В последние два десятилетия А. Т. Фоменко и его школой была предложена и ныне разрабатывается гипотеза, названная авторами «новой хронологией». Согласно этой гипотезе все исторические события, происходившие на протяжении едва ли не двух тысячелетий до Х века н. э., являются «фантомными» и относятся на самом деле к периоду Х-ХIV вв. и позднее — вплоть до XVII века [ см. библ.: 12:714–718]. Образно говоря, это означает, что эпоха Возрождения «выдумала» всю античную (и не только) эпоху, отодвинула ее в глубь времен и, дабы это закрепить, оставила нам в наследие имеющуюся хронологическую систему Скалигера-Петавиуса, которая с XVII в. и поныне является общепризнанной. В этой системе содержатся очевидные эпохи-дубликаты, отстоящие от реальных дат происходивших событий с основными периодами смещений на 1778 лет, 1053 года, на 333 года, а также на 854 года [ 12:191,261]. Поэтому последствия системы Скалигера-Петавиуса оказались просто катастрофическими для всей системы современного восприятия истории.
      «Новая хронология», безотносительно ее эмоциональной оценки [ см. об этом: 12:674–713], несомненно, требует проверки независимыми научными средствами. Естественно, что такая проверка может оказаться продуктивной лишь в том случае, если она будет проведена на источниках, которые ранее не использовались как опорный материал для хронологических построений.

      Для такого рода «экспертизы» нами здесь избраны археологические сведения о погребальных памятниках кочевников Северо-западного Причерноморья — степной зоны от Южного Буга до Дуная. Эта территория является западным окраинным участком Великого степного пояса Евразии Именно здесь кочевой мир вступал в непосредственный контакт с европейской цивилизацией: на Нижнем Дунае, в Карпатах и в лесостепной зоне, примыкающей к степям с севера и северо-запада [ 6; 9:2–3]. Такой контакт исторически и хронологически отражен в письменных источниках европейских народов. В памятниках же кочевников он отражен лишь археологически, а потому и может изучаться соответствующими и независимыми источниковедческими приемами классификационно-типологическими [ 10]. В этом смысле такие памятники — «независимый» археологический материал, который пригоден для самостоятельных классификационных заключений.
      Это — общее научное соображение. Другое соображение личное — автор этих строк посвятил занятиям классификацией, культурной атрибуцией и периодизацией кочевнических древностей едва ли не всю свою научную жизнь [ б: библ; 8; 9:30–34 и др.]. Поэтому позволю себе кратко сформулировать свои впечатления об особенностях этих занятий, а также и об особенностях научной ситуации, сложившейся к нашему времени в археологическом номадизме Северного Причерноморья.
      Основная масса кочевнических древностей этого региона попала в научный оборот сравнительно недавно, примерно в последние два-три десятилетия. Поэтому и научная традиция их изучения также довольно коротка и носит, во многом, самостоятельный характер — как бы в отрыве от общеевропейской хронологии. Памятники накапливались за счет извлечения их из старых архивов и фондов (Дела археологической комиссии в Петербурге и др.) либо в процессе массовых раскопок курганов 1960–1980-х гг. на юге Украины и в Молдове. Поэтому ни Скалигер, ни его последователи не могли знать об этих материалах. Не имея опорных и надежных хронологических аналогов, археологи оказались вынужденными датировать и атрибутировать погребальные памятники кочевников, исходя лишь из внутренних, типологических соображений, которые лишь потом механически «привязываются» к общепринятой хронологической схеме. Вне этой привязки они предстают в археологическом сознании как бы «взвешенными во времени» — и типологическими сериями, и поодиночке. Честно говоря, мы их до сих пор достаточно часто путаем друг с другом.
      Надо сказать, что затрачено немало классификационных усилий по этнокультурному определению кочевнических погребений и их относительной хронологизации. Разработаны и «эталонные» образцы [ см. об этом: 6:15–22, 31–46; 9; 15; 16; 17:5–130 и др.]. В целом, такие усилия можно признать успешными — вплоть до того, что сейчас мы едва ли не сразу можем «уверенно» распределять эти памятники по культурным группам и «на глаз», по «эталонным» образцам, отличать скифов от сарматов или печенегов от половцев или татаро-монголов. Это умеет делать, пожалуй, каждый опытный полевой археолог — классификационным «сервисом» он обеспечен. Таким образом, эти памятники постепенно обрели в нашем восприятии как бы самостоятельную, внутреннюю «эталонную» атрибутику и хронологию. Она (если не вдаваться в детали) считается общепризнанной едва ли не всеми специалистами, которые причастны к занятиям этими научными сюжетами и проблематикой. Иными словами, мы разработали собственные классификационные «инструменты».
      (Погребальные памятники кочевников являются едва ли не единственными археологическими источниками, которые представляют в Причерноморских степях ю эпоху кочевого скотоводства — от киммерийского времени (Х-XII вв. н. э.) до «крымско-татарского» (ногайцы XVI–XVIII вв.). В целом (по «внутренним» — стратиграфическим и иным соображениям) они создают впечатление последовательного проживания сменяющихся кочевых народов на этой территории. Нанесение же этих памятников на хронологическую схему дает совершенно иную картину.

      Если «скифо-сарматская» эпоха (по «эталонным» образцам) представляется заполненной соответствующими памятниками довольно равномерно, то начиная с конца IV века н. э. многочисленные погребения кочевников в Причерноморье внезапно исчезают. Затем, примерно с рубежа IX–X вв., они столь же внезапно появляются, причем тоже в большом количестве. Далее, ближе к нашему времени они продолжают во множестве существовать перерывом во второй половине XIII в.), вплоть до середины XIV в. А затем снова исчезают. Навсегда. Ногайские кочевые орды археологически выделяются лишь по крупным могильникам XVI–XVIII вв. — впрочем, такое выделение их совокупности кочевнических древностей было предложено нами лишь в последние годы [ 8:178–201 и др.].
