Над районом, где дерется дивизия, чуть ли не постоянно идет воздушный бой. Судя по тому, какие силы приковала к себе 39-я и как мы ее поддерживаем, ее действия явно мешают развитию наступления немцев на Минск и Бобруйск.

Мы вылетаем по пять-шесть раз в день. Такую нагрузку трудно выдержать и опытным летчикам, а молодые заметно сдают.

Раза три-четыре встречаемся в воздухе с “Нибелунгами”.

Их легко отличить: на хвостовом оперении у них вместо свастики — золотая корона. Встречи эти, как правило, скоротечны и не приносят результатов. Но в конце концов и наша эскадрилья открывает счет этих стычек. Счет, правда, не в нашу пользу. После одной из атак “Нибелунгов” мы теряем лейтенанта Петрова, из недавнего пополнения.

Вообще, заметно, что эти “Нибелунги” — не чета всем тем немецким пилотам, с которыми мы встречались до сих пор. Их первая неудача в бою с нашей дивизией объяснялась тем, что они не знали о нашем строе “бутерброда” и попались в ловушку. Больше они так дешево не покупаются. Если обстановка заставляет их уйти на высоту, они уходят всегда на запад. А чаще всего отрываются со снижением, прижимаются к земле.

Атакуют они всегда дерзко, стремительно, с выгодной позиции. Но если первая же атака результата не приносит, второго захода они не делают, а тут же уходят. Если мы атакуем их, они умело уходят из-под огня и на высоких скоростях покидают поле боя. Все это похоже на взаимное прощупывание. Чувствуется, что решительные схватки с “Нибелунгами” ждут нас впереди.

Так проходит несколько дней. О том, чтобы вырваться в Большие Журавли, не может быть и речи. Вечером, после разборки полетов, добираюсь до своей палатки, падаю и засыпаю как убитый. Нередко в столовой можно видеть летчика, который, приняв свои сто грамм, засыпает, не кончив ужина, прямо за столом. Утешает только одно. От Федорова узнаем, что другие дивизии работают примерно в таком же ритме, но им еще хуже, у них большие потери. Но все равно, нагрузка на нас падает колоссальная.

Первой не выдерживает техника. В полете глохнет мотор “Яка” третьей эскадрильи. Хорошо, что это происходит уже на подходе домой. Летчик благополучно сел на аэродром. Хуже закончилась история с мотором в первой эскадрилье. Он отрубился над “пятачком”. Летчик изо всех сил тянул машину, но явно не мог дотащить ее до аэродрома, высоты не хватало. А куда садиться? Внизу все перемешалось. Боевые порядки, наши и немецкие, напоминают слоеный пирог. Летчику повезло, но не повезло самолету. Он сел в расположении пехотной дивизии, которая уже получила приказ оставить занимаемые рубежи. “Як” пришлось взорвать.

Когда у “медведей” на взлете тоже отказал мотор и “ЛаГГ” рухнул на стоянку, повредив при этом еще одну машину, дивизионное начальство поняло, что предел выносливости людей превысил предел выносливости техники. Вернувшись из очередного полета в пятнадцать с чем-то, я заруливаю на стоянку. Крошкин показывает мне: “Подальше под деревья”. Едва я глушу мотор, как техник принимается его “раздевать”.

— В чем дело, Иван? У меня замечаний нет.

— У тебя нет, а инженер дивизии приказал сделать всем истребителям полка, кроме дежурной эскадрильи, к утру полную профилактику. Шутка ли, с мая месяца без регламентных работ…

— Так ведь война!

— Война войной, а регламент нарушать нельзя. Иди, Андрей, иди, не мешай. Сегодня полетов больше не будет. Лучше отпросись у командира да сгоняй в Большие Журавли. А то долбанешься с неисправным мотором и не увидишь больше своей зазнобы.

