Шестнадцатая глава

Спустя несколько секунд на площадь въехал восхитительный темно-зеленый четырехдверный кабриолет. Я не сразу догадался, что его ведет сама Дрю. Она проехала мимо меня, но не остановилась, а лишь сбавила скорость – я забросил на заднее сиденье чемоданчик, на бегу вскочил на подножку, она тут же прибавила скорость, я перевалился внутрь.

Я не оглянулся. Мы проехали по главной улице, миновали отель, с которым я мысленно попрощался, и направились к речке. Где она купила эту четырехколесную милашку? Я не знал. В этой жизни она могла делать все, что хотела. Сиденья кожаные, коричневые, верх сложен назад на хромированных шарнирах, панель управления из дерева. Я развалился, одна рука на ее сиденье сзади, другая – на двери и стал наслаждаться поездкой. Она улыбнулась и посмотрела на меня.

Вела она машину совсем по-девчачьи, меняя скорость, она клонилась вперед и втыкала ручку переключения скоростей с видимым усилием, закусывая губку. На шее у нее был повязан шелковый платок. Ей было уютно со мной в машине.

Мы подъехали к мосту, прогромыхали по его бревнышкам и досточкам и вышли на перекресток – дорога уходила на восток и на запад. Дрю свернула на восток и вскоре от Онондаги остались лишь шпиль собора и немного крыш, будто гнезда в верхушках деревьев. Затем мы объехали гору и городок скрылся из наших глаз.

Тем утром мы ехали среди холмов и между озер, которые раздвигали холмы своими берегами, мы проезжали под кронами елей и пихт, проносились по белым деревушкам, где в главном здании одновременно были и магазин, и почта. Она вела машину очень быстро, обе руки на руле, и ее вождение показалось мне таким наслаждением, что я тут же захотел пересесть за руль, чтобы ощутить эту восьмицилиндровую мощь подчиненную моей воле. В банде я научился многому, кроме одной вещи – умению водить машину. Я всегда делал вид, что знаю, как это делается и лениво-отстраненно не настаивал на более точном рассмотрении вопроса. Пусть ведет она. Хотя и хотел равенства – последнее и наиболее абсурдное желание моей страсти! Каким же целеустремленным мальчиком я был, с совершенно несоответствующими амбициями. Но в это утро я впервые осознал, что вот мы едем в дикой простоте природы, а я… как же далеко я ушел от того паренька с улиц восточного Бронкса, где эта самая простота лишь иногда проскальзывает в лепешках лошадей на тротуаре, сплюснутых шинами проезжающих машин, с сухими зернышками, которые выклевывались щебечущими воробьями. Я должен был знать, что это такое – вдыхать воздух нагретых солнцем холмов, быть в форме и иметь тысячу долларов в кармане и картинки самых кошмарных убийств современного мира в своей памяти. Я стал полувзрослым, я стал жестче, я знал больше, у меня был настоящий пистолет за поясом, и также я знал, что мне нельзя быть благодарным за такой подарок, что я должен воспринимать все происходящее, как само собой разумеющееся, я знал, что так просто в жизни не дается ничего, и что даже за сегодняшний день мне придется платить полной мерой, и что поскольку ценой будет что-то стоящее, а может и сама жизнь, то я хотел, чтобы и жизнь, и ее цена соответствовали самой высокой планке. Я почему-то рассердился на Дрю, стал глядеть на нее с вожделением, думая, как я с ней буду себя вести, вызывая в своем горьком мальчишечьем воображении картинки жестких и полусадистких развлечений… ее тела в моих руках.

Но мы остановились. Не потому, что я приказал, а потому, что это сделала она сама. Она посмотрела на меня и вздохнула, капитулируя, затем резко свернула с дороги, поехала между деревьев, наезжая на выступающие из земли узловатые корни и заехала вглубь леса, чтобы нас не было видно с дороги. Нас обступали высоченные деревья, через которые солнце лишь изредка могло дотронуться до земли лучиками, лишь когда кроны, колыхаясь под ветром, приоткрывались навстречу теплу. Моменты ниспускания на нас тепла, темная зелень, окружившая нас – мы сели, глядя друг на друга.

