- Вы очень бледны. С вами что-нибудь случилось в лесу?
      - Я просто устала. Это от жары. Там было так душно!
      - Смотрите, Анни, может быть, тепловой удар. Надо освежиться.
      - Да, конечно, сейчас же в воду. Я мечтаю об этом уже давно. Виклинг вдруг решительно берет инициативу в свои руки.
      - Великолепно, Анни! Оставьте грибы, берите полотенце и садитесь сюда. - Он бросает в лодку большую охапку сена, заготовленного на берегу, и покрывает его одеялом. - Пожалуйста, экипаж готов. Сейчас я доставлю вас на замечательное для купанья место. А тут, у нашего берега, купаться нельзя: дно отвратительное, мелко, и вода почти стоячая.
      - Зачем, Альфред, мне ведь нужно только окунуться, - слабо возражает Анна.
      Остаться наедине с ним сейчас слишком страшное испытание. Отказаться решительно... Нет аргументов. Этим она выдала бы себя и погубила бы все дело. Нет, нельзя отказаться.
      "Как бы захватить с собой и Николая?" - думает она, мучительно подыскивая предлог для этого. Но Виклинг как будто угадывает ее мысли.
      - Нет, нет, Анни... Все равно вам нужно остыть перед купаньем. Давайте руку. Вот так. Отдыхайте. Можете кстати прочесть письмо, очевидно от Константина Александровича. А Николай пока что закончит приготовление обеда. Наташа с Федором ушли, а вам сейчас же после купанья нужно будет основательно поесть.
      Он поспешно сталкивает лодку, садиться на корму и, загребая одним веслом, отъезжает от берега.
      - Больше никому не было писем, Альфред?
      - Нет, Анни, никому.
      Она полулежит лицом к нему, почти на дне лодки, только голова ее возвышается над средней банкой. Берег удаляется. Николай машет ей рукой и отходит к палатке. Из кустов появляются
      Федор с ружьем и Наташа, поднимают над головой трофеи - двух уток - и что-то весело кричат Анне. Но она их не слышит.
      "Писем больше нет", - настойчиво вертится в ее мозгу одна и та же фраза. Значит, сообщение Ныркина он решил оставить у себя, просто украл письмо, негодяй... Опасное положение! Сложная борьба идет в душе Анны. Ненависть к человеку, сидящему перед ней, притворяющемуся заботливым другом, то вскипает ключом, то затихает, заглушенная приливом необычайного хладнокровия.
      Анна вскрывает конверт, и из письма отца на грудь ей падает небольшой листок, покрытый цифрами. "Копия радиограммы!" - радостно догадывается она и сразу же схватывает напряженный, колючий взгляд Виклинга, устремленный на листок. Ей хочется улыбнуться ему, прозевали, мол, опять "герр Виклинг", прав был этот Рено...
      В конце письма приписка Ридана: "Посылаю копию радиограммы, полученной Ныркиным сегодня (он тоже посылает). Это на случай, если в вашем захолустье какое-нибудь из писем затеряется".
      Виклинг взволнован. Это чувствуется по резким толчкам весла в его руках, по его затянувшемуся молчанию. Если он узнал цифры, он может предпринять сейчас что-нибудь... Сложив письмо, Анна прячет его в свой потайной карман и при этом немного вытаскивает оттуда револьвер, на всякий случай.
      Иногда Анне кажется, что все происходящее - тяжелый, мучительный сон. Может ли быть, чтобы она действительно принимала участие в этих страшных, фантастических событиях? Ее рука сжимает револьвер. Неужели она может выстрелить в человека? Да, может... Это произойдет само собой.
      - Анни, - говорит, наконец, Виклинг, явно нерешительно и уже не скрывая волнения, - вы, вероятно, заметили, что я стремился остаться с вами наедине... Вы догадываетесь, для чего это...
      - Нет, Альфред, не знаю, - отвечает Анна, чувствуя, что наступает решительный момент.
      - Мне очень жаль, что вы так отвечаете, Анни, слушайте... Эти два дня, проведенные без вас, были очень тяжелыми для меня. Я сам не думал, что так... люблю вас...
