Мистер Шульц налил себе из графина.

– Малыш, – обратился он ко мне, – проводи мистера Дэвиса в его номер. Уложи его в постель. Дай ему стакан молока. Теплого.

Комната перепуганного юриста была в конце холла, у окна. Мне пришлось действительно помочь ему дойти, он трясся и стонал, будто старик. Его лицо было серым от страха.

– Боже мой! Боже мой! – выстукивал он зубами.

Вся его залихватская прическа свалилась на лоб, он был потный, из рта его воняло луком. Я усадил его на стул возле кровати. На письменном столе были свалены стопки бумаг касающихся предстоящего суда. Он посмотрел на них и принялся ожесточенно грызть ногти.

– Я – член коллегии адвокатов Нью-Йорка, – прошептал он, – Участник суда. Прямо на моих глазах. Прямо на моих глазах.

Я подумал, что, наверно, все-таки мистер Берман прав – нигде ни звука, ни стука. Если бы выстрел был слышен на нижних этажах, то привлеченные звуком, здесь ходили бы любопытные. Но их не было. Значит никто ничего не слышал, а если слышал – то не придал значения. Я выглянул из окна в коридоре

– на улице было пусто. Скучно светили уличные фонари. Я услышал, как отворилась дверь и повернулся. Вдали, из своего номера, освещенная изнутри, в одной ночной рубашке из белого шелка, стояла Дрю Престон. Она почесывала свою голову и заулыбалась, увидев меня. Я не стал ей говорить ни про мои мгновенно вспыхнувшие чувства, ни про что иное, я втолкнул ее обратно в комнату и закрыл дверь. Сказал ей, чтобы она легла спать, и провел ее до постели. Босиком она сравнялась со мной по росту.

– А что случилось? – сонно попробовала она узнать про реальность.

Я сказал ей, чтобы утром она не вздумала задавать вопросов о событиях сегодняшней ночи, просто сейчас спать, спать и все, все забыть, забыть. Я запечатал свою инструкцию на завтра крепким поцелуем в губы, уложил ее в постель, запечатлев в памяти волшебный запах ее тела и сна, подержал руки на ее крепких грудках, она мгновенно потянулась и заулыбалась с закрытыми глазами, затем быстро вышел и закрыл дверь. Едва я отошел от ее номера, на другом конце коридора дверь лифта открылась.

Микки выходил из лифта задом наперед и следом за собой тащил тележку. Он очень аккуратно и по возможности беззвучно проделывал все это. Я подумал о мальчишке-лифтере и спрятался за шторы у окна, но Микки подогнал лифт сам, и, когда он вытащил тележку в коридор, то сам задвинул решетку лифта и погасил в нем свет.

Банда вела себя как ей и подобает: просто. Если ты – бандит, то в случае смерти кого-либо, спокойно работаешь над заметанием следов. Нормальный человек так бы себя не вел, даже я – ученик, полубольной и ошалевший, еще был как-то способен вести себя как они, мог думать и даже что-то там предполагать. Не знаю, что они сделали с Жюли, но он уже лежал полностью мертвый, Ирвинг разворачивал газеты и устилал ими дно тележки, затем кто-то сказал: «Раз, два, взяли!» и мужчины рывком уложили тело на тележку. Смерть это – грязь, это – мусор, и у них было такое же к ней отношение. Лулу морщил нос, а Микки отворачивал голову, когда они укладывали труп. Мистер Шульц сидел в кресле, скрестив руки как Наполеон и думал, не трудясь больше разглядыванием бывшего компаньона. Планировал что будет дальше? Убежденный в своем инстинктивном гении экспромта, как бы ни внезапен для всех акт убийства ни был, он снова выбрал правильный момент, и именно поэтому все великие гангстеры никогда не ловятся на таких делах. Они попадаются в сети закона только через хитрые ловушки цифири и бумажек, через все эти отчеты, балансы и прочую аморальную абстракцию, тогда как на убийствах их еще никто никогда не ловил. За уборкой следил мистер Берман, он внимательно оглядывал место, шагая по краю ковра, шляпа – на затылке, из рта торчит вечная сигарета, это он догадался положить трость мертвеца рядышком. Он сказал мне: «Малыш, спустись вниз и сделай так, чтобы никто внизу не заметил по стрелке лифта, что он двигается.»

