Это был просторный кабинет в стиле Луи-Филиппа, с высокими окнами от потолка до пола, с темно-зелеными обоями.
      За массивным письменным столом, подперев руками голову, сидел министр Яшунский и вот уже почти час прислушивался к тому, что бубнит чиновник, делающий доклад о положении в сельском хозяйстве.
      По временам чиновник откладывал в сторону блокнот и, достав из пухлого портфеля газетные вырезки, читал выдержки из статей, где вперемежку с цифрами неустанно повторялись слова: «экспорт», «центнер», «пшеница», «катастрофическое положение».
      Доклад был, должно быть, не из веселых, потому что на лбу у министра легла глубокая складка. Она не исчезла даже тогда, когда губы сложились в улыбку и он поблагодарил своего подчиненного за ясный, тщательно продуманный доклад.
      Вернувшись из-за границы, Яшунский застал дела в угрожающем положении. Трудности, с которыми столкнулось сельское хозяйство, перспективы огромного урожая вызвали бешеные атаки со стороны оппозиционной прессы; даже близкие к правительству газеты стали брюзжать, выражая неудовольствие.
      Из разговоров с коллегами Яшунский сделал вывод, что его положение сильно поколебалось и отставка его была бы встречена всеми министрами с облегчением. Прямо ему об этом не сказали, отнюдь нет. Но дали понять, что предстоит найти козла отпущения, которого принесут в жертву в связи с ошибочной экономической политикой правительства. Премьер сделал кислую физиономию и недвусмысленно заявил, что в нынешней ситуации отставка всего кабинета была бы невозможна, надо спасаться частичной реконструкцией.
      Сомнений не было — тут поработал Терковский, который имел на премьера немалое влияние.
      Развязка близилась, и нужно было принять окончательное решение. Но Яшунский откладывал его, желая предварительно посоветоваться со своим заместителем, вице-министром Уляницким.
      Он ждал его с самого утра, звонил даже несколько раз по телефону, но из квартиры ему неизменно отвечали, что хозяин еще не проснулся.
      Вот почему, когда около двух часов дня Уляницкий показался наконец в дверях зеленого кабинета, Яшунский накинулся на него:
      — Ошалел ты, что ли? Заливаешь по ночам, а тут земля горит под ногами.
      — Сперва, пожалуй, не мешает поздороваться, — заметил усач.
      — Ну, здравствуй, — буркнул министр. Уляницкий устроился в кресле и закурил папиросу.
      Заложив руки в карманы, Яшунский принялся большими шагами ходить взад и вперед по кабинету.
      — Ты подписал договор на выгодных условиях. Поздравляю, — прогудел Уляницкий.
      — Не с чем, — сухо ответил министр, — вероятно, это предпоследняя бумага, которую я подписал вообще.
      — Почему предпоследняя?
      — Потому что последней будет прошение об отставке.
      — Никодима Дызму знаешь? — спросил, помолчав, Уляницкий.
      — Знаю. Тот самый, который Терковского осадил. Какое это имеет отношение к делу?
      — Я пил с ним сегодня всю ночь. Вот уже несколько дней пью с ним.
      Яшунский пожал плечами:
      — Тем хуже.
      — Наоборот, тем лучше.
      — Ну, какого черта!.. Говори яснее! Мне сейчас не до шарад!
      — Так вот, беседовали мы с ним о кризисе. Я ему сказал, что дело дрянь и ждать улучшения не приходится. Выхода нет, говорю ему. А Никодим на это: «Есть выход — государство должно скупить запасы хлеба».
      Уляницкий замолк и посмотрел министру в глаза. Тот плечами только пожал:
      — Государство должно скупить хлеб?
      — Да, да!
      — Вздор! У государства нет денег.
      — Постой, постой, я ему то же самое, а он мне: «Деньги? Денег не надо».
      — Как так? — удивился Яшунский.
      — Слушай. Нечто необыкновенное. Я рот разинул. Счастье, что все были пьяны в дым и никто не слышал.
      — Ну, говори же!
      — Так слушай! Денег не надо, не в них, говорит, дело. Государство может выпустить облигации. На сто, на двести миллионов злотых. Платить облигациями — и крышка. Четырехпроцентные облигации на шестилетний срок. За шесть лет благоприятная ситуация создастся по крайней мере раз, тогда хлеб продадим у себя дома или за границу — и делу конец.
