Я вам процитировал то, что сказал на конклаве кардинал Умберто, ставший после избрания Константином XI. Вы получили этот текст ещё десять месяцев назад и, естественно, не прочитали. Вам, по-видимому, было некогда. Всё ваше время вы без остатка отдавали трудам на благо нашей церкви. А именно: преследованию обвиняемых в колдовстве. Здесь вы преуспели, в отличие от работы с еретиками. Мне кажется, вы забыли, с какой целью была учреждена Святая Инквизиция. Главная и непреходящая её задача — борьба за чистоту нашей веры, искоренение злостных и опасных ересей, пагубно влияющих на паству. А колдуны и ведьмы, это — на втором плане. У вас же — всё наоборот. Вы готовы возразить, что в вашем округе опасных ересей не наблюдается? Что все еретики, которые сейчас находятся у вас под следствием, не местные и арестованы по данным объявленного на них розыска? Позвольте не согласиться. Более того, позвольте спросить: а ведомо ли вам, что в самой Генуе действует довольно обширная секта евангелистов-иудаистов? А известно ли вам, что знаменитая секта «Ученики Люцифера» свила гнездо не где-нибудь, а в Сагоне, у вас под носом? А разве шарлатан-астролог Мальгони, занимающийся лжепророчествами и извращающий ложными толкованиями Святое Евангелие уже покинул Геную? Вам нужны ещё примеры того, что творится у вас под самым носом, или вы и сами вспомните?

Я замолчал. Того, о чем я упомянул, было вполне достаточно. Именно эти две секты и этот астролог упоминались в доносах. И было неопровержимо доказано, что епископ Кастро получал от всех их крупные суммы, дабы не препятствовать их деятельности.

Кастро тоже молчал. Он прекрасно знал, что сейчас последует, и лихорадочно соображал, как организовать аресты, чтобы при этом навсегда замолчали люди, которые знают непозволительно много. Но мне на это было, мягко говоря, наплевать. Замолчат, так замолчат, Время с ними. Для того чтобы убрать Кастро, я знал за ним два-три таких дела, пся крев, что здесь его не спасло бы ничье заступничество. Никто и не рискнул бы заступаться.

Я сел к столу, взял несколько чистых листов бумаги и размашистым почерком выписал ордера на аресты и приказы о проведении следствия по обвинению в ереси.

— У вас хватит места в вашем замке? Я имею в виду, хватит ли камер, чтобы вместить всех, кого вам надлежит арестовать по этим ордерам? Впрочем, я не собираюсь поспешно покидать вас и постараюсь помочь вам в ближайшие дни освободить часть камер для вновь арестованных. Аресты произведите немедленно! — я протянул Кастро бумаги, — Отдайте необходимые распоряжения и возвращайтесь. А чтобы я не скучал, ожидая вас, дайте мне список еретиков, что содержатся у вас. Да не тот, где они переписаны скопом, а отдельный: наиболее опасных. И обязательно укажите: в чем заключается их ересь.

Кастро покопался и достал из стола какой-то список. Задумавшись на минуту, он быстро дополнил его записями и передал мне. Понятливый, Время его язви! После этого он ещё раз поклонился и вышел с ордерами. Пока он отсутствовал, я бегло просмотрел список. Все тринадцать имён, кроме Франческо дель Роко, мне ни о чем не говорили. Я читал, в основном, список преступлений. Чего там только не было, пся крев! От утверждения множественности обитаемых Миров (в этом, кстати, обвинялся дель Роко) до отрицания тройственности Бога и наличия Бога, вообще. Некоторый интерес вызывала единственная обвинённая в ереси женщина — Маргарита Кастро (уж не родственница ли нашего епископа?). Она объявила, что беременна от Святого Духа; и что ребёнок, которого она произведёт на свет, будет вторым воплощением Христа-Спасителя.