      Шаг рассчитан тонко. Анна вздрагивает, как от удара хлыстом. Жар возмущения бросается ей в голову и окончательно лишает ее самообладания.
      - Подлец вы! Предатель! - глухо вскрикивает она, забыв о всякой осторожности, и рука ее, как бы сама собой, молниеносно выхватывает револьвер.
      Глаза Виклинга расширяются, лицо становится серым. Несколько секунд длится молчание. На миг Анна сознает, какую опасную ошибку она совершила, не выдержав своей роли. Но...
      - Я ничего не понимаю, Анни... Слишком невероятно, чтобы мое признанье... - говорит Виклинг, и новая волна гнева охватывает девушку.
      "Теперь все равно", - думает она.
      - Бросьте кривляться, Виклинг! Можете говорить без этого дурацкого акцента. Теперь отвечайте, куда вы дели письмо Ныркина?
      - Какое письмо Ныркина? - по-прежнему с акцентом спрашивает тот.
      - Я буду стрелять, если вы не прекратите эту игру. Вы прекрасно понимаете, что я говорю о письме, которое вы вскрыли и не передали Николаю. Я знаю достаточно, чтобы не верить сейчас ни одному вашему слову. Я знаю, зачем вы ходили на завод. Знаю, как вам хочется расшифровать некоторые радиограммы... Достаточно?.. А теперь поворачивайте лодку к лагерю.
      Виклинг поднимает голову и осматривается кругом, как бы для того, чтобы взять нужное направление. Теперь он овладел собой, лицо его стало спокойнее. Это кажется подозрительным Анне, и она добавляет:
      - Смотрите... одно лишнее движение - и я выстрелю. Вы знаете, как я стреляю...
      - Хорошо, Анна Константиновна, - медленно произносит Виклинг на чистом русском языке, - я вижу теперь, что моя роль кончена. Сдаюсь... Признаться, я давно устал от этой роли. Но вы не все знаете. Я мог бы рассказать вам нечто более интересное, чем моя диверсионная работа. Хотите?
      - Почему вы не поворачиваете лодку?
      - Погодите, Анни. Я хочу урвать еще несколько минут из того времени, которое мне осталось жить. Вы только что вынесли мне приговор. Я имею право сказать последнее слово... Правда, мне оно уже не принесет пользы, но вам понадобиться. Как это ни парадоксально, я хотел бы быть полезным вам хоть чем нибудь...
      Глаза Виклинга скользят по речной глади, то и дело останавливаются на чем-то, лежащем впереди лодки, за спиной Анны. Может быть, он хочет заставить ее обернуться, чтобы ударить веслом по голове? Нет, она не отведет глаз от него.
      Между тем, лодка выходит на быстрину, скользит вниз и, захваченная течением, снова отклоняется к берегу, на котором расположен лагерь. А впереди - немного ниже - какой-то случайный широкий плот, причаленный к берегу толстым канатом. Струя течения исчезает под ним, журча у передней линии связанных бревен.
      - Итак, слушайте, Анни, - медленно говорит Виклинг, - через два, максимум через три месяца Советский Союз перестанет существовать!..
      - Бросьте говорить глупости!..
      - Нет, нет, на этот раз это серьезно. Я и сам не верил бы в успех, если бы не знал о новом страшном орудии борьбы, которого еще не знает Красная Армия.
      - Аппараты Гросса?
      - Да... Вы знаете о них?
      - Это не ваше дело... Чепуха все, что вы говорите. Поворачивайте лодку.
      - Хорошо, поворачиваю.
      Увлекаемая быстрым течением, лодка стала поперек струи как раз в тот момент, когда до плота оставалось не больше трех метров. Раздался глухой удар в борт. Лодка будто всхлипнула, отбросив волну, пригнулась бортом, зачерпнула воды...
      В следующий момент она перевернулась и вместе с Анной, не успевшей даже сообразить, что произошло, исчезла под плотом.
      Заранее рассчитанным прыжком Виклинг плашмя упал на воду и тотчас выбрался на плот.
