Коборовский климат фатально действовал на ревматизм Никодима Дызмы. К утру выяснилось, что он целую ночь не сомкнул глаз, что боли усилились. С таким докладом пришла к пани Нине горничная. Она вернулась к Дызме с новым ассортиментом лекарств и с вопросом от хозяйки, не угодно ли Никодиму книг для чтения.
      Дызме не хотелось читать, и он, не желая прослыть невеждой, заявил горничной, что ему трудно будет держать книгу в руках.
      Эффект оказался самым неожиданным. За дверью послышался голос Нины:
      — Добрый день, пан Дызма. Меня огорчает, что вам не лучше. Не послать ли за доктором?
      — Нет, не надо, — решительно ответил Никодим.
      — Вам, наверно, скучно. А что, если вам почитать вслух?
      — Да ведь некому.
      Последовало молчание. Затем Нина спросила:
      — Можно к вам войти?
      — Пожалуйста.
      Нина вошла в комнату и поглядела на Никодима с участием и любопытством. Затем предложила почитать сама. Дызме ничего не оставалось, как согласиться, рассыпаясь в благодарностях, просить прощения за беспокойство.
      — Ну, что там! Пустяки! Я и так сижу без дела. Это доставит мне удовольствие. Скажите только, какого автора вам почитать.
      Никодим задумался: надо выбрать какого-нибудь получше, такого, которого в Лыскове читали люди интеллигентные. Он вспомнил одного англичанина, имя у него произносится «Джек», а пишется как-то совсем иначе.
      — Может, Джека Лондона? — попросил он. Нина улыбнулась и кивнула.
      — Сейчас принесу.
      И вскоре вернулась, неся несколько книг в изящных переплетах.
      — Я не удивилась, узнав, что вы любите Джека Лондона.
      Дызма отроду не читал Лондона, однако заметил:
      — Действительно, он мне очень нравится, но почему вы так сказали?
      — Вы меня извините — может быть, это просто хвастовство, но мне кажется, что я наблюдательна. А вас нетрудно разгадать, хоть вы и замкнутая натура, живущая внутренней жизнью, как бы в splendid isolation…
      — Неужели?
      — Да. Мы, женщины, достигаем этого, может быть, ненаучным путем, даже не методически, но мы специалисты в психоанализе, я бы сказала — в прикладной психологии. Интуиция заменяет нам исследовательский метод, а инстинкт предостерегает от ошибок.
      «Вот разболталась», — подумал Дызма.
      — И поэтому, — продолжала Нина, машинально листая книгу, — мы легче находим ключ к чтению закрытой, чем открытой книги.
      — Гм, но зачем же искать какой-то ключ, если каждую книжку легко открыть? — возразил Никодим.
      Он полагал, что Нина, заговорив о закрытых книгах, собирается продемонстрировать перед ним чтение Лондона сквозь переплет. Поэтому он добавил:
      — Нет ничего легче, как открыть книгу.
      Нина заглянула ему в глаза и возразила:
      — Нет. Попадаются такие, которые этого не выносят, именно они самые интересные. Их можно прочитать только глазами воображения. Вы согласны со мной?
      — Право, не знаю, — ответил Дызма, но задумываясь. — Я таких книжек не встречал. Видел очень дорогие издания, но каждую книгу мог без труда открыть и прочесть.
      Это понятно: вы, верно, вообще не берете в руки книг неинтересных, а те, что вызывают у вас интерес, как бы под действием магнетизма открываются сами. Сильной воле свойственны такие влияния…
      Дызма рассмеялся. «Что за вздор она городит!» Вслух он сказал:
      — Но ведь для того, чтобы открыть книгу, надо силы не больше, чем у младенца.
      — Однако у вас необычайно сильный характер…
      — У меня? — изумился Дызма.
      — О, не пытайтесь спорить. У меня масса наблюдений, которые подтверждают это, — с торжествующей улыбкой произнесла Нина. — Взять хоть бы тот факт, что вы любите Лондона… Ведь это характерно для вашего вкуса! Почему не Поль Жеральди, не Моруа, не Уайльд, не Синклер Льюис, не Жеромский, не Манн, не Шоу, а именно Лондон с его поэзией тихого творческого героизма, с его языческим восприятием могущества борьбы, с его апофеозом труда.
      Дызма молчал.
