Предсказания Кшепицкого сбылись. На следующее утро в большинстве газет проскользнули туманные намеки, было также напечатано официальное сообщение о решении экономического комитета, которое оппозиционная печать не замедлила подвергнуть резкой критике.
      В тот же день Никодим вместе с Кшепицким, сопровождавшим своего начальника для того, чтобы подчеркнуть важность момента, нанес визит премьеру и вручил ему прошение об отставке.
      Премьера это озадачило и привело в замешательство. Он принялся упрашивать Дызму не обострять положения и взять прошение обратно. Тот, однако, со всей твердостью заявил, что его решение бесповоротно. Он согласился исполнять свои обязанности до назначения преемника, но предупредил премьера, что никакие обстоятельства и уговоры не изменят его решения.
      При выходе из дворца Совета министров Никодима несколько раз сфотографировали репортеры трех газет, предупрежденные Кшепицким о предстоящей отставке пана председателя.
      Произошло это еще до часу дня, а в два приехал в банк министр Яшунский. Он был сильно расстроен, руки у него дрожали. Через каждые два-три слова он повторял:
      — Ради бога, не делайте этого!
      Он убеждал, объяснял, уговаривал, доказывал, что это непатриотично, что отставка вызовет смятение в промышленных и аграрных кругах, что могут возникнуть опасные осложнения политического порядка, что это может привести к расколу, что положение кабинета неизбежно пошатнется. Наконец он стал взывать к Дызме как к другу, который Яшунского и его сотрудников должен удержать от падения в пропасть.
      Не успел Дызма ответить, как доложили о приезде министра финансов. Вслед за министром финансов явились депутат Левандовский, затем полковник Вареда, затем Уляницкий, председатель Хиршман, князь Ростоцкий.
      Зазвонил телефон: председателя Дызму вызывали в Замок к пяти часам.
      Все были мобилизованы для того, чтобы отговорить Никодима от его решения, может быть даже ценой отмены постановления экономического комитета. Но Дызма оставался непреклонен.
      — Никогда не меняю своих решений.
      В приемной толпились журналисты. Дызма вышел к ним на минуту.
      — Желаете знать, в чем дело? Я подаю в отставку.
      — По каким мотивам, пан председатель?
      — По личным. Это все, что я могу вам сказать.
      — Ваше решение твердо?
      — Как сталь.
      Дызма кивнул на прощание головой и вышел.
      — Железный человек, — заявил один из журналистов.
      — И му-у-у-дрый политик! — добавил другой. — Уж он-то знает что делает.
      Утренние газеты пестрели сенсационными заголовками. В политических сферах бурлило. Предвидели уход министра финансов, даже отставку кабинета. Как и предсказывал Кшепицкий, постановление экономического комитета сочли причиной отставки председателя Дызмы. Откуда-то раздобыли его декларацию, и та произвела колоссальное впечатление. Все газеты, за исключением официальных, стали на сторону Дызмы, многословно восхваляя его знания, ум и твердость характера. Припомнили словечко, брошенное им в цирке, напечатали его биографию, помещали снимки с такой примерно подписью:
      «Знаменитый экономист Никодим Дызма, спасший страну от экономического кризиса, покидает в сопровождении личного секретаря, пана 3. Кшепицкого, дворец Совета министров после подачи просьбы об отставке, которую следует считать протестом выдающегося государственного деятеля против самоубийственной политики кабинета».
      Даже оппозиционные газеты, еще недавно атаковавшие Дызму, превозносили его достоинства и пользовались его именем как тараном для атаки на правительство.
      Нина просматривала кипы газет. Лицо ее покрылось красными пятнами. От волнения у нее захватывало дыхание. Боже мой! Ведь это ее Никодим! Какой он великий! Нина досадовала на себя, что не умеет постичь все его величие и значение. Гордость ее росла.
      Она сама просила Никодима бросить банк. Она хотела, чтоб он существовал лишь для нее. Но теперь, когда она поняла, какую огромную потерю понесет государство, любимая отчизна, Нина решила просить жениха, чтоб он взял назад прошение об отставке.