      Поднимаясь к поверхности, Анна широко открыла глаза, увидела над собой темный полог, пересеченный светлыми пунктирами тонких щелей между бревнами.
      "Конец!" - мелькнуло в сознании.
      Отчаянными взмахами она ринулась вперед, против течения, к зеленоватому пространству освещенной воды. Край плота не приближался. Тогда она взмыла вверх, схватилась за случайно подвернувшуюся связь между бревнами над собой и отчаянным рывком выбросила тело вперед. Пальцы ее нащупали срез бревна. Она перевернулась на спину. Свет ударил в глаза.
      Еще усилие, чтобы подтянуться на мускулах... Спазмы уже сжимают грудь...
      ...Виклинг стоит на четвереньках, неподвижно склонившись над водой, как зверь, ожидающий добычу. Пальцы, белые, как бумага, появляются из-под бревна справа от него. Он бросается к ним и быстрыми движениями сталкивает эти пальцы с осклизлой поверхности дерева.
      Потом снова ждет... Проходит минута, другая... Пальцы не появляются больше.
      Виклинг вскакивает, хватает весло, отламывает его гребную лопасть в щели плота, потом поднимается во весь рост и кричит ужасным, нечеловеческим голосом в сторону, лагеря, размахивая руками.
      Его услышали. Три фигурки отделяются от лагеря и быстро движутся по отмели у самой линии воды.
      ...Николай понял, что произошло, гораздо раньше, чем он и Федор, пробежав узкую полосу воды, вскочили на плот. Крики Виклинга, его поза, отсутствие лодки и самой Анны - все говорило о том, что случилось нечто ужасное.
      Виклинг сидел на плоту, раскинув ноги, левая рука подпирала сзади его туловище, правая, ероша мокрые волосы, совершала какое-то неживое безостановочное движение вокруг головы. Широко раскрытые глаза, казалось, ничего не видели перед собой. Он был похож на безумного.
      - Что такое?! Альфред! - крикнул Николай, подбегая к нему.
      Виклинг молчал, нижняя челюсть его прыгала, звуки, похожие на сдавленное рыданье, вырывались из его груди. Федор, подскочив, сильно тряхнул его за плечи.
      - Что с Аней? Скорей!
      - Она... там... - Слова Виклинга трудно было разобрать. Он указал рукой вниз. - Весло сломалось... лодка пошла вниз. Анни... тоже... вот здесь... Сломанное весло, прижатое течением к плоту, плавало в том месте, куда указал Виклинг.
      Первым движением Николая было - броситься под плот, Федор рванул его за руку.
      - Николай, не делай глупостей! Это бесполезно. Она уже там. - Он махнул рукой по направлению к хвосту плота. - Бежим!
      Спотыкаясь и падая, делая огромные прыжки, они понеслись по бревнам. Плот протянулся метров на пятьдесят. Добежав до конца, они увидели Наташу, которая бежала по берегу рядом с ними. Они спрыгнули в воду. Здесь было мельче, еще немного ниже струя выходила на мель, дальше начинался перекат. Если бы течение уже вынесло Анну из-под плота, они увидели бы ее светло-синее с белым горошком платье в прозрачной воде.
      Бледная, со стиснутыми губами и мокрым от слез лицом, Наташа тоже бросилась на поиски. Они втроем двигались зигзагами, напряженно всматриваясь в воду, от мели к основанию плота. Анны не было.
      Глубоко вздохнув несколько раз подряд, Николай нырнул под плот. Темная зеленоватая мгла развернулась перед ним. Как призраки, у самого дна неясно шевелились длинные космы водорослей, выхваченные слабым светом, падающим из щелей между бревнами. С минуту Николай двигался вперед, удерживая дыхание. Судорожные толчки диафрагмы заставили его повернуть назад. И в этот момент совсем недалеко впереди показалось расплывчатое светло-синее пятно...
      Он вынырнул около Федора, стоявшего по пояс в воде. Едва не задохнувшись, не в состоянии что-либо сказать, жадно глотая воздух широко открытым ртом, он жестом как бы крикнул другу:
      - Здесь!