По пожарной лестнице я понесся вниз, три ступени в один прыжок, крутясь на поворотах и выскочил в лобби – мальчишка-лифтер сладко посапывал на стуле, склонив голову на грудь, сложив руки на своем мундире. Клерк спал за своей стойкой. В лобби стояла тишина. На улице тоже было ни единой шевелящейся души. Я посмотрел, как стрелка лифта подвинулась по кругу, проехала первый этаж, опустилась в подвал, затем снова – на первый этаж.

Позади отеля они, наверно, уже подогнали автомобиль, да и о чем там было думать – наверняка все было как в хорошо отлаженной машине, каждый делает свое дело. Вот и я, мне даже понравилась эта мысль, стою и выполняю свою роль. Лифт вернулся на первый этаж, открылась дверь и оттуда вышел Микки, он приложил палец к губам, оставив лифт в точно таком же положении, как и было, и направился к пожарной лестнице. Спустя минуту я кашлянул и разбудил мальчишку-лифтера, им, кстати, был старик-негр с седыми волосами, он доставил меня на шестой этаж и пожелал спокойной ночи. И я мог бы поздравить себя за блестяще сыгранную мной роль, за спокойствие, если бы не последующие события. В офисе мистера Шульца Лулу двигал мебель, чтобы поставить ее точно на свои места, пришел мистер Берман, принес свежие полотенца, в руке у него была связка ключей от кладовой этажа – я восхитился их профессионализмом, я подумал о преступлении как о чем-то нарисованном на большом блокноте для детей – вырываешь листок с рисунком, и снова блокнот чист. Будто очнувшись ото сна, мистер Шульц встал и походил по комнате, приглядываясь к наведенному порядку. Затем он остановился и пытливо посмотрел на ковер около кофейного столика – там чернело пятно, вокруг него еще несколько мелких пятнышек, как планеты вокруг светила – кровь бывшего президента ассоциации владельцев ресторанов и кафе; Шульц подошел к телефону и набрал номер:

– Это мистер Шульц. У нас тут произошла неприятность и нам нужен доктор. Да, как можно быстрее. Спасибо.

Я был озадачен и немного встревожен – мой мозг пытался понять то, что было для меня тайной и поэтому естественно внушало опасение. Остальные члены банды расслабились и сидели вокруг. Мистер Шульц стоял у окна и смотрел на улицу. Как только снизу послышался звук подъехавшей машины, он повернулся и велел мне встать у кофейного столика. Мистер Берман зажег новую сигарету, только что докурив старую, затем Лулу подошел ко мне, будто хотел помочь мне встать около кофейного столика правильно, я стоял как-то не так по их плану. Он поправил меня и продолжал держать за плечи. В этот момент, когда я немного успокоился, но еще не успел осознать, что меня поставили сюда не зря, я увидел его золотозубую улыбку и наверно, хорошо, что ничего не понял, потому что, когда он врезал мне по носу, я стоял полностью расслабленный и подчиненный их воле. Ну кому еще можно было разбить нос по иерархии взаимоотношений, как не мне? В долю секунды у меня промелькнуло это в голове и следом за мыслью все пронзила острая боль! Глаза озарила искра, как там пишут бывшие боксеры, меня скрючило и затрясло, я схватился за лицо обеими руками – мой бедный нос, моя гордость, из него полилась кровь прямо на уже испачканный ковер. Так я внес свою лепту в проставлении последней точки в деле убийства. Моя кровь смешалась с кровью убитого – все. Униженный и страдающий от невыносимой боли я услышал стук пришедшего врача.