Я смущаюсь. Мой техник больше думает обо мне и Ольге, чем я сам. Минуту назад мысль о том, что можно воспользоваться паузой в полетах, мне и в голову не приходила. Иду в штаб. После разбора полетов и постановки задачи на завтра подхожу к Лосеву.

— Товарищ подполковник, разрешите отлучиться до ночи?

— Куда это ты собрался? — спрашивает Лосев, не отрываясь от карты.

— В Большие Журавли…

— Заболел, что ли? Так смотри, там ведь сплошные хирурги. Отхрулят что-нибудь, как летать будешь?

Я не успеваю ответить, как в разговор вступает комиссар:

— У него, командир, болезнь другого рода. Хирургическим путем не лечится. Только личным контактом. Пусть идет, я тебе все объясню.

— Не надо объяснять! — Лосев смотрит на меня, и глаза его смеются. — Иди, старшой, но в четыре тридцать как штык. Иначе — дезертирство.

— Этого можно было и не говорить.

— На всякий случай. И вот еще что. Здесь хоть и недалеко, но по дороге осматривайся, мало ли чего.

— Понял, товарищ подполковник. Разрешите идти?

— Беги, Ромео.

В палатке сбрасываю комбинезон, бреюсь, чищу сапоги. Долго, чертыхаясь, ищу пилотку. За этим занятием меня застает Сергей.

— Куда это ты прифрантился? Можешь не отвечать, и так знаю. Передай горячий привет от старого друга и от Веры.

— Что хоть она пишет? Как там, в Николаеве?

— Бомбят, — коротко отвечает Сергей.

Я нахожу наконец пилотку. Сергей водружает ее мне на голову, поправляет и критически осматривает меня со всех сторон.

— Видно сокола по полету, добра молодца — по соплям! Платок-то носовой хоть имеешь? Вроде все в порядке, только чего-то не хватает… Где твой “ТТ”? Мать твою! Ты в Москве или на фронте?

Сергей достает из нагрудного кармана моего комбинезона пистолет и запасной магазин. Я укладываю их в кобуру и поправляю ее.

— Вот, теперь все. Дуй! — Сергей вздыхает.

Его можно понять. Нам с Ольгой, можно сказать, повезло: один шанс на тысячу. Его же с Верой война разметала далеко и надолго.

Пока иду до Больших Журавлей, в голову мне приходит мысль, что я совершенно забыл, для чего я здесь. Война, повседневная, тяжелая, на грани физического и морального истощения, работа, переживания за Ольгу вытеснили все остальное. Впрочем, все идет как надо. До того единственного боя, ради которого и затеяна вся эта история со мной, еще больше двух месяцев. За это время я должен втянуться настолько, чтобы вполне выдержать бой одному против десятки. Прикидываю, сколько бы я сейчас смог продержаться против десяти “мессеров”, пусть даже не “Нибелунгов”… Получается, что те, кто послал меня сюда так рано, кругом правы. Я сейчас просто не удержу возле себя эту десятку. Пять сожрут меня, а остальные догонят и расправятся с Сергеем. Так что будем набираться опыта.

В Больших Журавлях все дома заняты под госпиталь. Поначалу я теряюсь: где же искать Ольгу? Потом вспоминаю, что она — хирург. Значит, надо искать операционную, там мне скажут, где ее найти. Операционная разместилась в здании сельсовета. Над крышей соседствуют два флага: красный с серпом и молотом и белый с красным крестом. На крыльце стоит довольно странная и весьма колоритная фигура.

Тощий и длинный как столб мужик неопределенного возраста, в белых полотняных брюках и такой же куртке почти до колен, с засученными выше локтей рукавами. Жилистые волосатые руки с длинными пальцами подняты на уровень плеч, ладонями вперед. Он словно собирается сдаваться и раздумывает: стоит это делать или нет. На голову плотно, по самые брови, натянута белая шапочка, на грудь свисает марлевая маска. Маска, шапочка, брюки и особенно куртка обрызганы чем-то красным. Я догадываюсь: кровь. В зубах у странной личности дымится папироса. Серые глаза из-под рыжих бровей внимательно меня разглядывают.

