Через два дня после приезда молодоженов возвратился в Коборово и Кшепицкий — он задержался в Варшаве из-за каких-то дел своего патрона.
      Кшепицкий горячо принялся за прерванную деятельность: начиналась поставка шпал, да и весенние работы в поле требовали неустанного надзора. Поэтому Никодиму и его жене он не мог посвятить много времени, о чем те, впрочем, не горевали. Дни, недели проходили у них в развлечениях: они катались на лодке, в автомобиле, ездили верхом, играли на бильярде.
      Нина чувствовала себя счастливой. Иногда, правда, в душе у нее шевелилось что-то вроде сомнения, но все недостатки Никодима она приписывала его чудачествам, которые следовало простить столь выдающейся личности. Наконец у нее было немало оснований для признательности! Если днем на нее находило иногда раздумье, то наступившая ночь заставляла забыть все. Чувственность, долгое время дремавшая где-то на дне ее существа, захватила теперь Нину, стала для нее главным.
      Молодожены жили припеваючи, и супружеские узы обещали быть прочными.
      Лишь два месяца спустя начали они думать о визитах к окрестным помещикам, о приемах в своей усадьбе, которые были необходимы еще и потому, что на лето ожидали пани Пшеленскую и других гостей из Варшавы.
      Никодим немало времени уделял самообразованию: один или с Понимирским он запирался в библиотеке и читал. Делал он это безо всякой охоты, но у него было достаточно сообразительности, чтобы понять, какие преимущества дает начитанность и знание иностранных языков.
      Вечером, за ужином, он говорил порой вскользь о прочитанных книгах, распространялся о взглядах того или иного писателя, наблюдая при этом исподволь за эффектом, какой производили его слова. Не только Нина, но и Кшепицкий почтительно выслушивал Никодима. Вскоре в Коборове вошел в обиход термин для обозначения тех часов, которые он проводил в библиотеке. Это называлось: пан помещик занимается научной работой.
      Изредка Дызма осматривал фольварки и фабрики. Забота о хозяйстве лежала на плечах Кшепицкого. Постоянный рост доходов был ощутительным доказательством того, что новый управляющий отлично справляется с делом.
      Жорж Понимирский скоро освоился со своим новым положением и держал себя так, что не подавал Никодиму повода к неудовольствию. Бывали, правда, случаи, когда у него проскальзывал какой-нибудь намек, прорывался саркастический смех, но он умолкал и съеживался под грозным взглядом своего шурина. С сестрой он почти не разговаривал. У него сохранилась к ней давняя неприязнь. Кроме того, он отрицал за женщинами способность к мышлению. Он вовсю наслаждался своей свободой, которой долгое время его лишали: ездил верхом и даже в автомобиле. Дызма разрешил ему это в тайной надежде — авось граф свернет себе шею.
      Однако Жорж, чьим чудачествам не было конца, умел быть осторожным, когда дело касалось его собственной шкуры. Его безобидное для посторонних помешательство сделалось вскоре излюбленной темой для анекдотов в округе.
      С Кшепицким он обращался надменно. Подавал ему два пальца и, как правило, не отвечал на его вопросы, если тот, обращаясь к нему, не прибавлял «ваше сиятельство». Кшепицкий смеялся над этим, не принимая к сердцу кривляний Жоржа.
      — Забавный малый, — говорил он, — меня всегда развлекают его выходки. В деревне это незаменимое удовольствие. Теперь я понимаю, почему в старину короли держали шутов.
      — Черт бы его побрал! — ворчал Дызма.
      Из Варшавы между тем приходили письма с неутешительными вестями от старых друзей.
      Экономический кризис нарастал со дня на день. Вскоре это ощутилось и в Коборове.
      Бумажная фабрика и лесопильня были заняты только казенными заказами. Непрекращающиеся банкротства больно ударили по интересам Дызмы. Но, к счастью, изворотливость Кшепицкого и казенные поставки обеспечивали по-прежнему немалые доходы. По сравнению с соседними помещиками, Дызма слыл крезом. Их дела все ухудшались. Дошло до того, что было объявлено о продаже с торгов тридцати имений.