      — Постой, постой, — прервал его министр, — мысль неплохая.
      — Неплохая? Гениальная!
      — Ну, дальше.
      — Башка у Дызмы, скажу тебе, варит здорово. От этого, говорит, огромные выгоды. Во-первых, стабилизация цен, во-вторых, увеличение денежного обращения. Таким путем государство выбрасывает в обращение сто — двести миллионов злотых, потому что облигации будут не именные и тем самым заменят наличные деньги. Понимаешь? Начинаю расспрашивать о подробностях, он говорит: «Я не специалист». Хочет рассказать обо всем тебе.
      — Мне?
      — Ну да, тебе. Он к тебе питает симпатию.
      — Постой-ка, значит, суть дела сводится…
      Уляницкий повторил свой разговор с Дызмой, изложил весь план, проиллюстрировал его цифрами. Он так увлекся проектом, что был уже готов позвать машинистку и продиктовать ей заметку для печати. Но более хладнокровный Яшунский удержал его. — Вопрос надо всесторонне обсудить, продумать, проработать. Ему тоже казалось, что идея замечательная. Но такого дела не сделаешь впопыхах.
      — Прежде всего — абсолютная тайна. А во-вторых, надо еще поговорить с этим Дызмой.
      — Могу хоть сейчас позвонить ему.
      — Он пока что в Варшаве?
      — А как же. Остановился в Европейской. Приехал кутнуть.
      Министр удивился:
      — Что ты говоришь? Не похож на кутилу. Насколько я его помню, это скорей тип сильного человека. У таких людей бывают способности вождя, организатора… Главным образом организатора.
      — Золотая башка, — убежденно поддержал приятеля Уляницкий.
      — Ну, и свой человек. Ах, если б удалось! Тогда клика Терковского получила бы по рукам. А я? То есть я хочу сказать: а мы? Ты понимаешь, Ясь?
      — Еще бы…
      Было решено сегодня же вечером устроить совещание с Дызмой. Министр, нацарапав несколько слов на своей визитной карточке, послал за Дызмой в Европейскую. Когда принесли письмо, Никодим только еще проснулся. Времени у него как раз хватило для того, чтоб одеться и не спеша пообедать. До министерства было всего несколько минут ходьбы, и Никодим, глянув на карманные часы, отправился туда пешком. Когда на его звонок открылась дверь, швейцар, хмуро глянув на Дызму, бросил;
      — Вам чего? Канцелярия уже закрыта.
      — Тише! Тише! — высокомерно прошипел Дызма. — Я к министру Яшунскому.
      Швейцар изогнулся в поклоне:
      — Покорнейше прошу меня извинить. Министр вместе с паном Уляницким ждут вас в кабинете.
      Он заботливо снял с Дызмы пальто.
      — Разрешите проводить… Это здесь, во втором этаже.
      Никодим не успел еще до конца осознать всей значительности факта: через минуту он будет беседовать с министром; то, что при выезде из Коборова казалось совершенно неправдоподобным, теперь принимало реальные очертания, претворялось в жизнь. Бег событий уносил Дызму с собой, словно поток. Он это ощущал, но суть явлений постичь не мог, не мог объяснить, почему это случилось именно с ним, Никодимом Дызмой.
      Получив приглашение, он сразу догадался, что речь пойдет о выпуске хлебных облигаций, о том самом плане Куницкого, который с таким восторгом принял Уляницкий. Больше всего Никодим опасался, что министр станет его расспрашивать о подробностях. Надо быть настороже! Самое главное — придерживаться того метода, который давал до сих пор на практике самые лучшие результаты: говорить поменьше.
      Уляницкий и Яшунский радушно встретили Дызму.
      Поскольку Дызма и Уляницкий были на ты, сразу создалась дружественная атмосфера. Яшунский начал с комплиментов, напомнил Никодиму банкет 15 июля и инцидент с Терковским.
      — Еще тогда я вам так и сказал: будь у нас в стране побольше таких людей, как вы, дела шли бы у нас великолепно. Да, не сомневаюсь, что великолепно.
      — Вряд ли я заслужил…
      — Никодим, не прикидывайся скромником! — весело прогремел Уляницкий.
