Никодим нахмурился и помрачнел. Напоминание о том, что он подкидыш, было больнее всего. И вдруг он с ужасающей ясностью понял, что им обоим, ему и Бочеку, в Варшаве тесно… Да и не только в Варшаве.
      Ах, если бы мог Бочек прочесть мысли своего прежнего помощника! Радость исчезла бы с его лица.
      — Вот что, пан Бочек, — начал Дызма, — приходите завтра и приносите документы, все, какие есть, потому что выхлопотать вам такую должность — дело нешуточное. Немало придется похлопотать, прежде чем докажешь, что вы годитесь в заместители директора.
      — Большое спасибо, вы не пожалеете об этом, пан Никодим.
      — Знаю, что не пожалею, — буркнул Никодим. — Теперь еще одно: никому об этом ни слова, а то на это место набежит сто желающих. Поняли?
      — Конечно, понял.
      — Ну, тогда все. Завтра в одиннадцать.
      В дверь постучали, и на пороге показался Кшепицкий. Бочек лукаво подмигнул Дызме и поклонился так низко, как только позволила ему его туша.
      — Мое почтение, пан председатель. Все будет выполнено.
      — До свидания, можете идти.
      От Никодима не ускользнуло, что Кшепицкий, делая вид, будто просматривает принесенные с собой бумаги, незаметно наблюдает за Бочеком.
      — Ну, как там, пан Кшепицкий?
      — Все в порядке. Вот приглашение в цирк.
      — Ах, да. Стало быть, едем.
      — Звонила еще графиня Чарская, но я сказал ей, что вы заняты.
      — Жаль.
      — Хе-хе-хе… Понимаю. Эти девицы Чарские — девочки будь здоров… В прошлом году…
      Он не кончил, потому что в кабинет, не закрыв за собой дверь, вихрем влетел Вареда.
      — Привет, Никусь! Где тебя черти носят?
      — Как поживаешь, Вацусь? Кшепицкий поклонился и вышел.
      — Знаешь, я завернул к тебе, потому что подумал — не пойдешь ли ты сегодня в цирк: приехал этот Тракко — самый сильный человек на свете, будет бороться с нашим чемпионом Велягой.
      — Я тоже собирался идти.
      — Красота! — и Вареда хлопнул Дызму по колену. — Будет целая компания: Ушицкий, Уляницкий, Романович с женой…
      Зазвонил телефон.
      — Алло!
      Кшепицкий сообщил, что опять звонит графиня Чарская, не соединить ли?
      — Давайте… Алло!.. Да, это я, добрый день. Никодим, прикрыв рукой трубку, шепнул Вареде:
      — Графиня Чарская!
      — Фю-фю… — покрутил тот головой.
      — Нет, что вы, нисколько не мешаете. Напротив, очень приятно…
      Придерживая трубку плечом, закурил поданную Варедой папиросу.
      — Простите, в литературе я профан… Честное слово… А когда?.. Ну, хорошо, хорошо… Как здоровье сестрички?.. Гм… Знаете, и я тоже, но об этом по телефону лучше не говорить… Что, в театр?.. Э-э-э… Не хотите ли со мной в Цирк? Нет, сегодня будет бороться самый сильный человек на свете… Как?.. Вацек, как его зовут? Итальянец Тракко… Нет, у меня сидит мой друг Вареда…
      — Никусь, скажи ей — целую ручки.
      — Целует ваши ручки… Будет, а как же… Ну, значит, все прекрасно сложилось… Я заеду за вами на своей машине… До свидания.
      Никодим положил трубку и улыбнулся.
      — Ах, эти бабы, эти бабы… \
      — Пойдут? — спросил полковник.
      — Еще бы!
      — Ну, так собирайся, едем обедать.
      — Возьмем и Кшепицкого.
      — Как хочешь, — согласился Вареда.
      В ресторане они встретили Уляницкого, и веселье закипело.
      — Анекдот о бульдоге и пинчере знаете?
      — Смотри! — предостерег его Вареда. — Кто расскажет старый анекдот, ставит бутылку коньяку.
      — Не заносись, Вацусъ, — не теряя серьезности, заявил Уляницкий. — Ликургом, который установил этот закон, был я сам, своей собственной персоной. Слушайте. Сидит на углу Маршалковской легавая.
