– Да, не член. Пока. Я еще пытаюсь стать им. – сказал я.

– Он тебя очень хорошо ценит. Всегда говорит о тебе только хорошие вещи.

– Какие, к примеру?

– Ну, что ты толковый. У тебя мозги на месте. Мне вообще-то это выражение не нравится. Он мог бы сказать, что ты силен, бесстрашен или еще что. Кстати, а сколько тебе лет?

– Шестнадцать. – ответил я, слегка преувеличив возраст.

– О, боже! – вздохнула она. Быстро взглянула на меня и опустила глаза. Она помолчала, затем вытащила руку из моей, что стало для меня большим облегчением, хотя я очень бы желал, чтобы мы держались за руки. – Тогда ты оказал им какую-то большую услугу, если они выбрали тебя среди многих.

– Среди каких многих? Это ведь не поступление в университет. Просто я привлек их внимание, вот и все. И привязался к ним. Эта банда просто делает дела и по пути использует то, что считает удобным использовать.

– Понятно.

– Я здесь так же случайно, как и ты.

– Я не понимала. Я думала, что ты с ними связан.

Мы спустились с холма и вышли к мосту через речку. Потом зашли на мост и постояли на середине, облокотившись о поручни и глядя на воду, текущую под нами. Течение реки еле протискивалось через валуны, загораживающие ход естественному потоку.

– Если я кое-что знаю о них, – она помедлила, – то как с тобой? Ты знаешь?

– Если я не стану членом банды, то да, у меня будет информация о них. Если они решат, что я – не их человек, то да. Никто не может сказать, что решит мистер Шульц. Если он решит, что я опасен для них, то я буду в опасности.

Она обернулась и посмотрела на меня. Выражение ее лица было обеспокоенным, в ее глазах, зеленых и мерцающих в свете отражения бегущих потоков воды, мог бы быть страх, хотя я не был уверен в этом. Если она боялась за меня – то я этого не хотел, это было принижением меня, я думал, что если она так беззаботно уверена в своей собственной жизни, то она должна так же думать и о моей. Это был самый опасный момент нашего внезапного альянса – возникла кристальная ясность всего, что нас окружало. Мы с доверием и теплотой относились друг к другу, но я не мог допустить и мысли о том, чтобы меня недооценили, сравнили с овечкой среди волков, я хотел равенства с ней. Поэтому я предпочел думать о том, что в ее глазах застыл страх за себя, а не за меня.

– Думаю, волноваться пока не ко времени, – сказал я достаточно безапелляционно и грубо, – Из того, что я знаю о мистере Шульце, я уверен сейчас, что он не думает о тебе, как о помехе. Но даже если такая мысль у него и возникнет, то он будет стараться всеми силами подавить ее.

– Он будет стараться подавить? Почему?

– Почему? Мисс Лола, почему? Мисс Дрю, т.е. я имею в виду мисс Престон? Почему? – я подумал, что я нанес ей боль и поэтому почувствовал себя не в своей тарелке. Показал ей, что я мужчина и что я – груб в оценках. И я отодвинулся от нее, а она улыбнулась и приблизилась ко мне, пытаясь взять меня за руку.

– Почему? Почему? Скажи мне! – обиженно, как маленькая девочка, она спрашивала и тянула меня к себе.

Мы стояли на мосту, ее лицо было у моего. Я чувствовал ее дыхание.

– Потому что все, кроме тебя, знают одну вещь. Мистер Шульц млеет от блондинок.

– А почему все это знают?

– Знают и все. – сказал я, – Об этом даже газеты писали.

– Я не читаю газет. – прошептала она.

Мое горло пересохло.

– Как же ты можешь знать то, что тебе нужно, если не читаешь газет? – прошептал я.

– А что мне надо знать? – сказала она, не отводя взгляда.

– Тебе не нужно было зарабатывать на жизнь, зачем тогда газеты читать!