— Кого разыскиваем, старшой? — скрипит личность сквозь зубы, не вынимая папиросы изо рта. — У нас здесь летчиков вроде нет.

— Старший лейтенант Злобин. С кем имею честь?

Личность поводит своим длинным, буратинообразным носом в сторону стоящего рядом пожилого санитара и что-то мычит. К моему удивлению, санитар услужливо вынимает папиросу из его зубов и держит ее наготове.

— Военврач второго ранга Гучкин, — представляется личность, не меняя позы, держа руки в прежнем положении: чи щас сдаться, чи погодить трошки.

— Что привело вас, товарищ старший лейтенант, в нашу обитель скорби? Товарища ищете? Как фамилия? Какой части? А вообще-то точнее вам скажут в канцелярии, второй дом направо. Я всех вряд ли упомню. Знаете, сколько за день раненых проходит!

Он снова кивает носом, и санитар вставляет ему в зубы папиросу.

— Вообще-то мне нужен не раненый, а военврач третьего ранга Колышкина.

Гучкин так резко открывает свою пасть, обнажая лошадиные зубы, что папироса выпадает изо рта. Санитар подхватывает ее на лету и укоризненно качает головой.

— Вас интересует Колышкина? Ольга Ивановна?

— Так точно.

— Ну, ты даешь, старшой! Откуда ты взялся?

Я беру официальный тон:

— 129-й истребительный полк.

— А! Сосед. Мы с вами как у Христа за пазухой. Пока вы здесь, ни одна бомба сюда не упадет. Верно?

— Верно, не дадим. Так где я могу видеть Колышкину?

— Не вовремя ты пришел, старшой. Оперирует она. И еще долго будет оперировать.

— А когда освободится?

— Трудно сказать. Вчера закончили в четыре утра, позавчера — в три. Транспорт с ранеными только два часа назад пришел. Так что придется повозиться.

— А почему она оперирует, а вы курите? Почему не наоборот?

— А ты, старший, лют! Интересно знать, ты сам как, все двадцать четыре часа в воздухе проводишь или иногда, по нужде сходить, на землю спускаешься?

— Иногда спускаюсь.

— Вот видишь. А нам порой по нужде сбегать некогда бывает. Люди-то на столах лежат живые, помереть могут, а другие в очереди ждут, и всем больно до невозможности. Иваныч, — обращается он к санитару, — дай-ка я докурю, а сам посмотри, когда Ольга Ивановна с очередным закончит. Если скоро, скажи, что ее здесь командир дожидается, а если нет, не отвлекай, я сам ей скажу.

Санитар сует Гучкину папиросу в зубы и уходит.

— А что это вы так интересно курите?

— Руки должны быть чистыми. — Он выплевывает окурок и добавляет: — Идеально. Мы же ими в живом теле копаемся. После каждой операции моем и дезинфицируем.

— А, — догадываюсь я, — поэтому вы их так странно держите, словно сдаваться собрались.

— Или задушить кого-либо, — смеется Гучкин. — А ты, старшой, что за интерес до Ольги Колышкиной имеешь? Если не секрет, конечно.

— Никакого секрета. Она — моя жена.

Гучкин сокрушенно качает головой.

— А вот врать-то не надо. Она же не замужем.

— Тебя как зовут?

— Константин Владимирович.

— Ты, Костя, хорошо сказал, что сейчас по нужде некогда сбегать. Ты в мирное время по сколько операций в день делал?

— Самое большее — две. Только к чему ты это?

— А к тому, что в мирное время я тоже делал по одному, самое большее по два вылета в день. А сейчас по пять, по шесть. Но мирное-то время кончилось. Другой отсчет пошел. Если мы с ней не успели в загсе штамп поставить до 22 июня, то теперь это дело может несколько затянуться. Но для нас с ней это не имеет значения.

