— Стою.
      — Что ты собираешься делать?
      — Что собираюсь…
      — У-у… гадина! — Никодим плюнул на ковер. Растер плевок ногой и, сев за письменный стол, взял телефонную трубку, попросил какой-то номер и начал разговор.
      — Говорит председатель правления хлебного банка. Добрый день, пан директор.
      Благодарю. Так себе. Не можете ли вы пристроить к себе на фабрику одного человечка?
      Да, ничего, способный… да… Бочек, Юзеф Бочек. Значит, решено? Большое спасибо… Да, понадобилось… До свидания.
      Дызма повернулся к улыбающемуся Бочеку.
      — Ну, нелегкая тебя побери. Даю место.
      Покорнейше благодарю, пан председатель.
      — Только имей в виду, Бочек, — Дызма поднес увесистый кулак к самому носу своего бывшего начальника, — имей в виду: держать язык за зубами.
      — Еще бы, пан председатель, молчок! — И Бочек расшаркался, клюнув носом в кулак Дызмы.
      Никодим сел за письменный стол, на листке блокнота написал адрес.
      — Пойдешь туда завтра в час дня.
      — Спасибо, пан председатель.
      Бочек хотел было попрощаться, но Никодим сунул руки в карманы.
      Бочек поклонился еще раз и вышел.
      — Сволочь! — буркнул Дызма.
      Он заметил в глазах Бочека ненависть и хотя был уверен, что тот его теперь не «продаст», решил все же что-то придумать для предотвращения возможной опасности.
      Между тем вошел с письмами Кшепицкий, он принес с собой свежую сплетню: один из бухгалтеров пишет любовные, записки машинистке из отдела писем.
      — Это которой? — осведомился Никодим.
      — Такая хорошенькая брюнетка, у окна сидит.
      — А что директор?
      — Ни о чем не знает.
      — Не выгнать ли бухгалтера?
      Кшепицкий пожал плечами.
      — Стоит ли? Жена, детишки…
      — Вот свинья! Скажите ему, что я все знаю, пусть покончит со своими интрижками.
      Кшепицкий кивнул и, перебирая бумаги, заговорил о делах.
      Никодим слушал рассеянно, наконец спросил:
      — А она хорошенькая?
      — Кто?
      — Да та брюнетка.
      — Очень хорошенькая.
      Дызма широко улыбнулся.
      — А насчет этого?..
      Кшепицкий присел на краешек стола.
      — Пан председатель, разве можно о какой-нибудь женщине сказать что-то наверняка? Хе-хе-хе!
      Никодим хлопнул его по колену.
      — Ишь фрукт! Если б вы только знали, с какой женщиной у меня были встречи, вы бы изумились до обалдения.
      — Не с пани Яшунской?
      — Тьфу, жаба!
      — А я знаю эту женщину?
      — Знаете. Точнее сказать — знали, когда она была девушкой. Ну?..
      — Понятия не имею.
      Никодим поднял палец и с ударением произнес:
      — Пани Куницкая.
      — Нина?.. Нина?!. Не может быть…
      — Честное слово.
      — Не может быть…
      Дызма потер руки.
      — Первостатейная баба! Доложу вам — конфетка!
      — Не сердитесь, пан председатель, но я никогда не поверю, чтобы Нина могла спутаться со всяким…
      — А кто вам сказал, что со всяким? Со мной — не со всяким.
      — А хоть бы и с вами, — не унимался Кшепицкий, — я в свое время пробовал — ничего! А теперь, когда у нее муж…
      — Идите-ка вы с этим мужем… — разозлился Никодим. — Старый хрыч, развалина, ни рыба ни мясо! А меня она любит, понимаете? Влюбилась с первого взгляда!
      Кшепицкий недоверчиво поглядел на начальника. Он знал утонченную натуру Нины и не мог себе представить, что она…
      — Ну что, не верите?
      — Верю: от женщин можно всего ждать.