Епископ вернулся быстрее, чем я ожидал. Я даже не успел толком выбрать: с кем из еретиков помимо дель Роко я буду беседовать. Не со всеми же тринадцатью! Этак я точно доживу здесь до второго пришествия в лице младенца Маргариты Кастро. Я зевнул, пометил крестиками четырёх из списка и протянул лист епископу. Тот взглянул и удивлённо приподнял брови:

— Вы желаете, ваше высокопреосвященство, допросить этих четверых. А почему именно их?

— Вообще-то, я не обязан давать вам отчет в своих действиях. Но в данном случае никакого секрета нет. Они все выбраны наугад, за исключением Маргариты Кастро. Это — единственная среди них женщина, а я всегда был неравнодушен к этому полу. Кстати, а она, случайно, не ваша ли родственница?

— Отнюдь, — сухо ответил епископ, — Эта фамилия в Испании весьма распространена. А двести пятьдесят лет назад, после войны, здесь осело много испанцев. Вероятно, и мои предки происходят от них.

— Вероятно, — согласился я, — А не является ли эта девица не еретичкой, а попросту бесноватой? Вы над этим не задумывались?

— Вполне возможно. Но нам важно знать: кто внушил ей подобные мысли?

— Резонно. Но я вижу, что особого успеха вы здесь не добились. Надеюсь, вы не догадались подвергать пыткам беременную женщину?

— Боже упаси! К ней применяли только мягкие воздействия: жажда, лишение сна…

«Ничего себе, мягкие воздействия! — подумал я, глядя на благочестивую физиономию инквизитора, — Тебя бы, лайдака, так „мягко“ обработать!»

— Теперь, Антонио д'Алонсо. Я не понял, в чем заключается его вина. Написано, что он неверно толкует слова Творца: «Плодитесь, размножайтесь!» Поясните.

— Он, ваше высокопреосвященство, утверждает, что переписчики Библии на заре нашей веры намеренно или по ошибке пропустили эти слова, которые, якобы, сказал Господь, сотворив Адама и Еву. Он учит, что церковь не должна вмешиваться в дела семьи, что семьи должны создаваться лишь по обоюдному согласию людей…

— То есть, любовь должна быть свободной. А он сам состоит в церковном браке или нет?

— Нет. Он сожительствует с одной из дам, которая наслушалась его проповедей.

— Но я не вижу здесь преступления. Многие из верующих имеют любовниц и открыто живут с ними. Ведь их не обвиняют в ереси.

— Да, но среди последователей этого д'Алонсо большую популярность стали принимать многоженство, многомужие и даже групповые браки.

— Это — интересно! Поясните, пожалуйста, что это такое?

— Несколько мужчин и несколько женщин, от двух пар до десятка объявляют себя одной семьёй. Причем, количество мужчин не всегда равно количеству женщин.

— Хм! Это ещё интересней, чем я подумал. Вот бы взглянуть на их брачную ночь!

— Не думаю, ваше высокопреосвященство, чтобы это доставило вам удовольствие, — со скорбным выражением проскрипел Кастро, — Среди его учеников процветает содомский грех. Причем, особую популярность он получил среди молодёжи от восьми до четырнадцати лет. Кстати, среди последователей д'Алонсо молодёжь составляет подавляющее большинство.

Так… Я-то думал, что этот Антонио идейный борец за раскрепощенную любовь, что он выступает против церковных догм в браке… А он, оказывается, просто развратник, пся крев! Да ещё и какой!

— С этим всё ясно. Перейдём к следующему. Франческо дель Роко.

— Хула на Творца, чернокнижие, дьявольские опыты и ниспровержение основ религии. Он — лжеученый.

— Подробнее, пожалуйста. В чем состоит его хула на Творца?

— Этот дель Роко утверждает, что род человеческий, созданный нашим Творцом, не един во Вселенной. На каждой планете, говорит он, живёт своё человечество, сотворённое Господом, и он, Бог-Творец, делит свою благодать между всеми этими народами.

— Это, несомненно, страшная ересь. И последний. Леонардо де Сото. Кто такой?

— Моряк, капитан корабля. Был отправлен с экспедицией в Новый Свет. Вернулся три месяца спустя без корабля и без команды. Рассказывает, что будто бы на них напали дикари и хотели всех убить, но явился святой Николай и не допустил гибели моряков. Он приказал дикарям отпустить капитана…

— И дикари послушались христианского святого? Странно.