      Нина выбежала в переднюю. Она ожидала увидеть Никодима, полного тяжелого раздумья в этот час великого решения, измученного тревогой за судьбу родины, государственного деятеля, изнемогшего от борьбы любви с чувством долга, согбенного под грузом свалившейся на него ответственности.
      Веселое лицо Дызмы привело ее в изумление. Тогда она объяснила себе это тем, что он пытается скрыть горе улыбкой и готов на все — только бы не огорчить невесту.
      Она горячо расцеловала его, повела в свою комнату. И, сознавая всю значительность своей жертвы, сообщила, что намерена отказаться от Коборова и переехать в Варшаву, раз этого требует благо отечества. Может быть, через год найдется кто-то, кто будет в состоянии заменить Никодима на посту председателя правления, и тогда…
      — Не о чем говорить, — перебил ее Никодим, — я был в Замке, и отставка принята.
      — Но они будут счастливы, если ты, несмотря на это, останешься.
      — Уж конечно.
      — И страна выиграет от этого.
      — Разумеется.
      — Значит…
      — Не понимаешь ты ничего, Ниночка, в политике. Я сделал как надо. А потом я слишком люблю тебя и хочу жить с тобой в Коборове. Ты сердишься на меня за это?
      Нина обвила шею Никодима руками.
      — Милый, милый, если только… В дверь постучали.
      Вошла Пшеленская. Ее восторгам не было конца. Свою речь она завершила патетическим вздохом:
      — Ты даже не знаешь, дорогая Нинуся, даже не представляешь себе, как ты должна быть счастлива, что на твоем пути оказался такой человек!
      Начали обсуждать предстоящую свадьбу.
      Нина заявила, что хочет обвенчаться тихо и скромно в маленьком приходском костеле в Коборове, а затем провести весну в Алжире или в Египте.
      Пани Пшеленская вторую часть проекта одобрила, но решительно выступила против первой:
      — Нинуся, это абсурд — прятаться со свадьбой. Даже хуже. Это бестактность!
      Чего ты хочешь, тетя? Папа всегда говорил, что у семидесяти процентов женщин такта ни на грош. Я всего лишь женщина.
      — Надеюсь, пан председатель не одобрит твоего намерения. Как можно?! Твою свадьбу мы должны отпраздновать в Варшаве, с блеском, при большом стечении народа. И твои друзья, и друзья пана председателя будут на ней присутствовать. Mon Dieu! Графиня Понимирская выходит замуж за выдающегося государственного деятеля! Что тут скрывать? Я бы расхворалась с горя, если б вы решили иначе. Пан председатель, апеллирую к вам…
      Никодим выпятил нижнюю губу, поднял брови.
      — Я тоже думаю: почему бы не в Варшаве?
      — Браво, браво, — возликовала Пшеленская, — вот мудрые слова! Видишь, Нинуся, я знала, пан председатель будет на моей стороне. Мы устроим большой прием… Тебе придется считаться, Ниночка, с тем, что твой жених — не частное лицо…
      — Теперь он частное лицо, — вставила Нина.
      — Теперь, теперь! Что значит теперь? В Варшаве все говорят: не успеешь оглянуться, как он будет министром!
      — Чего там, — махнул рукой Дызма, — не преувеличивайте. Но пани Пшеленская права: прием надо устроить.
      Нина покорно согласилась. Раз Ник хочет, видимо у него есть какие-то причины, которых он не желает открыть. Нина давно уже отказалась от попыток проникнуть в эту замкнутую душу, постичь глубину которой она была не в силах, и лишь чувствовала своим женским инстинктом, что душа эта непреклонна.
      — Что касается путешествия, — заговорил снова Никодим, — то я думаю, нам лучше не ехать.
      Озабоченно наморщив лоб, Никодим принялся потирать руки. Он как огня боялся поездки за границу: там сразу обнаружится незнание иностранных языков. Двумя десятками немецких слов, которые он еще помнил, тут не обойдешься!
      — Вероятно, вы думаете, — сладким голосом заговорила Пшеленская, — что вывозить деньги за границу — это непатриотично? Но ведь так все поступают.
      — Вот именно! Скверно поступают! «Каждый увезенный за границу грош — это нашей родины грабеж», — процитировал Никодим лозунг, прочитанный недавно на плакате. — Скверно поступают!