      Кшепицкий подумал, что, в сущности, этот факт — лишнее доказательство того, что Дызма обладает какой-то магнетической силой, о которой он, Кшепицкий, не имеет и представления, но с которой сталкивается ежедневно.
      — За меня в огонь и в воду! — хорохорился Дызма.
      — Не собираетесь ли вы на ней жениться?
      Тот пожал плечами.
      — На голой-то?
      — А Коборово? У нее там, наверно, есть какая-нибудь часть.
      — На бумаге все Коборово ее. Но только на бумаге.
      — Постойте, постойте… Я что-то не припомню…
      Дызма коротко объяснил положение дел. Кшепицкий покачал головой:
      — Гм… любопытно…
      Зазвонил телефон, и разговор оборвался. Директор Вандрышевский просил Кшепицкого зайти к нему на минуту по срочному делу.
      В тот же самый вечер Дызма был на приеме в доме князя Ростоцкого. Первый салон не только столицы, но и всей Польши. Желая быть как можно элегантнее, Никодим хотел даже напялить фрак. Но ввиду того, что «Бон-тон» рекомендовал смокинг, Никодим позвонил Кшепицкому и, по его совету, отказался от фрака.
      Курьер Игнатий, который одновременно был и лакеем председателя, отпирая двери, сказал:
      — Пан председатель выглядит точь-в-точь как Валентино.
      — Здорово, а?
      — Все бабы — труп! — И Игнатий ударил себя в грудь. Это придало Дызме уверенности. По правде сказать, он трусил. Одно дело — министры или там пани Пшеленская, другое дело — настоящая аристократия. Когда-то давно, еще в Лыскове, он воображал себе князей и графов такими, какими они описаны в самой замечательной на свете повести — в «Прокаженной». Один раз ему даже приснилось, что он — владелец роскошного поместья Михоровский и что он пытается завоевать сердце младшей панны Бочек, дочери этого мерзавца Бочека. Но, познакомившись в Коборове с полусумасшедшим графом, Дызма проникся страхом, что вся знать будет обращаться с ним на манер Понимирского.
      Это долго удерживало его от посещения тех аристократических домов, куда его приглашали. Он ограничивался тем, что посылал, визитные карточки, и только сегодня вечером решился на дебют.
      Никодим утешал себя мыслью, что в салоне князя Ростоцкого он найдет поддержку в Яшунском и Вареде. Действительно, уже в передней встретился он с Варедой. Тот отдавал лакею пальто.
      Поздоровавшись, они рука об руку поднялись по широкой мраморной лестнице во второй этаж, где было уже человек двадцать гостей.
      Тут же у двери князь Томаш, стройный черноволосый, уже седеющий мужчина, беседовал по-немецки с двумя гостями.
      — Обрати внимание, Никусь, — сообщил Вареда, — этот шустрый коротышка — барон Рейниц, берлинский дипломат, знаменитый гонщик, слышал?
      — Ага… А другой?
      — Граф Иероним Конецпольский. Похож на бурлака; говорят, его мать…
      Не успел он кончить, как князь Томаш, заметив Дызму, извинился перед собеседниками и подошел к вновь прибывшим. Никодим и Вареда прошли вслед за хозяином в гостиную.
      — Здравствуйте, здравствуйте. Наконец-то пан председатель почтил нас посещением. Когда же, полковник, мы увидим вас в генеральских эполетах? Знакомьтесь, пожалуйста, — сказал он, представляя Дызму двум своим собеседникам. Полковник был с ними уже давно знаком.
      Заговорили по-немецки. Князь превозносил до небес хозяйственный гений Дызмы, то и дело называя его Наполеоном экономики. Дипломат вежливо кивал, граф Конецпольский усердно поддакивал.
      Вдруг с дивана поднялась высокая, до невероятия тощая дама.
      — Позвольте вас представить моей жене. Она давно хотела с вами познакомиться, — сказал князь и новел Дызму навстречу худой даме, которой с равным основанием можно было дать и двадцать пять лет и сорок. Она заулыбалась издалека и, прежде чем князь успел назвать фамилию гостя, воскликнула:
      — Знаю, знаю, мне уже сказали. Здравствуйте, пан председатель. Как я рада, что могу наконец пожать руку человеку, который спас основу нации — вступился за помещиков!