      — Ты сказал — бульдог…
      — Не морочь голову. Сидит легавая, а тут из Саксонского сада мчится бульдог, громаднейший бульдог…
      Дызма, встав, пробормотал:
      — Прошу прощения…
      — Ты знаешь анекдот? — спросил Вареда. Никодим не знал, но ответил:
      — Знаю.
      Он второпях накинул плащ, через распахнутую швейцаром дверь выбежал на улицу.
      Шофер нажал на стартер, отворил дверцу.
      — Можете ехать домой, — сказал Дызма.
      С минуту постояв на тротуаре и дождавшись, когда уедет машина, Дызма пошел по направлению к Белинской улице и сел в такси.
      — Угол Карольковой и Вольской.
      В те времена, когда Никодим играл на мандолине в баре «У слона», он часто заглядывал в эти края и со своими товарищами и со случайными знакомыми. Посетители бара в приливе щедрости забирали к себе домой и оркестр.
      На длинной, узкой Карольковой улице таких баров было несколько.
      Когда автомобиль остановился, Никодим расплатился и, подождав, «ока шофер не уедет, свернул на Карольковую.
      По обеим сторонам улицы громоздились похожие друг на друга кирпичные корпуса — фабрики; Кое-где высился дощатый забор, торчал деревянный домик, в окнах которого мерцали из-за желтых занавесок тусклые лампочки. Это пивные для рабочих. Они так похожи друг на друга, что различить их невозможно.
      Никодим уверенно шел знакомой дорогой, толкнул ногой узкую дверь. В ноздри ударил запах пива и квашеной капусты. Широкая, похожая на витрину, стойка с белыми занавесками занимала полкомнаты. Каменный пол усыпан свежими опилками. Из-за зеленого занавеса слышны громкие звуки гармоники и скрипки. За стойкой — хмурый мужчина с красным лицом и две пожилые женщины. В зале занято только два столика.
      Никодим подошел к стойке.
      — Большую? — спросил хозяин.
      — Давайте, — ответил Дызма. Выпил, потянулся за кусочком селедки.
      — Ну что, пан Малиновский, как дела?
      — Да так, помаленьку.
      — Играет у вас Амброзяк, гармонист Амброзяк?
      — А что? — насторожился хозяин.
      — Еще налейте, — сказал Дызма и выпил. Закусил грибком.
      — Разве вы меня не помните, пан Малиновский?
      — Столько народу бывает… — равнодушно отозвался хозяин.
      — Меня зовут Пыздрай. Я играл «У слона» на Панской.
      — На Панской?
      — Да. Мандолинист. Меня зовут Пыздрай. Не дожидаясь заказа, хозяин налил еще.
      — А, да, помню… Ну, как жизнь?
      — Так, ничего…
      Дызма выпил.
      — Амброзяк там? — спросил он, мотнув головой в сторону занавеса. — Это мой товарищ. — Там, — лаконично пояснил хозяин.
      Никодим сунул в рот зубочистку и, сделав несколько шагов, отдернул зеленый ситцевый занавес.
      За занавесом народу было больше, и оркестр играл долго, видно по заказу.
      Однако гармонист заметил Дызму и, когда кончили танго, подошел к нему.
      — Добрый вечер, Пыздрай!
      — Добрый вечер! — отозвался весело Дызма. — Поэтому случаю две большие кружки пива, пан Малиновский.
      — Раз уж встретились с приятелем, дайте нам еще по рюмке лекарства, — добавил гармонист.
      Выпили.
      — Дело есть? — спросил Амброзяк. Никодим кивнул.
      — Где вы сейчас работаете?
      — В провинции, — ответил, подумав, Дызма.
      — Жить можно?
      — Можно.
      — Ну, раз дело есть, сядем в сторонке.
      Оба взяли кружки и отошли к окну.
      — Амброзяк, — начал Дызма, — вы должны помочь мне по знакомству.
      — Помочь?..
      — Надо мне трех-четырех парней — таких, которые не сдрейфят и чисто сработают.
      — Мокрая работа? — спросил, понизив голос, гармонист.
      Никодим покачался на стуле.
      — Один тип сделал мне пакость.
      — Фигура? — поинтересовался Амброзяк.
      — Где там… Мелкая сошка.
      — Что? Пристукнуть?
      Никодим почесал плечо.