      И снова ринулся под плот. Федор последовал за ним. Через несколько секунд они подняли над водой безжизненное еще теплое тело Анны.
      Все, что произошло затем, навсегда осталось в памяти друзей окутанным тяжелой пеленой предельного горя и сознанием бессилия изменить свершившееся.
      Отчетливо, как сквозь увеличительное стекло, запечатлелось то, что происходило в непосредственной близости перед глазами. Весь остальной мир как бы покрылся туманом, в котором исчезли солнце, даль, красота гор, обступивших реку. Из тумана появились люди - два плотовщика, дневавшие на берегу; в туман удалился один из них на лодочке - за врачом из сплавного пункта. А тут в громадном увеличении лежало на песке тело Анны, двигалось, переворачивалось, взмахивало руками в отчаянных и неумелых попытках друзей заставить его дышать и пульсировать.
      В тумане из-под плота неожиданно, с шумом и плеском, как живой, вывернулся боком пустой потемневший "плавучий дом" - единственный свидетель преступления Виклинга.
      Из тумана вышел врач - вероятно, фельдшер с пункта - и тут, в увеличенном поле зрения и слуха, просто сказал, повернув в воздухе растопыренные пальцы:
      - Да... конец.
      Анну перенесли к лагерю, завернули в парусину, уложили на мягкое ложе из сена. Солнце ушло за горы. Стемнело. Наташа скрылась в палатке и там предалась горю, закрывшись одеялом, чтобы заглушить рыдания.
      Николай с Федором молча разводили костер, чтобы хоть что-нибудь делать. Потом они подошли к Анне, открыли ей лицо. Блики от костра будто бы сообщили лицу движенье; грудь, казалось, тихо приподнималась дыханием... Николай прикоснулся губами ко лбу девушки. Холодное тело заставило его отпрянуть. Он прильнул к другу и впервые слезы брызнули из его глаз.
      - Это невозможно, Федя, - с силой прошептал он. - С этим нельзя примириться! Как же теперь...
      Мысль о Ридане, страшная, как сама гибель Анны, одновременно пришла им в голову. Они вернулись к костру.
      С другой стороны, из сгустившейся тьмы, вышел Виклинг, синий, дрожащий, с тем же видом помешанного, и молча сел у костра. Никто не сказал ему ничего.
      Быстро опускалась над рекой короткая летняя ночь.
      Вдруг на реке послышались удары весла, и через минуту, зашелестев галькой, высунулся на берег поднятый нос лодки. Человек перемахнул через него и быстро подошел к костру.
      - Товарищ Тунгусов есть тут? - спросил он.
      - Я Тунгусов, - ответил Николай поднимаясь.
      - Я радист из сплавного пункта. Вам радиограмма из Москвы. Молния. Просили срочно доставить.
      Николай схватил листок и, пригнувшись к костру, прочел: "Начальнику Караидельского сплавпункта № 64. Самом срочном порядке, независимо времени суток, разыщите туриста Тунгусова на реке около вашего пункта. Передайте ему следующее: утонувшую держать возможно холодном месте, если нет льда - в холодной проточной воде. К рассвету зажечь сигнальные костры на лодках для посадки двух гидропланов. Ридан".
      - Вы сообщали что-нибудь в Москву о нас? - спросил Николай радиста.
      - Нет, ничего.
      Николаю показалось, что он сходит с ума.
      Льда не оказалось на пункте. Тело Анны плотно завернули в парусину и опустили в ближайшее родниковое озерцо.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      ЧТО ТАКОЕ СМЕРТЬ
      В ридановском особняке идет тихая, размеренная жизнь. Многие лаборатории закрыты: сотрудники разъехались на отдых. Если бы не лай, визг, рычанье, периодически возникающие внизу, в "зверинце", и свидетельствующие о появлении там Тырсы, можно было бы подумать, что институт прекратил свое существование.
      Но нет, жизнь идет, институт работает. Каждый день два лаборанта во главе с Мамашей входят в "теплицу", чтобы взять на анализ очередные пробы облученного мяса. Тут жарко и влажно. Плотно закрытые ящики разных размеров аккуратно расставлены на стеллажах. Некоторые из них вскрываются ежедневно, когда берутся пробы, и снова закрываются. Микробам предоставлена полная возможность поселиться на тушах, на отдельных кусках мяса.