Дрю не была просто ориентирована на секс, как могло показаться неискушенному наблюдателю наших игр – она целовала мои ребра и мою мальчишечью грудь, раздвигала мои ноги и гладила меня везде, где можно, водила руками по всему телу, брала губами мочки ушей и целовала меня в рот, все это она делала естественно, будто это было ее желание, иногда мурлыкая от удовольствия, иногда вздыхая от наслаждения. Эти звуки – комментарии телесных игр, тонкие выдохи, музыкальные шепоты, бессловесные слова сердца – она делала, будто сопровождала процесс познания моего нового меня, она будто поглощала меня, обжевывая и обкусывая, попивала сладость и терпкость моих рук и губ, и это не было техникой возбуждения мужчины, да и какой мужчина в такой ситуации может нуждаться в чем-то дополнительном? С самого момента остановки на дороге, перед поворотом в лес, я захотел ее с такой силой, что уже через несколько минут ощущал боль. Я ждал хоть какого-то признания с ее стороны, что она понимает это, что ее пронизывает такое же ощущение, но не дождался и меня посетила уже не боль, а прямо-таки сумасшествие желания, я думал, что схожу с ума. Когда я перевозбудился и не смог ничего понять кроме одного – как я ее хочу – то увидел, что и ее состояние подошло к моему и что все, что было до этого, было лишь ожиданием минуты, когда я найду ее желание и она просто к нему присоединится и мы оба сольемся в одном. Так это было наивно и девчачьи с ее стороны, так она поддавалась мне и молчала, ждуще, хотя я не был искусен и опытен, что когда момент пришел, она расхохоталась, немного интригующе. Так ей понравилось иметь меня в ней! Так щедро она предоставила себя моей воле и моему желанию. Для нее это было похоже не на взрыв страсти, а на ласковое снисхождение к мальчику, который пользовался ей и нес ей что-то отдаленно напоминающее мужчину. Она обхватила меня ногами и прижала к себе, я начал волновать сиденье машины, ноги мои наружу из открытой двери и когда я наконец кончил, то она с такой силой сжала меня еще и руками, что дыхание остановилось, я не мог вздохнуть, она всосалась в меня с дикой силой, я еле мог вырвать от нее. Она целовала и обцеловывала меня, будто со мной произошло что-то ужасное, будто я был ранен и страдал, а она, порыве женской самоотдачи, бралась сделать мне так, чтобы я забыл обо всем на свете, кроме ее ласк.

Затем, обнаженная, она повела меня через кусты куда-то вглубь леса. И выбрала, интуитивно или по какой-то своей прихоти, место-полянку такой зеленой радости, со своей всегдашней способностью центрировать мир вокруг себя, что до сих пор то место осталось в моей памяти ярким изумрудным пятном и ничем более. Когда мы шли по лесу и слушали неостановимый щебет невидимого царства птиц, отодвигали от себя ветки, я понимал и что говорят птахи, и что чувствуют деревья, и как улыбается нам трава. После поляны мы пошли еще дальше и когда почва повлажнела и стала проваливаться под ногами, а воздух посвежел, я захотел ее снова. Появились мухи, осы и комары, а мы повалились на землю и не обращали на них никакого внимания – катались по земле. Потом мы измазали друг друга жидкой грязью берега и, как дети, взявшись за руки, спустились по наклонному берегу прямо в воду, в черный, застывший от одиночества, пруд. Она сразу же поплыла, лишь только мы зашли вглубь, и стала махать мне призывно. Я бросился за ней и, о боже, вода оказалась такой теплой и такой спокойной, ее не мутили, видимо, годами. Ногами я нащупал дно, скользкий и ворсистый мох, но поскольку плавать не умел, то спасая жизнь, не стал идти дальше, а попробовал вернуться назад. Она поняла мой маневр и поспешила ко мне. Вскоре мы оказались вместе у берега, но вылезать не стали, а на четвереньках, измазанные, как черти, слизью непонятного происхождения, пофыркали и легли у самого берега в теплую грязь. Я залез на нее, обхватил ее светлые волосы и начал трогать и гладить ее тело, скользкое и зеленовато-коричневое, я кидал комки грязи на ее тело и растирал их. Вскоре я кончил еще раз, но не стал выходить из нее, а сжал ее и не выпускал из своих объятий. Она тяжело дышала мне в ухо, я приподнял голову и посмотрел в ее глубокие зеленые глаза и снова захотел ее, не выходя. Она застонала и начала двигаться, мы извивались как змеи, она говорила что-то, даже не слова, а свои чувства, я слушал ее и мы долго-долго шли к цели на этот раз. Затем она закричала, заорала благим матом и я испугался, думая, что делаю ей больно, поглядел на нее, но не увидел в ее глазах ничего кроме столь безудержной страсти, кроме сплошной все затмевающей любви, ее глаза больше ничего не видели физически, они превратились не в инструмент зрения, а в некий совершенно ненужный в такой момент орган. В ней будто замерло время, она снова вернулась туда, куда никто никогда не возвращается – в детство, затем еще дальше – в свое рождение, затем глубже в неизвестное никуда и на какой-то момент ее глаза вообще перестали существовать, они смотрели вглубь неземного своего существования. Ее глаза стали душой.