      — Но у вас такие заслуги перед отечеством!
      — Тем более! Я должен подавать пример другим. Мы можем путешествовать и по своей стране.
      — Ты прав, Ник. Я напрасно думала о загранице. Мы поедем в Закопане, в Крыницу, в Бескиды…
      На пороге появился лакей и доложил, обратившись к Нине:
      — Ясновельможная панна, к вам какая-то пани.
      — Ко мне? Кто?
      Не хочет себя назвать. Она в гостиной.
      — Простите, — сказала Нина. — Я посмотрю, кто это. Она прошла через столовую, будуар, открыла дверь в гостиную. И вскрикнула: перед ней стояла Кася.
      В короткой беличьей шубке, в меховом колпачке, с папиросой в зубах, она была похожа на стройного мальчишку, которому вздумалось вдруг надеть на себя юбку.
      — Здравствуй, Нина, — послышался знакомый альт.
      Кровь ударила Нине в голову. Она не знала, что делать. Приезд Каси привел ее в замешательство; кроме всего прочего, он принес ей еще и радость. Она твердила и себе и окружающим, что все забыла, но теперь было ясно, что она все помнит. Разве можно это забыть!
      — Не хочешь здороваться со мной? — Кася сделала несколько шагов и очутилась рядом с Ниной. — Может, сердишься, что приехала?
      Нина пришла в себя.
      — Нет, Кася, нисколько… Я очень рада.
      Кася взяла ее за руку и осторожно притянула к себе.
      — Нет, так здороваться с тобой я не могу. Крепко обвила шею Нины руками, прильнула к ее губам.
      Это произошло так неожиданно, что Нина оторопела. И только через минуту, освободившись из объятий, она прошептала с упреком;
      — Кася!..
      Кася посмотрела ей в глаза и ответила.
      — Прости… Губы у тебя еще свежее, еще сочнее, чем тогда… Ты не предложишь мне сесть?..
      — Кася!
      Нила подставила ей кресло, сама тоже села.
      Кася достала из кармана шубки большой золотой портсигар, закурила другую папиросу и молча принялась рассматривать Нину.
      — Ты много куришь, — сказала Нина.
      — Ты не хочешь знать, откуда я приехала?
      — Мой адрес дали тебе в Коборове?
      — Нет, мне писал о тебе Оскар Хелль, с которым ты, кажется, знакома.
      — Бедный человек.
      — Почему бедный? Насколько мне известно, он богат и доволен своей жизнью, — искренне удивилась Кася.
      — Не знаю, слышала ли ты… Он был здесь арестован, обвинен в шпионаже.
      Кася пожала плечами.
      — Возможно. Меня это не касается. Я просто благодарна ему за то, что он сообщил кое-что о тебе… Ты разводишься с этим старым негодяем?
      Кася, ты говоришь так о собственном отце?
      — Оставим это. Так, значит, разводишься?
      — Да. Вернее, развелась. Наш брак признан недействительным.
      — Ты очень разумно поступила. Хелль написал мне, что мой уважаемый папаша оставил тебе Коборово. Я никак не могла этого понять. Почему эта скотина явила такое благородство? Но дело не в этом. Я приехала за тобой. Это пойдет тебе на пользу. Теперь в Сицилии весна.
      Нина улыбнулась краешками губ.
      — Нет, Кася, не могу…
      — Здесь небо висит над головой, как угроза, там — светится улыбкой.
      — Через месяц моя свадьба, — тихо сказала Нина.
      Кася вскочила, смяла окурок в пепельнице.
      — Ага, значит, это правда.
      Нина молчала.
      — О вы, несчастные невольницы, жить не можете без ярма, без вожжей. Ты выходишь за этого Дызму?
      — Я люблю его.
      — Черт возьми, — не утерпела Кася и принялась комкать в руках перчатки. — Нина, Нина! — вырвалось у нее. — Ты не должна делать этого! Нина, отдаешь ли ты себе отчет в том, что со мной происходит? Неужели у тебя нет ко мне даже искорки чувства?! Взвесь, подумай!