— Более чем странно. Вдобавок ко всему, святой Николай, якобы, потребовал, чтобы де Сото привёз семь тысяч золотых дукатов, и тогда дикари отпустят моряков.

— Хм! И зачем золото дикарям, а тем более святому Николаю?

— Вот это мы и пытаемся выяснить. Его ложь очевидна, но он упорствует; хотя уже третью неделю его допрашивают, применяя все методы убеждения.

— Что ж, я попробую поговорить и с ним.

— Когда вы желаете их допросить?

— Да прямо сейчас. Если, конечно, они не заняты с вашими следователями.

Кастро раскрыл большой журнал в переплёте из желтой кожи, просмотрел две последние страницы и сказал:

— Нет. Сейчас они свободны и находятся в своих камерах.

— Прекрасно! Не будем откладывать дело в долгий ящик. Бьюсь об заклад, ваше преподобие, что к концу дня трое из них дадут согласие на отречение. Принимаете?

— К сожалению, ваше высокопреосвященство, — проскрипел Кастро, — устав нашего ордена запрещает нам биться об заклад. Но мне было бы весьма интересно увидеть результаты вашей работы с такими упорными еретиками. Куда их вам доставить? Вы намерены допросить их здесь?

— Нет. Зачем же я буду занимать ваш кабинет и отрывать вас от дела. Распорядитесь доставить их в обычную камеру для допросов.

— Хорошо. Вам понадобятся помощники?

— Ни к чему. Достаточно будет одного писаря для ведения протокола. Пришлите его в ту камеру, куда вы меня сейчас отведёте.

— Тогда, прошу, — епископ широким жестом показал на дверь.

— Кстати, ваше преподобие, а что это за звуки мешали нам во всё время нашей беседы?

Многоголосый гомон, который я услышал, подъезжая к замку, пробивался даже через плотно закрытое окно кабинета епископа. Кастро прислушался и первый раз улыбнулся. Лучше бы он держал свою улыбку при себе!

— Это идёт допрос колдунов и ведьм, — ответил он.

— Всех скопом? — удивился я.

— Нет. Только восемнадцати. Больше там не помещается.

— Где это, там?

— Во дворе, где мы оборудовали место для их допроса. Это экономит время и позволяет одному следователю работать сразу с шестью подследственными.

— Интересно придумано! Покажете?

— С удовольствием!

Кастро ещё раз улыбнулся своей «замечательной» улыбкой, от которой у меня противно зашевелился желчный пузырь. Мы с ним прошли по мрачным коридорам, спустились по узкой и крутой лестнице и вышли в треугольный двор. Зрелище, которое нам предстало, было достойно пера великого Данте.

По периметру двора, на расстоянии трёх метров от стены, были выкопаны канавы около метра шириной. Канавы были заполнены тлеющими углями. Внутри этого огненного треугольника ходил по пояс голый, в одном фартуке из грубой кожи, монах и мехами раздувал угли. А со стороны стен вдоль этих канав, на деревянных салазках, были широкими ремнями пристёгнуты люди, по шесть вдоль каждой канавы. Их босые ноги были зажаты в колодки и обращены в сторону канав с углями. Салазки перемещались по специальным полозьям. Одни стояли подальше от канав, другие — ближе; а некоторые так близко, что ноги торчали прямо над огнём. Дальнюю от огня часть салазок можно было приподнять с помощью специального приспособления. Таким образом, ноги человека, закреплённого на салазках, можно было опустить к самым углям и даже погрузить в них.

Там были и мужчины и женщины всех возрастов, начиная лет с десяти до глубоких стариков и старух. Все они «шумели». Кто просто рыдал, кто стонал, кто вопил, кто верещал или визжал, а кто и просто выл звериным воем. Но все они, без исключения, корчились от невыносимой боли. А вдоль стен спокойно ходили три монаха в зелёных сутанах ордена святого Себастьяна (по одному вдоль каждой стены). Их сопровождали по два писаря в желтых одеяниях послушников. Монахи поочерёдно подходили к каждому из своих подопечных и задавали им вопросы. В зависимости от ответа салазки или подвигались ближе к огню, или отодвигались подальше. У некоторых допрашиваемых ноги покрылись уже ужасными волдырями, а у иных они уже почернели и дымились. А допрос продолжался, пся крев!