А еще через несколько секунд они возвратились и она стала целовать меня и прижимать к себе, будто я сделал что-то такое, за что надо благодарить. Подарил цветы… или был с ней мужчиной.

Когда мы заковыляли наверх из воды, то грязь прямо-таки сползала с нас. Она рассмеялась и повернулась ко мне спиной, в темноте кустов такая же темная, вылитая из грязи статуя. Даже ее золотые волосы казались наполовину обрезанными. Ничего не оставалось делать как идти снова в воду и отмываться. Она отплыла дальше чем в первый раз и настояла, чтобы я приплыл к ней. Кое-как я поплыл и в середине пруда ощутил и холод и свежесть – вода там была чище и прозрачнее. Мы вышли на берег на другой стороне, там не было грязи.

К тому времени когда мы дошли до машины мы абсолютно высохли. Но одевать одежду не хотелось, она почему-то стесняла нас, будто мы настолько загорели, что какая-то рубашка способна причинить нам боль. От нас несло тиной, мы пахли затхлым прудом, как лягушки. Кое-как мы оделись и поехали. Через несколько километров нам встретилась мастерская по ремонту автомашин, мы наняли душевую и там отмылись добела. Стояли вместе и мылили друг друга, затем обнимались и целовались под водопадом свежей воды. Потом улеглись на деревянную лавку и лежали на ней, я – на спине, она – рядом, под моей рукой. Мы лежали так вместе и я чувствовал, что эта ее поза, по какой-то непонятной мне причине сравняла нас в возрасте. Она стала моей девочкой, девушкой, женщиной – и впереди нас не было ничего, кроме длинной жизни неиспытанных чудес. Я ощутил безмерную гордость. Никогда бы я не имел той женщины, с которой спал мистер Шульц, потому что он не знал женщины, которую знал Бо Уайнберг, она скрывала свои следы от всех, у нее не было истории, она жила настоящим моментом, придавая всем мужчинам, что рядом, всем гангстерам и мальчикам, только то, что было сейчас – свою душу и свое тело, но сейчас. Она не будет писать мемуары, даже если доживет до глубокой старости, она никому не расскажет про свою жизнь, потому что ей не требуется чье-либо восхищение, симпатия или удивление, потому что все суждения, включая и такое понятие как любовь, выходят из языка удовлетворенности, а ей такой язык ни к чему и она не тратит на него свое время. Но вот все и вышло, все произошло, я чувствовал себя защищенным от любых напастей в этой несчастной душевой, я позволил ей лежать на моей руке и изучал полет мухи под потолком. И я внезапно понял, что Дрю Престон вместо будущего с ней дает другое – абсолютное обладание ей сейчас. И еще: ей совершенно неинтересно думать над тем, как выползать из того положения, в котором мы оказались сейчас, ей наплевать что с нами будет потом, поэтому думать за нас обоих должен я.