      Впрочем, отовсюду приходили вести не лучше. Земледельцы перестали употреблять искусственные удобрения, личные расходы сократили до крайних пределов. Больше того — со всех сторон поползли слухи, что многие продают лежащий на складах хлеб, который является собственностью государственного банка. В связи с этим, да и вследствие других осложнений, курс облигаций банка стал стремительно падать, среди их держателей возникла паника. Застой в торговле, на бирже, тяжелый кризис в промышленности, несостоятельность налогоплательщиков — все это приняло характер грозной опасности. Газеты пестрели известиями о банкротствах, локаутах, забастовках и массовых самоубийствах людей, лишившихся состояния или потерявших заработок.
      Ропот недовольства нарастал в стране.
      Всё громче говорили о сильном человеке, который должен взять кормило власти и одолеть кризис.
      Между тем приближалась жатва, и над страной снова нависла угроза обильного урожая.
      Никодим читал газеты и покачивал головой.
      — Черт возьми! Что из этого выйдет?

      Давно в Коборове не справляли так весело праздник жатвы.
      Новый помещик не скупился на траты и не прочь был повеселиться. Гостей съехалась тьма. Первой явилась панн Пшеленская с множеством чемоданов; в тот же вечер приехали полковник Вареда и обе графини Чарские. Весь следующий день оба коборовских автомобиля и два экипажа были в разъездах.
      Прибыли воевода Шеймонт с женой и сыном, староста Тишко, жена министра Яшунского, барон Рельф с супругой, Ушицкий с сестрой, комендант военного округа генерал Чакович с двумя адъютантами, Уляницкий, Хольшицкий, супруга ордината Кожецкого и десятка два ближайших соседей из округи.
      Толпа гостей наводнила дом. Всюду слышались смех и говор.
      Нина была на верху блаженства: она так любила светскую жизнь. Всю прошлую неделю она разрабатывала с Кшепицким программу развлечений, подсчитывала без конца запасы в погребах и кладовых, пополняла штат прислуги, готовила комнаты для гостей и была занята тысячью других дел, связанных с необходимостью достойно принять родственников, друзей и знакомых.
      Жорж был в ударе. Он вертелся среди гостей, развлекал дам, мужчинам показывал конюшни и вообще старался быть на виду. Он снова чувствовал себя барином и, казалось, забыл, что не он владелец Коборова. Гости, которых Кшепицкий и пани Пшеленская предупредили по секрету о болезни Жоржа, были к нему снисходительны и ни в чем ему не противоречили.
      Никодим встречал всех любезно, но сдержанно, поэтому все чувствовали к нему еще большее почтение. Несмотря на приезд многочисленных гостей, он не изменил своей привычке запираться в библиотеке. Это еще больше подняло его авторитет в глазах окружающих.
      По вечерам в парке играл приглашенный из Варшавы оркестр, и все, наслаждаясь вечерней прохладой, гуляли, танцевали на лугу, освещенном фонариками. Иногда верхом или в экипажах ездили в лес. Нина очень любила эти прогулки при луне.
      С утра все увлекались теннисом. Оба корта были заняты до полудня, когда подавали ленч. Каждый, впрочем, весь день делал то, что ему нравилось. Люди постарше с интересом осматривали фабрики и хозяйственные угодья, молодежь ездила верхом, купалась в озере, устраивала состязания на моторных и весельных лодках.
      — Красиво у вас, — говорили все Нине и Никодиму. — Коборово — золотое дно.
      Все чувствовали себя прекрасно. Курительной комнатой завладели игроки в бридж. Они ни на минуту не отходили от столиков. В столовой целый день подавали закуски и спиртные напитки.
      На третий день состоялся большой бал. Это было нечто великолепное. Вместо ста сорока приглашенных приехало сто шестьдесят три.
      Бал начался в десять вечера и завершился мазуркой в час дня. Пили невероятно много, в связи с чем у прислуги было немало хлопот: приходилось отыскивать по кустам и закоулкам мертвецки пьяных гостей и разносить их по кроватям.
      Наконец все пошли спать, так как вечером предстояло справлять праздник жатвы.
      У дома вокруг газона расставили бочки со смолой. Для крестьян поставили столы на открытом воздухе, для гостей — на веранде. Воевода шутил, что Дызме придется плясать с лучшей жницей, а это будет, по всей видимости, жнейка-сноповязка.
      — Поразительно, как механизация разрушает традиции, — добавил он. — Праздник урожая начинает уже терять свой смысл.
      — Это печально, — сказала Нина.