Я помню, что сделал этот удар – обезобразил меня, но в ту минуту я также понял, что он останется надолго и станет старой заслуженной раной, и во мне возникла ярость, та ярость, которая будто говорила мне, что надо отомстить, ух, как я им всем отомщу, придет время. Все эти мысли промелькнули у меня в голове – хорошие мужские мысли. Выстрел дал мне понять, что он напрямую связан со мной, но сломанный нос не был следствием того выстрела, он был всего лишь жалкой случайностью. Я расстроился и чувствовал себя использованным, как предмет, как неодушевленное нечто, моя смелость ушла куда-то вместе с гневом, перевоплотилась в безликую правильность моих внутренних жизненных устремлений. Всю ночь я держал кусок льда на лице, чтобы утром от испорченного носа хоть что-то осталось, чтобы Дрю Престон не подумала, что мое лицо безнадежно испорчено. Ночное бдение дало свои результаты – осталась синева под глазами, всю опухлость я задавил холодом. Ну а синеву всегда можно отнести на предмет обильных возлияний!

Завтрак прошел как обычно, жевать лишь было больно, да побаливала губа, но я решил, что для всех я стану привычным пай-мальчиком каким был всегда и никаких намеков, воспоминаний – ничего. И выбросил образ мертвого толстяка из своей головы и памяти. Проходя после завтрака мимо открытой двери офиса мистера Бермана, я поймал его взгляд. Он мотнул головой, приглашая зайти к нему. Он зажал телефонную трубку между головой и плечом, в руке были какие-то листки с телеграфа, шла обычная проверка данных с каким-то неизвестным мне абонентом по ту сторону линии. Когда он закончил разговор, он показал на стул, как клиенту.

– Мы переезжаем, – сказал он, – сегодня вечером. Здесь остаются только мистер Шульц и юрист. Послезавтра начнется отбор жюри присяжных. Сам понимаешь, что если наши ребята будут в это время крутиться вокруг, то для прессы – лучшей темы не найти!

– Здесь будут газетчики?

– А ты как думал? Их столько сбежится, как мух на… Они будут глядеть в оба и лезть во все дыры.

– И «Миррор» тоже?

– Что значит «Миррор»? Конечно, всякой твари по паре. Журналисты – это вся земная тухлятина, у них нет чувства достоинства, нет чувства чести, они абсолютно не знают, как себя правильно вести. Если бы суд происходил над Артуром Флегенхаймером, думаешь они бы сюда приехали? Но для заголовков имя Голландец Шульц – это что-то!

Мистер Берман покачал головой и поднял руку, пытаясь что-то сказать, но, видать забыл, и рука упала ему на коленки. Я еще никогда не видел его таким расстроенным. От яркости его всегдашнего облика не осталось и следа: он был в пижаме, подтяжках и ужасно небритый. На ногах – шлепанцы.

– На чем я остановился? – спросил он.

– Мы переезжаем.

Он изучил мой нос.

– Практически не заметно, – сказал он. – Шрамы красят мужчину. Не болит?

Я покачал головой.

– Лулу занесло. Он должен был раскровянить тебе нос, а не сломать его. Все на нервах.

– Нет, все нормально, – ответил я.

– Нет нужды говорить о том, насколько все это было некстати, – сказал он, повертывая голову к столу, ища сигареты. Он закурил и вытянулся в кресле, держа зажженую сигарету в своем любимом месте – около уха. – Иногда так случается, что нельзя сделать жизнь еще насыщенней и интересней, чем она заставляет. Все сказанное относится именно к нынешнему периоду. Наше существование здесь неестественно. Мы должны вернуться назад как можно скорее, поскольку там – наш дом. И вот об этом как раз я и хотел сказать. Начиная с сегодняшнего дня мистер Шульц будет очень занят, он будет постоянно под прицелом прессы и полиции. Ежеминутно. Поэтому мы хотим, чтобы его больше ничего не волновало, кроме суда. Чтобы он больше не тратил ни на что времени. Тебе понятно?

Я кивнул.

– Тогда почему она это не понимает? Наш бизнес серьезен, серьезней некуда. Мы не можем позволить себе ошибок. Мы должны предусмотреть все. Все, что я от нее хочу, это уехать отсюда на пару дней. В Саратогу, на скачки. Разве это так невыполнимо?