— И кто это придумал? — спросил я епископа, вдоволь насмотревшись на это зрелище.

— Я, ваше высокопреосвященство, — гордо ответил Кастро ещё раз чарующе улыбнувшись.

«Тебя бы, пьсяюка, я зажал в эту колодку за шею, лайдачей твоей харей вниз, чтобы она треснула, и ты раз и навсегда отучился улыбаться таким образом», — подумал я про себя, а вслух похвалил:

— Хвалю за изобретательность. Действительно, у вас освобождается сразу пятнадцать следователей. А какова эффективность этого способа?

— Мы применяем его уже пятый месяц. За это время только шесть ведьм и два колдуна не сознались в своих деяниях.

«Это, судя по всему, были психически больные. Нормальный человек признает здесь всё, что было, и чего не было», — вновь подумал я и спросил:

— И что же вы с ними решили?

— А что можно решить с такими людьми, которые не сознаются даже тогда, когда у них ноги обгорают до костей? Не иначе, как Князь Тьмы помогает им перенести адские мучения. Это ещё больше усиливало их вину, уже доказанную показаниями свидетелей. Все они пошли на костёр.

— Пошли? С обгоревшими-то до костей ногами?

— Ну, я оговорился. Их отвезли.

— Получается, ваше преподобие, что по делам о колдовстве у вас оправданных не бывает?

— Разумеется, — самодовольно ответил епископ, но тут же спохватился, — Конечно, ваше высокопреосвященство, это относится только к тем, к кому начали применять методы убеждения. До этого момента оправдания бывают. Сами понимаете, злоба людская и зависть не имеют границ. Бывает, и наговаривают на невинных людей.

Я глянул на него. Его лицо было одухотворённым, глаза поблёскивали, и он с гордостью взирал на своё творение. А во дворе следователи-многостаночники, пся крев, продолжали свою плодотворную деятельность во славу католической церкви. Что ни говори, а им тоже изрядно доставалось от жара из канав. Всё-таки, у них вредная работа. Впору «спецмолоко» им выписывать. Двое из них уже откинули капюшоны своих сутан, и по их тонзурам обильно стекал пот, заливая глаза и тяжелыми каплями падая на землю. Горят, бедолаги, на работе, язви их в дышло! Надо подать идею, чтобы послушники время от времени вытирали им пот со лба, как хирургам. А что? Они, в своём роде, тоже хирурги. Пьсяки! Я кивнул, и мы с Кастро пошли дальше, а вдогонку нам нёсся несмолкаемый гомон.

Мы прошли ещё по нескольким лестницам и коридорам и, спустившись куда-то глубоко вниз, оказались на восьмиугольной площадке, освещенной факелами. На ней дежурили два стражника. Широкая винтовая лестница, по которой мы спустились, уходила куда-то ещё глубже. В каждой грани этой восьмигранной призмы находилась массивная дверь, обитая железом. Кастро подошел к одной из них, на ней охрой было написано 12.

— А что сейчас происходит в других? — поинтересовался я.

— Допрашивают еретиков.

— Заглянем.

— Как пожелаете, — пожал плечами Кастро и указал стражнику на соседнюю дверь, номер 11.