      Заговорили о хлебных облигациях. Дызма очутился под перекрестным огнем вопросов. Правда, оба сановника предупредили его, что в сельском хозяйстве смыслят мало, тем не менее Дызма был очень осторожен и все время опасался, как бы не ляпнуть какую-нибудь глупость. Но его выручила хорошая память: припоминая понемногу, он сумел повторить почти все, что сказал ему Куницкий. На всякий случай добавил и то, что слышал о «своем» проекте от Уляницкого.
      Яшунский был в восторге и потирал руки. Стало уже темнеть. Зажигая лампу, министр игриво улыбнулся:
      — Ну, дорогой пан Дызма, не могу, откровенно говоря, назвать вас златоустом, но голова у вас на месте. Стало быть, все в порядке. Имейте в виду — строжайшая тайна! На время. Потому что еще много предстоит поработать. Ясь подготовит проект закона, это пойдет в экономический комитет кабинета министров, а я завтра поговорю с премьером. Единственная трудность, которую я предвижу, это вопрос со складами. О постройке новых не может быть и речи. Кредитов мы не получим. Впрочем, главная трудность даже не в этом. Во всяком случае, пан Никодим, реализация вашего замечательного проекта без вас не обойдется, можете быть уверены.
      — Разумеется, — прогудел бас Уляницкого.
      — Вы не откажетесь сотрудничать с правительством? Можно на вас рассчитывать?
      Дызма почесал затылок:
      — Почему же, можно…
      — Благодарю вас от всего сердца. С моей точки зрения, главное — это ктозанят тем или иным делом. Вопрос личности!
      Яшунский запер ящики письменного стола. Уляницкий позвонил швейцару.
      Никодиму пришло в голову, что настал подходящий момент исполнить просьбу Куницкого.
      — Пан министр, — начал он, — и у меня есть свои заботы.
      — Да? К вашим услугам. — И министр с любопытством глянул на Дызму.
      — Вот в чем дело… В гродненской дирекции казенных лесов сидит некто Ольшевский. Этот Ольшевский все время делает пакости коборовской лесопильне… Он ненавидит Куницкого и поэтому все уменьшает этот… ну, как его… контингент дерева из казенных лесов…
      — Правда, — прервал его министр, — припоминаю: были даже какие-то жалобы. Этот Куницкий, вероятно, весьма оригинальная личность. Вас с ним что-нибудь связывает?
      — Боже упаси, только дела…
      — Никодим — его сосед и уполномоченный жены Куницкого, с которой тот в ссоре, — пояснил Уляницкий.
      — Пан Никодим, я буду откровенен, — ответил министр, — мне не хотелось бы отменять распоряжений Ольшевского. Куницкий слывет канальей и мошенником. Но я верю вам безоговорочно. Действительно ли увеличение контингента дерева послужит казне на пользу? Да или нет?
      — Да, — и Дызма кивнул головой.
      — Верно ли, что Ольшевский без оснований чинит помехи лесопильням пани Куницкой?
      — Без оснований.
      — Решено. Я считаю, что искусство управления заключается в умении принимать быстрые решения.
      Яшунский вынул визитную карточку, написал на ней что-то и, вручив ее Дызме, улыбнулся.
      — Пожалуйста! Вот записка Ольшевскому. Независимо от этого я велю завтра утром послать ему соответствующую телефонограмму. Вы когда возвращаетесь в деревню?
      — Послезавтра.
      — Жаль. Но не буду задерживать. Ждите от меня вестей. Ясь, у тебя есть адрес пана Дызмы?
      — Есть. Впрочем, завтра мы встретимся с ним на бридже у пани Пшеленекой. Никодим тоже там бывает.
      — Прекрасно. Еще раз благодарю, желаю счастливого пути.
      И он протянул Никодиму обе руки. Все надели пальто и вышли на улицу. Уляницкий хотел было поужинать с Дызмой, но министр воспротивился.
      — Опять напьешься, а момент серьезный — нельзя позволять себе никаких штучек.
      Они расстались, выйдя на Краковское предместье, и Никодим отправился в гостиницу. По дороге он остановился у одной из освещенных витрин, вынул из кармана записку министра и прочитал:
      «Директору Ольшевскому. Гродно.
      Прошу немедленно разрешить в благоприятном смысле претензию Никодима Дызмы по делу коборовского лесопильного завода.
       Яшунский».