      — Нет, зачем же, глотку заткнуть, чтоб не болтал… Гармонист выпил рюмку, сплюнул.
      — Можно, почему бы нет, только такое дело сотней пахнет, может и ста двадцатью злотыми.
      — Это можно, — заверил приятеля Дызма. Амброзяк мотнул головой, встал и скрылся за занавесом. Дызма стал ждать.
      Через минуту гармонист вернулся. Вместе с ним пришел щуплый блондин с веселыми глазками.
      — Познакомьтесь: мой товарищ Пыздрай, Франек Левандовский.
      Блондин протянул руку, несоразмерно большую и узловатую.
      — Кто помер? — бойко осведомился он.
      — Да так… — задумчиво протянул Дызма. — Дельце есть.
      — Раз дельце — значит, можно и спрыснуть.
      Никодим подозвал хозяина:
      — Пан Малиновский, бутылку чистой и свиную котлету.
      Амброзяк наклонялся к блондину.
      — Пан Франек, кого возьмете?
      — Думаю Антека Клявиша и Тестя взять. Хватит.
      — Только втроем? — с сомнением в голосе спросил Никодим.
      — А что? Разве он такой сильный?.. Стреляный или из зеленых?
      — Зеленый. Из провинции… Толстый как бочка.
      — Устроим, — кивнул головой Франек. — Извините, а вы кто будете?
      — Какое тебе дело, Франек? — вмешался Амброзяк. — Мой друг, этого достаточно. Зачем всюду нос суешь?
      — Не сую, а так, из любопытства. Ну, рассказывайте.
      Никодим нагнулся над столиком и стал объяснять.
      Левандовский и гармонист пили на совесть. Не отставал и Дызма. Хозяин убрал пустую бутылку, поставил на стол еще пол-литра; не дожидаясь заказа, принес еще одну холодную котлету с соленым огурцом; он знал: если у кого с Левандовским «разговор», без водки не обойдется.
      Амброзяк несколько раз вставал — его звали в оркестр — и возвращался к столику. Хозяин зажег газовую лампу. Дверь беспрестанно открывалась, в пивную входили всё новые посетители.
      Многие здоровались с Левандовским, тот небрежно кивал в ответ.
      Дызма немало слышал о нем, однако не предполагал, что этот знаменитый головорез, ней нож нагонял на всех такой страх на Воле и на Чистом, был похож на обыкновенного мальчишку. Во всяком случае, Дызма знал, что отдаст дело в верные руки.
      Было около восьми, когда, заплатив по счету, он незаметно подсунул Франеку бумажку в сто злотых. — Самое главное — обыскать карманы, чтоб следов не осталось, — сказал Дызма, пожимая на прощание узловатую руку Франека.
      Амброзяк проводил Никодима до дверей и, заверив его, что Франек — «парень-гвоздь», попросил десять злотых взаймы. Спрятав деньги в карман» он не без иронии заметил:
      — Ваш брат в деревне небось зарабатывает. Деньжищ — непочатый край!
      — Дела идут.
      Улица была пустынна. Дызма дошел до Вольской а стал ждать трамвая. Вскоре подошла девятка.
      Цирк был полон. В гуле голосов резко выделялись крики сновавших среди публики мальчишек:
      — Шоколад, лимонад, вафли!
      Едва Никодим с сестрами Чарскими вошел в цирк, оркестр грянул марш, и на арену строем вышли атлеты.
      Было их человек десять. Все мужчины огромного роста, с непомерно развитыми мускулами, с воловьими затылками, затянутые в трико тела густо покрыты растительностью. Не нарушая строя, обошли они вокруг арены.
      Дызма с сестрами Чарскими пробрался к своей ложе. Там уже сидел полковник Вареда. Мариетта рассмеялась:
      — Ходячие окорока!
      Никодим и его спутницы поздоровались с Варедой.
      — Вот этого зовут Мик, — начал объяснять Вареда. — Тело у него почти как у мальчика, но он сильнее многих из этих гиппопотамов.
      Атлеты выстроились в ряд, и сидевший за столиком судья стал представлять их публике.
      У каждого был какой-нибудь титул: чемпион Англии, чемпион Бразилии, чемпион Европы и т. д.
      При именах двух атлетов раздались аплодисменты: так приветствовали чемпиона Польши Велягу и гиганта итальянца Тракко.