Тот быстро отворил дверь, и мы вошли в камеру, имеющую в плане вид трапеции. У дальней стены, напротив входа горел очаг. Справа у входа стояла бочка с водой, а слева за столом сидели монах в зелёной сутане и писарь в желтом одеянии. Кроме очага камеру освещали шесть свечей в трёх подсвечниках. За спиной монаха и писаря на полках и крюках были в идеальном порядке разложены и развешены всевозможные пыточные инструменты. Посредине камеры, ближе к очагу вделано в пол железное кресло, в подлокотниках которого были по два ремённых захвата. У правой стены — каменное возвышение в виде топчана. К нему тоже прикреплялись мощные захваты. В стену вделаны кольца с цепями. А в сводчатом потолке — железный блок. На протянутой через этот блок верёвке висел с вывернутыми руками человек неопределённого возраста, Ноги его были прикованы к полу короткой цепью. Это была классическая дыба. Всё тело человека было напряжено, по нему струился обильный пот. Глаза человека были вытаращены, он тяжело дышал. Воздух со свистом вырывался сквозь стиснутые зубы.

В камере были ещё два палача или, как их здесь называли, «помощника». Два крепких мужика, совсем голых, если не считать фартуков из некогда красной, а ныне бурой кожи. «Помощники» были заняты делом. Один раздувал угли в жаровне у ног висящего на дыбе, второй загружал в очаг какие-то металлические инструменты.

При нашем появлении «помощники» продолжали заниматься своим делом, а монах и писарь встали, и монах доложил:

— Ваше высокопреосвященство! Я — старший следователь, брат Этторе. Подследственный — Филипп Руанди, элиотский проповедник. Упорствует и не желает называть тех, кто пускал его под свою крышу для еретических проповедей. Готовим его к пытке огнём. Если снова будет молчать, то сегодня же применим перчатки великомученицы Лукреции.

— А испанские сапоги применяли? — поинтересовался Кастро.

— Три дня назад. Но он ничего не сказал.

— Хорошо, продолжайте, — сказал я и, благословив эту компанию, вышел на площадку.

Там я молча указал стражнику на камеру номер 10. Вопреки моему ожиданию, в ней «помощников», активно помогающих следователю, я не увидел. В камере было всего три человека. В железном кресле сидел монах в тёмно-красной сутане, за столом сидели монах-следователь и писарь-послушник. Следователь что-то горячо доказывал монаху, а тот внимательно слушал и время от времени возражал.

Оказалось, что допрашиваемый монах — один из последователей дель Роко. Его арестовали около месяца назад, и сейчас идёт четвёртый допрос. Перед тем как покинуть эту камеру Кастро в сердцах бросил следователю:

— Довольно дискуссий! Результата не видно.

Я выразил желание заглянуть ещё в пару камер. Как только открылась дверь одной из них, нас чуть не свалил с ног душераздирающий вопль.

На каменном «топчане» лежал надёжно пристёгнутый ремнями молодой человек. У ног его трудились два «помощника». Мне хватило одного взгляда, чтобы понять: подследственного пытают «испанскими сапогами». Кастро сделал брезгливый жест, монах-следователь дал команду, «помощники» ослабили зажимы, и вопли сменились стонами. В камере стало возможным разговаривать. Выяснилось, что на «топчане» лежит венгерский граф, приехавший в Геную два месяца назад. На него сразу же поступил донос, что он не только член опасной секты «монофитов», отрицающих Святую Троицу, но и активный проповедник этого учения. Своих взглядов граф не отрицал, но упорно не желал говорить, кого в Генуе он успел посвятить в своё учение. Здесь всё было ясно. Я благословил собравшихся и, выйдя на площадку, указал на камеру номер 13.

Там работа шла полным ходом. Писарь быстро записывал. Монах, со скучающим видом опершись щекой на ладонь, наблюдал за работой «помощника». А тот методично, с оттяжкой стегал длинной, гибкой лозой по пухлой заднице подростка лет девяти-десяти, пристёгнутого к «топчану». После каждого удара подросток взвизгивал, дёргался всем телом и начинал быстро что-то говорить, перемежая слова рыданиями. Как только он умолкал, монах кивал, лоза вновь несколько раз побуждала красноречие; на заднице, ногах или пояснице появлялись новые лиловые рубцы, а мальчишка сначала визжал, потом, всхлипывая, продолжал давать показания. «Помощник» тем временем проверял гибкость лозы и, если не был ей удовлетворён, погружал её в бочку с водой и брал оттуда запасную.