      Никодим старательно спрятал записку в бумажник.
      — Ишь ты холера! — сказал он громко.
      В этом возгласе прозвучало и удовлетворение, и удивление, и больше всего восхищение самим собой.
      Дызма почувствовал почву под ногами. Эти люди из чужой, недосягаемой, казалось бы, для него среды нашли что-то в нем, в Дызме… Кто знает, может быть, они и правы…
      Да, Дызма был доволен собой.
      В гостинице его ждал сюрприз: узкий светло-серый конверт, адресованный на его имя. Из конверта пахнуло знакомыми духами. Лист почтовой бумаги был убористо исписан изящным ровным почерком, внизу подпись: Нина Куницкая.
      Никодим улыбнулся:
      — Смотри-ка! Что ж она такое пишет?
      Он зажег лампочку у кровати, скинул ботинки и, улегшись поудобнее, стал читать:
      «Уважаемый пан Никодим!
      Вас удивит мое письмо, а может быть, еще больше — моя просьба. Если я и смею к Вам обращаться, то лишь потому, что проявленное Вами расположение позволяет мне надеяться, что Вы на меня не рассердитесь.
      Речь идет о небольшой покупке: мне не удалось достать в Гродно хороших теннисных мячей. Я была бы Вам признательна, если б Вы купили дюжину мячей в Варшаве.
      Я могла бы, правда, написать в магазин, но мне хочется, чтоб Вы выбрали сами. Может быть, не стоило отнимать у Вас время, ведь оно имеет особую цену для Вас, пока Вы в Варшаве, где так много дел и развлечений — театры и приемы, ну, и… красивые женщины, которые, как мне нескромно проболталась Кася, так любят посылать кавалерам цветы. В Коборове нет красивых женщин, но цветы красивее, чем в Варшаве…
      Когда Вы вернетесь?
      Собственно, я злоупотребляю словом «вернетесь». Ведь вернуться можно только к тому, кого считают своим, близким; вернуться можно к чему-то, с чем связывает нас жизнь или чувство…
      Коборово сегодня печальное и серое. Вот уже несколько дней как оно кажется мне таким. Да ведь Вы знаете, как я его люблю и как должна бы его ненавидеть. Прошу Вас, не ставьте мне в вину того грустного диссонанса, который я вношу в веселую гармонию Вашего настроения. Что ж, признаюсь: мне недостает Вашего общества, я так одинока.
      Коборово ждет Вашего возвращения, пан Никодим, — извините, я снова употребила это слово, — ждет Вашего приезда.
       Нина Куницкая»
      Дызма дважды перечитал письмо, понюхал конверт и подумал: «Понравился я ей… Что ж, молода еще, а муж старый. Может, воспользоваться?»
      Но тут его стали мучить сомнения: не вышвырнет ли его Куницкий вон, как только заподозрит что-то неладное. Однако ему в ту же минуту пришло в голову, что теперь положение резко изменилось.
      «Попробуй только, старый хрыч! Теперь я могу взять тебя, за глотку! Известно ли тебе, с кем дело имеешь? С другом министра! Понятно?»
      Никодим поднялся с постели и в одних носках подошел к зеркалу. Он зажег все лампы и встал, подбоченясь и закинув голову. Он долго разглядывал себя, пока не пришел к убеждению, что долгое время сам недооценивал своей красоты.
      «Смотрит человек на себя с детства, привыкает, а как привыкнешь, так уж и кажется, будто нет ничего особенного…»
      Весь вечер не покидало его прекрасное настроение. Он сходил в кино, поужинал в баре. Потом спал до полудня. После завтрака прошелся по магазинам, купил заодно теннисные мячи для Нины. После обильного обеда дремал до самых сумерек. Разбудил его шофер: пора было натягивать фрак. Город сверкал уже тысячами ламп, поблескивал красными змеями неоновых реклам.
      На углу Маршалковской и Хмельной пришлось остановиться. Полицейский пропустил вереницу автомобилей и извозчиков с поперечной улицы. Никодим машинально стал рассматривать пешеходов и подумал, как хорошо восседать на мягких подушках шикарного автомобиля и как плохо толкаться на тротуаре.
      Вдруг он почувствовал, что на него кто-то смотрит. Маршалковская в этом месте была освещена слабо, и он разглядел ее не сразу.
