
      - Приезд вашего превосходительства, - тихо и почтительно ответил Державин, смотря на Бибикова синими влюбленными глазами, - уже сам по себе победа важности величайшей. Дворянство, покинувшее город, вновь возвращается на свои разоренные пепелища. Слышно, что и злодеи, о великих ваших подвигах наслышанные, великим страхом обуяны и не знают с чего начать.
      Подвиги Бибикова, которыми он гордился в молодости и которые старался забыть под старость, было подавление казанского восстания крепостных, вспыхнувшее десять лет тому назад. Восстание было задушено ловкой и умелой рукой. Главных зачинщиков забили в колодки и сослали в Сибирь, всех остальных для острастки пересекли и отпустили.
      Бибиков ничем не показал, что ему неприятно это напоминание, наоборот, он улыбнулся открытой широкой улыбкой и, наклонившись, дружески дотронулся пальцем до плеча офицера.
      - Так-то оно так, - сказал он тихо и доверительно, - да есть ли прямой прок от возвращения в город сих тунеядцев и трусов. И пусть бы себе бежали, не жалко. Прямая беда не в этом. Прямая беда в том, что у нас войска нет.
      Они помолчали.
      - Вы наше положение знаете? - спросил вдруг Бибиков.
      Державин ответил не сразу. Бибиков отметил, что он колеблется и выбирает слова. Он знал, что сейчас начнутся советы, и торопил их. "Да ну же, ну же" - словно говорил он Державину.
      - От крестьян своих много наслышан о ратных подвигах сего вора, сказал наконец Державин. - Слышно, что Самара, сильной осаде подвергнутая, только что храбростью своих начальников держится.
      Он остановился и взглянул на главнокомандующего. Бибиков смотрел на Державина пытливым и неподвижным взглядом. Нет, он ничем ему не поможет. Ни вопросом, ни улыбкой, ни глазами.
      - Многие жители, - осторожно сказал Державин и приподнялся, опираясь на подлокотники, - от сих воров великое утеснение терпят. И только на быстрые действия вашего превосходительства все надежды возлагают. А между тем...
      Бибиков молчал и раскачивался в кресле. Державин посмотрел на него, приподнял голову, и на щеках его вдруг вспыхнул румянец.
      - А между тем войска бездействуют и ждут приказаний, - внезапно быстро и решительно окончил он.
      - Войска? - Бибиков, не торопясь, встал с кресла. - А что вы, любезный господин Державин, под войсками подразумеваете? Вы мою ратную силу знаете?
      Встал и Державин.
      - Сила и верность непобедимого воинства нашей премудрой матери достаточно по своим воинским подвигам известны, - начал он, и Бибикову вдруг показалось, что юнец просто издевается над ним. Он пытливо заглянул в его лицо и встретил открытый честный взгляд молодого офицера. Голубые и очень ясные глаза сверкали под гладким широким лбом. Тогда он успокоился, снова сел в кресло и сложил руки на животе.
      - А как вы полагаете, сударь, - спросил он, полузакрыв глаза, - наши воинские силы могут оказать приличное сопротивление противнику? Сколько у меня солдат, вы знаете?
      Офицер молчал. Тогда главнокомандующий взял офицера за плечо двумя пальцами и приблизил свое бледное лицо к его юношескому пухлому лицу.
      - У меня, сударь, - хрипло сказал он, раскачивая его взад и вперед, тысяча двести конных и две с половиной тысячи пехоты! Вот и все, что у меня, сударь, есть. Непобедимое воинство премудрой матери нашей только что из Варшавы отбыть изволило. Мы же сейчас с нашей горсточкой не только репрессалии против злодеев чинить не можем, но и сами в своей жизни не довольно уверены.
      Он посмотрел в лицо Державина, ожидая встретить тревогу и недоверие, и вдруг осекся, увидев тот же открытый и честный взгляд, с которым юнец только что говорил о непобедимом воинстве императрицы. Он отпустил плечо Державина и снова сел в кресло.
      - Ну, а если бы, - сказал он устало, как будто засыпая, - я доверил вам всю силу воинскую, какой бы совет вы мне дали, сударь?