      — Не мучай меня, Кася, ты знаешь, как я к тебе привязана. Но я говорю тебе… я считаю своим долгом сказать тебе, хочу быть честной… Я пообещала и ему и себе, что никогда больше к тебе не вернусь…
      — Нина, умоляю тебя, отложи свадьбу, сжалься надо мной!.. Отложи на полгода, на три месяца… Может, ты придешь к убеждению, что это ошибка! Нина, умоляю тебя, может, ты поймешь, что он недостоин тебя… Я не прошу ничего, кроме отсрочки, небольшой отсрочки!..
      Нина с улыбкой покачала головой.
      — Ты ошибаешься, это я его недостойна. Ты мало его знаешь; впрочем, ты все время живешь за границей, не отдаешь себе отчета в том, чем он является для страны, для общества, что это за…
      — Ах, какое мне до этого дело! — прервала ее Кася. — Меня интересуешь только ты, твое счастье и мое счастье! Нина, Нина, умоляю тебя… Нина… Нина…
      Она упала на колени, схватила руки Нины, покрыла их поцелуями.
      — Небольшая отсрочка… Умоляю…
      — Кася, успокойся, что ты делаешь? Приди в себя. В соседней комнате послышались шаги. Кася тяжело поднялась с пола. Вялым движением взяла перчатки.
      — Я пойду.
      — Прощай, — ответила Нина, — не думай обо мне худо…
      Кася молча кивнула. С минуту она стояла, глядя на Нину. Вдруг дверь открылась — вошел Никодим. Сначала остолбенел от изумления, потом быстро пришел в себя. Сунул руки в карманы и спросил с неприязнью:
      — Чего вам здесь надо?
      Кася смерила его с головы до ног взглядом, исполненным ненависти.
      Дызма заметил бледность Нины, понял, что произошло какое-то объяснение. Его охватила ярость.
      — Я спрашиваю, чего вам надо от моей невесты? Ну!
      — Ник! — пыталась унять его Нина.
      — За каким чертом вы здесь? Я не желаю видеть…
      Кончить он не успел: Кася иронически засмеялась и повернулась к нему спиной.
      Захлопнулась с треском дверь.
      — Чего ей было надо от тебя? — спросил, помолчав, Никодим.
      Нина расплакалась. Он не мог добиться от нее ни слова и в раздражении ходил по гостиной, пиная стулья.
      Явилась и пани Пшеленская, но тут же удалилась, решив про себя, что это сцена ревности или какое-то объяснение между женихом и невестой.
      Некоторое время спустя Нина успокоилась, но так ничего и не рассказала. Только сказала Никодиму, что он может всецело полагаться на ее верность и что Кася никогда больше не вернется.
      «Вот и пойми, чего она хотела, — ломал себе голову Дызма. — В самом деле, в башке у этих баб одна каша».

      Это был волнующий момент. В зале заседаний, откуда вынесли столы и стулья, собрался весь персонал банка.
      Впереди всех стоял директор, за его спиной — оба его заместителя, затем начальники отделов, наконец — все остальные служащие. Разговор велся вполголоса. Распахнулись двери, вошел председатель.
      Сотни глаз с любопытством впились в него, желая понять, о чем думает начальник, но неподвижное лицо-маска было, как всегда, загадочным и непроницаемым.
      Председатель остановился, откашлялся, начал:
      — Милостивые государи, я пригласил вас сюда, чтобы проститься с вами. Несмотря на то, что меня хотят удержать на посту, я ухожу. Может быть, вы знаете причину, может быть, не знаете, но это неважно. Уходя, я хочу поблагодарить вас за то, что вы были трудолюбивы и всегда выполняли свой долг, что помогло мне, создателю этого банка, вести работу на образцовом уровне. Полагаю, вы сохраните обо мне добрую память, я был настоящим отцом для вас и — скажу, не хвастаясь, — не один из вас под моим руководством многому научился. Еще не знаю, кто заменит меня. Одно скажу: этого человека вы должны уважать так же, как меня. Начальника всегда надо уважать. Впрочем, вряд ли это будет знаменитый государственный деятель; может быть, даже он развалит то, что я создал. Но начальник есть начальник. Продолжайте работать на благо нашего дорогого отечества. Пусть государство не будет в накладе, раз оно вам платит. Жаль мне покидать вас. Наверно, я не миндальничал — таков уж мой характер, но сердцем я к вам привязался.