      Манька!
      Никодим весь съежился. Втянул голову в плечи так, что нижняя часть лица скрылась под воротником пальто. Но было поздно.
      Работая локтями, Манька добралась до края тротуара. Вот она уже так близко, что может схватить его за руку. Однако Манька не осмелилась… Сдавленным голосом она пробормотала:
      — Никодим! Не узнаешь?
      Притворяться больше было нельзя. Никодим боялся, что разыграется сцена, что шофер заметит девушку в платке. И решил прибегнуть к хитрости; он повернулся к ней и, приложив палец к губам, пробормотал:
      — Тсс… Приду завтра…
      Девушка понимающе кивнула и спросила шепотом:
      — Во сколько?
      Но ответа так и не дождалась. Жезл полицейского сделал новое движение, и автомобиль рванулся в свободное пространство.
      Манька наклонилась вперед и долго стояла так, провожая глазами автомобиль.
      «Черт побери! — подумал Дызма. — Смеет еще заговаривать. Образина! Думает, наверно, что я и автомобиль украл».
      Он засмеялся про себя, однако решил, что будет избегать по вечерам Маршалковской. Зачем нарываться на неприятную встречу, да еще портить себе настроение воспоминаниями?
      Квартиру Пшеленской Дызма видел в третий раз, и каждый раз она производила на него иное впечатление. Сегодня все двери настежь, отовсюду потоки света. В двух-трех комнатах расставлены обтянутые новеньким зеленым сукном карточные столы, покрытые белой скатертью столики с подносами, уставленными пирожными и бутербродами.
      Гости еще не собрались. Дызма обошел несколько комнат, сел в гостиной на диван. Из другого конца квартиры до него донеслись отголоски ссоры, которая, видимо, нарастала, так как голоса становились все громче.
      — Так не дашь? Не дашь? — орал мужчина. В ответ ему что-то долго говорила женщина.
      Но Никодиму удалось уловить одни только бранные слова, которые произносились с особенным ударением:
      — Бездельник… Такого дармоеда… Это шантаж!.. Неблагодарный!
      — Последнее слово!.. — загремел мужской голос. — Дашь двести?
      — Не дам!
      В передней раздался звонок. Ссора утихла, через минуту в гостиную вошла с улыбкой пани Пшеленская. За ней следовал с любезной миной Кшепицкий. Со стороны передней появился старичок с огромной лысиной.
      Знакомя между собой гостей, Пшеленская стала жаловаться на непунктуальность теперешних мужчин. Старичок, которого величали профессором, был глуховат, и даже изрядно, потому что хозяйке пришлось повторить свое замечание о непунктуальности раза четыре, и каждый раз профессор переспрашивал:
      — Извините, что, что?
      Пшеленокая была уже в отчаянии, когда на выручку ей пришел Кшепицкий. Он выступил вперед и сказал с улыбкой: Тара-тара бум-цык-цык, старый дурак!
      Старичок кивнул головой и сказал убежденно:
      — Да, да, вечера уже холодны.
      Дызма расхохотался. Ему безумно понравилась шутка Кшепицкого, и, пользуясь тем, что пани Пшеленская вышла встречать новых гостей, он предложил:
      — Постойте, я ему тоже что-нибудь скажу. Только не слишком громко! — предупредил Кшепицкий.
      Никодим обратился к профессору:
      — Пес тебе морду лизал, лысое чучело!
      — Извините, что, что?
      — Лизал!
      — Извините, не расслышал. Что, что?
      Дызму трясло от смеха. Старик начал уже подозревать неладное. Положение спас Кшепицкий: он рявкнул профессору прямо в ухо:
      — Он хотел вам рассказать свежий анекдотец!
      — А, слушаю, слушаю.
      Меж тем в гостиную вошло еще несколько человек, не успели они со всеми раскланяться, как в дверях появился полковник Вареда. Это избавило Дызму от анекдота.
      — Здравствуй, Никусь! Тебя ли я вижу! — воскликнул полковник.
      — Как живешь, Вацусь?
      — Ну, как? Устроил свои дела у Яшунского?
      — Спасибо, все в порядке.
      Гостиная и смежные комнаты наполнились гостями. Пришли почти одни мужчины, было только пять-шесть пожилых дам. Кое-кто сел уже играть в бридж.