      Державин поднял голову, и глаза его сверкнули. Несколько секунд он молчал, потом военным, четко рассчитанным движением шагнул вперед к стенной карте, и его пальцы как по клавишам заскользили по географическим обозначениям.
      - Немедленно, - сказал он трубным голосом, не оборачиваясь и не глядя на Бибикова, - оставить в Казани самое небольшое количество войск на случай осады и двигаться к Оренбургу...
      - Так, так, - сказал Бибиков и покачал головой, - преизрядно, дальше.
      - В Оренбурге, соединившись с войсками генерала Райнсдорпа, снять осаду и, разбив злодеев, следовать по степи и далее по левому притоку Волги, повсеместно давая баталии и очищая крепости от злодейских сил.
      - Так, так, - покачал головой главнокомандующий, - дальше.
      - Подойти к Самаре и, соединившись с войсками коменданта сего города... - Державин разгорячился, глаза его сверкали, он прикрыл правой рукой половину Волги. - Двигаться к верховью, разоряя злодейские гнезда и чиня всюду суд и расправу.
      - Так, - сказал Бибиков и вдруг поднялся с места, - Самара, друг мой, взята три дня тому назад, а комендант, с которым вы хотели соединиться, повешен на городской площади. Идемте в мой кабинет, я вам покажу реляцию.
      VIII
      Ночью секретаря главнокомандующего разбудил звон колокольчика. Он был приучен спать одетым и поэтому явился сейчас же.
      Бибиков, нечесаный и неряшливый, сидел в кресле и играл гусиным пером. На нем был халат, надетый на голое тело, и на ногах мягкие туфли.
      Секретарь вошел и, как обычно, остановился сзади кресла. Бибиков, не обращая на него внимания, продолжал играть пером, и сухие губы его неслышно шевелились. По груде исписанных бумаг и наполовину пустому графину с лимонной водой секретарь сейчас же понял, что главнокомандующий опять мучается бессонницей и уже давно сидит у стола. Прождав несколько минут, он вздохнул и переступил с ноги на ногу.
      Главнокомандующий повернул голову и мутно, не узнавая, посмотрел на секретаря. Взгляд был растерянный, нехороший, в одну точку.
      - Ваше превосходительство! - испуганно крикнул секретарь и дотронулся до его плеча.
      - Ах, это ты, братец, - сказал Бибиков и вдруг улыбнулся. - Разбудил я тебя. Садись-ка сюда поближе, тут такое дело, ордер один нужно будет выписать. - Он встал с кресла и, ковыляя, прошелся по комнате. - Бессонница, заснуть никак не могу. Чаятельно, с дороги.
      Он поднес руку ко лбу.
      - Лихорадит.
      Секретарь смотрел на него в испуге. Начальник стоял перед ним желтый и страшный. Через распахнутый халат лезли жесткие, черные волосы. Около губ комочком накипала желтая ядовитая пена, и он слизывал ее языком.
      - Ваше превосходительство, - осмелился секретарь, - может, Кравцова позвать?
      Кравцов был полковой доктор, которому Бибиков верил и услугами которого пользовался уже около десяти лет.
      - Лихорадит, заснуть никак не могу, - повторил Бибиков, - вот сижу и думаю, - он улыбнулся, - ты наш манифест читал, нравится? - Секретарь замялся. Он знал, что манифест очень плох, не далее как вчера ему самому по поручению Бибикова пришлось наспех писать объяснительную записку, которую надлежало приложить к каждой рассылаемой грамоте. Однако автора манифеста он не знал и считал им, как и весь штаб, самого Бибикова.
      - Не нравится? - спросил Бибиков, не расслышав сбивчивый и робкий ответ. - И мне не нравится. А ты вот с этой штукой знаком? - он подошел к столу и с неожиданной ловкостью двумя пальцами поднял широкий желтый лист пергамента, исписанный со всех сторон кривыми, валящимися набок буквами. "С_а_м_о_д_е_р_ж_а_в_н_о_г_о и_м_п_е_р_а_т_о_р_а П_е_т_р_а Ф_е_д_о_р_о_в_и_ч_а в_с_е_р_о_с_с_и_й_с_к_о_г_о и п_р_о_ч_е_е и п_р_о_ч_е_е и п_р_о_ч_е_е", - прочел секретарь и ошалело взглянул на Бибикова. Главнокомандующий уединился в кабинете для того, чтобы ночью читать подметный пугачевский указ, доставленный перебежчиком в воинскую канцелярию.