      Никодим вынул платок и громко высморкался.
      Затем выступил директор и в длинной речи стал превозносить заслуги председателя Никодима Дызмы, упомянул его замечательный талант организатора, его благожелательность к подчиненным. В заключение от своего имени и от имени всех собравшихся выразил сожаление, что служащие лишаются такого мудрого руководителя. Затем под громкие крики «виват» вручил председателю великолепный кожаный с позолотой бювар для письменного стола.
      К переплету бювара была приделана большая серебряная пластинка, на которой вверху выгравировали портрет Никодима, внизу — здание банка, посредине — адрес:

       Уважаемому пану
       Никодиму Дызме,
       знаменитому экономисту, основателю,
       организатору и первому председателю государственного хлебного банка — благодарные подчиненные.

      Далее следовали многочисленные подписи.
      В продолжение всего торжества личный секретарь пана председателя записывал содержание речей. Затем он наскоро переписал адрес и поручил одному из чиновников отпечатать надлежащее число экземпляров, чтобы послать их в газеты.
      Сам он очень спешил, потому что и ему и Дызме предстояло еще облачиться во фрак и поспеть на прощальный банкет, который давал в честь Никодима председатель Совета министров.
      Дызма тем временем попрощался с чиновниками, каждому подав руку.
      Во дворце Никодим узнал, что для него приготовлен сюрприз: перед банкетом ему вручат орден.
      За столом прозвучало немало сердечных тостов, так как важно было в глазах общественного мнения представить отставку Дызмы в наиболее благоприятном свете.
      Уже под конец банкета поднялся Уляницкий и произнес игривую речь: он сообщил, что виновник сегодняшнего торжества уполномочил его уведомить собрание о своем бракосочетании с графиней Ниной Понимирской, на каковой обряд, связанный с обильным потреблением алкогольных напитков, имеет удовольствие просить всех присутствующих.
      Приглашение было встречено шумными возгласами: посыпались шутливые пожелания, вопросы; известие ни для кого не было неожиданностью.
      После банкета состоялся раут, на который приехало еще несколько десятков гостей.
      Темой всех разговоров была отставка председателя Дызмы и те последствия, какие она могла повлечь за собой. Обращал на себя внимание крайне тревожный факт резкого падения облигаций хлебного банка на бирже. Оптимисты утверждали, что это проявление нервозности, вызванной отставкой Дызмы, и что облигации опять поднимутся в цене, но пессимисты выражали опасение, что дело может дойти до краха. Когда по этому вопросу обратились к Дызме, тот пожал плечами:
      — Правительство сделало так, как хотело. Что из этого выйдет — не знаю.
      Разумеется, слова эти истолковали как предсказание кризиса. Поскольку за последние месяцы к этому добавился ряд новых обострений и экономических неудач, то кабинету не сулили долгого существования. В такой обстановке особа председателя Дызмы, прославленного организатора, человека сильной воли, уходящего от общественной жизни ввиду разногласий во взглядах, приковывала к себе всеобщее внимание.
      Когда один из репортеров попробовал выпытать у Дызмы, не согласится ли тот в случае падения кабинета занять один из министерских постов в новом правительстве, Дызма ответил решительно:
      — Нет. Я еду в деревню и принимаюсь за хозяйство.
      Этот ответ тотчас облетел салоны, но никто тем не менее Дызме не поверил.

      Двадцать две кареты, сто с лишним автомобилей. Толпа запрудила площадь перед костелом и соседние улицы. Трамваи остановились. Две цепи полицейских сдерживали натиск зевак. С паперти костела красный ковер спускался на мостовую. У входа полицейские проверяли пригласительные билеты. Через открытые двери видно было внутреннее убранство костела, сияющего множеством ламп, утопающего в цветах.
      Стоило автомобилю или карете остановиться у красного ковра, как в толпе тотчас узнавали прибывших. Гул пробегал по рядам:
      — Князь Ростоцкий… Итальянский посол… Министр Яшунский…
      Дамы в роскошных туалетах, мужчины в блестящих мундирах, во фраках. Запах духов, цветов, бензина.
      Костел был переполнен, а машины всё подъезжали.