      — Согласен с вами, и все же это так.
      — Чем все это кончится? — вздохнул седой пан Ройчинский, сосед Дызмы по Коборову. — Чистое безумие! Машины не только уродуют нашу жизнь, лишают ее красоты, — они заменяют человека.
      — Кого заменяют? Кого? — распетушился Дызма. — Вы же видите, мы устроили праздник жатвы, люди радуются. А если часть голытьбы передохнет, так черт с ней! Благосостояние от машин только растет. Вот оно что!
      Он повернулся на каблуках и вышел.
      — Что правда, то правда, — кивнул генерал.
      — Но не очень-то он, гм… не очень-то он по-версальски выражается, — с удивлением заметил генералу старый помещик.
      Воевода снисходительно улыбнулся.
      — Дорогой мой, поверьте: ему позволительно. Он достаточно богат. Вот генерал Камброн — тот был версальцем.
      Заиграл оркестр. К дому стали стекаться крестьяне.
      Наконец показался хоровод жнецов, певших белорусскую песню без слов. В этом тоскливом «а-а-а», суровом, первобытном напеве, ощущалась не радость жатвы, а дикость бранного поля. Нину всякий раз повергала в раздумье эта мелодия, которая насчитывала, наверно, не меньше тысячи лет. Сама не зная почему, она была уверена, что именно так звучит пение индейцев.
      Хоровод между тем приблизился. Впереди шла рослая жница с пышными бедрами и буйной грудью, распиравшей вышитую холщовую рубаху. Из-под короткой красной юбки виднелись могучие стройные икры. Была она босиком, в противоположность остальным девушкам, надевшим шелковые чулки и лакированные туфли на французском каблуке. Очевидно, она была значительно беднее своих товарок. Девушка несла в руках огромный венок из ржаных колосьев.
      Стоявший рядом с Понимирским барон Рельф взял его под руку и сказал вполголоса:
      — Какой экземпляр! Настоящая Помона. Человеческая самка лучших кровей. Воображаю, какие у нее мускулы живота и бедер. Я не подозревал, граф, что на окраинных землях, где крестьянство, с точки зрения евгеники, представляется в таком фатальном свете, я увижу что-нибудь столь классическое. Впрочем, они все красивы. Черт возьми, в них даже видна порода! Необъяснимо!
      Жорж вставил в глаз монокль и презрительно посмотрел на Рельфа.
      — Напротив, вполне объяснимо, барон. Понимирские владеют Коборовом уже пятьсот лет, а насколько мне известно, ни один из моих уважаемых предков не был противником просвещения народа в лице его прекрасной половины.
      — Понимаю, понимаю, — замотал головой барон, — и чернь всегда твердит, что мы, аристократия, ничем другим не занимаемся, кроме улучшения расы лошадей и рогатого скота. Достаточно взглянуть на этих крестьян, чтобы понять, что в этой области у нас самые большие успехи.
      — Простите, — прервал его Понимирский, — у кого это «у нас»?
      — У аристократии.
      — В таком случае мы не поняли друг друга. Я говорю о Понимирских, о старинной аристократии.
      Жорж сунул монокль в карман и отвернулся от покрасневшего, как свекла, барона.
      За песнями и хороводами последовали танцы и попойка.
      Так как вечер был свежий и дамы стали жаловаться на холод, гости с террасы перешли в дом. В саду остался один только Дызма, который не столько по обязанности, сколько ради удовольствия напропалую танцевал со жницами, и больше всего — с рослой жницей из хоровода. Не обращая внимания на угрюмую физиономию ее жениха, широкоплечего парня с лесопилки, Дызма, улучив момент, взял девушку под руку и увел в парк.
      Та не стала сопротивляться помещику. А жених по этому случаю напился до бесчувствия.
      Возвращаясь с прогулки по парку, куда он отправился, чтобы немного успокоиться после разговора с «этим идиотом Понимирским», барон Рельф сделался невольным свидетелем сцены, которая навела его на следующую мысль:
      «Значит, я прав: не только старинная аристократия, но и новая заботится об улучшении крестьянской породы».
      На востоке небо посветлело.

      Весть пришла перед обедом и всех взволновала: кабинет подал в отставку, и отставка принята.
      Уляницкий получил телеграмму из Варшавы, ему было велено немедленно ехать в столицу.