– Вы имеете в виду мисс Престон?

– Она хочет присутствовать на процессе. А ты представь, что произойдет, едва она переступит порог суда! Ну, неужели ее не волнует, что ее фотография тут же появится во всех газетах с припиской «таинственная подруга гангстера»? Ее муж все сразу узнает. Не говоря уж о том, что у мистера Шульца есть своя жена.

– Мистер Шульц женат?

– Да. Его жена – очаровательная женщина. Ждет и волнуется за него в Нью-Йорке. Да. Зачем ты задаешь такие вопросы? Мы все семейные люди, малыш, у нас полно ртов, которые надо кормить, у нас семьи, которые надо содержать. Онондага – это не отпуск, а испытание для всех нас, и если любовь все покорит, то дела пойдут прахом.

Он смотрел очень на меня очень напряженно. Изучал мои сокровенные мысли, читал по моему лицу.

– Я знаю, – продолжил он, – что ты проводишь с мисс Престон гораздо больше времени, чем я или кто из парней. С той самой ночи как ты завозил ее в квартиру, помнишь? Тебе мистер Шульц приказал следить за ней? Я прав?

– Да, – ответил я с пересохшим горлом. Я не мог сглотнуть, потому что он бы увидел движение моего адамового яблока и обо всем бы догадался.

– Я хочу, чтобы ты переговорил с ней, – сказал он, – объяснил ей, что сейчас надо полежать на дне – это в интересах мистера Шульца. Поговоришь?

– А сам мистер Шульц хочет, чтобы она уехала?

– И хочет, и не хочет. Оставляет принятие решения за ней. Ты знаешь, есть женщины…– он помедлил, будто мыслил вслух, – Есть женщины… Знаешь, сколько я его знаю, таким я его еще не видел. Что, он не понимает, не хочет признаться себе, что для нее мужчины – это булавки на ее прическе! Что с ним?

Зазвонил телефон.

– Ты меня еще ни разу не подводил. – сказал он мне, поворачиваясь к аппарату. Затем остро взглянул на меня через очки. – Не подведи и на этот раз!

Я ушел к себе в номер и стал думать. Что могло быть еще лучше и совершеннее чем это, словно устами мистера Бермана было высказано подтверждение моего желания освободиться от такой жизни, получить такое вот задание, более того, я совершенно четко знал, как и что я ей скажу. Не то чтобы я не понимал опасность. И были ли это мои собственные мысли о свободе или я вел себя так под его влиянием? Это было действительно опасно, они все

– женатые люди, полные сил и непредсказуемых желаний. Взрослые, сумасшедшие, дикие люди с бог знает какими порочными наклонностями, они – живут тяжело, и поэтому бьют неожиданно. И мистер Берман не сказал мне всего. Что бы он ни сказал, я не знал, говорит ли он от своего лица, или еще от лица мистера Шульца. Я не знал также, надо ли мне будет и в этом случае работать на мистера Шульца, снова выполнять его тайное задание.

Если мистер Берман говорил мне от себя, минуя босса, я должен быть ему благодарен за оценку меня как продукта деятельности отличного мозга. Он давал мне такое задание, которое никто вообще не мог выполнить кроме меня, включая даже его самого. Но если для него не составляло секрета что происходит между мной и мисс Престон, то… он и сказал бы то, что сказал. Без экивоков. Если нас с ней собираются убить, то не лучше ли это сделать где-нибудь в другом месте, не в Онондаге? Может она не нужна больше мистеру Шульцу? Может и я встаю ему дороговато? Он всегда убивал людей, которые работали от его имени на расстоянии от него. Я знал, что он может убить меня просто потому, что понял, кто у меня в сердце, я уезжаю с ней – он убивает, или он может убить меня, потому что, вот, я уехал и это возбудило в нем подозрение. Результат один и тот же, знает он или нет.

