Из газеты "Двина" мы узнали однажды о несчастье, случившемся с Александрою Львовной. Скончался ее муж, доктор Вагель. Мы очень жалели ее. Мало, мало, - сказала маман, - довелось ей наслаждаться семейною жизнью.
      Мы были на похоронах. Там мы встретили нескольких прежних знакомых. Они уже сгорбились, стали седыми. Маман упрекала их, что они совершенно забыли ее. Была музыка. Я шел с Андреем, и мы узнавали места, которые в прошлом году вместе видели. - Вот "мел, гвоздей", - говорили мы. - Будьте здоровы. "И. Ступель".
      На кладбище, возле могилы Карманова, вспомнив, я рассказал, как в то время, когда я гостил в Евпатории, Сержу покупали одной булкой больше, чем мне, и объясняли при этом, что платят за лишнюю из его собственных средств. Отстав от процессии, мы посмеялись.
      Обратно Кондратьевы нас подвезли. - Электрический театр, - сказали они нам, открывается на этих днях. - И они предложили нам посмотреть его вместе.
      Уже по ночам подмораживало. Уже днем в теплом воздухе стали встречаться места, где вдруг делалось холодно, как над ключами, которые бьют иногда в теплой речке.
      Однажды Евгения вошла ко мне в комнату очень таинственная. Затворив за собой створки двери, она повернулась к ним и приложила к ним руки. Потом осторожно приблизилась и сообщила про младшего Шустера, что его "посадили". Он продал дерюгу, которою в пекарне "Восток" накрывались дежи.
      К октябрю уже кончили строить собор. В именины наследника происходило его "освящение". В иконостасе мне понравилось изображение Иисуса Христа за вином и с "любимым учеником" у груди. Вася вспомнился мне. Умиленный, я подумал о том, как, встречаясь со мной, он приносит мне счастье и как он помог мне во время падения при спуске веревочной лестницы в шлюпку.
      Открылся наконец электрический театр. Сначала мы посидели немного в "фойе". Посредине его был бассейн, и в нем, огибая водяные растения, плавали рыбки. Со дна возвышалась скала, на которой стояли под зонтиком золоченые мальчик и девочка. Из конца зонтика била вода и стекала, как будто шел дождь. Не успели мы налюбоваться, как уже зазвенели звонки и отдернулись занавесы, закрывавшие входы в зрительный зал. - Господа, - закричал я, увидя ряды нумерованных стульев и холст на стене, - это, кажется, то, что на выставке называлось живой фотографией. - Да, - подтвердила маман.
      23
      Электрический театр понравился нам. Он был дешев и отнимал мало времени. Я несколько раз побывал в нем с маман, был с Кондратьевыми. Мы любили его "видовые" с озерами, "драмы" в которых несчастная клала ребенка на порог богачей, и "комические". - До чего это глупо, - довольные, произносили мы по временам. Когда вспыхивал свет, я смотрел, кто сидит в полицмейстерской ложе.
      Девица, которая разводила людей по местам, посадила один раз рядом со мной Карла Будриха. Мы не здоровались с ним с того времени, когда я ругал перед ним лютеранскую веру. Он сел, не взглянув на меня. Краем глаза я видел, что лицо его красно от ветра и ухо горит. Его палец был почти рядом с моим, и я чувствовал жар его. - Карл, - хотел я сказать.
      Младший Шустер пришел из тюремного замка, и отец не впустил его в дом. - Ты фамилию нашу, - сказал он, - снес в острог. - Он был видный мужчина с усами, машинист на железной дороге, вдовец, и хозяйство его вела мадам Гениг, которую он пригласил, когда в Полоцке умер полковник Бобров и она оказалась свободной.
      Снег выпал. Кондратьева прикатила с Андреем по новой дороге и полюбовалась из окна на гарнизонный собор. - Как прекрасно, однако, оглядываясь, говорила она нам. Сергей Митрофанов проехал по улице в маленьких санках. Он правил. Я вспомнил, как правил иногда Караатом. Кондратьева проводила Митрофанова взглядом. - Крупичатый малый, - сказала она, и маман разъяснила ей, что это зависит от корма. Потом они сели, и мы их послушали с четверть часа. - Разговор идиоток, - сказал мне Андрей, когда мы от них вышли. Опять я себе обещал, что теперь никогда уже больше не соглашусь ни за что говорить с ним.
      Софронычев стал приносить с собой в класс интересные книжки в обложках с картинками, называвшиеся "Пинкертон". За копейку он давал их читать, и я тоже их брал, потому что у меня были деньги из комиссионных за " крем ".
      Год назад я бы мог написать в "письмах к Сержу", что мне нравится, как в этих книжках льет дождь, Пинкертон, приняв ванну, сидит у камина, на ногах у него лежит плед, и он пьет горячительное. - Наконец-то я, - думает он, отдохну. - Но внезапно раздается звонок, экономка бежит открывать, и дорогою она изрыгает проклятия.
      Теперь же я уже не писал этих писем. Как демон из книги "М. Лермонтов", я был - один. Горько было мне это. - Вдруг, - ждал я иногда в темноте, когда вечером, кончив уроки, бродил, - мне сейчас кто-нибудь встретится: Мышкин или Алексей Карамазов, и мы познакомимся.