Нам объяснили, что этот мальчишка — член одной из групповых семей, организованных Антонио д'Алонсо. Он сильно напуган и охотно даёт показания на других. Но как только речь заходит о нём самом, он, ну, стесняется, что ли. Вот и приходится побуждать его таким простым, но эффективным образом. И пусть скажет спасибо, от отца ему сильнее бы досталось.

Я благословил и эту компанию и, решив, что насмотрелся достаточно, направился к камере номер 12.

— Кого желаете допросить первым, ваше высокопреосвященство? — осведомился Кастро.

— Всё равно. Давайте в том порядке, как они идут в списке. Но прежде пришлите мне сюда писаря с их делами.

Стражник отпер дверь камеры и зажег свечи в двух канделябрах. Камера ничем не отличалась от тех, где мы только что побывали. Та же бочка с водой у входа, тот же «топчан», цепи и блок в потолке. Тот же очаг, жаровня, железное кресло. И разложенные в идеальном порядке «инструменты убеждения». Хорошо, пся крев, оснащен замок святого Себастьяна.

— Вы уверены, ваше высокопреосвященство, что вам не потребуются помощники? — проскрипел Кастро.

— Я же сказал, что мне никто не нужен, кроме писаря. Пришлите его, а за ним и подследственных, по очереди. И прикажите затопить очаг, здесь сыро.

Стражник затопил очаг, и я остался один. Минут десять я внимательно изучал пыточный арсенал. Пся крев! Трудно было представить человека, способного о чем-то умолчать или что-то отрицать, если к нему поочерёдно применить все эти приспособления. Плети и кнуты всех калибров; иглы, самой замысловатой формы, крючья, свёрла, клейма, всевозможные тиски, воронки с длинными гибкими хоботками, пачка тесных перчаток из грубой кожи и много чего другого.

Мои созерцания прервало появление писаря. Он положил на стол четыре папки с делами подследственных и почтительно преклонил колени. Я внимательно посмотрел на него. Это был юноша, почти мальчик в традиционной одежде послушника ордена святого Себастьяна. Желтый атлас плотно обтягивал ладную юношескую фигуру. Курточка, чулки, сапожки — всё было в обтяжку. На руках — перчатки из желтого шелка, голову обтягивал атласный капюшон. Открыто только лицо. Большие карие глаза смотрели на меня настороженно, даже с испугом.

— Встань, сын мой. Как тебя зовут?

— Лючиано дель Фасо, ваше высокопреосвященство.

— Садись на своё место, Лючиано. Нам предстоит трудная работа. Ты знаешь, кто я?

— Нет, ваше высокопреосвященство.

— Не лги, сын мой. Ложь — страшный грех. Я полагаю, весь ваш замок уже третий день стоит на ушах в ожидании приезда с инспекцией кардинала Марчелло. И уж наверняка епископ Кастро приказал тебе тщательно запоминать всё, о чем я буду говорить с еретиками, и незамедлительно передать ему слово в слово. Думаю, что ты не только хорошо пишешь, но и обладаешь незаурядной памятью, и епископ не случайно послал ко мне именно тебя. Ведь верно?

— Уверяю вас, ваше высокопреосвященство, — испуганно пролепетал мальчик, — Его преподобие ни о чем таком и словом не обмолвился!

— Опять ложь, сын мой, — сухо сказал я, — Но я прощаю тебе её, ибо она продиктована страхом, который внушает тебе епископ Кастро. Но, должен тебя заверить, тебе не стоит опасаться его больше, чем меня. Запомни, сын мой. Ты будешь записывать в протокол только то, что прозвучит после того, как я левой рукой коснусь виска. А после того, как я коснусь брови, ты не только не должен ничего записывать, но и боже тебя избави запомнить хотя бы одно слово! Ну, а если хоть одно из этих слов дойдёт до ушей епископа Кастро…

Я улыбнулся. Улыбка кардинала Марчелло вгоняла в холодный пот и нервную дрожь даже королей и герцогов. Мальчишка чуть не лишился чувств. Но тут я вспомнил улыбочку Кастро и быстро стёр со своего лица зловещую гримасу.