      Отставка кабинета для большинства коборовских гостей была событием, которое задевало их лично.
      Кое-кто мог лишиться своих должностей. Все говорили об одном и том же. Уляницкий ходил взад и вперед по вестибюлю и ругался. Яшунская уехала еще до обеда.
      Воевода Шеймонт дал телеграмму в свою канцелярию и велел извещать его по мере того, как туда будут поступать известия обо всех подробностях министерского кризиса в Варшаве.
      Вечером пришли газеты. Информация о событиях и слухи, противоречивые оценки ситуации, различного рода предположения — чего там только не было! На одном только они сходились: кабинет пал в связи с тем, что не сумел преодолеть экономический кризис, следовательно, ему на смену должен прийти другой кабинет, руководимый человеком с большим авторитетом.
      В числе кандидатов на пост премьера промелькнула фамилия генерала Трочинского, который на посту управляющего больничными кассами, да и в качестве делегата на международный конгресс культуры и искусства, приобрел себе уже немалую популярность, упрочив ее окончательно с помощью брошюры «Стратегические ошибки Наполеона I, Александра Македонского и других». Предыдущая его работа, озаглавленная «Долой коммунизм!», завоевала ему еще раньше всеобщее признание. Знаменита была также приобретенная национальным музеем его картина, представляющая собой автопортрет генерала, выполненный масляными красками, изображающий его в ту минуту, когда оп молодецким ударом копья протыкает насквозь ягуара.
      В Коборове широко обсуждали эту кандидатуру, которая, сказать по правде, ни у кого не вызывала серьезных возражений.
      За ужином развернулась дискуссия по поводу сомнений барона насчет колорита упомянутой картины.
      — Ник, — спросила Нина, — кто, по-твоему, должен стать премьером?
      — Откуда мне знать…
      — Но все-таки?..
      — Гм… Если не Торчинский, то, может быть, Яшунский…
      Захмелевший полковник Вареда стукнул кулаком по столу:
      — Нет, Никодим, знаешь, кто должен стать премьером?
      — Кто?
      — Ты.
      Воцарилось молчание. Взоры присутствующих обратились к Дызме. Тот наморщил лоб и, убежденный, что Вареда пошутил, нехотя пробурчал:
      — Подвыпил ты, Вацек. Оставь, пожалуйста.
      Нина встала, и, по знаку хозяйки, все перешли в гостиную. В гуле голосов потонули оправдания полковника.
      — Предлагаю покататься по озеру, — воскликнула одна из дам. — Сегодня такая луна!
      Все охотно согласились.
      Действительно, прогулка оказалась на редкость приятной. Озеро было подобно огромному пласту агата. Его поверхность усеяли мелкие бриллианты звезд, среди них сняла луна, в которой, по подсчету воеводы Шеймонта, было по меньшей мере пятьсот каратов. Когда лодки с тихим плеском отплыли от берега, кто-то запел.
      — Жаль, — вздохнул Никодим, — нет под рукой мандолины.
      — Вы играете на мандолине? — удивилась одна из сестер Чарских.
      — Играю. Особенно люблю играть в лунную ночь на лодке. Приходит вдохновение. Ночь, луна, пахнет горизонтом…
      Все расхохотались, а староста Тишко воскликнул:
      — Пан председатель и тут не упустил случая высмеять наши невинные песни.
      Пшеленская пожала плечами.
      Неужели вы полагаете, что пана председателя интересуют такие пустяки?
      — Еще бы, я думаю, — подхватил староста, — ведь мне тоже известно, что хлебный банк решено закрыть. Такой банк! Обидно основателю этого дела смотреть на его конец… Не правда ли, пан председатель?
      — А вы как считаете? Дызма.
      — Подумать только, — не унимался староста, — всегда и всюду самое важное не то, что делается, а то, ктоделает. Пока пан председатель стоял во главе банка, все шло хорошо.
      — Может быть, дела поправятся, — вставил Дызма.
      — Ну, — махнул рукой староста. — Нескольких месяцев оказалось достаточно, чтобы банк лопнул. Вся суть в личности, только в личности.
      — Святая истина, — убежденно заявила Пшеленская.
      — Хэлло, Никодим! — крикнул из ближайшей лодки Понимирский. — А не спеть ли нам оксфордскую песенку гребцов? А?
      — Спойте, спойте! — попросили дамы.