      Затем остались двое: тучный немец с длинными, обезьяними руками и стройный мулат Мик. Он выглядел рядом со своим противником, как антилопа рядом с носорогом, который ее вот-вот растопчет.
      Послышался свисток, и борцы сошлись.
      — Готово! — крикнул Дызма, видя, как мулат под тяжестью немца валится на ковер.
      — Нет, брат, — улыбнулся Вареда, — придется еще порядком попыхтеть, пока положишь этого вьюна на обе лопатки.
      И в самом деле, мулат выскользнул из лап противника. А когда тот, храпя от натуги, хотел было приподнять его, чтобы снова швырнуть на ковер, мулат внезапно оттолкнулся от земли. Вначале могло показаться, что немцу это только на руку, однако результат был самый неожиданный: гибкое тело мулата, описав дугу, взметнулось в воздухе. Державший мулата немец потерял равновесие и грохнулся навзничь. Одним прыжком мулат бросился на противника и очутился у пего на груди.
      Судья подбежал в самый критический момент, зафиксировав, что немец коснулся лопатками ковра. Это продолжалось секунду; побежденный с диким рычанием вскочил, стряхнул с себя победителя, как конь выбрасывает из седла неумелого седока.
      Тем не менее схватка считалась законченной, и председатель жюри объявил о победе мулата. Тот с улыбкой раскланялся. Побежденный, ругаясь, уходил с арены, его сопровождало шиканье всех ярусов.
      — До чего же красив этот мулат! — восхищалась Мариетта Чарская. — Как из бронзы вылит! Пан председатель, скажите, это будет очень неприлично, если мы возьмем его с собой ужинать?
      — Мариетта! — остановила ее сестра.
      — Пожалуй, неудобно, — заметил Дызма.
      Но остальные заявили, что это будет развлечение не хуже всякого другого. Если ужинать в отдельном кабинете, то все будет в порядке.
      Между тем на арену вышла вторая пара.
      Дызма в упоении следил за борцами. В самые острые моменты до хруста сжимал руки. В остервенении вопил:
      — Давай!..
      Грузные тела борцов метались внизу, хрипя и кряхтя от натуги, барахтались по арене. Сверху неслись вопли восторга, свист, крики «браво».
      Вот уже прошло несколько пар атлетов; и настал черед тому зрелищу, которое было гвоздем программы.
      Друг против друга стали два сильнейших противника. Чемпион Польши Веляга, с неимоверно широкими плечами, руками Геркулеса, коротким расплющенным носом, бритой головой, больше всего напоминал собой гориллу. Перед ним, широко расставив ноги — два дубовых ствола, — высился рослый Тракко; под лоснящейся кожей играли упругие шары мускулов.
      Среди всеобщей тишины раздался свисток судьи.
      Противники сходились не спеша, словно примеряясь друг к другу. Оба, видимо, оценили по достоинству трудность предстоящего поединка. Но каждый избрал свою тактику. Поляк намеревался вести борьбу в молниеносном темпе, а итальянец решил расходовать силы постепенно, стремясь, вероятно, измотать противника.
      Поэтому он почти не сопротивлялся и после нескольких рывков поддался на пируэт и упал на ковер.
      Веляга нагнулся над ним, пытаясь перевернуть на лопатки. Через несколько минут, убедившись, что все усилия напрасны, стал ожесточенно тереть ему шею.
      — Что он делает? — спросила Мариетта.
      Вареда наклонился к ней и, не спуская глаз с арены, стал объяснять: *
      — Это называется массажем. Бить нельзя, понимаете? А такой массаж допустим. От этого ослабевают мышцы шеи.
      — Наверное, это больно.
      Итальянец, видимо, пришел к точно такому же выводу, потому что вскочил и, вырвавшись из рук противника, обхватил его сзади за туловище. Но для толстого Веляги руки итальянца оказались слишком коротки; он напряг живот, и руки Тракко разомкнулись.
      Галерка встретила это бурными аплодисментами.
      Впрочем, с самого начала было ясно, что симпатии зрителей на стороне польского атлета.
      Однако поединок результата пока не давал, и это приводило Велягу в бешенство. Крики с галерки еще больше распалили его:
      — Веляга, не сдавайся!
      — Бей макаронника!
      — Браво, Веляга!