      Таким образом, при формальном распределении «эталонных» кочевнических древностей по «эталонной» же хронологической схеме образуются два немалых сменных разрыва. Один из них (V–IХ века включительно) соотносится с эпохой Великого переселения народов, которая при этом обильно и обстоятельно освещена в письменных источниках. Последние в совокупности создают яркую историческую панораму — степь в эту эпоху была «переполнена» многочисленными кочевыми ордами. Между тем никакие классификационные ухищрения позволяют нам убедительно выделить погребения гуннов, аваров, кочевых болгар или венгров и пр. — ничего не получается. Это факт — таких памятников Северо-западном Причерноморье нет. Видимо, здесь не место комментировать различные объяснения, которые этому факту предлагаются — они носят характер лишь общих соображений и рассуждении [ см. обзор в: 8:41–70; 13; 16 и др. ], м потому не слишком удовлетворительны. Впрочем, ими приходится довольствоваться, и мы все к этому привыкли.
      Другой временной разрыв (с середины XIV–XVI вв. и далее) археологи объяснить даже не пытаются. Просто этим никто серьезно не занимается. К тому же «есть мнение», что компетенция археологии на этом времени вообще заканчивается. Достаточно заглянуть в любой учебник по археологии — изложение материала после XIV века просто прекращается [ напр.: 5, кн.2].
      Снова подчеркнем: упомянутые временные разрывы образовались в классификационных схемах, которые созданы археологами-норманистами совершенно независимо. Они слишком бросаются в глаза и очень невнятно объясняются. Такое ощущение «источниковедческого вакуума» вряд ли может столь остро испытать, например, историк западноевропейского средневековья, имеющий дело с обилием разнообразных и многочисленных источников для любой эпохи. А наш археологический материал вполне обозрим.
      Как бы там ни было, классификационно-типологическое изучение погребальных памятников кочевников I тыс. до н. э. — II тыс. н. э. привело к созданию самостоятельной и внутренне независимой системы периодизации кочевнических древностей. Ее соотнесение с общепринятой хронологической системой явно неудовлетворительно и исторически не слишком объяснимо. Такие соображения естественно побуждают нас сопоставить «нашу» археологическую периодизации с «новой хронологией», содержащей конкретные предложения по соответствующим «смещениям» исторических периодов [ 12:191, 261].

      Если рассуждать сугубо формально применительно к нашему материалу, то с точки зрения «новой хронологии» все археологические памятники степей между Южным Бугом и Дунаем, начиная с киммерийского времени, в принципе должны переместиться в наше тысячелетие в хронологический диапазон после Х века н. э. В таком случае мы методически обязаны просто проигнорировать их установленные ранее хронологические привязки к имеющейся общепринятой схеме. Это же нас обязывает изначально рассматривать все известные памятники в совокупности, как единый массив и применить к ним соответствующие средства классификационного анализа, которые для таких случаев разработаны чрезвычайно обстоятельно [ см. напр.: 10], в том числе и для изучения погребальных памятников.
      Конкретная методика подобного рассмотрения была в свое время нами предложена [ 7:27–30] и публичных возражений не вызвала. Эта методика заимствована из разработок по исследованию мифологических и фольклорных текстов. Ведь обрядность — это всегда «текст». В частности, наша методика предусматривает упорядочивание и составление классификационной системы обрядное в диапазоне от «максимального инварианта» (гипотетический обряд, содержащий все элементы, встретившиеся хотя бы в одном варианте) до «минимального инварианта» (обряд, содержащий в себе только те элементы, которые встретили во всех вариантах). Конкретная обрядность при таком подходе всегда располагается как бы «между» указанными инвариантами — она всегда включает в се элементы максимального, но почти никогда не совпадает с минимальным. Подобная постановка вопроса дает возможность независимого выделения в обрядности конкретных и сходных типологических серий-совокупностей. И лишь после этого судить, оказываются ли такие серии-совокупности индивидуальны или же дубликатными.

      Представим себе массив всех известных кочевнических погребений (исключая очевидные могильники) начиная с эпохи раннего железа (рубеж II–I тыс. до н. э.) до XVIII в. — на западе степного Причерноморья. Это — отдельные погребальные памятники, которые образуют типологические единства (надо признать) только лишь в сознании классификаторов — как некие серии-эталоны. Если рассмотреть весь массив с точки зрен конструктивных особенностей могил, то легко можно видеть — выразительные («эталонно-атрибутивные») памятники киммерийского и скифского времени не образуют очевидных крупных сходных («дубликатных») серий-совокупностей. Это — явные индивидуальные инварианты. Зато их образуют два типологических массива, которые достаточно надежно датируются I в. до н. э. — IV в. н. э. и Х-ХIV вв. н. э. каждый. Первый соответствует «сармато-аланскому» времени, а второй принято относить к «поздним», «средневековым» кочевникам. Такие массивы являются «эталонными» — каждый для своей эпохи.
      Снова отвлечемся от имеющихся датировок — от «заведомой» хронологической и этнокультурной разницы этих массивов и их «заведомого» исторического контекста — и рассмотрим оба массива в совокупности, по максимальному инварианту. Объединение происходит лишь на формально-типологических основаниях.