      — Да ведь у меня нет голоса, — с раздражением ответил Дызма.
      — Есть, есть! — кричал обрадованный своей шуткой Жорж. — Разве ты забыл, как мы горланили на Темзе? Лорд Келедин оф Ньюдон утверждал, что ты поешь как…
      Он не кончил: Никодим взмахнул веслом и обрызгал Понимирского, а также всех, кто вместе с ним сидел в лодке.
      — Простите, — заговорил Дызма, — ему только холодный душ помогает.
      Вернулись обратно и через несколько минут очутились уже в парке.
      У дома стоял чей-то запыленный автомобиль. Шофер копался в моторе.
      Кто приехал? — опросил Дызма.
      Пан директор Литвинек.
      Литвинек? — Никодим поднял брови.
      Действительно, на официальных приемах в Замке он познакомился с доктором Литвинеком, который занимал пост начальника канцелярии президента республики, но между ними не было таких отношений, чтобы Литвинек мог запросто приехать в Коборово.
      Гости вошли в дом.
      В вестибюле Кшепицкий беседовал о чем-то с высоким черноволосым, седеющим мужчиной. Дызма сразу направился к ним. Оба встали, поздоровались.
      — Ну как там министерский кризис? — осведомился, между прочим, Никодим.
      — Именно но этому делу я к вам и явился, — ответил с поклоном доктор Литвинек.
      — По этому делу?
      Все затаили дыхание.
      Литвинек вынул из портфеля конверт, сделал паузу и торжественно провозгласил:
      — Достопочтенный пан председатель! Я приехал сюда по поручению президента Жечи Посполитой, чтобы от его имени просить вас принять на себя миссию сформирования нового кабинета. Вот личное письмо президента.
      И он протянул Никодиму конверт. Дызма побагровел, разинул рот.
      — Что… Что?
      Довольный произведенным эффектом, Литвинек едва заметно улыбнулся краешком губ.
      — Президент республики надеется, что вы, пан председатель, пожелаете сформировать новый кабинет и стать во главе его.
      Дызма неуверенным движением взял конверт, дрожащими руками вынул из него лист бумаги. Стал читать, но буквы прыгали у него перед глазами.
      Действительно, в личном письме президента было то, о чем только что сказал Литвинек. Дызма медленно сложил письмо. Его лицо выразило озабоченность.
      — Президент не сомневается, что вы, пан председатель, не откажете ему. Это особенно важно в момент тяжелых политических потрясений и хозяйственного кризиса, когда страна находится на грани катастрофы. Трудна эта задача. Но президент убежден, что именно вы — в силу доверия, которое питает к вам президент лично, да и все общество в целом, — сможете успешно справиться с этой задачей. Ваш высокий авторитет, знания и опыт дают гарантию в том, что вы сформируете правительство сильной рукой, поднимете благосостояние страны, которая с нетерпением ожидает сильного человека. Разрешите мне скромно выразить уверенность в том, что вы… только вы… в состоянии совершить это, пан премьер.
      Он низко поклонился и умолк.
      Впечатление было колоссальное.
      Литвинек впервые в жизни выполнял такую миссию и не обманулся в своей надежде потрясти воображение собравшихся.
      На всех лицах отразилось волнение. Шутка ли, в их присутствии кормило государственного корабля переходило в руки нового человека — сильного человека. Побледнев как полотно, Нина судорожно впилась пальцами в ручку кресла. У Вареды было такое лицо, точно он сейчас расплачется. Кшепицкий гордо поднял голову и обвел взглядом присутствующих. Из-за его спины смотрели на всех расширенные от изумления огромные голубые глаза Жоржа Поимирского.
      Никто не решался сесть.
      Первым сделал движение воевода Шеймонт. Он подошел к Никодиму и, низко поклонившись, пожал ему руку.
      — Примите, пан премьер, мои самые сердечные пожелания… Но не поздравления, ибо поздравить в эту историческую минуту следует нас, граждан государства и его слуг.
      Примеру воеводы последовали все гости. Никодим молча, с хмурым видом протягивал каждому руку.
      Уж кто-кто, а он понял, какая честь выпала ему на долю. Он, Никодим Дызма, ничтожный чиновник из Лыскова, может взять теперь в свои руки судьбу большого государства, он будет ездить в собственном поезде, его имя будет на устах всей страны, какое там — на устах всего мира!