      Глаза атлетов налились кровью, из груди вылетало по временам глухое хрипение.
      Схватка становилась все ожесточеннее. Сплетенные тела покрылись каплями пота.
      Веляга яростно атаковал итальянца, тот не менее яростно сопротивлялся, но хорошего стиля не терял и все время оставался в рамках правил. Веляга меж тем не мог сдержать животной жажды одолеть противника; даже судья несколько раз вынужден был вмешиваться, потому что Веляга прибегал к запрещенным приемам.
      Внезапно ему удалось взять Тракко страшной хваткой, так называемым двойным нельсоном. Его огромные руки проскользнули под плечами итальянца и сомкнулись на затылке.
      Цирк замер в ожидании.
      Борцы застыли в оцепенении — по их неподвижность была полна напряжения: литые клубки мускулов, казалось, вот-вот прорвут кожу. Веляга нажал еще. Багровое лицо итальянца посинело. Глаза вылезли из орбит от боли, по вывалившемуся языку изо рта текла слюна.
      — Мерзость! — воскликнула Мариетта и зажмурилась.
      — Он его убьет! — вскричала, перепугавшись, сестра. — Пан председатель, ведь это ужасно!
      — Пусть свернет ему шею! — ответил Дызма.
      — Как вам не стыдно, пан председатель, — вмешалась опять Мариетта.
      — Он может сдаться, — пожал плечами полковник. Но итальянец не думал сдаваться. С редкой выдержкой переносил он дикую боль, но чувствовалось, что он не уступит.
      Веляга понял это и, зная, что время вскоре истечет, решил во что бы то ни стало покончить с итальянцем.
      Он рванул соперника вбок, подставил ему подножку, бросил на ковер и, навалясь всей тяжестью, поверг его на лопатки.
      Цирк задрожал до основания. Дикий рев, буря аплодисментов, топот тысячи ног слились в сплошной гул, заглушив свисток судьи и звонок главного арбитра.
      — Браво, Веляга, браво! — ревел Дызма, пот выступил у него на лбу.
      Борцы между тем поднялись с ковра.
      Веляга стал раскланиваться, а Тракко подошел к столику судейской коллегии и что-то стал говорить, растирая посиневшую шею.
      Наконец шум затих. Судья вышел в центр арены и объявил:
      — Борьба чемпиона Польши Веляги с чемпионом Италии Тракко закончилась вничью. Веляга положил противника на лопатки с помощью недозволенного приема. Жюри решило…
      — Дальнейшие его слова потонула в реве протеста:
      — Неправда!
      — Не было подножки!
      — Судью на мыло!
      — Веляга победил!
      — Долой макаронника!
      Наконец слово взял председатель судейской коллегии:
      — Встреча закончилась вничью, потому что Веляга дал противнику подножку. Видел это судья на ринге, видел и я сам.
      — Неправда, не давал! — заорал Дызма.
      — Это вы говорите неправду, — не без злости ответил арбитр.
      — Что? — завопил вне себя Дызма. — Что? Я говорю — не давал. Я председатель государственного хлебного банка, мне больше можно верить, чем этому малому со свистком.
      Цирк задрожал от аплодисментов.
      — Браво, браво!
      — Верно говорит!
      Тогда председатель судейской коллегии снова поднялся со стула и крикнул:
      — Исход борьбы решает судейская коллегия, а не публика. Встреча закончилась вничью.
      Никодим потерял всякий контроль над собой и рявкнул на весь цирк:
      — Г…о!
      Эффект был колоссальный. С верхнего яруса обрушился ураган аплодисментов, захохотали, заорали, повторяя только что пущенное Дызмой слово.
      — Выйдем из этого балагана, — заявил Никодим, — не то меня удар хватит.
      Выходили смеясь.
      — Ну, теперь ты будешь по-настоящему популярен, — заметил Вареда.
      — Что там…
      — Не «что там», а точно. Завтра вся Варшава только об этом и будет говорить. Увидишь. Люди любят сильное слово…
      На следующий день о происшествии не только говорили: почти все газеты с подробностями описывали скандал, некоторые поместили даже портрет героя вечера.
      Никодим был зол на себя.
      — Я правильно сказал. Чего же они считают меня хамом?
      — Ничего особенного, пустяки, — утешал его Кшепицкий.
      — Вывели из себя, сволочи.

ГЛАВА 13