      И она протянула Дызме свою некрасивую, массивную руку, украшенную маленьким перстеньком.
      — Землевладельцев, землевладельцев! — мягко поправил князь.
      — Разве это не синонимы? — улыбнулась княгиня Никодиму.
      — Извините, долг хозяина, — сказал князь, поклонившись, и покинул их общество.
      — Не желаете ли познакомиться с графиней Конецпольской? Ваша поклонница. Правда, она получила воспитание в Вене и плохо говорит по-польски, но живо интересуется нашими делами. A propos, как вы предпочитаете говорить: по-немецки или по-английски?
      — По-польски.
      — Ах, это очень патриотично! Я вас понимаю. Можно учиться языкам, чтобы читать иностранную литературу, но родной язык выше всего. Например, Жан Огинский… Вы знакомы с Жаном Огинским?
      — Очень мало.
      — Должна вам сказать, он немного чудаковат, но кто знает, может быть, применение такого метода — заслуга перед отечеством? Он бросил лозунг: говорить с иностранцами только по-польски! Это прекрасно, не правда ли? Почему, в самом деле, в Париже или в Лондоне мы говорим на их языке? Пусть они, когда бывают у нас, говорят на нашем.
      — Это верно, но они не умеют…
      — Да, да, понимаю, теория неосуществима на практике. Вы правы. Я же говорила: Жан Огинский —.чудак.
      В дальнем конце гостиной человек восемь гостей, главным образом дамы, оживленно беседовали о чем-то.
      — Позвольте представить вам председателя Дызму, — обратилась к ним графиня по-французски.
      Мужчины встали, представившись, крепко пожали Никодиму руку. Ляля Конецпольская защебетала что-то по-немецки, чопорный старик с моноклем, неторопливо цедя слова, произнес английскую фразу. Из всего этого Дызма только уловил дважды свое имя.
      Он растерялся, собрался было обратиться в бегство, но княгиня уже исчезла; ему пододвинули стул.
      Дызма сел — другого выхода не было. Улыбнулся беспомощно. Водворилась тишина, и Никодим понял: надо что-то сказать. В мозгу зияла страшная пустота. Появилась злоба — почему это в его присутствии говорят на трех непонятных ему языках? Он хотел ответить что-нибудь — и не мог.
      Положение спас лысый толстяк, сосед графини Конецпольской.
      — Итак, — начал он, — мы имеем возможность убедиться, что слух о неразговорчивости пана председателя не легенда.
      — Наконец-то по-польски! — не выдержал Никодим. Он до того был подавлен безнадежностью положения, что у него невольно вырвалось то, что он думал, то, что, казалось, должно было погубить его окончательно.
      Все рассмеялись, и Дызма, к своему изумлению, обнаружил, что не только не попал впросак, но даже сказал что-то остроумное.
      — Вы против иностранных языков? — спросила юная особа с крохотным ротиком и бритыми ниточками-бровями.
      — Вовсе нет! Я только полагаю, что Огинский прав. — Никодим пришел уже в себя. — Надо знать иностранные языки для литературы и для поездки за границу, а говорить по-польски.
      — Ах! А ешли кто не умеет? — спросила графиня Конецпольская.
      Дызма задумался на мгновение и ответил:
      — Пусть научится.
      — Браво, браво! — раздались голоса.
      — Так разрубают гордиев узел, — с убеждением сказал дородный брюнет в очках с золотой оправой, — это связано с престижем нашего государства.
      Чопорный старик с моноклем наклонился к седеющей даме и почти вслух произнес:
      — Камергер его святейшества опять угостит нас рассуждениями о державе. Будущий гетман коронный!