Остаток дня мы ехали по горам и холмам Адирондака. К вечеру местность выровнялась, немного помрачнела, и ранним вечером мы закатились в Саратогу, выехав сразу на улицу, имевшую наглость называться Бродвеем. Но при ближайшем рассмотрении, оказалось, что на то были некоторые основания – городок действительно напоминал старый Нью-Йорк, или то, как он должен был выглядеть в старые дни. Вдоль улицы стояли цивильные магазины с нью-йоркскими названиями и полосатыми тентами, полу-приспущенными в свете заката, с людьми, не спеша гуляющими вдоль аллей, совершенно не похожих на аллеи Онондаги – не было фермеров, не было их урчащих, гремящих грузовиков – только изящные седаны, с шоферами в фирменных кепках. Люди, очевидно, не обремененные заботами о деньгах, сидели вдоль длинных выступов отелей и все, как один, читали газеты. Я подумал, ну не странно ли, в самый разгар вечера они не нашли никаких иных развлечений, кроме чтения прессы.

Мы заехали в наш отель, «Гранд-Юнион», самый лучший из имеющихся; мальчишка-посыльный взял наши вещи, другой отогнал машину на стоянку, и тут я понял что за газету читал весь город – «Бега» – стопка лежала на приемной стойке. Газета была датирована завтрашним числом. В ней была только информация о бегах, карточки участников и ничего более. В августе в Саратоге все интересовались только лошадьми, газеты соответствовали настрою публики, вынося в заголовки имена лошадей, публикуя статьи о погоде в дни забегов и лошадиные гороскопы. Саратога, казалось, была населена одними лошадьми. Были, правда, и какие-то чудаковатые человеческие существа, приближенные к лошадиному царству.

Осмотрев лобби, я обнаружил двух персон, чей интерес к бегам был явно фальшив. Они сидели на спаренных стульях и только притворялись, что читали газеты. Клерк узнал мисс Дрю и был страшно рад ее появлению, хлопоча вокруг нее, улыбаясь, и я понял, что номер отеля был снят для нее на целый месяц, независимо от того, будет она пользоваться им или нет. В это место она могла приехать в любое время, невзирая на желания мистера Шульца. Мы поднялись наверх в громадные апартаменты; насколько убогими и жалкими показались удобства отеля «Онондага» по сравнению с истинной роскошью: огромная корзина с фруктами на кофейном столике, рядом – карточка с пожеланиями от персонала отеля, в стену был встроен бар с рядом тонкостенных бокалов и великолепным набором красных и белых вин, ведро со льдом и несколько квадратных бутылок. На горлышках бутылок поблескивали золотистые цепочки с табличками: «Бурбон», «Скотч», голубая бутылка зельтцерской воды. Завершал картину поток света из окна в потолке и медленно крутящийся, обвевающий прохладным воздухом огромную кровать, большой вентилятор. Странно, но мистер Шульц упал в моих глазах, потому что здесь от него ничего не зависело.

Дрю понравилась моя реакция на роскошь: раскинув руки, я упал спиной в белизну кровати. Она радостно запрыгнула на меня, и мы начали кататься по кровати, проверяя силу друг друга. Хлипкой я бы ее не назвал и справился с ней только спустя минуту, положив ее на лопатки. Она взмолилась: «О! Нет, нет, только не сейчас. Сегодня вечером у меня большие планы. Я хочу показать тебе нечто восхитительное!»

Мы переоделись: я – в немножко помятый белый льняной костюм, который она заказала мне в магазине в Бостоне, она – в изящный голубой блейзер и белую юбку. Мне понравилось, что между комнатами для переодеваниями не было двери и наши раскрытые до конца взаимоотношения позволяли видеть друг друга без перегородок. Потом мы спустились вниз, в лобби, где скучающие постояльцы читали все те же газеты, где все так же смотрели в газеты два типа, вышли на улицу, от мостовых валил жар, Дрю предложила пройтись.