– сказал я, – Но кое-кому из нас приходится читать, чтобы быть в курсе последних достижений!

Я почувствовал слабость в коленях, меня переполняла непонятная слабость в сердце – я погружался в ее близкие глаза. Я хотел ее всеми клетками своего тела, желание растеклось по всему организму, как боль, как кровь, потоками жара, я хотел ее кончиками пальцев, пятками, лицом, мозгом, всем. Только один член меня пока не отзывался физически. Я хотел ее там, где кончались глаза и начинались слезы, я хотел ее рот, откуда лилась ее сладкая речь, откуда выходил ее нежный шепот.

– Вот последнее достижение! – прошептала она и поцеловала меня в губы.

В воскресенье, утром, вся банда стояла у собора отца Монтеня, все чистые, вымытые, выбритые, даже Лулу, который надел темно-синий двубортный костюм, так сделанный, чтобы скрыть по возможности крутизну его мощных плеч и пистолет под левой подмышкой. Стояла последняя неделя августа, подползала новая погода, менялся дневной свет, деревья из окна отеля начинали покрываться еле заметной желтизной, здесь перед собором, дул ветер с реки. Женщины, поднимавшиеся по ступеням вверх, вынуждены были придерживать поднимающиеся вверх юбки. Мой летний костюм замечательно продувался насквозь, а моя прическа взъерошилась ветром до неузнаваемости.

Дрю Престон держала в руках большую летнюю шляпу, которая скрывала ее глаза от меня. Ее белые перчатки, доходящие почти до локтя, гармонировали с соломенным головным убором. На ней было темное, консервативное платье с передником, прошитыми линиями вниз – все это убранство закрывало полностью ее чудную фигуру и на обозрение мне оставались лишь ее туфельки с открытыми участками голени. Рядом стоял мистер Шульц – нервный и суетливый. он постоянно трогал рукой гвоздику, пришпиленную к лацкану пиджака, затем зачем-то расстегнул пиджак, потрогал руками ширинку, обнаружил, что неправильно застегнул там и принялся все переделывать. Затем он начал отряхивать пиджак, наклонился к ботинкам и уже обнаружил, что они не совсем вычищены, но мисс Престон мягко похлопала его по плечу и указала на машину, которая выехала из-за угла, остановилась на обочине. Следом за ней выехала вторая, еще минуту спустя – третья. Целая процессия. Третья машина была «Крайслер», шины спрятаны за крылья, корпус длиннющий, я таких никогда еще не видел и подумал, что она сделана на заказ. Мистер Шульц сделал шаг вперед, а мы все остались стоять за ним, выстроенные как на военном параде. Из машины вышли два неулыбающихся мужчины, бросили на нас взгляд, так смотрят только полицейские или зеваки – официально, но очень быстро оценивая что есть что – коротко кивнули мистеру Шульцу, Лулу и Ирвингу, один из них быстро поднялся по ступеням в собор, заглянул внутрь, другой оглядел улицу справа и слева, не закрывая дверцу машины, затем первый кивнул второму, второй открыл дверь до конца и отошел от нее. Из машины вылез невысокий, крепкий мужчина, которого мистер Шульц, стоявший до этого чуть ли не навытяжку, подбежав, радостно обнял. Это был человек, имя которого я даже сейчас не буду упоминать, человек, которого я немедленно узнал по фотографиям в «Миррор» – шрам через весь подбородок, ленивый, тяжелый взгляд из-под бровей, волнистая шевелюра – я инстинктивно отпрянул назад, чтобы не попасться ему на глаза. Цвет его лица был явно нездоровый, лиловатый, на нем был жемчужно-серый однобортный костюм, он был немного ниже, чем я представлял. Он сердечно потряс руку Аббадаббе Берману, Лулу и Микки, тепло обнял Ирвинга, был представлен Дрю Престон, шипящим голосом сказал, что очень рад встрече с мисс. Затем поднял глаза на небо и добавил:

– Какой замечательный день, Голландец, я думаю ты заранее договорился о погоде с папой всех пап!