Гучкин хочет что-то сказать, но я его опережаю:

— Погоди, за нравственность ее можешь не переживать. За четыре дня до войны мы с ней получили от ее родителей благословение. Это она и сама тебе скажет, а ей не поверишь, у отца спроси.

Из дверей выходит санитар и докладывает:

— Ольга Ивановна уже зашивает. Через пару минут выйдет, — и добавляет, подмигнув: — Злая — жуть!

— С чего это? — спрашивает Гучкин. — А, она решила, что опять этот командир артдивизиона за своего наводчика ругаться приехал.

Гучкин грустно улыбается и поясняет:

— Пять дней назад к ней на стол попал наводчик из противотанкового дивизиона. Лично комдив его привез, сам ему первую помощь оказывал. Только вот ногу жгутом он зря перетянул да еще за весь день не ослабил его ни разу… Короче, гангрена у парня началась. Пришлось ногу ампутировать. Так тот майор уже три раза приезжал выяснять отношения. Напьется и приезжает. Два раза я ему морду бил, а последний раз предупредил, что, если он еще раз здесь появится, в штаб армии рапорт напишу.

— Сколько это будет продолжаться!? — слышу я злой, но до невозможности родной голос. — Константин Владимирович, дайте я сама с ним поговорю! Загубил, кретин, ногу парню и пытается вину на нас…

Ольга стремительно выходит на крыльцо, она в гневе, глаза мечут искры, а руки, которые она держит так же у плеч, ладонями вперед, готовы вцепиться кому-то в горло. На ней такая же, некогда белая, а ныне забрызганная кровью униформа. Увидев меня, она столбенеет и лишается дара речи. Гучкин с любопытством смотрит на нее. Наконец Ольга приходит в себя.

— Андрей! — визжит она и, прыгнув с крыльца, повисает на мне.

— Ольга! — трагическим голосом кричит Гучкин. — Руки!

— Константин Владимирович! — кричат из операционной. — Раненый готов!

— Бегу! Ольга, десять минут!

Она оборачивается к нему.

— Я помню, Костя, — и снова припадает ко мне. Я даже не знаю, что сказать. Так долго ждать этой встречи и не знать, что сказать! Говорю первое, что приходит в голову:

— Почему только десять?

— Это норматив, — шепчет Ольга. — За это время санитары снимают раненого со стола, фельдшеры укладывают и готовят к операции другого, а мы можем передохнуть: покурить, попить, перекусить, в туалет сбегать…

— У нас перерывы побольше: от часа до двух.

— Как ты там?

— Воюю. Сережка тоже воюет, привет тебе от себя и от Веры передает.

— Да что это я ерунду всякую спрашиваю! Главное, что ты живой!

Ольга целует меня и снова прижимается к моей груди.

— Когда ты должен возвращаться?

— Первый вылет — в четыре тридцать. Я дождусь тебя.

— Не дождешься, милый. Раньше четырех мы сегодня не управимся.

— Так много работы?

— Видишь вон тот барак? Там раненые в два яруса лежат. Всех надо обработать.

Смотрю на длинный серый барак, и мне становится не по себе.

— А далеко ваш аэродром?

— Рядом. Километра два по этой дороге.

— Так это вы каждое утро спать мешаете, проноситесь над поселком с таким ревом.

— Теперь буду летать потише и другим скажу, чтобы не шумели. Ведь я не знал, что мы тебе отдыхать мешаем.

Ольга смеется:

— Ты все такой же.

— А почему я должен был измениться?

— Война все-таки…

— Как сказал сегодня мой техник: война войной, а регламент — по распорядку. Нам бы с тобой тоже регламент выработать. А то мы в противофазе. Я днем летаю, а ты ночью оперируешь.