      Вот подкатил великолепный лимузин. Из него вышел Никодим Дызма.
      — Жених, смотрите, жених, председатель Дызма… Его мгновенно узнали по многочисленным снимкам в газете.
      Вдалеке кто-то крикнул:
      — Да здравствует председатель Дызма!
      — Да здравствует Дызма! Да здравствует Дызма! — подхватила толпа.
      Над головами замелькали шляпы.
      — Да здравствует!.. Да здравствует Дызма!
      Никодим остановился на паперти, помахал цилиндром. На его серьезном лице появилась добродушная улыбка.
      Толпа рычала от восторга. В этот момент подъехала карета Нины. Овации в честь жениха вызвали слезы на глазах невесты.
      — Видишь, — шепнула ей пани Пшеленская, — поляки умеют ценить заслуги великих людей.
      Никодим спустился к невесте и под крики толпы повел ее к алтарю. Грянул орган.
      Давно не видали такой пышной свадьбы.
      По окончании церемонии снова посыпались приветственные возгласы в честь новобрачных. Карета совершила традиционный круг по Иерусалимской аллее.
      Двигаясь бесконечной вереницей, свадебный кортеж перевез гостей в Европейскую гостиницу, где был накрыт стол на двести сорок персон.
      У гостиницы тоже ждала толпа любопытных. И тут послышались крики: «Да здравствует Дызма!»
      Никодим сиял, лицо Нины светилось улыбкой.
      Они принимали поздравления от многочисленных гостей. За обедом не было конца тостам. Чтение поздравительных телеграмм заняло целый час, так что бал начался только в одиннадцать. Новобрачный танцевал до изнеможения, и притом с таким шиком, что гости, не зная о его былых успехах в Лыскове, обменивались между собой такими примерно репликами:
      — Кто бы мог думать, что у председателя Дызмы такое чувство юмора!
      Или:
      — Подгулял жених, вот и началась забава.
      — Почему б ему не позабавиться? Жена как куколка, а Коборово любому магнату под стать.
      Совсем уже рассвело, когда неусыпно следящий за торжеством Кшепицкий подал знак кончать бал. В восемь двадцать отходил поезд, на котором молодожены собирались ехать в Коборово.
      Большинство гостей проводило их на вокзал. Салон-вагон, предоставленный новобрачным министром путей сообщения, был забит цветами. Последние пожелания, возгласы, свисток паровоза, — и поезд тронулся.
      Нина и Никодим махали, стоя у открытых окон. На перроне замелькало множество платочков и шляп. Наконец паровоз набрал скорость, и перрон растворился в серой дымке города.
      Нина закинула руки на плечи мужа.
      — Боже, как я счастлива! Ник, скажи, чем я заслужила такое счастье, чем я заслужила тебя?!
      — Чем… гм… чем заслужила?..
      — Да, Ник, чем я заслужила, что ты, великий, мудрый, окруженный таким почетом, мой муж? Чем?..
      Дызма задумался, почесал подбородок. Ответ никак не приходил в голову, и это его разозлило.
      — Чего там, — буркнул он, — Нет у тебя больше забот?
      Губы их сомкнулись в поцелуе.
      Дорога от станции до самого дома была устлана аиром, по бокам поставили две шпалеры молодых березок. Зеленые венки украшали здание станции. Рабочие и служащие из Коборова, множество любопытных из окрестностей наводнили перрон. Большинство из них слушали вчера по радио репортаж: гимн «Veni Creator»,  исполненный знаменитыми солистами, хором и органом, крики «виват» в честь жениха.
      Не мудрено, что это возбудило любопытство.
      Когда вдали показался поезд, разговоры смолкли, оркестр из музыкантов-любителей грянул марш. Настал торжественный момент.
      В первом ряду очутились старшие служащие, вперед вытолкнули девочку в белом платьице с букетом полевых цветов — дочку директора паровой мельницы.