      Все улыбнулись, а брюнет принялся возражать:
      — Шутки в сторону, ординат. Я всегда говорил и буду говорить, что есть два пути превращения нашей страны в великую державу: поднять наш престиж и заключить брачные связи с аристократическими домами Европы. Поэтому я рад, что сегодня в нашем кругу находится государственный муж и человек дела, который принял мою сторону. Ибо…
      Он продолжал, а Никодим, воспользовавшись тем, что старик с моноклем угостил его папиросой, спросил:
      — Почему вы сказали о нем, что это будущий гетман?..
      — Как! Вы не знаете? Это ж депутат Лясковницкий, помещик из-под Кракова. Воплощение безобидного снобизма… Считает себя магнатом, так как женат на баронессе фон Лидемарк.
      — …Идея государственности… — не унимался Лясковницкий, — веками вынашивалась в нашем сословии. Не будем забывать, что Чарнецкий переплыл море, Жулкевский занял Москву, а Ян Варненчик завоевал Вену…
      — Что верно, то верно, — перебил его толстяк, — но, дорогой мой, теперь иные времена.
      Ну и что же? Прежде польские дворяне проливали свою голубую кровь на рубежах, а сегодня мы внутри нашего отечества по наследству являемся поборниками государственной идеи, ее оплотом, если хотите — ее сокровищницей.
      — Кажется, в нашей сокровищнице, — сказала почти беззвучным голосом седеющая дама, — только и есть, что одна эта мысль!
      Старик с моноклем, которого только что величали ординатой, ответил с полупоклоном в сторону Никодима:
      — Будем надеяться, что вскоре эта сокровищница пополнится более конкретным содержанием.
      Графиня Конецпольская с очаровательной улыбкой обратилась к Дызме:
      — Ach, sagen Sie, bitte, Herr President… Ach, pardon…
      Графиня перешла на польский язык, безжалостно коверкая слова:
      — Мошет, ви мне скашете, как делается такая заметшательная мисль?
      — Какая мысль?
      — Ну та гениальная мисль, с той хлебной облигацией? Я никогда не видела людей, ну… ну…
      — Изобретательных? — пришел ей на выручку ординат.
      — Mais non, людей в ?konomie таких, как, parexemple, в музыке Стравинский…
      — Ага, — пояснил лысый толстяк, — пани Ляля хочет сказать: создателей новых течений.
      Да, да, — подтвердила она, — я любопытна, как это видумивается…
      Никодим пожал плечами.
      — Совсем просто: человек садится, думает и придумывает.
      Для иллюстрации он подпер рукой голову. Это вызвало всеобщий смех. Дама в пепельном платье, молча наблюдавшая Дызму в лорнет, кивнула головой.
      — Пан председатель, вы неподражаемы. Такого рода юмор напоминает мне Бестера Китона: бесстрастное лицо подчеркивает остроумие выходки.
      — Ви злой, — с обиженной гримаской сказала Ляля. — Я спрашиваль, трудно ли видумивать такую мисль?
      — Ничуть, — ответил Дызма, — совсем легко. Надо только иметь немного…
      Он никак не мог вспомнить, как называлось это в словаре иностранных слов — то ли интуицией, то ли инфляцией, — и закончил наугад:
      — …Интуиции.
      Снова раздался смех. Заметив хозяйку, седеющая дама воскликнула:
      — Жанетта! Твой председатель очарователен!
      — Что за esprit d'a propos — добавила девица с оскальпированными бровями.
      Княгиня была в восторге. Правда, Дызма не произвел такого фурора, как привезенный на последний раут подлинный, по заверению устроителей, кузен Аллена Шербо, но и сегодня все были довольны «звездой вечера». Кружок гостей, обступивших Дызму, все увеличивался. Никодим поздоровался с худощавой баронессой Леснер — дамой, которую встречал на бридже у Пшеленской. У той, видимо, не было тайн от баронессы, потому что она немедленно осведомилась у Никодима, не известно ли ему, как поживает «этот бедный Жорж Понимирский».
      Благодарю вас, неплохо.
      Так вы знакомы с Понимирским? — заинтересовалась безбровая девица.
      — Как же! — ответил Никодим. — Мой коллега по Оксфорду.