      — Вот видите. Наперед могу вам сказать, что вы любите не Шопена, а Брамса, что Матейко вам ближе, чем Яцек Мальчевский, а Линдберг роднее Сирано де Бержерака, готический стиль и небоскребы больше вам по душе, чем барокко и рококо…
      Она глядела на него своими огромными голубыми детскими глазами, словно хотела сказать: «Я знаю, дядя, какую ты мне принес игрушку!»
      Дызма не знал, что и отвечать, поэтому скривился от боли и застонал. Нина озабоченно стала расспрашивать Никодима, не наскучил ли ему разговор, не хочет ли он вздремнуть?..
      — Скажите мне, только откровенно, верно ли я определила ваши вкусы?
      «А черт его знает!» — подумал про себя Никодим и на всякий случай ответил:
      — Отчасти да, отчасти нет.
      — Ну хорошо, — сказала Нина не без удовлетворения и засмеялась. — Теперь почитаем. Хотите «Голос крови»?
      — Пожалуйста.
      Нина принялась читать. Это оказалась история о собаке, которую украли. Дызма с возрастающим нетерпением ожидал, когда наконец вмешается полиция; но рассказ пошел по другому руслу, и Никодим мало-помалу упустил нить повествования и уже ничего не понимал и не слышал, кроме мелодичного, мягкого голоса Нины.
      Он стал размышлять о разговоре, который только что произошел между ними, и пришел к выводу, что беседа была странной: у этой красавицы Нины был такой вид, будто она говорила совсем не о книжке… А может быть?..
      И вдруг ему вспомнилась маленькая гостиная в квартире начальника почтовой конторы в Лыскове пана Бочека, две его незамужние дочери, учительница начальной школы панна Валяскова, писарь мирового судьи Юрчак и прочая «золотая» молодежь Лыскова. В этой комнате, такой убогой, по сравнению с пышными апартаментами Куницкого, они собирались для того, чтоб поиграть в цензуру. Панна Ледзя Бочек восседала посредине комнаты, изображая собой книжку. И о ней говорили всякую всячину: что она неразрезанный том, поваренная книга, сборник стихов, говорили, что она такая книжка, которая с виду хороша, но лучше не открывать… Ага!
      Это, верно, что-нибудь в таком же роде… непременно что-нибудь такое! Но хорошее или плохое говорила ему эта пани?.. Может быть, и хорошее; впрочем, у этих бар никогда ничего не узнаешь!
      «А если я ей понравился?.. Не может быть».
      Голос Нины звенел, переливался, дрожал от волнения. Длинная тень от опущенных ресниц падала на белые щеки. В извивах пышных волос сверкало солнце. Пронизывая густую листву, оно падало на ковер ярким колыхающимся бликом. Пахло лавандой и июлем. Богатая мебель кичливо сверкала позолотой и бронзой. С разукрашенного арабесками потолка свешивалась тяжелая лампа, блистали ее рубиновые подвески.
      «Боже мой, кто мог подумать неделю назад, что я, Никодим Дызма, буду лежать в этой роскошной комнате на великолепной постели, а эта красивая дама будет мне читать книгу!»
      Он закрыл глаза, и вдруг ему стало страшно:
      «А что, если это сон, если все это фантазия, если я открою глаза и снова увижу закопченные, сырые стены комнаты Бартика на Луцкой? А этот голос… Не Манька ли читает Валентовой „Курьера"?»
      Тут голос умолк, и через некоторое время послышался негромкий вопрос:
      — Вы заснули?
      Дызма открыл глаза и улыбнулся:
      — Нет, что вы!
      — Боль прошла? Вам лучше? Никодим снова улыбнулся.
      — Боль не прошла, но мне лучше. Нина молчала.
      — Когда вы здесь, мне лучше.
      Нина посмотрела на него с грустью и ничего не ответила. Никодим подумал, что этот сумасшедший, ее брат, должно быть, не соврал, сказав, что она несчастна. Представился случай проверить и другие сведения, поэтому Дызма спросил:
      — Вы чем-то расстроены?
      — В этом доме вы, наверно, единственный человек, который может сказать, что ему хорошо.
      — Почему единственный?
      — Вы ничем не связаны с этим домом… Боже мой, да ведь вы в любую минуту можете бежать отсюда, бежать навсегда.
      Губы у нее дрожали, на глазах блеснули слезы.
      — И убежите, наверно…
      — Нет, — горячо запротестовал он, вспомнив о своем окладе, — я хотел бы остаться тут как можно дольше.