      И, тем не менее, мясо не разлагается.
      Лаборанты берут пробы, уходят в свою лабораторию и к вечеру сдают все анализы Ридану. Распад белка в мясе равен нулю. А с тех пор, как ящики были помещены в этот тропический "морг", прошло уже около месяца!
      Мамаша, который никогда до сих пор не вникал в научную суть институтских работ, на этот раз совершенно обескуражен. Мясо, обыкновенное сырое мясо, им же самим привезенное с бойни, лежит в этой жаре и не разлагается. Почему? С ним ничего не сделали. Поставили на минутку на конвейер и пропустили сквозь поле высокой частоты. Что же от этого может быть? Мамаша не в силах понять загадку. Он обращается к Ридану.
      - Ну, хорошо, электрическое поле убило бактерии, которые сидели на мясе и в ящиках. Но мы снова их открываем. Почему бактерии больше не заводятся? Разве их мало в воздухе?
      Ридан удивленно смотрит на него: Мамаша интересуется наукой!
      - Что ж, не во всяком мясе бактерии "заводятся", - отвечает профессор.
      - Мх... Хотел бы я посмотреть, какое такое бывает мясо, которое не испортится в теплом помещении через два дня.
      - Как, а разве ваше мясо портится?
      - Какое мое? - недоумевает Мамаша.
      - Ваше собственное, вот это! - Ридан тычет пальцем в его круглый живот.
      Мамаша начинает хохотать.
      - Так ведь это живое!
      Ридан наклоняется к уху Мамаши и, указывая в сторону "теплицы", тихо говорит:
      - То мясо тоже почти живое...
      Разговор на этом кончается, потому что Мамаша вдруг перестает смеяться, отскакивает от Ридана, как мячик, и потом быстро исчезает. Профессор шутит, конечно... Но... кто знает, что это за шутки! Он еще скажет, что эти мясные туши можно заставить бегать! К черту, лучше не лезть не в свое дело!
      А Ридан принимает этот выпад Мамаши, как прообраз новых потрясений в ученом мире. "И тут, в процессе распада ткани, думает он, - микробы отступают на второй план. Из возбудителей процесса они становятся его показателями. Они именно "заводятся", а не вызывают распад. Многим придется пересмотреть свои позиции..."
      В квартире профессора царят строгий порядок, чистота, тишина; посетители бывают редко. Тетя Паша управляет этой тишиной, появляясь неслышно там, где нужно её присутствие, всегда вовремя, всегда точно. Вид у нее солидный, хозяйственный: она в своей стихии. Ридан блаженствует: никто и ничто не отвлекает его от работы. Он то исчезает в недрах института, то сидит у себя в кабинете, а появляясь в столовой, как всегда, шутит с тетей Пашей или заводит с ней беседы, искусно выведывая у нее тайны народной мудрости.
      Со времени отъезда молодежи население особняка несколько изменилось. В первые дни Анатолий Ныркин приходил только по вечерам, на часы "эфирной вахты" Николая, и потом исчезал, как ни старался Ридан его удержать. Однако через некоторое время он освоился, стал приходить к чаю, потом оставался ужинать и даже ночевать, когда, увлекшись своими путешествиями в безбрежном мировом пространстве, он, как и Николай, забывал о времени и задерживался далеко за полночь.
      Через полторы недели Анатолий Ныркин решил, наконец, последовать совету Ридана и переселился на время отсутствия Николая в его комнату.
      * * *
      Странно все-таки ведет себя профессор. Какие-то новые дела, которые трудно было бы назвать работой, появились у него в последнее время. Вот кончается "градуировка", животных уносят по местам, все приводится в порядок, сотрудники уходят. Ридан обедает. Теперь ему полагается отдыхать, такой порядок заведен издавна.
      Но он снова идет в свою лабораторию и закрывает дверь на ключ.