— Ты понял меня, сын мой? — ласково спросил я.

— Понял, ваше высокопреосвященство, — чуть слышно прошептал Лючиано.

— Вот и хорошо. А теперь приступим к работе. Прикажи привести первого.

Лючиано вышел из камеры и тут же вернулся. Я невольно залюбовался неслышными и грациозными движениями юноши. Минут через десять в камеру ввели Антонио д'Алонсо.

Эта эпоха ещё не знала фотографии, и в деле не было портрета д'Алонсо. Но примерно таким я и представлял его себе, когда мне рассказывал о нём Кастро. Даже тюрьма и пытки не смогли лишить его основного качества: способности нравиться определённому, весьма обширному кругу женщин. Было в нём что-то от кино или эстрадной звезды. Сейчас ему было уже ближе к сорока, чем к двадцати, но даже возраст не сумел его испортить. А каким он был в двадцать лет! Я напряг воображение и сделал поправку на тюрьму и возраст. Ах ты, лайдак! Да тогда за ним без оглядки на мужей и родителей бегала половина женского населения Генуи: от двенадцатилетних девчонок до сорокалетних вдов и почтенных матерей семейств. Почему-то именно такие вот смазливые личности и сводят с ума недалёких женщин. А таких женщин, увы, большинство, пся крев! Мне же такие личности всегда были противны. Если бы я встретился с ним при других обстоятельствах, я бы нашёл повод заставить его обнажить оружие. Видит Время, я целил бы ему только в одно место. Теперь понятно, что привело его к такой «ереси», и почему у него так много последователей.

Я, не глядя, благословил развратника и молча указал ему на кресло. Сам я в это время листал его досье. Беглого просмотра было вполне достаточно для уяснения того, что Антонио д'Алонсо не только развратник, но и трус, малодушная личность. Он начал говорить ещё тогда, когда по его изнеженному женскими ласками телу впервые прошлась плеть «помощника». На дыбе он сознался во всём. А уж когда ему надели «испанский сапог» и чуть-чуть затянули винты, он начал так быстро и так подробно перечислять своих последователей, что писарь не успевал за ним. Следователь был вынужден вызвать ещё одного. Список был составлен на нескольких листах и заполнен двумя разными руками. Вот ведь пьсяка!

Я уже выработал линию своего поведения и понял, каким образом я сломаю этого Антонио. Но для полноты впечатления и чтобы довести развратника до стадии спелости, я ещё десять минут листал досье. Потом я медленно поднял на Антонио тяжелый взгляд. Кардинал Марчелло умел это делать, дышлом его по затылку! От такого взгляда у людей и покрепче этого Антонио мокло в штанах. Антонио сжался в комок и затаил дыхание. Сейчас он напоминал кролика, пытающегося спрятаться от удава, затаиться в траве. Но я-то был не подслеповатый удав! Минуты две я молча разглядывал Антонио неподвижным взглядом. Всё, готов псина!

— Антонио д'Алонсо! Вы — страшный грешник, — медленно начал я замогильным голосом, — Надеюсь, вы сознаёте всю глубину своего падения?

— Да, ваше высокопреосвященство. Я слишком любил женщин и совершенно не заботился о спасении души; ни своей, ни тех, с кем предавался утехам плоти. Слишком часто я нарушал заповедь «не возжелай жены ближнего своего!», и за это вынужден сейчас расплачиваться.

— Да Бог с вами, мессир Антонио! — я сделал знак писарю, — Пусть бы вы переспали со всеми женщинами Генуи и окрестностей. Это касается только их семей. Но вы пали гораздо глубже!

— Вы хотите сказать, ваше высокопреосвященство, что я чувственную, плотскую любовь ставил выше семейного долга и учил своих последователей достигать наибольшей радости в отношениях между мужчинами и женщинами?

Антонио внезапно приободрился и распрямился в своём кресле. Я удивлённо приподнял брови. Как раз этого и я не хотел сказать. Вот ведь, лайдак! Похоже, он собирается посвятить меня в основы своих взглядов на секс. Ха! Ну, пусть попробует, дышлом ему между ног!