      Нина покраснела.
      — Вы это искренне говорите?
      — Зачем мне морочить вам голову? Конечно, искренне.
      — Разве общество людей несчастных вас не пугает?
      — Ничуть. А, потом, почему вы считаете себя несчастной? Женщина вы молодая, здоровая, богатая, жизнь у вас легкая…
      — Ах! — прервала его Нина. — Разве можно назвать это жизнью?
      Дызма искоса глянул на нее.
      — Разве что муж не любит?
      — Муж? — Ее лицо выразило презрение и брезгливость. — Муж! Я предпочла бы, чтоб он меня ненавидел. Что связывает меня с ним? Думает только о том, чтоб умножить капитал, единственная забота… Круг его интересов мне так чужд!.. Он никогда не пробовал заглянуть мне в душу и понять…
      Она закусила губу.
      — Впрочем, зачем я говорю вам это?..
      — Это хорошо, что говорите.
      — Вы и так видите все. Пан Никодим, скажите, может ли быть счастливым одинокий человек, совершенно одинокий человек?
      — Не знаю… Я тоже совсем одинокий.
      — Как? У вас никого нет? Нет семьи?
      — Совсем никого.
      — И это вас не угнетает?
      — Пожалуй, нет.
      — Потому что вы мужчина. У вас сильный, замкнутый характер. Вы не знаете одиночества, потому что вы натура цельная. Я даже не уверена, что вы способны понять одиночество такого слабого существа, как я.
      — У вас есть падчерица.
      — Ах! Кася… это женщина… — вырвалось у Нины с досадой, и опять она закусила тубу и, опустив глаза, продолжала: — Знаете, за много лет я впервые встретила такого человека, как вы, с которым чувствую себя так свободно, так… В вашем участии нет ни оскорбительной жалости, ни равнодушия бесстрастного наблюдателя… Знаете, ведь я ни с кем не общаюсь. Вы первый, с кем я позволила себе откровенно обменяться мыслями, и чувствую, меня не поймут превратно.
      Нина зарделась, говорила с возбуждением. Дызма уже не сомневался, что она им заинтересовалась.
      — Может быть, вам тягостно, что я посвящаю вас в свои горести?
      — Избави бог.
      — Разве они интересуют вас?
      — Очень.
      — Вы так добры ко мне.
      — Вы ко мне тоже. Не расстраивайтесь: все пройдет, надо только не принимать горести близко к сердцу.
      Нина улыбнулась.
      — Вы обращаетесь со мной как с ребенком, которого смешат нелепой шуткой, чтоб он перестал плакать. Но, знаете, грубоватость часто бывает хорошим лекарством.
      — Нельзя отступать перед бедой, надо думать, как избавиться от нее.
      Нина нахмурилась.
      — Здесь нет спасения.
      — Каждый человек — кузнец своего счастья, — произнес Никодим с убеждением.
      — Кузнец только тот, у кого сильные руки, а вы видите, какие они у меня слабые.
      И она протянула к нему руку, от которой исходило благоухание. Дызма поцеловал ее руку и ощутил в ответ крепкое пожатие.
      — Нужны сильные руки, — сказала она, — вот такие… Такими руками можно не только свою судьбу выковать… Иногда мне кажется: для сильной воли нет никаких преград, нет для нее невозможного… Она всемогуща, она крушит сталь, строит будущее… И если она не своекорыстна, она протянет руку помощи, спасая бедные, слабые существа… Сколько поэзии в мощи такого человека!..
      Нина медленно отняла руку и добавила:
      — Вам, наверно, кажется, что я слишком экзальтированна?
      Дызма не знал, что ответить, и потому опять прибег к испытанному средству: застонал от боли и схватился за локоть.
      — Больно?
      — Очень.
      — Бедняжка! Может, послать за доктором?
      — Нет. Благодарю вас.
      — Мне так хочется вам помочь.
      — У вас доброе сердце.
      — Что из того? — сказала Нина с грустью и опять взяла в руки книгу. — Будем читать?
      — Может, вам надоело?
      — О нет, я люблю читать вслух.
      Раздался стук в дверь, и послышался голос Каси:
      — Нина, можно тебя на минутку?
      — Извините, — сказала Нина, вставая, — я сейчас вернусь.
      Снаружи долетел раздраженный голос Каси, потом все стихло.