      Пока Никодим болтал с Варедой, явился Уляницкий. Оказалось, что, несмотря на меры предосторожности, принятые министром, полковник был тоже осведомлен о проекте Дызмы, и Уляницкий стал без стеснения рассказывать о деле, которое, по его словам, двигалось полным ходом. Вареда поздравил Никодима и пожелал ему успешно осуществить свой грандиозный проект.
      Подошла пани Пшеленская и осведомилась, не сыграют ли они в бридж. Вареда и Уляницкий охотно согласились.
      Поскольку все партии были уже составлены, хозяйка дома предложила себя в партнеры. Дызма играть не умел, и четвертым пригласили какого-то худощавого господина: как выяснил Дызма впоследствии, это был один из высших чинов полиции.
      Сперва Никодим наблюдал за игрой, потом это ему наскучило, и он подошел к не участвовавшим в игре мужчинам, среди которых заметил Кшепицкого.
      Едва Дызма удалился, полицейский спросил Пшеленскую:
      — Кто такой этот пан Дызма?
      — Пан Дызма? — удивилась она. — Разве вы его не знаете?
      — К сожалению…
      — Как? — спросил Уляницкий. — Вы не помните инцидент с Терковским?
      — Ах, так. Понятно.
      — Пан Дызма, — вставила пани Пшеленская, — очень порядочный человек. Он учился вместе с моим племянником Жоржем Понимирским в Оксфордском университете. С тех пор они в дружбе.
      — Помещик?
      — Да. Родом из Курляндии. В настоящее время — управляющий в имении моей племянницы.
      — Никодим — золотая голова! — отозвался Уляницкий. — Яшунский сказал, что он пойдет дальше, чем мы все полагаем.
      — Малый что надо! — добавил Вареда.
      — Очень симпатичный человек! — заверила хозяйка дома.
      — Действительно, — с убеждением произнес полицейский чин, — он производит солидное впечатление.
      — Две трефы, — объявил Уляницкий, поднимая кусты своих бровей.
      — Тогда мы скажем: три трефы, — вставила игравшая в паре с Уляницким пани Пшеленская.
      Дызма скучал. В глубине души он дивился людям, которых занимала игра. Он съел уже немало бутербродов, пирожных, выпил несколько рюмок коньяку. Среди тех, кто не принимал участия в игре, разговор шел о международной политике, о скачках. К обеим темам Дызма был совершенно равнодушен. Он стал подумывать, как бы уйти. Решив воспользоваться моментом, когда хозяйка встала на минуту из-за стола, он догнал ее в передней и заявил:
      — Извините, я должен уйти.
      — Как жаль! Это действительно необходимо?
      — Да, завтра я уезжаю очень рано, надо выспаться.
      — Мне так хотелось бы обстоятельно поговорить с вами об этом деле…
      — Еще ничего не потеряно: скоро я буду опять в Варшаве.
      В действительности Дызма и не думал ложиться. Он отпустил шофера, велев ему подать машину в семь утра и быть готовым к поездке в Коборово. Никодим пошел пешком.
      Близилась полночь, и улицы опустели. Изредка навстречу попадались запоздалые пешеходы. Оживление царило только на Новом свете, где было множество женщин, о профессии которых можно было без труда догадаться по их повадкам.
      Дызма долго присматривался, пока не выбрал одну рослую брюнетку. Они быстро договорились.
      Брезжил рассвет, когда Никодим вернулся в гостиницу. Он вспомнил Маньку и пожалел, что провел ночь не с нею.
      Небо было покрыто свинцовыми тучами. Около семи пошел дождь.
      Дызма расплатился по счету. Подъехал автомобиль с поднятым верхом, и Дызма, проклиная погоду, забился в угол машины.
      Ехал он в Гродно. Он хотел явиться в Коборово уже с результатами, чтобы тем самым поразить Куницкого эффектом, которым, в сущности, и сам был озадачен. Никодим отлично сознавал, что добился помощи министра благодаря удачному пересказу изложенного Куницким проекта. Стоило только подытожить факты, как без труда напрашивался сам собой вывод: весьма выгодно бывает повторять чужие мысли, выдавая их за свои.