      Можно видеть, что обе серии памятников — сармато-аланская и печенежско-половецкая — при их сопоставлении с точки зрения погребальных конструкций довольно сходны. Обе они также сопоставимы по продолжительности существования и имеют сходные внутренние подтипы: ранние этапы сарматского и печенежско-торческого времени характеризуются преимущественно впускными могилами в насыпи более ранних курганов. Погребенные лежат в узких или широких ямах, вытянуто на спине. Ориентировки их разнообразны и не закономерны. В обоих случаях встречены и т. н. «диагональные» типы захоронений, а также ямы с заплечиками. В конце каждого из периодов наблюдается появление ям с нишеподобными подбоями и в катакомбах разных размеров. С сопоставимой частотой встречаются дощатые гробы, колоды, следы огня. Более ранние погребения в массе своей впускные, затем появляются и «основные», но под малыми курганными насыпями [ сравн: 5, кн.1:144–146, 15:87–100 и 6:29–46, табл.4–6; 16; 17:120–132]. Можно заключить, что по типам обрядности (с точки зрения конструктивных особенностей могил) обе серии соответствуют условиям и максимального и минимального инвариантов. Математические подсчеты здесь, разумеется, возможны, но представляются излишними — это и так всем ясно.
      Оба типологических массива сравнительно равномерно и топографически сопоставимо распределены по степной территории Северо-западного Причерноморья [ сравн.: 4:142, 15:176 и 6:24–261]. Они сопоставимы и количественно — в каждом насчитывается до двух сотен погребений. Таким образом, наша выборка оказывается случайной и «репрезентативной».
      Между тем дальнейшее сопоставление и сличение типологических деталей обеих серий-совокупностей выявляет серьезные и разительные отличия. Обозначим эти отличия, а затем снова их сопоставим.
       «Позднекочевническая» (печенежско-торческо-половецкая) серия (Х-ХП1 вв.) представлена почти исключительно одиночными впускными погребениями мужчин-воинов, часто сопровождаемых остатками коня. Способы уложения лошади в могилы довольно разнообразны. Это — либо «чучела» (конечности и череп в «анатомическом» порядке), либо полные остовы коней в разных положениях, которые сопровождают умершего в общей или в отдельной ямах. Основной инвентарь в могилах — это остатки конской сбруи и оружия — кольца, удила, сабли, наконечники, стрел, накладки на луки и колчаны, реже — остатки кольчуг. Если лошадь не уложена, а инвентарь немногочислен, то такие погребения считаются «бедными». Керамики нет вообще — в исключительных случаях отмечены невыразительные лепные горшки или их фрагменты. Женские погребения (определяемые по инвентарю) достоверно не выделяются. Богатые погребения (с золотом и другими признаками «исключительности») появляются лишь к XIV в. Тогда же появляются и женские захоронения с зеркалами и ножницами. Ни в одном случае не обнаружено компактных могильников, которые можно было бы уверенно связать с печенегами, торками или половцами — равно как и памятников оседлого населения, относимых к этому хронологическому диапазону [ 6:24–27, табл. 4–6].
      В погребениях мужчин-воинов сармато-аланского массива наборы оружия функционально сопоставимы с «позднекочевническими». Они также, помимо оружия, сопровождаются предметами конской сбруи. Ни один комплекс не представлен захоронением коней, очень редко — их отдельными костями. Зато во множестве и в широком ассортименте представлена гончарная и лепная керамика, а также металлическая посуда. Часты остатки жертвенной пищи, кости лошади среди них не преобладают. Немала доля женских погребений, определяемых по инвентарю, сравнительно высок процент богатых погребений кочевой знати. Известны стационарные могильники, хронологически сопоставимые с единичными погребальными памятниками, а также большое количество поселений и могильников Черняховского круга.
      Если попытаться формально воссоздать печенежско-торческое и половецкое общество Х-ХШ вв. лишь по данным погребального обряда (т. е. по общепринятым в археологии правилам реконструкции [ 6:6–9]), то мы обнаружим, что оно состояло исключительно лишь из воинов-всадников и не имело ни женщин, ни кочевой знати. Такая знать и немногочисленные женщины появляются лишь к XIV веку. Впрочем, можно предполагать, что женскими являются многочисленные безынвентарные могилы (антропологических определений почти нет). Получается, что это общество — всадники, сопровождаемые нищими толпами, — безостановочно передвигалось с места на место по причерноморским степям, не оставляя после себя никаких археологических следов, кроме одиночных могил. Число «бедных» захоронений очень велико, хорошо укомплектован и «средний» слой. Никакой посудой они не пользовались вообще. Таков, в общих чертах, инвариант «позднекочевнической» серии. Надо сказать, что он соответствует нашим обиходным представлениям о «диких» кочевых ордах, которые донесла до нас письменная традиция.
      Но им не соответствует «сармато-аланская» серия — не менее «дикая», в таких же представлениях. По тем же формальным признакам обрядности, сарматы и аланы лошадьми не пользовались, а лишь использовали их изредка, как жертвенную пищу. Зато у них было множество знати и женщин, в том числе и очень богатых. Все они ели и пили из богатой и разнообразной посуды. «Средний» слой также укомплектован неплохо. А вот «бедных» почти нет. Это, также в общих чертах, — инвариант сармато-аланской серии.
      Вряд ли нужно добавлять, что описанных типов обществ почти никогда не бывает. Это означает, что налицо выраженная археологическая «недокомплектность» обеих типологических серий-совокупностей (инвариантов). И если (абстрагируясь от датировок) их типологически совместить в единый массив и рассматривать как «максимальный инвариант», то мы увидим совершенно «нормальное» общество кочевников с вполне гармоничной половозрастной и вертикально-социальной организацией, бытом и культурой. Типы погребальных сооружений «поздних кочевников» остаются сходными с сармато-аланскими. Но при этом они заполняются многочисленными женщинами, конями, предметами быта, мелким и крупным рогатым скотом и т. п. и «дополняются» знатью, могильниками, а также оседлым окружением.