Мы пересекли авеню и я заметил, что полицейский-регулировщик одет в белую рубашку с короткими рукавами. Таким образом одетый полицейский совершенно не внушил мне уважения. Я не знал, что это за замечательное место, куда Дрю собралась меня отвести, но понимал, что мне пора прекратить витать в облаках и спуститься на грешную землю. Конечно, прекрасно наслаждаться любовью на фоне дикой природы, но эта страница перевернута – мы в городе, здесь улицы, дома, особняки, здесь строгие лужайки и парки – здесь очень дорогой и вылизанный курорт. Меня вовсе не подмывало оглянуться, так хорошо и спокойно было вокруг, все проходящие считали своим долгом уставиться на нее и я испытывал законную гордость, мы держались за руки, и теплота ее руки, я ощущал даже потоки крови в ней, как бы говорила мне, что вокруг опасность, наконец заставила меня сказать:

– Не хочу показаться грубым, но, по-моему, мы должны вникать в ситуацию. Не надо бы нам держаться за руки.

– Но мне нравится.

– Как-нибудь потом. Пожалуйста. Это ведь неспроста, за нами, по моему профессиональному мнению, следят.

– Зачем? Ты уверен в этом? Так драматично! – сказала она, оглядываясь,

– Ну и где? Я никого не вижу.

– Вот оборачиваться не надо. Ты никого и не увидишь, поверь мне на слово. Где это место, куда мы идем? Здешним полицейским, коль скоро все деньги сюда текут прямо из Нью-Йорка, верить ни в коем случае нельзя.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду защиту добропорядочных граждан, которыми мы с тобой вроде как являемся.

– А от чего нас надо защищать?

– От наших же коллег, от бандитов.

– Я – тоже из бандитов?

– Ну, постольку-поскольку. Ты, по большому счету – подружка гангстера.

– Я – твоя подружка, – сказала она, подумав.

– Ты – подружка мистера Шульца, – сказал я.

Мы шли по тихой улице.

– Мистер Шульц – вполне заурядная личность, – сказала она.

– А ты, кстати, знаешь, что он владеет Брук-клабом? У него очень приличные связи с этим городом. У тебя не ощущения, что, когда ты не рядом с ним, он тебе не доверяет?

– Но ведь именно поэтому ты здесь. Ты – моя тень.

– Но ведь ты попросила, что я ехал с тобой. А это значит, что следить будут за нами обоими. Кстати, он женат. Ты знала это?

Подумав, она ответила:

– Да, наверно, знала.

– Остальное додумай сама. Есть идеи? Хочу напомнить про его ошибку, когда он вместе с Бо взял из ресторана и тебя.

– Подожди, – сказала она. Потом встала и повернулась ко мне, рассматривая мои глаза внимательно.

– Ты думаешь он – заурядный? – продолжил я, – Все, кто так думали – мертвы. В ту ночь, помнишь, я затолкал тебя обратно в комнату. Помнишь, как я укладывал тебя в постель?

– И что?

– Они убирали труп. Помнишь того здоровяка с тросточкой? Он что-то украл у них. Разумеется не очень много. Я не имею также в виду, что наш прекрасный мир здорово пострадал от этой потери. Но они убили его.

– Бедный мой мальчик. Так вот почему ты был такой нервный.

– О моем носе. Мистер Шульц приказал Лулу разбить мне нос, чтобы хоть как-то оправдать пятна крови на ковре.

– Ты меня защищал! – Я почувствовал ее прохладные губы на своей щеке. – Билли Батгейт. Мне так нравится твой псевдоним. Ты знаешь как я люблю своего птенчика, Билли Батгейта?

– Мисс Престон, я еще не совсем сошел с ума, чтобы не видеть явной опасности. Но я говорю даже не об этом, я еще и думать об этом не начал. Приехать сюда – вообще плохая мысль. Может нам выбраться отсюда. Этот человек убивает окружающих регулярно.

– Попозже мы поговорим об этом, – сказала она и, взяв меня снова за руку, повела за угол. Открылся крытый павильон, освещенный и яркий. Сновали люди и машины. Царил непонятный мне праздник.