      Дызма решил шире применять этот метод, соблюдая, разумеется, необходимую осторожность. Его радовала возможность вращаться в недоступном ему до сих пор светском обществе. Теперь он начал верить, что приживется там. Он не сомневался, что Куницкий не только не захочет отделаться от него, но будет и руками и ногами держаться за такого управляющего.
      «Тут-то можно будет поживиться. Ему, мерзавцу, придется увеличить мне жалованье».
      Никодим потер руки. Он чувствовал, что в его жизни открылась новая страница. Кем она написана и зачем — это его не интересовало. Из разговора с Яшунским он знал, что его, Дызму, не обойдут при реализации хлебного проекта. Он не представлял себе, что имел в виду министр, и готов был думать, что за проект ему дадут премию. Начальник почтовой конторы в Лыскове, пан Бочек, рассказывал как-то, что один из чиновников окружной дирекции почт получил в награду тысячу злотых за изобретение нового способа штемпелевания писем. А ему дадут, пожалуй, больше, потому что хлеб — это вам не письма!
      Воспоминание о пане Бочеке и о Лыскове вызвало улыбку у Никодима.
      «Что бы они сказали, если б узнали, какое я теперь получаю жалованье и с какими особами на ты?! Обалдели бы! Шантрапа!»
      Министры, графы… Такая дама, как пани Пшеленская, пригласила его на обед…
      Впрочем, это его не радовало. Его мучила мысль, что он зря впутался в дело Понимирского, из которого не выйдет ровно ничего, одни неприятности, если об этом вдруг узнает Куницкий. Пройдоха! Он так богат, что найдет способ отомстить Дызме.
      Единственный выход — сказать Понимирскому, что тетка и слышать ни о чем не хочет, а на долге поставила крест.
      Этим размышлениям Дызма предавался всю дорогу до Гродно.
      Хорошо знавший город шофер сразу нашел кирпичный, похожий на казарму дом, где помещалась дирекция лесов.
      Был уже пятый час вечера, и в конторе Дызма застал только дежурного чиновника.
      — Я к пану Ольшевскому. Он здесь?
      — Нет. Приходите в приемное время, — сухо ответил дежурный.
      Тогда Дызма повысил голос:
      — Это для вас, молодой человек, существуют присутственные часы — не для меня. И вообще, прошу повежливей, вы еще не знаете, с кем говорите.
      — Разве я невежлив? — стал защищаться чиновник. — Откуда мне знать, с кем говорю? Ведь вы даже не назвали своего имени.
      — Но, но, без фамильярностей. Дуйте к своему пану Ольшевскому и доложите, что приехал пан Дызма с поручением от министра. Пусть сию же минуту придет, мне некогда.
      Не переставая отвешивать поклоны, перепуганный чиновник сообщил Дызме, что не имеет права отлучиться, но может позвонить директору на квартиру.
      Он проводил Никодима в кабинет начальника и ничуть не удивился, когда заносчивый посетитель расселся в кресле за директорским столом.
      Не прошло и четверти часа, как явился Ольшевский. По-видимому, он только что проснулся. Ольшевский нервничал: на квадратном лице подрагивали мускулы, рот вежливо улыбался, небольшие рыжеватые усики вытянулись в почтительную ниточку. То, что посетитель занял его кресло, обескуражило директора. Но он старался не подать вида.
      — Ольшевский! Очень рад, что…
      — Не знаю, рады вы или нет, — ответил Дызма, слегка поднимаясь и протягивая руку. — Дызма!
      — Разумеется, рад… Как раз сегодня утром я получил телефонограмму из министерства.
      — Благодарите бога, что не получили отставку.
      — Но, пан Дызма, — взволнованно запротестовал Ольшевский, — я этого не заслужил. Я всегда неукоснительно выполнял все уставы, все распоряжения. Никогда ни на буквочку не отступил…
      — Ну и что? — с насмешкой спросил Дызма. — Иногда вам эта буквочка велит продавать отечественным фирмам сучки да палки, а остальное за бесценок спускать заграницу.
      Ссылаясь на даты и параграфы, которые сыпались из его рта, как из рога изобилия, чиновник стал оправдываться. Тогда Дызма вынул записную книжку, где добрая половина страниц была исписана наставлениями Куницкого, и повел на него атаку. Он бурей обрушился на Ольшевского за волокиту; когда тот стал извиняться, объясняя, как трудно иногда принять решение, Никодим без запинки повторил афоризм Яшунского: