— Лена, действуй, как договаривались. Ты здесь потанцуй, а я пойду работать.
      Утапливаю сектор газа до предела. Мотор уже не ревет, а верещит, как циркулярная пила. Захожу строго в хвост «Боинга», прикрываясь от огневых точек его хвостовым оперением. Но по мне начинает работать спаренный пулемет калибра 12,7 мм хвостового стрелка. Пули размером с небольшой огурчик проходят все ближе и ближе. Но и он у меня в прицеле.
      Боковым зрением замечаю, как к «Суперкрепости» из-за моей спины несутся трассы, рассеивающиеся вокруг ее левой плоскости. Это открыла огонь Ангелика. По ней тоже начинают бить пулеметы. Но моя задача сейчас: хвостовой стрелок. Вот пляшущие огоньки его стволов уже в перекрестии моего прицела. Эх, парень! Парень из Техаса или Оклахомы, прости ты меня. Ты-то ни в чем не виноват. Что значит, не виноват?! Ты наверняка знаешь, что не простую бомбу подвесили вам в бомболюк. Да и жалованье за этот полет положили тебе раза в два, а то и в три больше обычного.
      Жму на гашетку… Эх, Джон, Джон, зря ты сегодня сел в этот самолет! Нос истребителя окутывается дымками, в визг мотора вплетаются стук пушки и треск пулеметов. Снаряды рвутся в кабине стрелка. Достается и хвостовому оперению. «Суперкрепость» качается, но продолжает идти прежним курсом.
      Я подошел слишком близко. Меня уже достают другие стрелки. Это опасно. Стремительно прохожу над «Боингом», ныряю вниз и закладываю обратную петлю. Так и есть, обманул! Они ждали меня вверху, а я прошел низом. Но при выходе из петли с трудом увертываюсь от пушечной трассы. Ангелика, потеряв меня из виду, тоже стала жертвой моего хитрого маневра. Она никак не ожидала, что я выскочу снизу.
      — Поаккуратней, Ленок! — ворчу я. — Дело еще не сделано, а ты меня чуть в Монастырь не отправила.
      Лена что-то отвечает, но я ее не слушаю и снова захожу в хвост «Суперкрепости». Теперь мне никто не мешает, хвостовой стрелок убит, а от остальных я надежно прикрыт хвостовым оперением.
      Двести метров… сто пятьдесят… Только бы не «провалиться» вниз, там меня ждет не дождется нижний стрелок. С такой малой дистанции он не промахнется. Кажется, левый внешний мотор дымит… Точно! Ай да Ленка! С такой дистанции и попала, молодец! Добавим ему. Сто метров. Выношу упреждение, бью… Снаряды ложатся на левую плоскость и дымящийся мотор. Отваливаю. Стволы пулеметов ищут меня внизу. Они думают, что я повторю прежний маневр. Дудки! Не на того нарвались!
      Мотор горит. «Суперкрепость» теряет высоту, но курса не меняет. Что ж, добавим! Делаю еще один заход. Снова захожу строго в хвост, сближаюсь на «кинжальную» дистанцию и бью по второму левому мотору. Горит уже вся левая плоскость. Внизу, сзади распускаются купола парашютов, но пилот и штурман — агенты ЧВП — не покидают самолета. «Суперкрепость», теряя высоту, разворачивается и идет к близкому уже берегу.
      Мне становится ясен их замысел. До Берлина им, разумеется, не дотянуть, но на такой скорости и высоте бомба может долететь до берега. Да даже если немного и не долетит, ведь это не простая фугаска! Нет, господа, не выйдет! Раз уж Андрей Коршунов встал у вас на пути, он вас дальше уже не пустит, доведет дело до конца. Подхожу на пистолетный выстрел и буквально кромсаю снарядами хвостовое оперение. Летят куски дюраля…
      «Суперкрепость» резко задирает нос, сваливается на левое крыло и входит в штопор. Все! Через несколько витков отваливается левая, плоскость, и обрубок огромной машины, беспорядочно кувыркаясь, падает в море.
 
       Гнева 36
       Себя как в зеркале я вижу,
       Но это зеркало мне льстит!
      А.С.Пушкин
      Дело сделано. Пора идти домой. Беру курс на аэродром.
      — Кончил дело, гуляй смело! Так, Ленок?
      — Ой, Андрей, как ты ее! Мне даже страшно стало.
      — Это только первые пятнадцать раз страшно! — смеюсь я и переключаю диапазон.
      Йозеф Шварц не отвечает, тогда я вызываю КП группы:
      — Вернер-2! Я — Бизон-23. В квадрате С8 уничтожили «Суперкрепость». Идем домой.
      Мне отвечает штандартенфюрер Дитц:
      — Бизон-23! Я — Вернер-2. Поздравляю с очередной победой. Будьте внимательны, на вашем маршруте работают блицы!
      — Понял вас, Вернер-2, — отвечаю я, а сам ни черта не могу понять, что еще за «блицы».
      Смотрю на бензомер. Ого! Дай Время до аэродрома дотянуть! Внезапно неподалеку расцветают разрывы зенитных снарядов. Выходит, мы здорово уклонились к северу и уже попали на территорию, занятую Красной Армией. Надо рвать когти! Что же это за блицы такие? Американские «Мустанги» или английские «Спитфайеры»? Впрочем, ни те, ни другие нам не страшны. Поднимаемся повыше, и тут справа я замечаю какое-то сверкание. Так и есть, истребители!
      — Андрей, по-моему, нас атакуют!
      — Вижу, Леночка, оторвемся или отобьемся.
      — Отбиваться нечем, у меня коробки пустые.
      — Это даже к лучшему. Вдруг это наши, а ты по ним стрелять…
      — Это для тебя они ваши, а для меня все, кто по мне стреляет, — враги.
      Возразить нечего, да и некогда… Я уже вижу, что нас сзади атакуют четыре истребителя. Вот заходит первая пара. Свалившись на крыло, ныряю под них. Пара проходит совсем рядом. Ото! «Як-3»!
      — Влипли, Ленок! От этих мы не оторвемся!
      Что-то еще в этих «Яках» заставляет меня в еще большей степени почувствовать всю безысходность нашего положения. Но что? Размышлять на эту тему мне не дают. В хвосте уже вторая пара. Однако резвые ребята! Ухожу из-под огня тем же маневром, импровизировать некогда. Успеваю заметить на фюзеляжах «Яков» изломанную молнией красную стрелу, а у другого на капоте еще и голову лося: сохатого с могучими рогами. Великое Время! Вот это нарвались! Это же дивизия Лосева, моя дивизия, более того — мой полк! И что-то еще… Так и есть!
      «Яки» перестраиваются и проходят справа довольно близко. У каждого под кабиной по нескольку рядов звездочек, а у ведущего даже рядов не сосчитать. Вот мы и прилетели…
      — Все, Лена, дальше некуда! Хорошо, что успели задание выполнить.
      — Андрей, да неужели мы не отобьемся?
      — От этих не отобьемся, те еще волки!
      — Кто они такие?
      — Молнии, Ленок. Сохатые Молнии! Видела, по скольку у них звездочек на фюзеляжах?
      — Ой, мамочка! Что будем делать, Андрюша?
      — Подергаемся, сколько можно… Хотя… Сейчас нас разъединят и будут рвать поодиночке. Помни, что я говорил, и не геройствуй, когда собьют…
      Все, разговаривать больше некогда. Одна пара заходит в лоб, вторая падает сверху. Выхожу из-под удара, но Ангелику они успевают отсечь.
      — Магистр! Вы видите нас?
      — Видим, видим! Все чисто, будь спокоен, — отвечает Магистр.
      — Иди ты в схлопку! Тебя бы сюда…
      Некогда ругаться, пара «Яков» пытается зайти мне в хвост. Нет, ребятки, это не так просто сделать. Хоть вы и Сохатые, но я же сам учил вас в свое время! Тут я вижу такое, что моментально забываю о своих преследователях.
      Ангелика, оставшись одна, становится легкой добычей. Все ее попытки оторваться, уйти из-под огня, Сохатые пресекают умело и решительно. «Как школьнику драться с отборной шпаной?» — мелькает в уме цитата из Высоцкого. Пара Сохатых аккуратненько, как на учениях, пристраивается ей в хвост и заходит в атаку. Бросаюсь на перехват. Вот ведущий Сохатых попадает в прицел, жму на гашетку. Пушка, коротко ту-тукнув, замолкает.
      А, дьявол! Бросаю свой самолет между «Яком» и Ангеликой, пытаясь прикрыть ее собой. Мой «мессер» дрожит от попаданий, но мотор цел. Лечу пока. И главное, все бесполезно! Пара, атаковавшая меня, сваливается на Ангелику сверху, а «ее» пара — у меня в хвосте. Резко маневрирую, пытаясь сбросить их или по крайней мере не дать стрелять прицельно. Замечаю шлейф дыма. Это, конечно, Ангелика! Да, так и есть. «Мессершмит» с номером 31 горит и теряет высоту. Сама-то она где?
      Открывается фонарь, и человеческая фигурка камнем летит за борт. Раскрывается парашют. Слава Времени! Цела.
      Разрывы снарядов на капоте мотора возвращают меня к действительности. Теперь моя очередь. Мотор вспыхивает и почти сразу гаснет, замолкнув. Правильно, гореть там уже нечему, бензин кончился. Будем прыгать. «Як», сбивший меня, проходит совсем рядом. Кроме многочисленных звездочек, вижу на борту две «Звезды Героя». Ого!
      В этот момент замечаю впереди поле. Даже не поле, а аэродром. Не люблю прыгать с парашютом, попробую сесть. Тем более что самолет не горит, только дымится слегка. Попытка не пытка. Выпускаю шасси и планирую на аэродром. Подойдя поближе, замечаю на стоянках «Яки». Вот черти! Ведь они оттеснили нас к своему аэродрому. Ну и асы! Где они, кстати? Сзади, слева, тоже выпустили шасси.
      Посадка удалась. «Мессершмит» прокатился в конец поля и замер. Ко мне бегут солдаты с автоматами. Не знаю, может быть, Курт Вольфсдорф в такой ситуации и застрелился бы, но мне что-то не хочется. Откидываю фонарь и выбрасываю свой «парабеллум» на землю. Затем вылезаю сам и поднимаю руки вверх. Меня быстро обыскивают и тычут стволом автомата в спину. Иди, мол. Покорно иду. Четверка наших победителей уже зарулила на стоянку. Летчики стоят у машин и с любопытством смотрят в мою сторону. Один из них что-то говорит, показывая на меня, подполковнику в полевой форме. Тот кричит конвойным:
      — Ведите его в штаб, я сейчас приду!
      Он заходит в штаб сразу за нами, забирает у конвойных мои документы, читает и, зло глядя на меня, цедит сквозь зубы:
      — Эсэсовец!
      — Гауптштурмфюрер Курт Вольфсдорф, заместитель командира второй эскадрильи, 82-й группы, 14-й воздушной эскадры СС «Валькирия», — представляюсь я.
      Где-то я этого подполковника видел? Определенно. Но где? А тот хмыкает:
      — Вы довольно хорошо говорите по-русски… Давно воюете?
      — С сорок первого года.
      — И успешно?
      — Сорок три, нет, — поправляюсь я, — уже сорок четыре сбитых.
      — Ого! Какого зверя ребята свалили! То-то они говорят, что пришлось повозиться. А что это вы все еще капитан, и только замкомэска?
      Пожимаю плечами:
      — Шнапс, женщины, неуживчивый характер.
      — Ясно. У нас тоже так бывает.
      Подполковник с минуту молчит, потом спрашивает, глядя на меня в упор:
      — Знаете, как поступают у нас с эсэсовцами?
      — Знаю.
      — Жить хотите?
      — А кто не хочет? Покажите мне его.
      Подполковник смеется:
      — Ну, здесь таких, кажется, нет. Вот что, капитан или, как вас там по-эсэсовски: гауптштурм… Тьфу, язык сломаешь. Вы отдаете себе отчет, что для вас война уже кончилась?
      — Полагаю, что она уже кончилась для всего Рейха. Только еще не все это поняли.
      — А вы когда поняли?
      — Еще в сорок первом году.
      — Отрадно видеть такого понятливого эсэсовца. Но тем не менее вы продолжали воевать.
      — Я солдат, господин подполковник. В сорок первом вы тоже были у опасной черты, но ведь вы не прекратили бы драться без приказа…
      Подполковник хмыкает и начинает допрос. Мне нет резона хранить секреты эсэсовской эскадры, и я рассказываю все о ее составе и задачах, указываю на карте аэродромы и сектор действий. Подполковник, помолчав, спрашивает:
      — Так, так… Что-то не сходится, гауптман. Как же вы тогда здесь-то оказались? Или темните, или на разведку ходили, — с подозрением говорит подполковник.