      Тут появилось кое-что новое. У самой стены от пола к потолку протянулся длинный вертикальный шток, похожий на обыкновенную водопроводную трубу. Приблизительно на уровне груди на штоке, как на оси, укреплено небольшое колесо-штурвал. Рядом, на полочке - компас с двумя стрелками; одна обычная, магнитная, другая начерчена на стекле снаружи.
      Ридан прежде всего направляется к столу, рассматривает лежащую там географическую карту, что-то определяет с помощью транспортира. Затем, внимательно смотря на компас, осторожно поворачивает штурвал.
      Если бы кто-нибудь проследил дальнейший путь "водопроводной трубы" вверх, оказалось бы, что шток заканчивается высоко над крышей дома, и там, на конце его приспособлено нечто, очень напоминающее параболический отражатель старого тунгусовского генератора.
      В дальнем углу стоит мягкое кожаное кресло. Никогда раньше его тут не было, оно стояло обычно в кабинете. Ридан выдвигает его из угла и ставит вплотную к "ГЧ". Потом открывает оболочку генератора, что-то с величайшей осторожностью переключает в нем, зажимает в клеммы какие-то провода, наконец, садится в кресло и надевает на голову странной формы сооружение, вроде колпака из проволочных колец и мелкой металлической сетки. Профессор откидывается назад, закрывает глаза. Правая рука, опираясь на широкую ручку кресла, протягивается к "ГЧ", и длинные пальцы профессора нажимают небольшой пружинный рычажок на панели генератора.
      Так сидит профессор совершенно неподвижно десять, двадцать минут, иногда еще дольше. Похоже, что он спит. Наконец, наступает момент, когда рука его опускается безжизненно вниз и пальцы соскальзывают с выключателя, рычажок отскакивает наверх.
      Ридан поднимается, довольно потирая руки. Это повторяется теперь каждый день.
      Сегодня сеанс что-то затянулся. Ридан сидит перед "ГЧ" уже больше часа. Вначале он был спокоен, как всегда, но когда пальцы его выпустили рычажок, он не встал с кресла, а снова схватился за выключатель. Это движение повторилось еще и еще раз.
      Теперь уже профессор ведет себя совсем необычно. Он весь подался вперед, тело его конвульсивно напрягается, вздрагивает, как будто во сне человек силится вскочить, броситься вперед. Дыхание учащается, лицо искажается гримасой, как от яркого света.
      Глухой мучительный стон вдруг вырывается из его груди, рука поднимается вверх и падает на голову. Рычажок свободен. Медленно открываются веки, в глазах ужас, отчаяние... Ридан тяжело поднимается с кресла, шатаясь устремляется прочь из лаборатории и несколько минут мечется в волнении по кабинету из угла в угол, шепча в отчаянии:
      - Что делать? Что делать?..
      Понемногу он овладевает собой. На смену растерянности являются точные, быстрые, ридановские движения. На столе в пачке бумаг он отыскивает письмо, полученное вчера, пробегает его, находит нужное место. Потом берет трубку телефона.
      - Авиабаза неотложной помощи? Говорит профессор Ридан... Да, да. Товарищ, нужно немедленно отправить самолет на Урал, в Свердловскую область. Есть машины?.. Хорошо. Сколько мест?.. Мало. Тогда нужно два самолета. И на поплавках! Посадочной площадки там нет. Садиться придется на реку Уфу, около Караиделя. Нет, врача не нужно, я полечу сам. Приготовьте ящик со льдом... Да, да, больной весь будет погружен в лед... Хорошо, минут через двадцать буду у вас.
      Ридан кладет трубку и сейчас же снова поднимает ее.
      - Междугородная? Соедините меня немедленно со Свердловском вне всякой очереди... Это говорит врач, профессор Ридан. Речь идет о спасении человеческой жизни. Номера не знаю, мне нужна радиостанция Свердловского лесного треста. Пожалуйста, мой телефон...
      Через пять секунд профессор врывается в комнату Тунгусова. Ныркин, вздрогнув от неожиданности, оборачивается и сбрасывает наушники.