      Бибиков спокойно встретил его взгляд и улыбнулся.
      - А ну, читай вслух, - сказал он.
      Секретарь смятенно молчал. Читать воровской указ он не осмеливался. Главнокомандующий был явно на грани помешательства. Бибиков снова подошел к креслу и сел в выжидательной позе.
      - Ну, что же? - сказал он ясным спокойным голосом. - Читай, что ли.
      Торопясь и глотая концы слов, секретарь читал страшный пугачевский указ.
      Бибиков слушал его и качал головой.
      - Плохой ты чтец сегодня, братец, - сказал он наконец с неудовольствием, - разве так царские манифесты чтут! Слушай! - и, не глядя на перепуганного секретаря, он продекламировал громко и выразительно, ясно отчеканивая каждую букву воровского манифеста.
      "Когда вы исполните мое именное повеление, за то будете жалованы крестом, бородою, рекою и землею, травами и морями, денежным жалованьем и хлебным провиантом и свинцом и порохом и вечной вольностью".
      Секретарь смотрел на своего начальника бледный и перепуганный до смерти. Эта ночная беседа абсолютно не укладывалась в его уме. Совершенно ясно, что начальник сошел с ума. Это был или бред, или государственная измена. Секретарь стал думать. Собственно говоря, следовало сейчас же, не колеблясь и не допуская минуты промедления...
      - Ваше превосходительство, - осмелился он наконец, - может, Кравцова... - и опять Бибиков не услышал его слова. Он еще глубже ушел в кресло и заговорил совершенно спокойным ровным голосом.
      - Вот как указы пишутся: "свинцом, порохом и вечной вольностью". Как, по-твоему, кому они поверят - нам или Пугачеву? За вечную вольность пойдут или за присягу? А? Не знаешь? - он помотал головой. - Ну и я не знаю.
      Он закрыл глаза и задумался. Секретарь сидел как на иголках, не смея сказать ни слова: его большие птичьи глаза сделались пустыми от испуга.
      - Вот я, - заговорил Бибиков, - вот я проездом в Казань в одну избу зашел, пока лошадей перепрягали, - а там за столом один знакомый помещик сидит и с блюдечка чай кушает, в Петербурге мы с ним встречались. Я так и обомлел. Вы, спрашиваю, сударь, имярек, что здесь делаете? А он этак криво улыбнулся и говорит: как слухи прошли, что Пугачев здесь проходит, то мы и размыслили в чужую деревню укрыться, ибо, чаятельно, мы здесь меньше опасности подвергаемся, чем дома. Так как наши люди могли быть первыми нашими злодеями и врагами, а здешним мы - сторона, ничем мы им еще не нагрубили. Сидит и чай кушает. Здорово? - Он усмехнулся. - Так за кого же подлый народ пойдет? За императрицу или за Пугачева, как ты думаешь?
      Секретарь молчал. Бибиков встал и провел рукой по воспаленному лицу.
      - Впрочем, - сказал он совершенно ровным голосом, - непобедимое воинство ее величества своей упорностью и храбростью во всем свете довольную известность стяжало. Все измышления маловеров и недоброхотов не только презрению подлежат, но и в государственном порядке преследоваться будут. Войска знают свою присягу. Да и мы, сударь, долг свой помним. Как видно из реляций, наши верные войска повсеместно злодею великий урон наносят. Берите перо, сударь, и пишите. - Он запахнулся в халат и прошелся по комнате строгий, чинный и подобравшийся. - Пишите, - сказал он.
      "Лейб-гвардии подпоручику Державину по секрету.