      — Никак нет, — я показываю на карте квадрат. — Вот здесь я с ведомым оторвался от эскадрильи и обнаружил В-29. Во время боя мы сильно уклонились к северу.
      — Чем кончился ваш бой с «Суперкрепостью»?
      — Она стала моим сорок четвертым… и последним.
      — Вы сбили «Суперкрепость»?! — слышу я изумленный голос.
      В штаб входит летчик в комбинезоне. Молния на груди расстегнута, и видны две Золотые Звезды.
      — А американцы говорят, что она неприступна и неуязвима.
      Летчик бросает на стол планшет, перчатки и шлемофон, выпивает залпом стакан воды, садится на табурет и с интересом разглядывает меня:
      — Расскажите поподробнее, как вы это сделали?
      Я в деталях описываю свой бой с «Суперкрепостью». Летчик и подполковник переглядываются и качают головами.
      — Теперь понятно, — говорит летчик, — почему они не отстреливались: боекомплект кончился. Ты знаешь, Сергей, он довольно опасно меня атаковал…
      Сергей! Великое Время! Это же Николаев! У меня темнеет в глазах. А этот летчик? Неужели это Андрей… то есть я… Тьфу! Запутался совсем! Не может быть! Он же, то есть я, погиб под Смоленском. Наверное, это кто-то другой из нашей эскадрильи. А летчик продолжает:
      — Если бы у него оставалось не два снаряда, а чуть побольше, я бы сейчас здесь не сидел. Причем по-нашему атаковал, как сохатый волк! Я даже удивился (я внутренне усмехаюсь: знал бы ты, кто я, ты бы удивился как раз тому, если бы я атаковал как-то иначе). А знаешь, что он сделал, когда понял, что он пустой? Ни за что не догадаешься. Он прикрыл собой своего ведомого, которого я в этот момент атаковал!
      Великое Время! Знал бы ты, кого я тогда прикрывал, не стал бы удивляться.
      Сергей смотрит на меня изумленным взглядом:
      — Надо же! На такое и у нас не каждый способен…
      Пожимаю плечами. Не объяснять же им, что я — такой же, как и они, да и прикрывал-то я не кого-нибудь, а Ленку. Летчик достает фляжку:
      — Думаю, Сергей, что гауптштурмфюрер заслужил сегодня наши фронтовые сто грамм?
      Сергей кивает и наливает мне полстакана. Летчик говорит:
      — Пейте! Вы действительно замечательный летчик. Я рад, что у фюрера стало одним таким меньше.
      Вдохнув, выпиваю залпом. Ого! Это спирт. Затаиваю дыхание и мотаю головой. Летчик протягивает мне воды запить и говорит:
      — Вам, наверное, интересно знать, кто положил конец вашей летной карьере? Представлюсь: гвардии полковник Андрей Злобин… Что с вами?
      Все плывет перед глазами. Что это? Я еще не видел, как выглядит мир в схлопке, может быть, именно так? Хотя нет, наши аналитики этого не допустили бы… Но ведь он, то есть я, взорвался под Смоленском еще тогда, в сорок первом! Как же это… В голове все путается, ноги дрожат…
      — Простите, господин полковник, слабость какая-то…
      — Садитесь, садитесь, капитан, — подвигает мне табурет Сергей. — Я полагал, что в люфтваффе народ покрепче.
      — Тут, Сергей, надо принять во внимание еще и тяжелый бой с «Суперкрепостью», они ведь вели его почти на восьми тысячах, — заступается за меня Андрей.
      Или я сам? Кто же? Время разберет!
      Меня еще о чем-то спрашивают, я машинально отвечаю, а сам судорожно пытаюсь составить темпоральные уравнения. Какие там, в схлопку, уравнения! Голова идет кругом. Ну и влип! Вдруг память Курта Вольфсдорфа услужливо подсовывает мне эпизод. Воздушный бой над станцией Рославль. Мой ведущий атакует «Пе-2», и на него вдруг откуда-то сваливается «Як» с бортовым номером 17. Мой ведущий горит, но и я расстреливаю этого «Яка». Горящая машина падает на емкости с бензином…
      Нет, надо расставить все по своим местам. Собравшись с мыслями, спрашиваю:
      — Господин полковник, вы разрешите мне задать вам пару вопросов личного характера?
      — Личного? — удивляется Андрей, — Спрашивайте.
      — Вы в сорок первом году воевали под Смоленском?