      Завязался разговор о семье Понимирских, которую здесь все хорошо знали. Улучив момент, вставил в разговор слово и депутат Лясковницкий:
      — Какая страшная трагедия в этой семье! Выдали дочь за ростовщика. Как его фамилия?
      — Куницкий, — подсказал Никодим.
      — Неравные браки, — продолжал депутат, — могут обескровить наше сословие и…
      — Пан депутат, — прервала его княгиня, — извините, что перебила вас, по я хотела спросить…
      И, когда он подошел к ней, зашептала:
      — Имейте в виду: председатель, кажется, в родстве с Понимирскими.
      Речь между тем зашла о Пшеленской. Баронесса утверждала, что пани Пшеленской перевалило за пятьдесят, а ординат спорил, что не будет и сорока пяти. Никодим счел уместным информировать общество:
      — Пани Пшеленской тридцать два года.
      Все посмотрели на него с изумлением, а лысый толстяк спросил:
      — Откуда это вам известно, пан председатель? Может быть, чуть побольше?
      — Ну вот еще, — решительно заявил Дызма, — я это точно знаю: мне сообщила сама пани Пшеленская.
      Он сказал это с полной убежденностью и был поражен, услышав в ответ раскаты хохота. Конецпольская чуть не десятый раз повторила, что он злой.
      Хотя Дызма и успел освоиться с обществом, все же, увидев Яшунского, он ощутил немалое облегчение. Извинившись, Дызма направился к нему. Оба стали у окна, и Яшунский начал рассказывать какой-то анекдот.
      — Необыкновенный человек, — заметил депутат Лясковницкий.
      — С кем это он разговаривает? — заинтересовалась седеющая дама.
      — Да… Председатель Дызма… Чувствуется, что даже в светской беседе он думает о важных делах. Удивительно интересный человек.
      — Тип государственного мужа, — с убеждением заявил депутат.
      — Очень интересный, — отозвалась безбровая девица.
      — Он действительно из курляндских баронов? — спросила седеющая дама.
      — О да, — подтвердил Лясковницкий, считавший себя знатоком геральдики. — Несомненно.
      — Вполне comme il faut,  — решила княгиня. Никодим рано вернулся домой и, поразмыслив над своим успехом у князя Ростоцкого, завалился спать.
      Итак, он познакомился с высшей знатью, и она отнеслась к нему с почтением. Он получил несколько приглашений на различные дни. Никодим занес даты в записную книжку, он решил посещать как можно больше домов: вреда от этого не будет, а пользу принести может.
      В сущности, он был невысокого мнения об аристократах.
      «Дураки, — подумал Никодим, — только скажи что-нибудь, они уже в восторге, точно ты Америку открыл».
      Но это не означало, что он решил изменить своей тактике, благодаря которой прослыл великим молчальником.
      Сон прошел. Ворочаясь с боку на бок, Никодим курил папиросы одну за другой, наконец встал, зажег свет.
      Ему пришло в голову: не прочитать ли письма Нины?.. Их набралось три большие пачки, почти все нераспечатанные. Он снова лег, стал читать. Всюду повторялось одно и то же: любовь, тоска, надежды, просьбы приехать, ну и, конечно, рассуждения.
      Это было так скучно, что Дызма через четверть часа швырнул письма на пол и потушил свет.
      Он стал вспоминать женщин, которые попадались ему в жизни. Было их не много, и, надо признать, ни одна из них не отняла у него столько времени, не заставила столько думать о себе, как Нина. Вспомнил он Маньку с Луцкой улицы. Наверно, совсем опустилась и дошла до билета. В сущности, жаль девчонку… Что бы она сказала, если б узнала, что их бывший жилец стал такой большой шишкой… Вот ахнула бы…
      А чего стоят все эти бабы, которых он встретил в салоне князя Ростоцкого…
      «И эти тоже зарились на меня, но, по совести сказать, я и понятия не имею, что с такими делать… Впрочем, все одинаковы. Если ты здоровый мужик, то уж сообразишь, что делать…»

ГЛАВА 11