      Но… но, в сущности… зачем ему это?
      Снова нервная, полная угроз жизнь в Варшаве, опять думать по поводу каждого случайно оброненного слова.
      Но власть, великая власть над тридцатью с лишним миллионами душ! Ведь есть тысячи таких людей, которые за один день этой власти и этого титула — титула председателя Совета Министров — отдали бы жизнь!.. Кабинет премьера Дызмы… Правительство Никодима Дызмы… Армия отдает честь, военные корабли салютуют из пушек… Что ни скажи — об этом напечатают газеты всего мира… Власть, слава…
      — Жду вашего ответа, пан премьер, — напомнил о себе доктор Литвинек.
      Никодим очнулся, обвел взглядом присутствующих. Все смотрели только на него. Он откашлялся, встал с кресла.
      — Дайте мне полчаса на размышление, — сказал он глухим голосом. — Пан Кшепицкий, пойдемте.
      Вместе с Кшепицким они проследовали в кабинет Никодима, заперли за собой дверь.
      — Не знаю, как быть… — начал Дызма.
      — Не знаете, как быть, пан председатель? Да ведь это ясно. Такая честь! Такая власть!
      Разумеется, но это очень ответственный пост. Одно дело — банк, другое дело — государство.
      — Ну и что же?
      — Могу и не справиться.
      — Справитесь, пан председатель.
      Никодим чмокнул губами.
      — Теперь столько всяких этих кризисов, становится все тяжелее…
      — Что-нибудь придумаете, пан председатель, придет какая-нибудь идея в голову. Я об этом не беспокоюсь. Чего-чего, а удачных идей вам не занимать… Вы только представьте себе, пан председатель: вот вы берете в руки власть, население довольно, улучшается настроение общества, вы проводите несколько эффективных мероприятий… А если еще наступит хорошая конъюнктура!..
      — А если не наступит?.. Оскандалюсь, и только.
      — Не велика важность! Тогда все можно свалить на плохую конъюнктуру и на мировой кризис. Мало разве кабинетов подавало в отставку?
      В дверь постучали. Это была Нина.
      — Я не помешаю тебе? — робко спросила она.
      — Нет, войди.
      — Вообразите себе, — обратился к ней, заламывая руки, Кшепицкий, — пан председатель все еще колеблется.
      — Видишь ли, Ниночка, это не так-то просто. А во-вторых, мне хорошо и здесь, в Коборове.
      Нина просияла.
      — Милый! Как ты добр ко мне! Но, Ник, я не такая эгоистка, чтобы во вред родине удерживать тебя в Коборове. Поступай по своему усмотрению, мне кажется — ты можешь спасти страну.
      — Ты думаешь?
      — Тебе лучше знать, в чем твой долг. Ради бога, не подозревай меня в снобизме, по я предпочитаю жить с тобой здесь, чем там, в Варшаве, называться супругой премьера. И все же… Мысль о том, что ты из любви ко мне лишишь государство своего руководства вызывает у меня беспокойство…
      — Гм… — буркнул Дызма.
      — Пан председатель, — заговорил снова Кшепицкий, поняв, что принципал склоняется к тому, чтобы принять предложение, — у меня возникла мысль: вскоре после того, как вы возьмете власть в свои руки, мы поедем в Лондон.
      — Зачем? — с неудовольствием осведомился Дызма.
      — Зачем? За займом. Кто другой не получит, а у вас там обширные связи. Наверно, не один из ваших оксфордских коллег занимает сейчас в Англии высокий государственный пост, играет важную роль в общественной жизни. А вдруг удастся получить заем?
      Кшепицкий и не подозревал, что этими словами погубил все свои надежды.
      Никодим нахмурил брови, сделал рукой знак, прося его замолчать.
      «Да, — подумал он, — я совершенно забыл об этом… Как премьеру мне придется принимать разных там посланников… Может быть, даже ездить в Женеву. Правда, я могу взять переводчика, но тогда сразу обнаружится, что, кроме польского, я ни бум-бум… А тут еще этот паршивый Оксфорд!.. И, наконец, зачем мне все это?..»
      Он поднялся со стула. Нина и Кшепицкий с беспокойством посмотрели на него.
      — Так вот… я решил, — промолвил Дызма тоном непреклонной твердости, — я отказываюсь от поста премьера.