Все вежливо рассмеялись шутке, особенно мистер Шульц, он был просто счастлив, что человек такого ранга согласился приехать аж из Нью-Йорка, чтобы поговорить с ним как его крестный отец и формально представить священнику для последующего крещения.

Да, так все это у католиков и происходит, один представляет другого для крещения, как бы подтверждает его стремление вступить в лоно церкви. Я думал, что таким человеком может быть кто-нибудь из банды, Джон Куни или Микки, если уже не найти подходящего католика, потому что банда была самодостаточна и все, что ей было надо, она изыскивала из своих собственных ресурсов, и в предыдущие дни у меня не было повода думать, что все может быть иначе. Но, взглянув на членов банды, на Лулу Розенкранца, стоявшего позади мистера Шульца с напряженной физиономией, я заметил, что волноваться ни к чему – все спокойны, все идет как надо, по порядку не мной установленному, но верному. Да они немного волновались, так же как волновались сначала по поводу мисс Лолы, будто их босс дергается в своих устремлениях, но в принципе идет верным путем, так и сейчас – он их снова удивил, разумеется и надо было предполагать, что для такого торжественного момента он и выбирает кого-нибудь соответствующего, причем такого человека, который как нельзя лучше подходит к политической подоплеке события. Ведь акт посвящения Шульца в католицизм в присутствие крестного отца Нью-Йорка подразумевал определенное признание. Я видел, что Шульц немного наступает на горло собственной песне, но, с другой стороны, это было признание определенного равенства от такого же равного себе. Я восхитился боссом, вот что имел в виду мистер Берман, когда говорил о временах, когда каждый начнет читать числа, все понемногу работают над приведением дел в порядок посредством таких вот ритуалов дружелюбия. А фактически все происходящее было лишь первым шагом на этом длинном пути. Утренняя свежесть каменных сводов собора освящала начальные движения приходящего нового мира. Ребята думали, что все это – религиозные закавыки, но все оставалось по-прежнему, гангстерство лишь видоизменялось. Я подумал о хитрости мистера Шульца, хотя тут и не обошлось без советов мистера Бермана, о его способности даже неосознанные импульсы переводить в плоскость выгодной практики. О человеке не более запутанном в мыслях, чем обычный смертный в суевериях, который использовал свое случившееся время в провинции не только для обучения верховой езды с помощью случайной аристократки «голубых кровей», но и для обычного бизнеса, и даже продвижения его вперед, вверх.

Тем утром мне как никогда нужно было признание силы и могущества мистера Шульца. Я хотел видеть порядок в его поступках, логичность и целесообразность. Чтобы все было на месте. Если его метод правления тирания, то пусть он работает как тирания, но… хорошо, без демократических отступлений. Я не хотел, чтобы он допустил ошибку, потому что не хотел изменения себя в гармонии жизни в банде, будто искажение его видения ситуации было бы противно существующим основам и принципам порядка. Таковы были мои наглые мысли о существующих взаимоотношениях и критические замечания со дна. Я стоял и думал. Проверял себя на слабину, на ненужную словоохотливость, ошибки поведения, потерю предвидения – и не нашел ни одной. Мой мозг, обплывший всю ситуацию в целом, не нашел ничего подозрительного – только тихий мир ничего не подозревающих.