      — Да.
      — А двадцать шестого октября вы были над станцией Рославль?
      Андрей мрачнеет, молчит, потом нехотя отвечает:
      — Был.
      — Вы летали на «Як-1» с бортовым номером 17?
      — К чему вы клоните, гауптман? — Андрей глядит на меня в упор, исподлобья.
      — Как же вы выжили, господин полковник? Вы же сами довернули горящую машину на емкости с бензином!
      Андрей некоторое время молчит, потом, словно нехотя, цедит сквозь зубы:
      — Вот вы о чем. Значит, вы там тоже были? Сам не знаю, как я уцелел… Видимо, выбросило из кабины ударной волной… Долго лежал без сознания, весь переломанный и обожженный. Через несколько часов Рославль взяли наши танкисты и меня подобрали. Был в госпитале. Ноги сильно обгорели… До сих пор ноют в холодную погоду. А вы где там были?
      Я молчу, собираясь с духом. Потом, наконец, решаюсь:
      — Я тогда летал на «Мессершмите» с бортовым 106. Вы сбили моего ведущего… А я сбил вас. Впрочем, через минуту меня самого сбили.
      — А это уже был я! — говорит Сергей.
      Несколько минут мы все трое смотрим друг на друга. Потом Андрей говорит:
      — Доставай, Серега, коньяк, а то гауптмана наш спирт совсем уложит. Это же надо! Расскажешь кому — не поверят. Какие все-таки тесные дороги у войны!
      Время Великое! Андрей, если бы ты знал, какова истинная вероятность такой встречи, ты изумился бы еще больше. Сергей наливает коньяк и открывает банку тушенки:
      — Давайте выпьем за эту необычную встречу!
      — Нет! — возражаю я. — Давайте выпьем за эту войну, вернее, за то, что она кончается. За то, что она несколько лет заставляла нас убивать друг друга, но никак не смогла этого сделать. Значит, она не всесильна. А раз так, то пусть она сгинет во веки веков!
      — Аминь! — подхватывает Андрей, — Вот за это и выпьем. Хороший тост, Курт! Закусывай, закусывай получше. Небось, в рейхе сейчас такой тушенки-то нет?
      Я киваю и ем из пододвинутой ко мне банки.
      — А что с вами было дальше? — интересуется Сергей.
      — После госпиталя меня направили в другую эскадру, и к «Нибелунгам» я уже не попал.
      — Ваше счастье, — хмуро улыбается Андрей. — Примерно через год под Белгородом «Молнии» схлестнулись, наконец, с «Нибелунгами» насмерть. Бои шли почти три недели. Мы потеряли примерно треть состава. Но от «Нибелунгов» не осталось и десятой части. Их расформировали.
      — Я знаю.
      Андрей закуривает и хочет еще что-то спросить. Но в этот момент в прихожей слышится какой-то шум, потом — женский крик:
      — Убери лапы, козел!
      Звук удара, крик боли, шум падения тела и возня борьбы.
      — Что там такое? — спрашивает Андрей. Сергей открывает дверь. В прихожей стоит Ангелика. У нее вид разгневанной Валькирии. Шлемофона нет, волосы растрепаны, верхняя часть комбинезона расстегнута, груди торчат наружу. Глаза мечут молнии, ноздри возбужденно раздуваются. И хотя руки у нее связаны за спиной, она явно способна загрызть любого, кто к ней прикоснется. Ее держит на прицеле автомата молодой солдат. Рука его окровавлена.
      — Старшина Ткачук! Где вы там? Доложите, в чем дело, почему шум? — спрашивает Сергей.
      С пола, кряхтя от боли, поднимается старшина. Он не может стоять ровно:
      — Так что, товарищ подполковник, это тот летчик, точнее, летчица, что на парашюте у артиллеристов приземлилась. Вы приказали его, точнее ее, сюда доставить…
      — А что за шум?
      — Да лается по-нашему, да еще и лягается, стерва…
      Старшине достался хороший удар в промежность. Ай да Ленка!
      Солдат добавляет:
      — И кусается как тигра. Я попытался ее успокоить, так она мне руку чуть не откусила.
      Молодец, Ленка! Только ведь говорил я ей: не геройствуй.
      — А что, она себя и у артиллеристов так вела? Это они ее связали? — интересуется Сергей.
      — Нет. Там она не выступала. А связали ее мы, когда сюда везли.