      Увы! Из-за невнимательности машиниста салон-вагон остановился значительно дальше середины перрона, между хлебным амбаром и уборной. Тут коборовским «сливкам» пришлось пуститься галопом, чтобы поспеть к моменту выхода молодых из вагона. Но подбежали вовремя, и девочка вручила Нине цветы. Ей предстояло продекламировать стишок, по, оробев, несмотря на подсказки, она не могла открыть рта. Нина расцеловала малютку, Дызма со ступенек вагона принял поздравления. Затем счел нужным произнести следующую речь:
      — От всей души вас благодарим! Я и моя жена постараемся, чтоб никто из вас не пожалел, что вы с таким радушием нас встретили. В честь нашей свадьбы я прикажу выдать вам наградные… Всем до единого, кто работает в Коборове. Чего уж там… Я не боюсь расходов…
      Ураган «виватов» был ответом на его слова. Оркестр грянул туш.
      Пассажиры из соседних вагонов с любопытством глядели па эту сцену, некоторые, заразившись общим настроением, тоже что-то кричали.
      Особенно обращал, на себя внимание худой еврей, который из окна вагона третьего класса орал бог знает зачем: «Вивайт! Вивайт!»
      На пороге дома эконом и кастелянша в окружении прислуги встретили новобрачных хлебом-солью.
      Никодим положил на поднос два пятисотенных билета.
      — Поделите между собой, — сказал он.
      Кшепицкий успел уже произвести радикальные изменения в доме.
      Наверху, в прежних комнатах Нины, он устроил гостиные, спальню ее перенес в комнату, смежную со спальней Никодима. По обе стороны спален разместили ванные комнаты. Весь левый корпус отдали в распоряжение Жоржу Понимирскому. Павильон в парке был предназначен для Кшепицкого.
      После бала и дороги новобрачные почувствовали усталость и отправились спать. Еще вечером они порешили, что завтра утром посетят в павильоне Жоржа и предложат ему переселиться в дом.
      Уже лежа в постели, Дызма долго думал над этим визитом и пришел к убеждению, что идти к Понимирскому вдвоем с Ниной вряд ли стоит — что возьмешь с сумасшедшего?
      «А ну как начнет беситься и выдаст меня!»
      И он велел разбудить себя в семь часов. Никодим не просчитался: заглянув в спальню жены, он убедился, что Нина еще спит. Впрочем, рано она никогда не вставала.
      Никодим быстро оделся, предупредил прислугу, что позавтракает вместе с хозяйкой, и отправился в парк.
      Он уже наметил, о чем будет разговаривать с Жоржем. И все же, приблизившись к павильону, Никодим почувствовал, что уверенность его покидает. Понимирский был тем единственным человеком, в чьем присутствии он ощущал что-то вроде робости. Если принять во внимание невменяемость Жоржа, его неожиданные выходки, то в этом, пожалуй, не было ничего удивительного.
      Графа он застал в постели. Тот, насвистывая песенку, ел молочную кашу. Собачонка, лежа на одеяле, иногда лениво слизывала кашу с тарелки хозяина.
      Лакей запер за Дызмой дверь, и только тогда Понимирский заметил его присутствие.
      — Добрый день! — поздоровался Никодим.
      — А! — рассмеялся граф. — Уважаемый коллега! Уберите, коллега, эту мерзкую кашу!
      Никодим послушно выполнил приказание и сел на стул у кровати. Понимирский поглядел на него с ехидной улыбкой. Его огромные глаза на бескровном личике хилого ребенка, острый нос, подвижные тонкие губы — все излучало удовлетворение.
      — Как ваше здоровье? — начал Дызма. — Я слышал, вы долго хворали?
      — Благодарю. Не беспокойтесь, коллега.
      — Я беспокоюсь не как коллега, — выпалил одним духом Дызма, — а как шурин.
      — Что-о-о-о?..
      — Как ваш шурин, — повысив для храбрости голос, повторил Дызма.
      — Что это значит? — гаркнул граф.
      — А то и значит, что мы с вами свояки: я женился на вашей сестре.
      Понимирский скинул одеяло, в своей розовой шелковой пижаме встал во весь рост на кровати, наклонился к Никодиму:
      — Врешь! Нагло врешь, болван!
      Дызму охватило бешенство. Ему, великому Дызме, ему, которому толпы желали долголетия, ему, который запанибрата с высшими сановниками, кто-то посмел бросить подобное оскорбление! Он вскочил, схватил Жоржа за руку повыше локтя и швырнул на постель.