      Дызма стал размышлять над своим положением. Он нравится Нине. В этом, кажется, нет сомнений. Какие выгоды можно извлечь из этого? Удастся ли благодаря ее помощи удержаться на месте управляющего?
      «Сомнительно, — сам себе возразил Никодим. — У нее нет влияния на мужа. Как только старик увидит, что я ни на что не гожусь, он выставит меня без разговоров. Болеть вечно тоже нельзя!»
      Дызму удивил неожиданный успех у такой образованной дамы, но от этого он не ощутил ни радости, ни гордости. Голова была занята одним: найти способ подольше продержаться в Коборове, никакие другие чувства не могли оторвать его от этого стремления. Нина, очевидно, считает, что он достоин доверия. И она ему нравилась, но не больше, чем Кася, Манька, чем любая другая молодая женщина.
      Любовь еще не посещала сердца Никодима Дызмы. На страницах его жизни запечатлелись лишь воспоминания о немногочисленных случайных, ничего не значащих встречах. Думая сейчас о Нине, он не пытался заглянуть вперед, не строил планов. Больше того, врожденная осторожность удерживала его от смелого шага: ведь это могло повредить ему. А вдруг муж обо всем догадается?
      Нина вернулась расстроенная, и Никодим подумал, что у нее, вероятно, был неприятный разговор с Касей. Она продолжала читать вслух, но они уже не разговаривали друг с другом до самого обеда. После обеда Никодим заснул и проснулся с наступлением темноты от стука в дверь. Это был Куницкий.
      Он был очень огорчен болезнью Дызмы и хотел телеграммой вызвать доктора. С трудом Дызма отговорил его от этого, заверив, что ему уже лучше и что завтра или послезавтра он встанет на ноги.
      — Ах, как это хорошо, — обрадовался Куницкий, — а то Ольшевский в гроб меня вгонит; что он вытворяет — уму непостижимо. Представьте себе: велел задержать сосну — якобы я не внес полностью задатка. А задаток составлял сорок тысяч двести злотых. Забыл я об этих двухстах злотых, видит бог, забыл, а теперь этот негодяй остановил мне всю работу. Из-за каких-то двухсот злотых! Удар может хватить человека!
      Волнуясь, Куницкий тараторил все быстрее. Битый час рассказывал он о конфликтах с дирекцией казенных лесов и выразил под конец надежду, что благодаря вмешательству Дызмы избавится от мытарств. Дорогому пану Никодиму надо только поскорее отправиться в Варшаву и поговорить там с министром Яшунским.
      Дызма заверил его, что, как только встанет, съездит в Варшаву.
      — А как вы думаете, дорогой пан Никодим, легко у вас дело пойдет? Скоро уладите?
      — Уладим, — ответил Дызма, — будьте покойны. Может, только деньги понадобятся на мелкие расходы.
      — Расходы? Пустяки. Дам, сколько надо, наличными. Ну как вы здесь, в Коборове? Скучаете?
      Дызма запротестовал. Он очень мило проводит время.
      — Учтите только одно, когда будете устраивать наши дела в Варшаве… Помните, что Коборово записано не на мое имя, а на имя жены. Я должен был это сделать из соображений формального порядка.
      — Значит, я буду выступать как бы от имени вашей супруги? — спросил Дызма, припоминая разговор с Понимирским.
      — Да, да, хотя можете и от моего, потому что я — фактический владелец… У меня есть полномочия от жены.
      Дызму так и подмывало спросить, есть ли у него векселя, но он сдержался: у старика могли зародиться подозрения.
      Куницкий стал расспрашивать Никодима, в каком состоянии, по его мнению, хозяйство в Коборове; но вынужден был отказаться от своей затеи, так как больным снова овладел приступ ревматизма, да такой сильный, что пан Никодим шипел от боли, а выражение его лица изменилось до неузнаваемости.
      После ужина Куницкий снова заглянул к Дызме, по тот прикинулся, будто спит, и это избавило его от дальнейших разговоров. Ночью Никодим долго размышлял о неизбежном путешествии в столицу, откуда, пожалуй, уже не вернется. Однако он решил, что попытается протянуть как можно дольше. Во всяком случае, нетрудно будет отыскать полковника Вареду и попросить его переговорить с министром.