      — А зачем? — выходит вперед Андрей. — И что, она так и спустилась на парашюте в комбинезоне, расстегнутом до пупа, и с грудями наружу? Или это она у артиллеристов решила заголиться?
      Старшина молчит. Андрей некоторое время ждет ответа:
      — Ясно. Старшина Ткачук! За непотребное обращение с пленной женщиной: пять суток ареста!
      — Товарищ полковник! Так это ж стерва, эсэсовская шкура…
      — Слушай, Ткачук! Если бы к твоей сестре немец за пазуху полез и она его вот так бы отоварила, я бы сказал, что она еще мало ему дала. Ты в бою свою ненависть к ним проявляй! А с пленными, тем более с офицерами, а уж паче того с женщинами, веди себя достойно. Короче, еще пять суток, за пререкания!
      — Есть, десять суток, — уныло отвечает Ткачук.
      — А еще раз за тобой такое замечу, в штрафную роту пойдешь. Скоро Берлин штурмовать будем. Вот там твоя ненависть к немцам и пригодится. Степашкин! Развязать пленную!
      Солдат перерезает веревки, и Ангелика быстро застегивает комбинезон:
      — Благодарю вас, герр оберет!
      — Так значит, это и есть ваш ведомый, Курт? — обращается ко мне Андрей. — Такого ведомого и я бы прикрыл собой! Как думаешь, Серега?
      Николаев усмехается и передает Андрею документы Ангелики. Тот читает и обращается к ней:
      — Плохо воюете, Кранц! Стоило вас оторвать от ведущего, и вы сразу стали легкой добычей. Вот у кого учиться надо, — кивает он на меня. — Мы с ним вчетвером еле справились.
      — Потому-то он и ведущий, а я только ведомый, — огрызается Ангелика.
      Сергей смеется, а я заступаюсь за Ангелику:
      — Прошу прощения, господин полковник, но именно Ангелика Кранц помогла мне сбить «Суперкрепость», и именно она первая подожгла ей мотор.
      — Беру свои слова обратно. Но к вам, унтерштурмфюрер, у нас несколько вопросов. Вы ведь только вчера переведены из другой эскадры?
      Пока они допрашивают Ангелику, я прикидываю, что бы сейчас здесь творилось, не выполни мы с Леной своего задания. Конечно, ударная волна сюда бы не достала, но вот осадки… Ветер как раз от Берлина. Сейчас их уже накрыло бы радиоактивное облако. И они даже не знали бы, что уже обречены. Но, слава Времени, бомба лежит на дне моря.
      — Что с вами делать? — размышляет Андрей, закончив допрос Ангелики. — В штабах сейчас не до вас, а в лагерь вас отправлять не хочется. Вот что, поживите пока у нас. Степашкин!
      В штаб входит молодой автоматчик.
      — Отведи их в немецкий госпиталь. Скажешь коменданту, что я приказал поселить их отдельно от прочих. Охранять, но не притеснять. Кормить не как пленных, а как раненых. Я зайду и проверю.
      — Товарищ полковник, разрешите там задержаться и руку перевязать. Как бы не случилось чего…
      — Не бойся, солдат, — говорит Ангелика, — я не ядовитая.
      Андрей хохочет:
      — Ладно, перевяжись. А вы, Курт, возьмите с собой это, — он подает початую бутылку коньяку, — и это, — достает две банки тушенки, кусок сала и буханку хлеба.
      На улице Лена внезапно говорит Степашкину:
      — А ну-ка, дай твою руку, солдат.
      — Чего, чего? — не поняв и наведя на Лену автомат, отступает он.
      — Дай руку посмотрю, говорю тебе! Да не бойся ты. Мы же без оружия, а вас, вооруженных, вон сколько. Давай руку.
      Степашкин перекладывает автомат в левую руку и, наведя его на Лену, протягивает ей укушенную руку.
      Рана действительно жуткая. Ленка в ярости грызанула от души. Я качаю головой, а Лена накладывает ладони выше и ниже раны и медленно их сводит. Когда она убирает руки, на месте укуса остается только шрам, правда, довольно внушительный. Я ошеломлен. Степашкин же обалдел настолько, что даже забыл, куда и зачем он нас ведет. Приходится ему напомнить:
      — Пошли, солдат! — и по-немецки спрашиваю Лену. — Как ты это сделала?