Мы стояли под навесом, освещенным длинными лампами, и смотрели вниз на лошадей, которых прогуливали по грязной площадке по кругу. На каждой лошади было маленькое вельветовое одеяло, на котором был начертан номер, и люди, стоящие вокруг, сверяли эти номера с программками, читали о достоинствах и недостатках лошадок. Лошади были молодые, их еще не выводили на бега, здесь они были на продажу. Дрю объяснила мне тихим голосом, будто мы были в церкви. Мне все эти животные жутко не понравились и я почти ненавидел Дрю за то, что притащила меня сюда. Она никак не могла понять, что сейчас важнее вовсе не эти лошади. Ее мозг не работал как надо. Крупы лошадей блестели, хвосты у них были причесаны; время от времени некоторые поднимали головы и дергались, пытаясь вырваться от жесткой уздечки, другие шли с опущенной головой. В общем все они вели себя по-разному, но одно у них было одинаковым

– тонкие-претонкие ноги и отточенность ритма поступи. Их вели, повесив нечто железно-кожаное на морду, они были выращены для бизнеса, они были натренированы и натасканы на бега, их жизни принадлежали не им, но у них была природная грация, выглядящая мудростью движения и я их зауважал. В воздухе стоял тонкий запах конюшни и этот запах подтверждал их великую природную сущность. Дрю прямо-таки прикипела к ним взглядом. Увидев одну, особо изящную, она, ничего не сказав, просто показала на нее пальцем. И вздохнула от восхищения. По каким-то непонятным причинам я ее возревновал.

Люди, экзаменующие лошадей, щеголяли униформой спортивно-лошадиного типа, на многих шеях висели белые шелковые платки, многие пальцы держали длинные мундштуки наподобие тех, что были у президента Рузвельта, и у всех у них был тот особый аристократический вид, который заставил меня передернуть плечами. Красивей Дрю женщины рядом не оказалось, но все они были как она, с тонкими шеями, стройные, изящные, с воспитанной годами манерой поведения, мне даже показалось, что их родословные тоже можно разложить и выпускать про них программку, как про лошадей. Постояв с десяток минут, я стал расслабляться. Это было царство привилегированных. Любой бандит был бы здесь виден как явный чужак. Даже я, одетый в дорогую одежду, выбранную лично Дрю, с идиотскими очками, поймал на себе пару взглядов, ясно указывающих, что границы терпения этих людей уже переполнены – как я здесь оказался? Мелькнула мысль, что Дрю, на самом деле, знает, что делает – она создает сама собой вокруг себя новый мир. Примерно тем же занимался и мистер Шульц. Они оба не придавали значения мнениям окружающих.

После двух-трех поворотов на манеже, лошадей увели через проход в нечто напоминающее амфитеатр. Его я мог видеть только краем глаза. Там на ярусах сидели люди и что-то громко выкликал распорядитель. Дрю махнула мне и мы пошли на выход. Прошли через ярко освещенный вход, где лощеные шофера стояли у лощеных лимузинов, обогнули угол и зашли в амфитеатр. Там были те же лошадки, что и на манеже, но видели мы их немного сверху. Распорядитель аукциона, а это был аукцион, громко объявлял достоинства каждой особи. Затем их выводили в центр за уздцы, распорядитель начинал торги, причем цены не оглашались, рядом с распорядителем стояли слуги господ, вот они по незаметным жестам хозяев тихо говорили что-то распорядителю, а он подводил какие-то итоги. Все выглядело очень таинственно, суммы – огромными, они вырастали скачками в тридцать, сорок, пятьдесят тысяч долларов. Цифры пугали даже лошадей, они шарахались и вываливали от страха прямо на опилки. Когда очередная порция дымящегося дерьма плюхалась вниз, откуда-то выходил негр в смокинге, в руках – лопатка и щетка, он быстро и профессионально убирал непотребство с глаз долой.

Вот, собственно, и все шоу. За три с небольшим минуты я увидел и понял все, но Дрю невозможно было оторвать. Там где стояли мы, люди безостановочно ходили взад-вперед, оглядывая друг друга, будто лошадей на ринге. Дрю, разумеется, встретила пару знакомых. Затем подошел еще кто-то и вскоре вокруг нее образовался кружок мило болтающих друзей, про меня она забыла вообще. Я постепенно превратился в ее тень. Собственно, я и был тенью. Я презрительно смотрел на женщин, делающих вид, что целуют друг друга, а на самом деле чмокающих воздух в сантиметре от щеки. Но вообще-то народ был рад видеть Дрю. Они были связаны невидимыми нитями друг с другом. Потом они все рассмеялись, и я почему-то решил, что смех относится ко мне, глупость совершенная, но я ее понял только время спустя, а в тот момент сразу отвернулся и облокотился на поручень, принялся глядеть на надоевших лошадей. Что я там делал? Я чувствовал себя очень одиноко. Мистер Шульц занимал внимание Дрю в течение нескольких недель – я был новинкой лишь день. И зачем я обнаружил перед ней свои страхи? Страхи других ее не интересуют. Я рассказал ей о смерти Жюли Мартина, а казалось, я рассказал ей о том, как споткнулся и сломал палец на ноге.