      Предваряя обобщение результатов проведенного сопоставления, отметим также, что оба массива в крайне редких случаях датированы монетными находками. Это означает, что они практически не имеют «абсолютных» датировок ( на монетах даты не «написаны», а «установлены». — А. Д.), а потому лишь механически и условно привязаны к линейной хронологической схеме.

      Обе серии погребальных памятников являются «взаимно недоукомплектованными» инвариантами — при своем объединении в единую серию-совокупность такая недоукомплектованность полностью устраняется. Обе они типологически взаимно неполноценны. Следовательно, перед нами серии-дубликаты. Никакие классификационно-типологические археологические соображения не мешают полагать, что перед нами единый хронологический массив памятников. Конкретно это означает, что сармато-аланская серия может являться археологически «ущербным» дубликатом ( или «фантомом» — в терминологии А. Фоменко) печенежско-половецкой серии. А это, в свою очередь, может означать, что все памятники, воспринимаемые нами как сармато-аланские, относятся к X–XIII векам. Снова подчеркнем, что наше заключение сделано исключительно лишь средствами формальной археологической типологии. Осознавая их недостаточными, обратимся к средствам иной типологии — исторической.

      Уже говорилось, что одним из самых показательных (индикативных) участков контакта всех причерноморских кочевников и европейской цивилизации является Нижний Дунай. С рубежа эр это стало источниковедчески особенно очевидно — контакт этот происходил по линии римского лимеса, защищавшего Империю от варваров. Основная «историко-ти-пологическая» характеристика этого контакта — постоянное давление кочевого мира на Дунай [ см. об этом: 9:2–3 и др.]. Это считается общепризнанным фактом.
      Общепризнанно и то, что неприятие «цивилизованными» европейцами варварского мира определяло всегда и довольно сильные впечатления, оставленные современниками этих контактов — особенно в случаях массовых вторжений номадов, которые фиксировались с высокой точностью и эмоциональными подробностями. Поэтому, используя «инвариантную» методику, можно мысленно представить себе известную совокупность всех этих впечатлений о пересечении Дуная огромными массами кочевников (в любое время, но на одном участке) как «максимальный историко-типологический инвариант». Или — как обобщенный образ. Не вдаваясь здесь в подробности, отметим, что этот образ производит жуткое впечатление [ см. об этом: 8:53–54; 13] — самые нежные, пожалуй, эпитеты, которые античные и византийские авторы единодушно применяли к кочевникам — «свирепые», «дикие», «придунайские волки» [ 4:2–56 и др.].
      С точки зрения историко-археологической типологии и сармато-аланская, и печенежско-половецкая эпохи начинались на западе степного Причерноморья довольно сходным образом. Впрочем, сходным образом они и заканчивались. Поэтому необходимо их сопоставление по начальным и конечным датам, которые хорошо известны.

      Известно, что на протяжении I в. до н. э. сарматские памятники все далее проникают на запад причерноморских степей вплоть до Дуная, к границам римского лимеса [ 5, кн.1:142–144; 15:176–202]. Также установлено, что натиск сарматских племенных союзов на запад постепенно все более усиливается [ 18]. Принято считать, что в районе Нижнего Дуная он сдерживался бастарнами (Поянешты-Лукашевская культура). Тем самым племенной союз бастарнов как бы «объективно» защищал империю от вторжений сарматов [ 18].
      Однако, после 29 г. до н. э., Марк Красе, вмешавшись в борьбу гетских царей Дапига и Ролле, заодно разбивает и племенной союз бастарнов, и они перестают выполнять для Империи свои «защитные функции» на Дунае. Напор сарматских племен — языгов, а вслед за ними аорсов, сираков, роксоланов и др. на запад все более нарастает, они проникают во Фракию, и «много сарматского и гетского люда… настоящие Марсы… постоянно их меч наготове» здесь после 8 года н. э. наблюдает встревоженный («долго ли рану нанесть?») Овидий. И действительно, уже в 16 году сарматы массами переходят Дунай. Риму с огромным трудом удается с ними справляться, сарматы вторгаются как бы толчками в 35–37 гг., 49–50 гг., 68–70 гг. В 80–92 гг. император Домициан ведет изнурительные войны с сарматами в Дакии. Римские власти пытаются то разбить отдельные сарматские племена по одиночке, то откупиться от их вождей или приручить деньгами, подарками, почестями. Сарматов селят вдоль лимеса на территории империи — как защиту от вторжений следующих кочевников с востока. Таковой, в самых общих чертах, представляется «типологическая» ситуация на Нижнем Дунае на протяжении I века [ 5, кн.1:142–144; кн.2:207–208; 18].
      Попытаемся ее сравнить с ситуацией, в которую попала Византийская империя с печенегами, торками и половцами после появления их в причерноморских степях. И окажется, что в историко-типологическом отношении все имеющиеся сведения о кочевниках на Дунае ко времени появления здесь печенегов почти точно воспроизводят здесь же ситуацию рубежа эр. Зато для Х-Х1 вв. наши сведения куда более обстоятельны [ 4].
      Печенежские погребальные памятники на протяжении Х века (как и сарматские, в I в. до н. э.) постепенно «заполняют» причерноморские степи [ 6:47–54, 9:11–12]. С начала XI в. напор печенежских племенных объединений на Дунай резко возрастает. Этот напор, однако, сдерживается Болгарией (как и бастарнами в случае с Римом), археологически представленной здесь балкано-дунайской культурой. Болгария находится в состоянии перманентной войны с Византией (как и бастарны с Римом), но при этом служит ей «защитой» от вторжений печенегов (как и бастарны в случае с сарматами). Но (как и Красе с бастарнами) император Василий II (Болгаробойца) к началу 1020-х гг. разбивает и уничтожает Болгарское царство и тем самым «открывает» северную, дунайскую границу Империи для вторжений кочевников. За этим дело не стало — их напор на Дунай резко усиливается. Памятники балкано-дунайской культуры (как и в случае с Поянешты-Лукашевской культурой) действительно исчезают. В 1048 году огромные массы «скифов» (читай: печенегов) пересекают Дунай. В 1064 г. еще большие массы «скифов» (читай: гузов-торков) следуют за ними. В 1069 г. за ними внезапно последовали другие бесчисленные «скифские» орды (половцы) числом около 800 тысяч. Это вторжение — как «удар молнии» (Феофилакт Болгарский) произвело на византийцев особенно сильное впечатление. После него и вплоть до начала 1090-х гг. «дунайская равнина оказалась во власти страшной орды». Лишь в 1091 г. императору Алексею Комнину (впрочем, как и Домициану) удается справиться с ситуацией — уничтожить печенегов руками половцев Боняка и Тугоркана и спасти Империю [ 4:74–77, 8:114–116].
      Поскольку источники для XI века сохранили нам куда больше подробностей, то всю ситуацию этого времени можно рассматривать как «максимальный» историко-типологический инвариант. При этом события I века ему полностью соответствуют и «типологически укомплектовываются» с известной «ущербностью» в источниковедческих деталях. Иными словами, историко-типологический инвариант полностью «накрывает» такой же инвариант I века. При этом можно видеть, что в обоих случаях «римские» власти ведут себя совершенно одинаково:
      Они пытаются остановить кочевников силой, использовать одни их племена для защиты от последующих, селят «скифов» во Фракии-Паристрии на правах «федератов», умело используют противоречия между «скифскими» вожаками, ловко натравливают их друг на друга и т. п. Отметим, что во всех случаях прорывающиеся за Дунай кочевники именуются исключительно «скифами». Решительно все авторы характеризуют своих «скифов» совершенно одинаково. При описании сарматов и аланов римскими авторами (напр.: Амвросий, Секст Аврелий Виктор, Аммиан Марцеллин и др.) и при характеристике печенегов, торков и половцев византийскими авторами XII–XIII вв. возникает ощущение, что описываются одни и те же события в очень сходной терминологии.
      Такое ощущение усиливается тем, что все византийские авторы XII–XIII вв. при любых упоминаниях о народах Причерноморья преимущественно используют их «античные» имена вперемежку со средневековыми. Античные — даже чаще. Причерноморский мир одновременно населяют киммерийцы, скифы, ага-фирсы, гелоны, меоты, иссидоны, узы, гунны, хазары, тавры, тавроскифы, гипербореи, галаты, куманы, влахи, росы, даки, геты, аримаспы, иссиды и др. На страницах византийских хроник «повсеместно реактуализуется этнографическая картина мира Геродота, Посидония или Страбона» [ 1:36–40]. Равным образом повсеместна социально-политическая, географическая и бытовая терминология античной эпохи — герусии, гетерии, архонты, триеры, оболы, дарики, статеры, парасанги — реальные понятия Фукидида и Ксенофонта; августы, цезари, патриции, дуксы, магистры, преторы. Не менее распространена и ассоциативность с героями античной мифологии — у Льва Диакона император Никифор Фока подобен Тидею, с Гераклом сравнивает своего отца — Алексея — Анна Комнина. Подобные сравнения во множестве находятся у Пселла и Никифора Вриения, который свои исторические примеры черпает из историй Брасида, Александра Великого, Перикла. Изображение событий и героя по форме совпадает в деталях г античными историческими новеллами. Терминологически получается, что Аппиан, Дион Кассий, Аммиан Марцеллин, Феофилакт Симокатта, Константин Багрянородный, Кекавмен, Пселл и Киннам — современники [ 1:51–61].
      Сказанное иллюстрирует историческое «впечатление» об эпохе печенегов, торков и половцев в Причерноморье — все византийские авторы единодушно считали их «скифами» [ 1;4]. Это означает, что если бы в подобной терминологии была бы описана ситуация I в. н. э. (за исключением более «поздних» персонажей и народов), то современные историки вряд ли сочли бы это «анахронизмом». Поэтому, возвращаясь к нашему сопоставлению, отметим также и то, что хронологический диапазон военной активности на Нижнем Дунае в обоих случаях также весьма сходен: для I века это 16–60 гг., а для XI века — 48–90 гг. Самые «впечатляющие» набеги произошли, по нашим данным, в 16 и в 1069 годах соответственно. Хронологическая разница между ними составляет, таким образом, 1053 года, что полностью соответствует одному из указанных авторами «новой хронологии» периоду смещения [ 12:261].
      Мы вынуждены признать, что историко-археологические заключения, полученные в результате независимого сравнительно-типологического анализа, и их проверка по начальным датам сармато-аланского и печенежско-торческого периодов подтверждают указанное смещение — видимо, оно реально. Это же, в свою очередь, означает, что ситуация рубежа эр на Дунае является «фантомной», она лишь типологически и «источниковедчески ущербно» отражает такую же ситуацию в середине XI века.
      Сопоставление по конечным датам. Как известно, сарматские памятники исчезают в степном Причерноморье в связи с нашествием гуннов, начало которого датируется примерно 369/70 г. Гунны, наголову разбив аланов, обрушились затем на готов и вытеснили их из причерноморских степей. С этого времени сюда перемещается и ставка гуннского «царя» Руи (Рутила). С 425 г. гунны начинают активные войны на Дунае, с 445 г. их вождем становится Атилла. Походы гуннов на запад закончились их поражением на Каталаунских полях. После смерти Атиллы в 454 г. гунны частично возвращаются в Причерноморье [ 15]. Археологическая верификация этих событий невозможна — достоверных памятников нет.
      Эти сведения здесь изложены лишь из историко-типологических соображений. Сравним их с «окончанием» печенежско-половецкой истории. Она, как известно, завершается появлением в Причерноморье татаро-монгольских отрядов Джебе и Субудея, которые разбили объединенные русско-половецкие силы в битве при Калке в 1223 г. (как и гунны аланов). После 1240 г. состоялся их поход на запад, затем монголы возвращаются в Причерноморье (как и гунны). С 1270-х гг. здесь образуется улус Ногая. Ногай ведет активные войны на Балканах, подчиняет Болгарию, также совершает походы на запад (как и Аттила). Ногай гибнет после поражения в битве при Куганлике в 1300 г. (как и Аттила после Каталаунского сражения).
      Сопоставляя даты появления гуннов и татаро-монголов в Причерноморье — 369 год и 1223 год — мы видим, что хронологическая разница между ними составляет 854 года. Это наблюдение также точно соответствует одному из основных периодов смещений, которые предлагаются авторами «новой хронологии» [ 12:191]. Отметим также, что совпадает и типология событий — походы кочевников на запад, возвращение в степь, приход в Причерноморье к власти могущественного вождя, его поражение в решающей битве, последующая гибель и т. п. События в этом случае почти не смещены — хронологическая разница между смертью Аттилы (454 г.) и гибелью Ногая (1300 г.) составляет 846 лет — очень близко к указанному периоду смещения.
      Совпадают и впечатления современников об этих событиях — они в каждом случае истолковываются чуть ли не как апокалиптические. В этом смысле Аттила и его гунны могут рассматриваться как собирательный «фантомный» образ — «минимальный» инвариант Чингиз-хана, Батыя, Ногая и других монголов. Последние в совокупности дают «максимальный» инвариант этого образа — того жуткого и отвратительного впечатления, которое производили монголы и их предводители на европейцев. Эти впечатления сохранились во множестве источников эпохи.
      Но более всего Аттила напоминает Ногая, известного своей жестокостью и свирепостью — только со «смещением» на восемь с половиной веков. Ограничимся здесь «минимальным» инвариантом: портрет Аттилы (Ногая?), сделанный рукой Иордана («злобный, коварный, низкорослый, с широкой грудью, с крупной головой, редкой бородой, приплюснутым носом и отвратительным желтым цветом лица, с рыхлой дряблой кожей»); или же коллективный портрет гуннов (монголов?) Аммиана Марцеллина: «племя гуннов… превосходит всякую меру дикости… Они, как бы приросшие к своим выносливым, но безобразным на вид лошаденкам они лишены всякой красоты, подобны евнухам. Все они отличаются плотными и крепкими членами, толстыми затылками и вообще столь чудовищным и страшным видом, что можно принять их за двуногих зверей или уподобить сваям… При столь неприятном облике они так дики вечные беглецы, проводят всю жизнь в кибитках, где их грязные жены ткут им жалкую одежду… Их единственная страсть и потребность — неукротимая жажда наживы всех, даже могил собственных предков…» [ цит. по: 8:100–101]. Комментировать явное сходство монголов и гуннов нет особой необходимости.

      Снова рассмотрим «новую» хронологическую ситуацию археологически. Наши наблюдения показывают, что смещенная по начальной дате сармато-аланская серия памятников I в. до н. э. — конца IV в. н. э. соответствует печенежско-половецкой серии Х — первой четверти XIII веков. В обоих случаях серии кочевнических древностей прерываются. Но если в первом случае они прерываются на пять столетий, то во втором — не более чем на 50–80 лет. Этот, последний, перерыв примерно соответствует временному интервалу между правлением Руи и гибелью Аттилы, но смещенный приблизительно на 850 лет.
      С 1310-х гг. кочевнические памятники снова внезапно появляются на западе степного Причерноморья. Причем в очень большом, просто поражающем количестве по сравнению с предшествующим временем. Они существуют вплоть до 1360-х гг., после чего резко исчезают. Зато в этот непродолжительный период их число, типологическое разнообразие и богатство даже не сопоставимы со всеми предшествующими эпохами [ 6:26–27, сравн. табл. 4–7].
      Такое наблюдение сделано нами (и не только нами — [ 17]) давно. Оно получает иное историческое толкование с помощью «новой хронологии». Устраненный с ее помощью разрыв в пять столетий в сочетании с указанными смещениями не оставляет иного предположения — перед нами оказывается археологически представленной та самая эпоха Великого переселения народов, которая ранее была совершенно неуловима. И если такое допущение справедливо, то вся совокупность «золотоордынских» погребений XIV века отражает эту эпоху адекватно и удовлетворительно — всем своим удивительным типологическим разнообразием. Это именно такая эпоха, которую можно было бы (и, видимо, следовало бы) ожидать именно от «бывших» V-VI вв. и позднее, если судить по сохранившимся в письменных источниках сведениях о многих десятках (сотнях?) народов, прошедших по причерноморскому «коридору истории». Эту эпоху начали «археологически обеспечивать» гунны, вернувшиеся с запада в Причерноморье, продолжили авары, кочевые болгары и закончили кочевые венгры. В таком случае, она продолжалась не 500 лет «темного» средневековья, а лишь 50–70 лет XIV века.
      Видимо, по «новой хронологии» эпоха Великого переселения «переродившихся» народов продолжается примерно до конца 1360-х гг. После поражения «ордынских орд» при Синих Водах от литовского князя Ольгерда в 1362/63 гг., «ордынцы» вытесняются из Причерноморья Литвой. После 1370 года археологические памятники в степях, которые принято относить к золотоордынскому времени, исчезают. Наступает новый хиатус — «демографический вакуум», который продолжается вплоть до XVI века [ 6, 9].
      Здесь пока не место вдаваться в многочисленные детали и обстоятельную историческую интерпретацию полученных наблюдений. Речь идет лишь об указании на высокую вероятность таких хронологических заключений. А также о предварительной попытке первично упорядочить всю историко-источниковедческую ситуацию с точки зрения «новой хронологии». Это означает и то, что каждой из известных для «бывшего» I тыс. н. э. земледельческих культур в Северном Причерноморье (черняховской, пражско-пеньковской, балкано-дунайской и Лука-Райковецкой) следует попытаться обнаружить новое место — во времени и в пространстве. Ранее установленная относительная хронология этих культур при этом окажется несколько скорректированной указанными периодами хронологических смещений. Детали таких смещений, разумеется, требуют самостоятельного анализа и вычислений в каждом конкретном случае.
      Археологическую карту степного Причерноморья II тысячелетия никто ранее толком составлять и не пытался. Она явно «недоукомплектована». В своем нынешнем виде она «зияет» пустотами кочевой истории, которая здесь как бы прекращается после середины XIV в. А земледельческого населения в степях Причерноморья (если судить по имеющимся археологическим данным) не было вообще — никто не желал здесь жить до XVII века.
      Поэтому перенесение на карту II тысячелетия карты археологических культур «бывшего» I тысячелетия в связи с указанными периодами возможных смещений довольно простое. Тогда карта становится «укомплектованной». Основные контуры новой историко-археологической периодизации предстают следующим образом:
      Так, культурно-классификационная разработка, предложенная М. Б. Щукиным для рубежа эр [ 18], в принципе может быть перенесена на тысячелетие позднее (если избрать хронологическим репером — «рубежом эр» — 1053 год) — для этого времени иных археологических «претендентов» на степи Причерноморья мы на обнаруживаем. Очевидно, самой существенной корректировке должна подвергнуться прежде всего лишь этнокультурная номенклатура. Поэтому не будем здесь обсуждать возможность «перевоплощения» культуры Поянешты-Лукашевка в культуру Первого Болгарского царства. Ясно, что племена и народы при новом хронологическом подходе вынуждены неминуемо «перерождаться». Так, если попытаться увидеть в памятниках черняховской культуры аланов половецкого времени, то станут объяснимы и сообщения византийских авторов об аланах на Нижнем Дунае в XIV в. — например тех, к которым бежал сын Ногая Джека после поражения его отца. А также находки типично «половецких» и «золотоордынских» вещей в слоях аланских городищ III–IV вв., которые нам приходилось наблюдать.
      Возможно, здесь не лишним будет добавить, что история готских войн III–IV вв. в Причерноморье настолько типологически соответствует эпохе викингов IX–XI вв., что может рассматриваться как ее ранний, «фантомный» инвариант. Смещение здесь, видимо, связано с периодом в 854 года. Получается, что готы оказываются всем известными викингами. Если сравнить карту «русских» походов викингов и готских войн III века в Причерноморье, то такое предположение не покажется таким уж натянутым.
      Черняховская культура (вторая половина III — 70-е гг. IV в.) по всем своим «пространственно-временным» характеристикам попадает в половецкую эпоху. Иными словами, при своем «перемещении» вверх по временной шкале она укладывается в диапазон конца XI — начала XIII вв. Ее ареал довольно точно соотносится с ареалом западной части Дешт-и-Кипчака [ сравн.: 13; 15:283 и 5, кн.2: 23:181]. Памятники черняховской культуры при таком перемещении не занимают ничьего места. Они прекращают свое существование с 1220-х гг. Возможно, это и окажется тем самым временем, когда «фантомный» народ гуннов в лице монголов, «пылающий неудержимой страстью к похищению чужой собственности, двигаясь вперед среди грабежей и резни соседних народов, дошел до аланов, прежних массагетов» (Аммиан Марцеллин).
      Памятники балкано-дунайской культуры (Дриду) ранее являлись единственным археологическим «претендентом» на IX — начало XI вв. (15:282). Между тем их ареал находит свое естественное «пространственно-временное» место во второй половине XIII — первой половине XIV вв. и совпадает с границами Второго Болгарского царства времен его расцвета [ б]. Очевидно, здесь мы столкнулись со смещением в 333 года, также предусматриваемым «новой хронологией» [ 12:291],
      Древности пражско-пеньковского типа (У-УП вв.), которые при «старой» хронологии предшествовали во времени балкано-дунайским памятникам, довольно органично находят свою пространственно-временную «нишу» в последней трети XIV — середине XV вв. Они заполняют тот «демографический вакуум», который образовался здесь после битвы при Синих Водах. Между тем это время начала славянско-литовской земледельческой колонизации, население которой ранее было археологически неуловимым. Вот мы его и нашли. Ведь северо-западное происхождение пражской и пеньковской культур и их ареалы археологически установлены и бесспорны. Именно таковы происхождение и ареал «литовской» колонизации [ сравн: 5, кн.2:48; 14:20 и 11:108]. Это может означать, что археологически обнаружено то самое «украинское» население второй половины XIV века в лесо-степной зоне, из которого образовалось казачество и Запорожская Сечь. Условный период смещения здесь снова составляет, видимо, около 854 лет.