      — Ну, я все-таки была нагилой, да и со святым Могом недаром общалась. Кое-что осталось. Жаль здесь нет тех красных перчаток, шрам остался бы косметический.
      Я смеюсь и смотрю на Степашкина, а тот идет, забыв, что в левой руке у него ППШ, и удивленно разглядывает правую руку, все еще не веря своим глазам. А Лена ворчит:
      — Все из-за тебя. Не геройствуй, не геройствуй… Вот я и дала безропотно этому сластнику связать мне руки. Знала бы, для чего он это делает, еще там все кости ему переломала бы. Ишь какой, титьки Ангелики ему понравились! Всю дорогу смотрел на меня, как кот на киску…
      Да, не повезло старшине. Думал, что это простая немка, а нарвался на хроноагента. Хорошо еще, что до самого штаба не мог решиться. А подвернись ему укромное местечко по дороге? Лежали бы сейчас там Ткачук со Степашкиным со сломанными шеями, невзирая на то, что у «жертвы» руки связаны. И автоматы бы им не помогли.
      Когда мы, наконец, остаемся одни, я решаю разобраться все-таки в вопросе, который нестерпимо мучает меня.
      — Лена, ты узнала их?
      — Конечно, это Андрей Злобин и Сергей Николаев.
      — И ты говоришь об этом так спокойно! Ты понимаешь, что произошло?
      — Ничего особенного. Конечно, вероятность такой встречи была исчезающе мала. Где-то бесконечно малая, Время знает какого порядка. Но… Вспомни, когда ты моделировал на компьютере наше возвращение на аэродром, что он тебе выдавал? Ты же сам рассказывал и жаловался, что ничего понять не можешь.
      — Но все-таки какие последствия может иметь эта встреча с самим собой?
      — Никаких. Ты встретился не с самим собой, а с настоящим Андреем Злобиным.
      Это параллельная фаза, а скорее всего гармоника той фазы, где ты работал.
      — Почему ты так считаешь?
      — Да потому что в той фазе Андрей Злобин, то есть ты, погиб, а здесь он живой.
      — А может быть…
      — Не может! Я после твоего спора с Магистром несколько раз тщательно проверила сцену твоей, то есть Андрея Злобина, гибели. Все искала зацепку, чтобы вернуть тебя назад. Но факт остается фактом. Андрей Злобин погиб вместе с самолетом во время взрыва.
      — Но вот Андрей сказал, то его взрывом выбросило из кабины…
      — Его выбросило, а тебя просто не могло выбросить. Фонарь закрыт, ремни не расстегнуты, как тебя могло выбросить? Когда твой «Як» загорелся, ты принял решение и даже не делал попыток спастись. Ты же сам говорил, что в то время искал смерти.
      — Да, все так и было, — соглашаюсь я.
      — Ну, ладно, с этим мы разобрались, а вот в честь чего полковник Злобин подарил гауптштурмфюреру Вольфсдорфу коньяк? — интересуется Лена.
      — А в честь того, что именно Вольфсдорф сбил тогда Злобина над Рославлем, а через минуту сам был сбит Николаевым.
      — А откуда он это узнал?
      — Я ему сказал…
      — Ты?!
      — Ну, Вольфедорф, какая разница? Память Вольфсдорфа подсказала мне подробности этого боя с его точки зрения. Я уточнил у них детали и все рассказал.
      — Ну, ты и рисковый! Он же мог тебя сразу шлепнуть…
      — Нет, не мог. Ведь это был или я сам, или наш Андрей. Скорее — Андрей. А он на такое не способен.
      Лена только головой качает и глаза таращит:
      — Интересно, Андрей ведь наверняка смотрел всю эту сцену. Что он при этом думал?
      — Ладно, вернемся, узнаем. А сейчас,. — предлагаю я, — давай граммов по пятьдесят выпьем, остальное оставим Курту с Ангеликой. А сами пойдем домой.
      Лена соглашается и, выпив, растягивается на койке:
      — Ох, и устала я, Андрюша! Всего-то один день на войне, а устала смертельно. Как они уже который год воюют? А как ты сам тогда почти пять месяцев выдержал?
      Я уже лежу на свободной койке и, глядя в потолок, отвечаю, многозначительно подняв палец:
      — Мы — летчики!
      — А не саксофонисты! — смеется Лена. Но я уже ничего не могу ей ответить. Усталость и выпитое берут свое. Проваливаюсь в бездну сна.

Глава 37