— Не беда, Андрюша. Главное, мы оба живы, а два живых человека что-нибудь придумают, если очень захотят.

— Ольга Ивановна! — кричит кто-то. — Раненый готов!

— Бегу!

Ольга чмокает меня на прощание и убегает.

— Я буду ждать! — кричу я ей вслед.

Она даже не оборачивается. Делать нечего, у каждого своя война. Присаживаюсь на крыльцо и закуриваю.

— Разрешите огоньку, товарищ старший лейтенант?

Рядом присаживается пожилой санитар. Он прикуривает самокрутку, затягивается пару раз и разглядывает мои петлицы и орден.

— Летчик?

Я киваю.

— Летчики к нам редко попадают, — вздыхает он, словно с сожалением. — Все больше пехота, артиллеристы да еще танкисты. Видно, у вас побезопаснее работа.

— Это как сказать, — усмехаюсь я. — Во-первых, нас все-таки поменьше, чем пехоты…

— Это верно, — соглашается санитар.

— А во-вторых, если ранят легко, к вам не везут, своя санчасть есть, а если тяжело, тут уж гудеть вместе с машиной до самой земли, а тогда и оперировать не надо, ни один хирург не поможет.

— И это верно, — охотно соглашается санитар.

Мы какое-то время молчим и курим. Санитар снова начинает разговор:

— Ольга Ивановна — девушка хорошая, самостоятельная. Главное, серьезная и добрая. Когда Виктор Степанович прямо у стола упал, она даже не ойкнула, а сразу перехватила операцию и все до конца доделала. Константин Владимирович все потом удивлялся. Он, говорит, обязательно бы растерялся. А она раненого зашила, а потом села на пол и разревелась. Я сам ей слезы и нос утирал.

— Вы давно вместе?

— Да с самого начала. Она к нам 20-го числа приехала, а 22-го все и началось.

— Досталось вам. Тяжело пришлось?

— И не спрашивайте… Такими добрыми словами вас, летунов, поминали, что и повторить неудобно. Но ведь от души! Почитай, от Кобрина до Бобруйска немцы над дорогой постоянно висели. Бомбят и стреляют, стреляют и бомбят. Десять минут едешь, полчаса в кювете лежишь. И все “лаптежники” да “мессеры”. За все время считаное число раз наших соколов только и видели. Да и то…

Санитар безнадежно машет рукой. Что мне ему сказать? Что в первый же день мы разбили армаду, шедшую на Могилев, Оршу и Минск? Что несколько дней, не просыхая, вели бои за коридор, по которому из окружения вышли две армии? Зачем ему это? Их несколько суток подряд долбили с воздуха, и никто не пришел им на помощь. У меня своя правда, у него — своя, и оба мы правы.

— Тебя как зовут, отец?

— Андрей Иванович.

— Тезки, значит. Я тебе, Андрей Иванович, вот что на это скажу. Тех, кто вашу дорогу должен был от немцев с воздуха прикрыть, в то время, может быть, и в живых-то не было уже. Приграничные аэродромы фашисты в первый же час раздолбили, а те, что уцелели, дрались один против десяти и тоже головы сложили. Так что “добрыми словами” вы покойников поминали.

— Да, — задумчиво говорит Андрей Иванович, — нехорошо получается. А как же это вышло, тезка, почему так получилось?

— Да все просто. Ударили они первыми, а кто первым начал, у того всегда преимущество. Но вот видишь, остановили их, пусть ненадолго, но остановили. Застряли они под Минском, а при ином раскладе могли бы уже и к Смоленску подходить.

— Говоришь, ненадолго остановили? Это что ж, и дальше отступать будем?

— Придется. Силы пока не равны. Слишком много мы потеряли в первые дни. Самолетов не хватает: мы по пять, по шесть вылетов в день делаем, еще и ночь прихватываем, а все одно не успеваем. Танков новых мало, а старые “БТ” против их “Т-IV” не тянут. Противотанковой артиллерии не хватает. Вот они и прут, пользуются моментом.