В этот момент колокола собора Сент-Барнабас зазвонили, будто подтверждая мои надежды. Мое сердце зашлось в восторге и я ощутил красоту существования и красоту жизни. Я не люблю орган, но церковные колокола греют мою душу, звуки меди плыли над улицами, их перезвон немедленно вызвал у меня в памяти придуманную картинку мирного сельского труда. Вот люди, после трудового дня в полях, собираются на какой-то праздник, колокола звучат. А вечером, после плясок и хороводов, все дружно забираются в стога сена и, разбившись на парочки, предаются любви. В общем, колокола для меня значат что-то такое мирное и патриархальное, а их переливы доставляют удовлетворение. Я стоял и размышлял о своей жизни – по цепочке событий случившихся за лето. Моя позиция в банде, по сравнению с самым началом, не ухудшилась, а стала более прочной, я защитил себя разными уровнями уважения со стороны разных членов банды. Ну, если уж не уважения, то, по крайней мере, признания моего существования. У меня есть дар обхождения со взрослыми, я знаю с кем и как можно говорить, с кем надо быть умным, перед кем надо держать рот закрытым, и я сам себе удивлялся, насколько естественно и легко у меня это выходило, ведь я не знал наперед, что произойдет потом, но получалось так, будто все знал и все делал в точку. Я мог бы стать студентом-богословом, а мог – стрелять из пистолета. Все о чем они просили меня, я делал. Более того, я знал теперь, что могу вычленить гений мистера Шульца и облечь его в слова – что значило только одно, я вижу все насквозь и в прошлом и в будущем. Аббадабба Берман тоже необычайно чувствителен – как он удивил меня с моим пистолетом! Его способность думать «вперед» на несколько шагов позволила ему без труда узнать, где я живу в Бронксе, когда он послал за мной местного полицейского. Но теперь меня этим не испугать. Благоговейного ужаса перед ним я более не испытываю. Кроме того, он так явно учил меня жизни, что вообще непонятно как я мог так далеко зайти в своих ощущениях, если он видит меня сверху, знает обо мне все, может прочитать мои мысли, и наверняка знает, какое могущество разума заключено в моем мозге и почему я так уверен в своей судьбе! Даже если он совершенно точно знал, чего я больше всего боялся, и почему несмотря на страх я с ними, и не только с ними, но и энергично впитываю в себя всю науку выживания, доказываю ему, что он не зря так надеялся на меня, значит у него есть свои виды на меня! Но мой секрет тоже мне пригодится. Я, конечно, не верил, что он знает мой секрет, более того я был уверен еще и в том, что на дороге знаний я уже обогнал его далеко вперед, и это знание давало мне уверенность в том, что в критический момент он как и я будет знать все, кроме самого этого момента.

Поэтому все уравновесилось, дела не могли идти лучше чем сейчас. Я был польщен компанией куда имел доступ, для меня больше не оставалось необозримых высот, которых я мог достигнуть силой ума – как была права Дрю, сказав, что я – маленький дьявол. Когда гости мистера Шульца начали подниматься по ступеням в собор, я даже пожелал, чтобы кто-нибудь представил меня, или по крайней мере, чтобы кто-нибудь обратил на меня внимание, хотя в душе я знал, что сейчас это преждевременно. Но ведь я не выброшен на обочину, я знал, что в такие исторические моменты иногда происходят незапланированные вещи – а я вот он, тут как тут, смотрю на них сзади, иду в процессии с самыми знаменитыми гангстерами современности. Я чувствовал себя настолько хорошо, что мог позволить себе все, даже отмести любые сомнения, могущие возникнуть у любого из рядом идущих, будто имел на это право и силу.

Гангстеры зашли в собор и подождали, пока отец Монтень, ведущий службу, не пригласит их всех к алтарю. Посвящение началось По времени это оказалось довольно долгим мероприятием. Аббадабба Берман вышел перекурить, поскольку службе не было видно ни конца, ни края. Я зажег ему спичку и дал прикурить в сложенных от ветра ладошках. Вскоре вышел Ирвинг. Мы облокотились на черное крыло пришлого «Крайслера», игнорируя другие машины и уставились на собор, на его каменные украшения. Колокола уже замолкли, в воздухе оставалось еле уловимое дрожание от их звучания – из нутра собора все мощнее и мощнее раздавались гулы органа. Вот в тот момент Ирвинг подошел к такой точке критики босса, которой я никогда от него не слышал.