      Вспомнил Понимирского. Чем черт не шутит — может быть, стоит взять от него письмо? Если у тетки Понимирского есть связи, то и через нее можно будет, пожалуй, чего-нибудь добиться. Конечно, он не допускал и мысли, что сможет устроить дела Куницкого: это было невероятно. Дызма стремился только укрепить Куницкого в уверенности, что он, Дызма, в самом деле дружит с министром и если не теперь, то по крайней мере со временем сумеет добиться увольнения Ольшевского, что ему по плечу выхлопотать такое увеличение поставок древесины из казенных лесов, какое может удовлетворить ненасытного старика.
      Вскоре после ухода Куницкого пришла Нина. Она была грустнее обычного, встревожена еще больше, чем днем, но на улыбку Дызмы ответила улыбкой. Нина осведомилась о его здоровье, пожаловалась на мигрень, из-за которой не спала всю ночь, и наконец спросила:
      — Вы, кажется, едете в Варшаву? Надолго?
      — На неделю, самое большее — на десять дней.
      — Варшава… — произнесла Нина задумчиво. — Вы любите Варшаву?
      — Нет, нет… То есть, собственно, очень любила когда-то… Даже и теперь люблю, только сама себе там не нравлюсь.
      — Да… У вас там есть родные, друзья?
      — Не знаю… Нет, — ответила она после минутного колебания.
      Никодим решил осторожно выяснить вопрос о существовании тетки Пшеленской.
      — Не тетка ли вам пани Пшеленская? Лицо Нины выразило огорчение.
      — Ах, вы знакомы с пани Пшеленской?.. Да, да, но после моей свадьбы я с ней не поддерживаю никаких отношений. Мы даже не переписываемся.
      — Вот как!
      — А вы бываете у нее?
      — Изредка, — протянул Дызма. — Пани Пшеленская не выносит, кажется, пана Куницкого, но вас любит.
      Нина не выдержала и тихо спросила:
      — Вы говорили с ней обо мне?.. Ах, простите за нескромность, но это меня так взволновало. Не удивляйтесь. Все воспоминания юности связаны с этим домом и с кругом знакомых тети Пшеленской… Вы там бываете…
      — Отчего же вы к ней не заглянете?
      — Ах… Сами понимаете. Муж… Они не могут мне этого простить… — Нина отвернулась и шепотом добавила: — Так же как я не могу себе простить этого.
      Никодим молчал.
      — Мне стыдно, что и тогда и сейчас я с вами так откровенна… Но у меня нет сил… Я очень слаба… Очень несчастна…
      — Не огорчайтесь, поверьте: все изменится к лучшему.
      — Не утешайте меня, прошу вас. Я знаю, я чувствую, что нашла в вашем чутком сердце глубокий, искренний отклик… Мы еще мало знакомы, но у меня к вам такое доверие… Не надо, не утешайте меня, у меня нет никакого выхода. Достаточно того, что вы меня понимаете… Вы один, — добавила она, помолчав.
      — Почему вы говорите, что нет выхода? Разве вы не можете развестись с мужем?
      — Не могу, — ответила Нина, опустив глаза.
      — Гм, значит, все-таки вы привязаны к нему… В глазах Нины зажегся огонек.
      — Нет, нет, — горячо запротестовала она. — Как вы можете подозревать! Меня ничто не связывает с этим лавочником… Этот старик…
      В голосе звучали ненависть и отвращение.
      — Почему же вы говорите, что не можете развестись? — удивился Дызма.
      Я не смогу жить… в нужде… Впрочем, мне приходится думать не только о себе.
      — Вы шутите, — прикинулся простачком Никодим. — Коборово — это миллионы, и это ваша собственность.
      — Вы ошибаетесь. Коборово принадлежит мужу.
      — Но пан Куницкий мне говорил…
      — Да. Оно записано на мое имя, но в случае развода я буду нищей.
      — Не понимаю.
      — Ах, зачем говорить об этом!.. Видите ли, мой муж взял у меня обязательства на такую сумму, которая превышает стоимость Коборова.
      — Выманил хитростью?
      — Нет. Взял, потому что эта сумма причиталась ему… на покрытие долга моей семьи.
      — Ага…
      — Не будем говорить об этом, мне это так неприятно… — Нина умоляюще сложила руки, заглянула Никодиму в глаза. — Прошу вас, не говорите об этом с теткой. Хорошо?