— И долго мы еще так пятиться будем?

— Не знаю. Знаю одно: война кончится в Берлине.

— Верно говоришь. Не по зубам Гитлер кусок схватил, подавится и захрипит.

Наш разговор прерывает Ольга. Она присаживается рядом и кладет голову мне на плечо. Я обнимаю ее, но она отстраняется.

— Испачкаешься, Андрюша, я вся в крови.

Она принюхивается.

— Наодеколонился, а все равно бензином от тебя пахнет и порохом.

— От тебя тоже пахнет чем-то непонятным.

— Кровью и карболкой.

— Войной от вас обоих пахнет, — поправляет Андрей Иванович.

Через несколько минут Ольгу снова зовут в операционную. Она опять чмокает меня и убегает.

— Молодец девочка, — говорит ей вслед Андрей Иванович, — работает без году неделя, а оперирует так, словно всю жизнь этим занималась. Константин Владимирович только диву дается.

— Чему это я диву даюсь? — раздается голос Гучкина.

— Я про Ольгу Ивановну, как она оперирует.

— Грамотный хирург, опыта ей набраться, и цены не будет, — коротко хвалит Ольгу Гучкин. — Давай, Андрей Иванович, закурим.

Санитар прикуривает папиросу и вставляет Гучкину в зубы. Тот затягивается пару раз и говорит мне:

— Шел бы ты к себе, старшой. Раньше четырех мы не управимся, и Ольга к тому времени будет, мягко говоря, никакая. Да и тебе с рассветом наверняка в бой идти. Долго ли до беды. А отпустить я ее, при всем к вам обоим расположении, никак не могу. Раненые ждать не могут. Увиделись, и хорошо. А так, что зря друг друга травить. Пошлет вам бог нелетную погоду или к нам раненых не завезут, обязательно дам тебе знать.

Гучкин прав, и я даже не хочу возражать.

— Сейчас она закончит, попрощаюсь и пойду.

— Ни пуха ни пера тебе, старшой. Всегда рад буду тебя видеть, только не в качестве пациента. Не сердись.

— Не буду.

Санитар уходит вместе с Гучкиным, и я остаюсь один. На этот раз Ольги нет долго. На крыльцо выходит еще один хирург, курит, как и Гучкин, с помощью санитара и с любопытством на меня поглядывает, вопросами, впрочем, не донимает.

Я успеваю выкурить три папиросы, когда наконец выходит Ольга. Обнимаю ее за плечи и говорю:

— Я, пожалуй, пойду, не буду тебя отвлекать. Работы у тебя невпроворот. Это не свидание, а одно расстройство получается. Найдем время, встретимся без суеты.

— Правильно, Андрюша, я сама сейчас хотела тебе это предложить. Передай привет Сереже. И береги себя.

— Интересно, — усмехаюсь я, — как ты себе это представляешь?

Ольга безнадежно машет рукой.

— Ну, не подставляйся им, будь всегда сильнее их…. Ну, ты понял.

— Понял.

Мы целуемся, и Ольга убегает в операционную. Я снова закуриваю и выхожу на дорогу к аэродрому. Да, свидание получилось неудачным. Что ж, на то она и война, чтобы вмешиваться в нормальную человеческую жизнь и ломать её. К аэродрому подхожу уже в полной темноте. Из-за деревьев появляется часовой.

— Это вы, товарищ старший лейтенант? Вас поздравить следует.

— Это с чем же?

— Орденом вас наградили, Красного Знамени! Майор Жучков сегодня приказ получил, а завтра комдив прилетит, вручать будет.

— Это неплохо! Спасибо за весть.

Эскадрилья уже спит. “Яки” стоят, готовые к завтрашней работе. Забираюсь в палатку, и мне снится Ольга, то в своем зеленом купальнике, то совсем без него.