– Разумеется, – сказал он, будто продолжая прерванный разговор, – Голландец абсолютно неправ относительно одной вещи. Он не знает, почему старые евреи молятся именно так. Может, если бы он знал, то не говорил такое. А ты, малыш, знаешь, почему они все время раскачиваются?

– Я слабоват в религии, – ответил я.

– Я тоже не религиозен, – продолжил Ирвинг, – но то как они раскачиваются, когда молятся, и не останавливаются ни на секунду можно объяснить. Ты видел как горят свечи? Вот те люди, которые молятся в синагоге, они и есть пламя свечей. Пламя все время дрожит, оно не может быть застывшим. Это пламя – человеческая душа, которую так легко затушить. Вот и все объяснение.

– Очень интересно, Ирвинг, – сказал мистер Берман.

– Голландец не знает этого. Его эти раскачивания лишь раздражают, – сказал Ирвинг тихим голосом.

Мистер Берман приподнял свою руку так, что сигарета очутилась у его уха, это была его любимая поза при размышлениях: «Но когда он говорил, что христиане все делают в унисон, он был прав. У христиан есть центральная власть. Они поют вместе, они молятся вместе и встают на колени тоже вместе. Они все делают организованно, под жестким контролем. Поэтому он прав насчет католицизма.» – сказал он.

Когда наконец началось собственно таинство посвящения и крещения, я уже сидел рядом с мисс Престон, т.е. там, где и хотел сидеть. Я напомнил себе, что все в порядке, что ничего не случилось с тех пор, как я был допущен в секретный мир ее бед. Вот и все. Она не показала, что заметила как я очутился рядом, что я одобрил и не одобрил одновременно. Я слепо перелистывал страницы псалмов. Ее лицо под шляпой мягко светилось в отражении разноцветных стекол собора – я ощутил себя ее пажем, ее защитником. И я так хотел ее в те минуты, что даже не мог физически думать о чем-либо другом. Мне показалось, что службы я просто не переживу. Мистер Шульц заказал короткую и упрощенную службу, а я подумал, а что же значит долгая? А по правде говоря, именно в те минуты я осознал, что значит слово бесконечный.

Помню лишь несколько незначительных моментов из той бесконечной службы. Первым было прохождение мистером Шульцем посвящения, крещения и конфирмации одно за другим в своих нечищеных ботинках. Вторым – когда его знаменитый крестный отец, стоя позади него, по знаку отца Монтеня, возложил руку на плечо мистера Шульца, тот чуть не выскочил из кожи. По-моему, эти вещи остались у меня в памяти лишь потому, что вся служба шла на латыни и мне это ничего не говорило, и я отмечал про себя лишь то, что каким-то образом выбивалось из скучной струи. Я думал, что отец Монтень – единственный человек в мире, которому позволили три раза подряд вылить на голову босса воды из священного сосуда без ощутимых последствий для здоровья. Он проделывал это с видимым удовольствием, не жалея воды, а мистер Шульц фыркал и тряс головой, глаза его покраснели, а волосы растрепались и намокли, как после купания.

А последнее, что я помню из того незабываемого дня – это присутствие рядом очаровательной и таинственной мисс Престон. Она становилась тем более невинной в моих глазах, чем более в плотских тонах я мыслил о ней. Она казалось, просто пила музыку органа, похожая на богобоязненную и чистую в помыслах монахиню, напоминая мне даже скульптуры святых дев на стенах собора. Даже то, что в моем крутящемся мире представлений о ней, ее явное неприятие моего присутствия рядом, подтверждало наше с ней секретное согласие на это, вздымало в моем сердце теплую волну. Я уже понимал, что более обманывать себя не могу – я ее просто обожаю, я могу отдать свое будущее за ее спасение. И в этот момент, когда орган медленно стал затихать эхом в дальних углах собора, когда хор вытягивал самую высокую ноту в молитве, она подняла руку в белой перчатке ко рту и тихо зевнула.