С другой стороны, а чем, собственно, являются мои подобные измышления, как не симптомом состояния моего ума? Я бы не смог думать ни о чем подобном, если бы моя совесть была чиста перед ним и мои устремления лежали бы только в плоскости еще большего сближения с ним. На этой мысли я с удивлением заметил, что начал собираться. У меня теперь было вещей в достатке, был и замечательный кожаный чемодан с латунными застежками. Я упаковал одежду очень тщательно, появилась такая новая привычка, и стал думать о том, как мне предстоит говорить с мисс Престон, когда наступит такой момент. Тут же появились признаки простуды, меня зазнобило, но я понял, что это всего лишь боязнь, но даже если это и была боязнь, я не собирался отступать и хотел выудить из возможности, предоставленной мне мистером Берманом, максимум. Я знал, что скажет мисс Престон. Она скажет, что поедет в Саратогу только со мной. Она скажет, что у нее есть большие планы по поводу ее маленького дьяволенка. Она скажет, мол, передай мистеру Берману, что она готова поехать в Саратогу, но она хочет с собой меня.

В тот же вечер, пока Дрю в сопровождении мистера Шульца, или наоборот, мистер Шульц в сопровождении Дрю, отправились в школьную гимназию на вечер, посвященный окончанию лета, приглашены были все онондагские жители, я выехал вместе с бандой из отеля. Мы поехали, но конечного пункта я не знал. На двух машинах, все с багажом, сзади на открытом грузовике Лулу Розенкранц, с сейфом на коленях и полным кузовом матрасов. За все время, проведенное в провинции, я так и не привык к здешним ночам, таким непроницаемо черным. Я даже не любил по ночам выглядывать в окно, потому там была только жуткая темень – в Онондаге фонари не освещали, а давали форму рядом стоящим зданиям, добавляя жуткости в пейзаж, поэтому за городом, обступившая машины ночь, превратилась в огромное непроницаемое незнание – в него нельзя было смотреть, у него не было ни объема, ни прозрачности, не то что у ночей в Нью-Йорке, и если подумать об ожидании дня, то темнота как бы даже предполагала его наступление, даже луна светила настолько неярко, что лишь давала ощущение контуров далеких гор и пустоту полей. Самым плохим в таких ночах была их давящая реальность. Мы проехали Онондагский мост и фары осветили маленький участок дороги; я понял, какую неизмеримо тонкую полоску света мы выхватили из необъятности темноты, и, как биение сердца или мотора неизмеримо с толщиной черноты, так и, если кто-то лежит в могиле, но не умер до конца – то какая ему разница в той могильной темноте, открыты ли его глаза или нет?

Так богобоязненно принадлежать мистеру Шульцу, как мог принадлежать я – я боялся. Я был полностью незащищен от его влияния. Конечно, можно жить в решениях других людей и можно даже неплохо жить, пока первая вспышка не покажет тебе какова настоящая их натура – тирания в ничем не прикрытом виде. Мне не нравилось быть их багажом, пока Дрю вместе с ним. Дело не в расстоянии, двадцать миль ничего не решали, их я тайным взглядом прочитал на спидометре, когда мы приехали, дело было в том, что каждую милю я прочувствовал, как отторжение себя от нее. Наша связь и расстояние не давали мне ощущения уверенности в ней.

Мы остановились у какого-то дома. Кто его нашел, арендовал, купил – для меня навсегда останется тайной. Дом смахивал на ферму, но это была не ферма, а обычный, обшитый досками, провинциальный приют, с крыльцом, ведущим свое начало от пологого спуска к шоссе. В общем, он возвышался над дорогой как некий обман дома, а не конкретное жилище. А сразу за ним начинался лес, чернее ночи, если можно так сказать.