      - Вот что, Анатолий Васильевич, - произносит Ридан тоном, каким еще никогда не говорил с Ныркиным. - Случилось большое несчастье... у них там... на Уфе. Кажется, Анка... утонула, Я сейчас лечу туда на самолете. Только что я заказал связь со Свердловском и дал ваш телефон. Сюда позвонят и соединят вас с радиостанцией Свердловского лесного треста. Заставьте эту радиостанцию немедленно связаться с Караидельским сплавным пунктом № 64 и передать на этот пункт радиограмму, которую я вам сейчас составлю... Дайте-ка бумаги.
      Ридан присел к столу и написал текст.
      - Вот. Кроме того, узнайте там позывные пункта - я думаю, что у них связь на коротких волнах, - и постарайтесь сами связаться и передать эту радиограмму по назначению.
      Ныркин не успевает произнести ни звука. Едва Ридан кончил, раздается продолжительный телефонный звонок.
      - Ну вот, уже, - говорит профессор, протягивая руку Ныркину. Действуйте!
      Снова он мчится к себе в кабинет, снова звонит по телефону.
      - Славка, выводи скорей машину, едем...
      - Гроза, Константин Александрович? - пытается догадаться шофер.
      - Гроза, Славка, страшная гроза! Такой еще не было у нас. Ну, скорей, я уже выхожу.
      Легкое пальто, географическая карта - это все, что Ридан захватывает с собой. Фигура тети Паши, решительная, настойчивая, вырастает перед ним.
      - Константин Александрович, ты чего же это? На секунду Ридан теряется: что сказать ей?
      - Завтра утром наши приедут, тетя Паша, - говорит он мрачно. Только... с Аней несчастье какое-то. Вот поеду к ним, выясню.
      Через двадцать минут на ярко освещенном прожекторами аэродроме авиационной базы две стальные амфибии широко расставив короткие ноги, скользнули по бетонной дорожке и одна за другой взмыли в темную синеву звездного неба.
      * * *
      Ридан сидит один в кабине у окна и всем существом своим стремится вперед, на восток. Медленно, ах, как медленно идет самолет! Если смотреть вверх, в небо, становится невыносимо: кажется, что самолет стоит на месте. Только огни населенных мест, проплывающие внизу, говорят о скорости, с какой приближается Уфа.
      Уфа! Что там сейчас? Настойчиво, против воли, воображение рисует картины, от которых мучительно трепещет сердце. Ридан физически старается подавить воображение, сжимаясь и вздрагивая всем телом. Это мало помогает. Тогда он мобилизует сомненье. Верно ли, так ли все это? Почему он так беспрекословно поверил этому дьявольскому генератору? Мало ли какие неизвестные еще атмосферные или космические причины могли инсценировать "некробиотическую вспышку". И затем вообще прервать излучение! Возможно, даже в самом аппарате, в усилителе, случилось что-нибудь непредвиденное, ведь так мало еще изучено все это...
      Нет, нет! Были мысли, которые не могли принадлежать ему, профессору Ридану, даже во сне, если он просто заснул во время сеанса. И пусть генератор в этой роли несовершенен, пусть он - только первое, кустарное приближение какого-то будущего совершенства, - разве не его, Ридана, идеи, которым он отдал всю свою веру, знания, фантазию ученого, воплощены в этом аппарате и... подтверждены теперь так трагически?! Утешаться сомнениями может только тот, кто мало знает. Ах, Анка, Анка!
      "Грош цена, - мысленно кричит Ридан, впиваясь пальцами в поручни сиденья, - грош цена всем моим идеям и знаниям, если вопреки им снова, второй раз в жизни, я теряю самое дорогое, что имею!"
      Уже два часа длится полет. Короткая, всего четырехчасовая ночь на исходе. Через полчаса начнется рассвет. Тысяча двести километров лягут тогда между Риданом и Москвой. Будет река, лагерь, искаженные горем лица - и Анка...
      Огненные россыпи внизу становятся реже и бледнее. Люди на земле погасили огоньки в своих жилищах. На небе тоже меркнут голубоватые алмазы предутренних звезд. Прямо перед самолетом постепенно обозначается неровная линия горизонта, и небо над ней начинает светлеть. Земля еще темна, но то и дело появляются на ней белесые пятнышки неба, отраженного в реках и озерах.