Затем она появилась рядом со мной и ласково потрепала меня по плечу, встав рядом. Мы поглядели вместе на лошадей внизу и я снова стал объектом любви. Вся моя раздражительность исчезла и я стал упрекать себя за то, что требую от нее постоянства. Она предложила поужинать в Брук-Клабе.

– Ты думаешь это подходящее место? – спросил я.

– Будем тем, кем должны быть, – ответила она, – Подруга гангстера и ее слуга. Я, кстати, умираю с голоду, а ты?

Мы взяли такси до ресторана. Это было действительно элегантнейшее место, с подъездом до самой стеклянной двери, со стенами, обитыми кожей. Немного темноватое, с приглушенным светом темно-зеленых ламп и образцами старых объявлений бегов на стенах. Это заведение было раза в два больше, чем Эмбасси-клаб.

Метрдотелю хватило одного взгляда на Дрю, чтобы немедленно вскочить и показать нам столик. Разумеется, один из лучших, около танцевального «пятачка». Он и был тем самым человеком, к которому я должен был немедленно обратиться в случае затруднений. Смотрел он на нас как бы сквозь, совершенно индифферентно. Мы заказали ужин: салаты из креветок, стейки из филейной части, салаты из овощей. Когда еда появилась на столе, я понял, как же хочу есть. Она заказала в добавление бутылку французского вина, распили мы ее вместе, хотя, по правде сказать, она выпила большую часть. В ресторане было достаточно темно для самой нескромной интимности, приди сюда ее друзья по обожанию лошадей, боюсь им пришлось бы страшно напрягать зрение, чтобы нас заметить. Я снова воспрял духом. Она сидела напротив, нас окружал свет, мягкий и приглушенный, мы сидели в нем как в коконе, и я вспомнил, что она уже была моей, была по самому большому счету, она кончила со мной, и я снова захотел испытать с ней этой чувство, и снова заставить ее кончить, чтобы она кричала от страсти, будто это у нее впервые, чтобы и я снова, и снова удивлялся и ей, и себе, чтобы и у меня это было как в первый раз – и удивление, и блуждание души по чудным садам любви и все-все-все… А она сидела напротив – вылитая кинозвезда. Именно в этот момент я понял, что запомнить секс невозможно. Можно запомнить сам факт того, что состоялось. Можно вызвать в памяти события до и после, в деталях, в подробностях, но сам секс, как секс, его физику и химию, его ощутительность, запомнить нельзя. Он естественно стирается памятью и природой. Остается лишь анатомия и простое чувство симпатии или антипатии. А тот взрыв эмоций, то потрясающее падение или взлет, то мгновенное сотрясание всего твоего человеческого естества в наивысший момент блаженства остается потом за кадром – для него нет места в мозге, только лишь отметка, что, мол, это случилось и это хорошо. Или превосходно. Проходит время – остается лишь слабое напоминание, а потом хочется повторить это снова.

Вышедшие вскоре на сцену музыканты, оказались старыми товарищами из Эмбасси-клаба, певичка была та же, все в том же спадавшем с ее грудей платье. Она присела неподалеку от нас на стуле и кивнула инструменталисту, я поймал ее взгляд, она улыбнулась и помахала мне рукой. Все это в такт начавшейся музыке. Я страшно обрадовался и возгордился этим фактом. Неведомым образом она передала информацию о моем нахождении здесь всем остальным музыкантам – саксофонист тут же обернулся и рявкнул саксофоном. Барабанщик поиграл со смехом палочками и глазами прошелся по моей соседке, затем причмокнул и я почувствовал себя совсем как дома.