Это был новый штаб и увидели мы его впервые в свете ручного фонарика. Внутри стоял запах, вежливым эпитетом для которого может послужить слово «спертый», там очень давно никто не жил, окна заржавели в запорах, дерево облицовки высохло до состояния звона, то, что разные зверьки типа мышек оставили на полу, тоже высохло и превратилось за давностью времени в пыль, прямо от входа начиналась лестница, ведущая на второй этаж, как я предположил – в спальни, за лестницей был приспуск вниз, в кухню, на кухне стояла допотопнейшая вещь – ручной насос для набора воды в умывальник. Эксперимент Лулу с насосом закончился для первого полным крахом. Насос выдал вверх такую порцию пыли, что Лулу ретировался несолоно хлебавши. Мне же он после этого скомандовал:

– Прекрати глазеть и таскай груз наверх!

Я пошел к грузовику и стал заносить внутрь матрасы и картонные коробки с вещами. Все это происходило в свете фар грузовика. Потом Ирвинг умудрился разжечь камин в главной комнате, что, собственно, света не прибавило, но внесло нотку уюта. Из трубы камина вывалилась мертвая птичка и валялась около входа. Я спросил себя, ну какой дурак изберет для себя жизнь в ковровом царстве отеля, если ему предложат исторический особняк времен Отцов Основателей?

Еще позже, совсем ночью, приехал мистер Шульц. Он привез два здоровенных коричневых пакета с едой и выпивкой, купленных в Олбани, и хотя это не была классная китайская кухня из Бронкса, нам она понравилась. Ирвинг разрыл среди вещей какие-то кастрюли и что-то как-то подогрел, я получил свою теплую долю: цыпленка, риса, немного хрустящей на зубах вермишели, немного орехов на десерт, бумажные тарелки промаслились и обмарали все руки, но тем не менее пища оказалась что надо. Мы славно поели. Только чая не было, пришлось пить воду из насоса. Взрослые же промыли желудки виски, которые они пили как обычную жидкость. В центре комнаты горел камин, мистер Шульц прикурил сигару и приспустил галстук. Он почувствовал себя расслабленным и среди друзей. Не на виду у всех и вся в течение многих недель в Онондаге, а только среди своих. Он отдыхал, ведь на следующий день ему предстояло снова окунутся в фальшивый мир не его окружения. Я подумал, что здесь, в этой дыре, ему просто очень хорошо, потому что она отвечает его внутреннему настрою оппозиции ко всему остальному миру.

– Вам, ребята, – начал он, когда мы расселись по углам, – не надо беспокоиться о Голландце. Он о себе сам позаботиться. И думать о Большом Жюли тоже не надо, он был не тот человек. То же относится и к Бо. Они не были ничем лучше Винсента Колла. Порченые яблоки. А вас, ребята, я люблю. И для вас сделаю все. Все, что я раньше говорил – остается в силе. Вас обидят, посадят в тюрьму, или, прости меня господи, вы отойдете в мир иной, не волнуйтесь, ваши семьи получат от меня все, что им необходимо. Вы это знаете. Все из вас, даже малыш. Мое слово – это закон. С Голландцем быть надежнее, чем с Всеамериканским Страховым Обществом. Теперь по поводу суда: через несколько дней ситуация прояснится окончательно. Пока «федералы» трахали девочек на знойных пляжах юга, мы здесь дурью не маялись, а посадили наши саженцы. Общественное мнение уже на нашей стороне. Если бы вы только видели сегодняшнюю вечеринку. Нет, идея была вовсе не такая – и когда вы вернетесь в город, тогда будет вечеринка, что надо – но, если бы вы видели всю эту деревенщину! В креповых платьях и цилиндрах! С одной из пташек и я успел пообтереться за оркестром… Даже сам потанцевал! Летал по залу гимназии с моей девочкой среди всей этой промытой и отстиранной толпы! Мне их даже жалко немного, привык к ним, наверно. Здесь почему-то умницы не задерживаются, только лбы, умеющие целый день напролет пахать и пахать… пока не оттопырятся окончательно! Но пару карт они в руках все-таки держат. Закон – это вовсе не волшебство. Закон – это общественное мнение, что оно скажет, то и будет законом. Я вам о законе много могу рассказать. Мистер Хайнс еще больше! Когда у нас были все полицейские участки района, когда у нас был суд, когда мы имели даже Манхэттэнский суд? Это что – был закон? Завтра в суде меня будет защищать человек, который ни за что не пригласит меня к себе домой на обед. Он с президентом по телефону говорит. Но я заплатил его цену и он будет меня защищать столько, сколько я захочу. Я имею в виду, что закон – это то, что я плачу, закон – это моя сверхцена. Вся эта братия, все эти судьи, юристы, прокуроры, адвокаты делающие это – легальным, это – нелегальным, это – законным, это – незаконным, все они такие же как мы, парни. Кто они? Такие же как и мы! С тем лишь отличием, что они делают все под своим углом и соотносятся с нами впрямую? Такие же гангстеры, как и мы, только они не хотят пачкать рук. Неужели их можно за это уважать? Уважение таких людей – это твоя смерть. Лучше жить и такого уважения к ним не иметь.