      По известиям, дошедшим сюда, слышно, что жители города Самары при приближении злодейской сволочи со звоном и крестами выходили навстречу и, по занятии города теми злодеями, пели благодарный молебен".
      Секретарь писал, бледный и трепещущий. Он еще не знал этих страшных подробностей.
      "Когда город Самара от командированных войск паки занята будет и злодеи выгнаны, найти того города жителей, которые были первыми начальниками и уговорителями народа, навстречу злодеям со крестом и со звоном и через кого отправлен был благодарный молебен".
      Секретарь едва поспевал за главнокомандующим.
      "Некоторых для страха жестоко наказать плетьми, при собрании народа, приговаривая, что они против злодеев, - тут голос главнокомандующего слегка дрогнул, - должны пребывать в твердости и живота своего как верные подданные щадить не долженствуют".
      Бибиков кончил диктовать в два часа ночи. Отпуская секретаря, он сказал ему бодрым и милостивым голосом:
      - Все сие только для пущего страха и порядка делается. Наши гарнизоны успешно все приступы противника отбили и, чаятельно, в ближайшие дни великие чудеса миру покажут. Идите, сударь мой, и помните, что екатерининские орлы, - он поднял вверх палец, - рвутся в бой с врагом и уничтожают его повсеместно, где встречают.
      После ухода секретаря Бибиков еще долго сидел в кресле, вздыхал, ворочался с места на место и дописывал письмо жене.
      "Гарнизоны, - писал Бибиков, - никуда носа показать не смеют. Сидят по местам, как сурки, и только что рапорты страшные посылают..."
      IX
      На другой день Державин опять увидел главнокомандующего.
      Изящный, молодцеватый, он стоял около колонны и, прижимая руки к груди, в чем-то убеждал высокого статного монаха, который стоял рядом. Бибиков был, видимо, очень в духе: он шутил, тонко улыбался, поводил плечами и, наклонясь всем корпусом к неподвижному монаху, жестикулировал маленькой белой ручкой с перламутровыми ногтями.
      Монах слушал его, молчаливый и недоброжелательный.
      Черное лицо его было нахмурено, быстрые маленькие глазки сердито сверкали из-под насупленных бровей.
      В зале было много офицеров, и поэтому Державин тут же, на ходу, узнал содержание и смысл разговора.
      Высокий монах был архимандритом и ректором семинарии. Он и раньше в своих сношениях с светскими властями отнюдь не отличался уступчивостью и голубиной кротостью, а теперь, после перенесения в Казань секретной комиссии, совсем сошел с ума. Еще до приезда главнокомандующего он успел самым решительным образом переругаться со всеми офицерами, с капитаном же Луниным, занявшим под комиссию большую часть семинарии и до отказа набившим ее секретными арестантами, он сразу стал на ножи. При первом же личном разговоре архимандрит назвал Лунина сквернавцем и нечистым духом, потом, топая ногой, пригрозил написать в Петербург и, наконец, решительно потребовал в течение суток очистить семинарию от всякой сволочи. Кого понимал ретивый монах под этим словом - секретных ли арестантов или членов комиссии, - понять трудно; вернее всего, тех и других вместе. Лунин, который получил от Бибикова твердое предписание везде, поелику сие возможным окажется, соблюдать обоюдную пользу и мир с гражданскими властями, наипаче же не чинить утеснений духовным персонам, сдался сразу; он рассыпался перед архимандритом в извинениях, обещал строжайше расследовать и наказать виновных, раза два - в начале и в конце разговора - пытался даже подойти под ручку, но на требование освободить семинарию вдруг ответил коротким и решительным отказом.
      Тогда его преподобие впал в полное исступление.
      Он обругал его еще, на этот раз сравнивая поведение членов комиссии с Мамаевым побоищем, сказал, что он, архимандрит, еще покажет ему, как надругиваться над святыней (за это время семинария, с ее облупленными стенами и провалившимся потолком, вдруг превратилась в сознании архимандрита в святыню), и ушел, хлопнув дверью и сообщив, что он идет сейчас же, чтоб припасть к ногам монархини и подать ей "вопль", после которого ему, Лунину, небо покажется с овчинку.