      Река Уфа появляется внезапно справа, как след гигантского дождевого червя, пролезшего в ложбинах среди гор. Самолеты сворачивают круто и идут дальше, следуя извивам реки, покрытой жидким утренним туманом. Ридан всматривается вниз, следит за стрелкой часов. Время пути, рассчитанное летчиком, истекает. Еще минуты две-три...
      Вот они!
      Полосы дыма, смешивающиеся с туманом, красные огни костров на воде, на лодках указывают место и направление посадки. Ридан не смотрит на эти огни. Его взгляд устремлен на берег; он уже видит палатку, движущиеся фигуры людей у воды.
      Больше ничего не видит там Ридан...
      Тихое ущелье наполняется оглушительным рокотом моторов. Летчики делают круг, опускаются ниже, еще круг, третий, заходят снова, изучая трудное место посадки... Один самолет вдруг круто ныряет в узкое ложе реки, выходит на расширение и садится, разбрасывая волны лапами поплавков.
      Ридан вскакивает в одну из подлетевших лодок, и через минуту выходит на берег. Наташа с разбегу бросается к нему на грудь. Федор и Николай молча приближаются к профессору. Какой-то человек со странно искаженным лицом, в котором Ридан с трудом узнает Виклинга, медленно, как побитый пес, отходит в сторону.
      - Где? - коротко бросает Ридан.
      Его ведут к роднику. Холодные струи, бьющие из-под земли, колышут складки парусины. Тело поднимают, открывают лицо... Друзья в молчании стоят вокруг, и вдруг безумная надежда на момент вспыхивает в сердце каждого. Чуда! Чуда! Горе порождает безумие хотя бы на миг. Вот сейчас Ридан взмахнет рукой, скажет какое-то властное слово... и все, что было до сих пор, окажется сном. Анна удивленно откроет глаза, встанет...
      Ридан опускается на песок, протягивает руку в сторону и слегка машет кистью назад. "Отойдите. Оставьте нас", говорит этот жест. Голова Анны у него на руке; он склоняется над ней все ниже, ниже. Друзья отходят к палатке.
      Губы профессора вздрагивают, кривятся; едкие отцовские слезы сбегают со щек и падают на дорогое мокрое лицо.
      - Анка... Анка моя... - шепчет Ридан. Чуда нет.
      Ридан оборачивается и кивком головы подзывает друзей.
      - Зовите скорей санитаров, - говорит он твердо и, снова закрыв Анну парусиной, погружает ее в воду.
      Несколько секунд он держит руку в роднике. Рука начинает коченеть.
      - Хорошо, - шепчет он, поднимаясь, потом спрашивает Николая. - Давно она здесь?
      - Часов с десяти вечера,
      - Значит, до того прошло?..
      - Около... двух часов, - с трудом припоминает Николай. Санитары на носилках уносят тело в лодку, переправляют к самолету, потом осторожно поднимают носилки и вдвигают их в люк, внутрь фюзеляжа. Там тело Анны перекладывают в цинковый холодильник, камеры которого наполнены льдом.
      Ридан высовывается из окна кабины; лицо его серо, глубокие тени легли в глазных впадинах. Он выглядит почти так же, как те, кто встретил его здесь, в лагере. Но в голосе уже звучит власть человека, знающего, что надо делать.
      - Николай Арсентьевич, - говорит он громко, склоняясь над лодкой, поднимайтесь сюда, вы полетите со мной сейчас же. Остальные - за нами, на второй машине.
      Самолет тяжело отрывается от воды и, медленно набирая высоту над руслом реки, исчезает за поворотом ущелья. Поднявшись над вершинами гор, он берет курс прямо на запад.
      Николай сидит в удобном, мягком кресле и впервые начинает чувствовать невероятную усталость. Нервное напряжение, державшее его на ногах до последнего момента, падает. Ридан находит в аптечке самолета какое-то снадобье и дает Николаю выпить.