Даже здесь, за двадцать миль от Онондаги, в доме, едва заметном от дороги, он говорил таким же жестковатым и хриплым голосом. А может быть это темнота и огонь камина, раздумья каждого наедине с самим собой, когда его голос – только фон своих собственных мыслей? И темнота и ночь позволяют видеть только тени.

– Но, знаете, – продолжал он, – в этом судилище есть элемент чести для меня. Разве не так? В конце концов люди вычеркнули Голландца на время. И тут

– бац – он снова в центре внимания, весь мир сбежался в Онондагу, как в соседний район! Начать новый день со старым приятелем из полулегальных кругов. Поэтому со мной все будет в порядке. Видите? Со мной мои четки. Ношу их всегда. И в суд их возьму. А вечер сегодня просто превосходный, и выпивка получилась что надо. Я себя чувствую прекрасно. Хорошо чувствую, спокойно.

Наверху были две спальни и после того, как мистер Шульц уехал в Онондагу, я отправился спать в одну из них. Прямо в одежде улегся на матрас, сваленный на пол, головой к окну. Пытался усмотреть через окно звезды на небе. Я никого не спрашивал, почему из двух маленьких спален – одна моя; наверно, предположил, что поскольку я – самый маленький, то одна – моя по праву. Утром, проснувшись, я увидел рядом с собой двух неизвестных. Тоже в одежде, на других матрасах. Рядом с ними, на деревянном полу, вынутые из подмышечных кобур, лежали их пистолеты. Я встал, окоченевший, с ломотой в теле, пошел вниз на улицу. Едва светало, в такие моменты мир, кажется, может и не проснется вовсе: так рассвет еще под вопросом, темнота, исчезающая под натиском, напором света, вполне может и не уйти, а остаться. В этой начинающей белеть темноте, где-то метров за двадцать от меня, около дороги, человек, в котором я не сразу признал Ирвинга, залез на телеграфный столб и сидел там, прилаживая провода, которые выползали змеей из дома и тянулись до самой дороги. Я обернулся. Сзади меня стоял этот самый пансион времен далеких предков, белый, с зелеными полосками, над крыльцом, на здоровом шесте, висел американский флаг, позади, стояла огромная ель, за ней начинался лес. Там среди деревьев, было еще что-то бело-зеленое, там же стоял «Паккард», носом к дороге, ветровое стекло немного запотевшее.

Я обошел пансион сзади и там, на горе, нашел идеальное место для долгого утреннего туалета. Уставившись вдаль, я представлял, что если бы жил здесь, то создал бы скульптуру из валунов, такую же, как мне показала Дрю Престон. Из появления двух неизвестных я сделал вывод, что мистер Шульц увеличил огневую мощь своей банды. Да и краткий обзор диспозиции дома давал четкую мысль о том, что все подъезды хорошо просматриваются и во все стороны можно хорошо отстреливаться. Один боец со второго этажа мог бы сдержать превосходящие силы противника. Все это представило для меня интерес.