А Антонио продолжал:

— Господь сотворил всех тварей земных, в том числе и людей, разделив их на два пола. Это он сделал для того, чтобы они могли размножаться. Но если животные совокупляются только в особые периоды, и каждое совокупление заканчивается у них приплодом, то у людей — иначе. Почему, ваше высокопреосвященство? Видимо, Творец в отношениях между мужчиной и женщиной имел в виду не только простое продолжение рода, но и нечто другое. Ведь именно любовь отличает человека от зверя. Так захотел Творец! Так почему же Святая Церковь считает эти отношения греховными?

Антонио разошелся, глаза его горели. Похоже, он уже думал, что перехватил инициативу. Великое Время! Он что, забыл, где находится?

— Вы ошибаетесь, сын мой, — мягко ответил я, — Святая Церковь отнюдь не осуждает плотские отношения между мужчиной и женщиной; наоборот, благословляет и освящает браки.

— Только для того, чтобы у людей было потомство!

— Опять вы не правы, сын мой. Если бы это было так, то церковь держала бы мужчин и женщин отдельно друг от друга и разрешала бы им совокупляться не чаще одного раза в год, когда женщина заведомо может забеременеть. Но ведь это — не так. Или ты можешь возразить?

— Конечно! Если церковь не осуждает любовных отношений, почему же монахи приносят обет безбрачия, отрекаются от плотских утех, которые даровал человеку Творец?

— Ты, оказывается, глуп, сын мой. Ведь ты сам ответил на свой вопрос. Монахи потому и монахи, что они отрекаются от многих земных, человеческих благ, радостей и утех. Их жизнь целиком посвящена Богу и только ему. Всё, что может отвлечь их от этого, они отвергают. И чем тяжелее утрата, тем выше их подвиг. Но мы отвлеклись от главного. Твой грех, твоё преступление перед церковью и верой заключается не в твоей любвеобильности. Мне кажется, ты сознательно пытаешься увести нас в сторону, подальше от своих истинных преступлений. Я хотел бы поговорить с тобой, для начала, о содомском грехе, то есть, о совокуплении мужчины с мужчиной. Среди тех, кто наслушался твоих проповедей, таких немало. Что ты скажешь об этом?

— Ваше высокопреосвященство! Вот, все говорят мне: грех, страшный грех! Может быть, вы укажете мне, где в Святом Евангелии упоминается об осуждении Спасителем этого, как все говорят, греха?

Ого! Он ещё и спорит! Он ещё и нападает! Ай да, Антонио! Ай да, сукин сын! А молодец, пся крев! Хоть и развратник, а молодец!

— Спаситель, сын мой, считал этот грех такой мерзостью, что даже не стал осквернять уст своих и ушей слушателей своих упоминанием о нём. К тому же, он полагал, что из памяти людской ещё не изгладилась память о каре, постигшей Содом.

— А почему вы, ваше высокопреосвященство, трактуете гибель Содома, как наказание за этот грех? Может быть, Господь послал на Содом дождь огненный за то, что его жители нарушили законы гостеприимства и попытались взять странников силой?

Интересно рассуждает, пся крев! С таким надо держать ухо востро.

— Ваши слова, сын мой, бездоказательны, а потому весьма спорны. Давайте вернёмся к вашим собственным словам. Господь не случайно сотворил всё живое двуполым, в этом был его высший промысел. Таким образом, содомское извращение оскорбляет Творца, идёт в разрез с его волей. Это противно замыслу божьему и противоречит природе.

— Но как быть, ваше высокопреосвященство, если человек, который должен был родиться женщиной, рождается мужчиной? Он, выходит, должен страдать до самой смерти?

Знакомые напевы, пся крев! Только до них должно пройти ещё не одно столетие. Сколько бумаги будет исписано, сколько страстных речей будет произнесено, сколько движений будет создано; и всё — в защиту «голубеньких». И всё потому, что Святая Инквизиция в своё время прошляпила это дело. Вместо того чтобы сжигать Джордано Бруно и других философов, надо было жечь «голубых» и как можно больше!