      В таком случае придется признать в ареале Лука-Райковецкой культуры, которая «генетически» близка пражско-пеньковским древностям [ 5, кн.2:48; 14:124], памятники молдавско-славянской колонизации XV в. — вплоть до самого его конца, а возможно, и позднее. Ее смещение, видимо, также связано с периодом 854 года. Впрочем, ее ареал совпадает с ареалом сельских поселений Молдовы XV–XVII вв. [ сравн.: 14:124 и 3:32–34]. Культура Лука-Райковецкая, таким образом, «генетически» предшествует этим памятникам и со временем исчезает из степей в связи с турецким завоеванием Причерноморья.

      Описанное распределение земледельческих и кочевнических культур само по себе ликвидирует известные нам хиатусы во II тысячелетии — они оказались искусственными из-за механической привязки к «старой» хронологической схеме. По «новой» схеме памятники, датируемые до н. э., «подтягиваются» к Х веку на период в 1053 года. Тогда во II тысячелетии все культуры «бывшего» I тыс. гармонично занимают свои места с основными смещениями около 854 лет (балкано-дунайская — около 333 лет). «Новое» распределение увязывается с имеющимися историческими сведениями, а потому не содержит видимых противоречий. Каждая из названных культур находит свою свободную пространственно-временную «нишу», которые ранее никакими археологическими культурами заполнены не были. Поэтому предлагаемое распределение во многом упорядочивает всю историко-археологическую ситуацию, делает ее удовлетворительно объяснимой и устраняет множество «белых пятен» на археологической карте Северного Причерноморья. Впрочем, в эту периодизацию не включены возможные смещения из эпохи «бывшего» I тыс. до н. э. — эти процедуры требует отдельной работы и пока не рассматриваются.
      Таковыми, в самых общих чертах, нам видятся предварительные контуры «новой» историко-археологической периодизации в Северном Причерноморье. Сказанное является лишь указанием на вопиющие несоответствия в распределении археологических культур по традиционной хронологической шкале. А также предложением не отмахиваться от «новой хронологии», а попытаться конструктивно обсудить сложившуюся ситуацию и устранить причины имеющихся хронологических недоразумений. Ведь «причины в истории, как и в любой другой области, нельзя постулировать, — писал великий Марк Блок. — Их надо искать…» [ 2:112].
      Остается признаться, что изложенные здесь результаты проведенной «экспертизы» оказались довольно неожиданными. Автору этих строк с немалым напряжением дается «перерождение» в своем сознании сарматов в печенегов, готов — в викингов, половцев — в аланов, бастарнов — в болгар, а Атиллы — в Ногая, «переселение» антов-пеньковцев в XIV–XV вв., а также обнаружение Великого переселения народов во времена Узбека и Джанибека. И так далее, до бесконечности. Еще труднее себе представить «авгиевы конюшни» историографии — необозримые завалы историографического «мусора», накопившиеся за последние столетия, с мощными пластами и наслоениями, которые придется тщательно разгребать и вычищать в каждом конкретном случае использования «новой хронологии». Впрочем, это — обычная археологическая работа. Если мы ее не начнем, то нам просто никто не поверит, что история — это тоже наука.

      1. Бибиков М. В. Византийские источники по истории Руси, народов Северного Причерноморья и Северного Кавказа (XII–XIII вв.) //Древнейшие государства на территории СССР. 1980 год. — М., 1984. — С. 5–151.
      2. Блок Марк. Апология истории. — М., 1986.
      3. Бырня П. П. Сельские поселения Молдавии XV–XVII вв. — Кишинев, 1969.
      4. Васильевский В. Г. Византия и печенеги // Труды. — Т.1. — СПб, 1908. — С. 1–175.
      5. Давня юторй Укражи. — Книга 1. — К., 1994; Книга 2. — К., 1995.
      6. Добролюбский А. О. Кочевники Северо-Западного Причерноморья в эпоху средневековья. — Киев, 1986.
      7. Добролюбский А. О. К проблеме изучения идеологии в погребальной обрядности //Религиозные представления в первобытном обществе. ТДК. — М., 1987. — С. 27–30.
      8. Добролюбский А. О. Тайны причерноморских курганов. — Одесса, 1989.
      9. Добролюбский А. О. Кочевники на западе причерноморских степей в X–XVIII веках (историко-археологическое исследование). — Автореф. дисс. докт. ист. наук. — СПб, 1991.
      10. Клейн Л. С. Археологическая типология. — Л., 1991.
      11. Муравьев А. В., Самаркин В. В. Историческая география эпохи феодализма. — М., 1973.
      12. Носовский Г. В., Фоменко А. Т. Введение в новую хронологию (Какой сейчас век?). — М., 1999.
      13. Плетнева С. А. Кочевники средневековья. Поиски исторических закономерностей. — М., 1982.
      14. Седов В. В. Восточные славяне в VI–XIII вв.: Археология СССР. — М., 1982.
      15. Степи европейской части СССР в скифо-сарматское время: Археология СССР. — М., 1989.
      16. Степи Евразии в эпоху средневековья: Археология СССР. — М., 1981.
      17. Федоров-Давыдов Г. А. Кочевники Восточной Европы под властью золото-ордынских ханов. Археологические памятники. — М., 1966.
      18. Шукин М. Б. На рубеже эр. — СПб, 1993.

       Добролюбский Андрей Олегович, доктор историч. наук, профессор, зав. кафедрой истории Украины Южноукраинского государственного педагогического университета им. К. Д. Ушинского.
      Тел. (0482) 25–37–50,
      e-mail: dobrol@paco.net