Но спустя какие-то несколько часов мне предстояло покинуть эту крепость, хотя я и не представлял насколько надолго. Моя собственная жизнь изгибалась ныне, увы, не по моим прихотям, хотя внутри меня жило чувство расставания с детством. И оно никак не могло перерасти в нечто большее – обладание всей своей жизнью единолично. Прошлой ночью, когда мы сидели вокруг огня, я был членом банды, нет, не сам я так думал, и не они так думали, просто сам факт нахождения с ними в одном укромном месте, общая еда, тусклый свет, придающий мне взрослость, все это давало ощущение общности, повязанности с ними на все оставшиеся мне годы – именно этот вечер и дал мне окончательное ощущение собственной уверенности в том, что несмотря на всю их силу и ярость, я всегда смогу покинуть их и убежать. Это было нечто большее чем колокольный звон, это был тихий и спокойный голос моей души. Все, что нас окружало сейчас, было настолько для них всех естественно, они всегда должны жить именно таким образом – прячась, что я с трудом представлял другие места, где мне приходилось с ними бывать. Народ спал, а я ходил вокруг дома и злился, что они спят. Я был зверски голоден – где мои завтраки в Онондаге, где газетенка, которую я любил прочитывать за завтраком, где моя белая ванна с горячей водой? Можно подумать, я жил в таких отелях всю свою жизнь. Я поднялся на крыльцо и заглянул в комнату. На деревянном столе стояли счеты мистера Бермана и «горячий» телефон, прилаживаемый Ирвингом, рядом – деревянный стул с высокой спинкой и, временно на полу, несгораемый сейф мистера Шульца. Сейф показался мне центром того сдвига в пространстве, который произошел за минувшие сутки. Я думал о нем не только, как о хранилище наличных босса, но и о как секретном ящике мистера Аббадаббы Бермана, в котором тот держал свой мир чисел.

Ирвинг заметил мое присутствие и загрузил работой. Я должен был подмести пол и обойти все здание вокруг и протереть все стекла, чтобы через них было видно окрестности. На кухне я наломал дров и веток для плиты, от запаха внутри, так и невыветренного, мой нежный нос искривился. Потом я слетал в магазин за милю от этого дома и прикупил бумажных тарелок, мне стало весело, я был погружен в дикую природу, как бойскаут. Ирвинг и Микки на машине куда-то уехали, командиром надо мной остался Лулу – он приказал мне рыть яму позади дома под туалет. За домом вообще-то стояло какое-то строение непонятного предназначения, но для Лулу это почему-то было неприемлемым, поэтому мне пришлось взять лопату и на ровном месте среди деревьев приступить к сниманию дерна. Потом я углубился в мягкий грунт, на ладонях появились мозоли и натертости. Когда первый лопнул, меня заменил один из новеньких. Я подумал, что пропустил через себя все возможные виды смерти, которые только могут быть для члена банды, но смерть в яме под экскременты меня явно миновала. И только когда Ирвинг вернулся и убежденно выстроил нечто крестовидное над ямой с дыркой посередине, я понял, как ценен физический труд, да и вообще любой, если продукт сделан на славу, с умом и изяществом. Туалет стал туалетом. А Ирвинг, конечно, самый лучший из нас, прямо-таки пример отношения к делу.

Я умылся как можно тщательнее, сделал все возможное в таких условиях, оделся и к девяти часам уехал с мистером Берманом и Микки в Онондагу. Машину поставили прямо напротив суда – все пространство вокруг было занято. Превалировали модели «А» и «Т» и допотопные грузовики из глухомани ферм. Фермеры, и их жены, и их детишки, все как один блистали свежевыстиранными штанами, рубашками, платьями и платьицами. Соломенные шляпы закрывали вход в суд. Я заметил несколько юристов, идущих из отеля, впереди шествовала «шишка» из Нью-Йорка, за ним торжественный Дикси Дэвис, заглядывающий тому в глаза, пенсне болталось на ленточке, стояла разбитая по два-три человека толпа журналистов с блокнотами и ручками, торчащими из карманов, с утренними газетами, свернутыми в трубки и засунутыми под мышку, с маленькими пропусками для прессы, заткнутыми, как декоративные перышки, за ленты их шляп.