      — Как вам угодно. Впрочем…
      — Прошу вас! Очень прошу! Тот мир уже не существует для меня, мне туда нет возврата… Давайте лучше читать…
      Нина взяла книгу и раскрыла ее там, где была закладка. Она принялась читать, но едва произнесла несколько слов, как голос у нее задрожал. От рыданий грудь стала судорожно подниматься и опускаться.
      — Не плачьте, не надо плакать, — беспомощно успокаивал ее Дызма.
      — Боже мой, боже мой, — запричитала Нина. — Вы так добры ко мне… Вы такой добрый… Простите меня… Это нервы…
      Она вскочила и выбежала из комнаты.
      «Ясно как день, — подумал Дызма, — она влюбилась в меня».
      — Влюбилась, — произнес он вслух и торжествующе улыбнулся.
      На ночном столике стояло маленькое зеркальце. Никодим взял его в руку и долго разглядывал свое лицо — удивленный, заинтересованный и самодовольный.

      Управляемый опытной рукой шофера, легко и плавно катился автомобиль по ровному шоссе. После вчерашнего дождя кое-где поблескивали крохотные лужицы. Свежее утро искрилось от солнечных лучей.
      Дызма ехал в Варшаву.
      Куницкий нарочно отправил его в автомобиле, а не по железной дороге. Он заявил, что так будет внушительнее.
      И действительно, на редкость элегантный, роскошно отделанный автомобиль был, казалось, специально создан для представительства. Белая ливрея шофера и плед из тигровой шкуры, покрывающий ноги Дызмы, дополняли картину. Поэтому-то каждый раз, когда они останавливались в каком-нибудь городке — а это случалось редко, — машину тотчас окружала толпа зевак, которых дивил не только автомобиль, но и высокомерная физиономия развалившегося на сиденье пассажира.
      На одной из таких остановок Дызма вынул из портфеля незапечатанный конверт. Это было взятое Дызмой на всякий случай письмо графа Понимирского к пани Пшеленской. Теперь он стал его читать. Письмо гласило:
      «Дорогая тетя!
      Пользуясь случаем, что в Коборове, захваченном бандитом Куником, управляющим стал пан Никодим Дызма (из курляндской шляхты), которому я вполне доверяю, хотя, быть может, вид его не заслуживает доверия, поскольку это истинный джентльмен и к тому же мой приятель по Оксфордскому университету, поскольку он ко мне расположен (что вполне естественно) и худо относится к этому прохвосту Кунику, — что также вполне естественно, — прошу Вас, дорогая тетя, посоветоваться с кем следует и, используя связи пана Дызмы, добиться моего освобождения с помощью врачебной экспертизы, которая установит, что я не являюсь душевнобольным и могу быть освобожден по приговору суда, с тем чтобы я предъявил впоследствии Кунику иск о присвоении им Коборова, что будет иметь успех, если Вы соберете, где требуется, подробную информацию о мошенничествах этого внебрачного сына прачки, о мошенничествах, о которых Вы мне говорили и которые связаны со шпалами, казенными поставами и присвоением шляхетской фамилии «Куницкий» благодаря подкупу и подделке документов, что мог бы установить внезапный обыск, так как Куник все свои документы держит в несгораемом шкафу за занавесью в спальне, о чем я узнал от прислуги, которая до некоторой степени мне предана, в связи с чем я намерен — но только в крайнем случае — произвести un coup d'etat и, если это будет необходимо, лично застрелить негодяя, что, однако, не доставит мне ни малейшего удовольствия, ибо, как Вы знаете, я охочусь только на благородную дичь, к которой эта свинья Куник не относится и место которому если не в хлеву, то в тюрьме, в чем и рассчитываю на Ваше содействие, дорогая тетя, ибо после ввода во владение Коборовом я тотчас уплачу Вам свой долг, отдам проценты, отдам также долг Зызе Кшепицкому и даже женюсь на панне Хульчинской, хоть она не молода и лицо у нее все в веснушках, это я сделаю исключительно для того, чтобы доставить Вам удовольствие, о чем пан Никодим Дызма осведомлен и au courant всего этого дела, и потому прошу советоваться с ним, ибо у него большие связи в Варшаве, особенно в правительственных кругах, что не может не иметь значения в моем деле, которое, надо сказать, является до некоторой степени и Вашим делом, на чем кончаю письмо, за пространность которого извиняюсь, и присовокупляю родственные поцелуи, — как всегда любящий Вас племянник