      Снова у нас в гимнастическом зале был студенческий бал. Мадмазель Евстигнеева пела, а Щукина исполняла "сонату апассионату". Опять мне прислали записку. Опять я сбежал, потому что Стефания Грикюпель вдруг стала кивать мне и пошла ко мне через расчищенный для вальсирующих круг, оживленно подмигивая мне и делая какие-то знаки. У двери стояла "Агата", сестра Грегуара, - бесцветная, беловолосая, с носом индейца и четырехугольным лицом. Выразительно глядя, она шевельнула губами и двинула боком, как будто хотела не пропустить меня. Я удивлен был - я не был знаком с ней.
      Газета "Двина" занималась опять Александрою Львовной, которая выиграла в новогодний тираж двести тысяч. Взволнованные, мы поспешили поздравить. Билет ведь его, - рассказала она нам. - Недаром у меня всегда было предчувствие, что из этого брака что-то выйдет хорошее. - Да, - говорила маман, - вспоминаю, как я была тогда рада за вас.
      Мы узнали еще, что она собирается переселиться в местечко, напротив которого мы провели одно лето на даче, когда я был маленький, и куда она к нам приезжала. Она не забыла еще, как ей нравился тамошний воздух. - К тому же, - сказала она, - там приличное общество. - Так, - вспомнил я, когда мы возвращались, - я думал когда-то, что мы, если выиграем, то уедем жить в Эн, где нас будут любить.
      Младший Шустер попался опять, и с тех пор его то выпускали - и тогда он прохаживался перед домом и иногда залезал в подвал к Аннушке, - то забирали. Сначала мадам Гениг высовывалась и давала ему из окошка еду, но отец не позволил.
      Уже потемнели дороги. Днем таяло. Вечером небо было черно, звезд в нем было особенно много. Все чаще вынимал я два "женских письма" ("отчего вы задумчивы?" и "вы не такой, как другие") и снова читал их.
      В церквах уже зазвонили по-постному. Мы исповедовались. Митрофанов был передо мной, и я слышал, как отец Николай, освещенный лампадками, бормотал ему что-то про "воображение и память".
      24
      Даме из Витебска мы написали поздравление с пасхой. В ответ мы получили открытку с картинкою "Ноли ме тангере". Эту картинку она уже нам присылала однажды. На ней перед голым и набросившим на себя простыню Иисусом Христом, протянув к нему руки, на коленях стояла интересная женщина. Мы посмеялись немного. Прочтя же, маман стала плакать. - ВсJ меньше, - сказала она мне, у нас остается друзей. - Оказалось, дочь дамы писала нам, что дама уже умерла.
      Перед пасхой был достроен костел. Он был белый, с двумя четырехугольными башнями и с богородицей в нише. Мне нравилось вечером сесть где-нибудь и смотреть, как луна исчезает за башнями и появляется снова. В день "божьего тяла" мы видели, стоя у окон, "процессию". Позже "Двина" описала ее, и маман говорила, что это "естественно, потому что Бодревич поляк".
      Наконец школьный год был закончен. В один жаркий вечер маман разрешила мне пойти с Шустером на реку. Он был любезен со мной и хотел угостить меня семечками, но я не был приучен к ним. Возле костела он мне рассказал, как один господин "лежал кшижом" и выронил в это время бумажник, в котором хранил сто рублей.
      В Николаевском парке мы увидели младшего Шустера. Мы побежали, но за огородами он нас догнал. Он ругал нас, не подходя, и швырял в нас камнями. Когда он отстал от нас, мы отдохнули, присев над канавой. - Мерзавец, сказал я. Вдали нам видны были лагери. Марши по временам долетали оттуда. Я вспомнил, как когда-то с Андреем стоял у реки, Либерман загорал, а денщик, словно прачка, шел с вальком на мостки портомойни.
      Вдоль берегов на реке нагорожены были плоты. Перескакивая, мы добрались до воды и купались. Мы прыгали и протыкали ногами отражение неба. Потом Шустер свел меня к бабьему месту, но я видел хуже, чем он, и купальщицы мне представлялись расплывчатыми белесоватыми пятнышками. Я скоро начал ходить без него, потому что мне было неловко с ним. Он ничего не читал, и мне трудно было придумать, о чем говорить с ним. Один, я валялся на бревнах и слушал, как вода о них шлJпается. Я читал "Ожидания" Диккенса, и мне казалось, что и меня что ждет впереди необычайное.
      Из Евпатории пришло один раз доплатное письмо. - Что такое? - дивилась маман, вынимая из конверта газетные вырезки. Заинтригованная, она села читать и потом ничего не сказала. Письмо она бросила в печку, а вырезки спрятала. Я разыскал их, когда ее не было дома. "Опасный, - называлась статья про пятнадцатилетних, которая там была напечатана, - возраст". - Так вот как, - сказал я, прочтя. Я заметил теперь, что маман за мной стала подсматривать. С этого дня я старался вести себя так, чтобы ей про меня ничего нельзя было узнать.
      С Александрою Львовною мы побывали в местечке, в которое она думала переезжать. Называлось оно "Свента-Гура". Со станции нас вJз извозчик, говоривший "бонжур". Мы задумались, воспоминания нас обступили.
      "Вдова А. Л. Вагель", - уже красовалась доска на воротах одноэтажного дома из дикого камня. На нем была черепичная крыша и флюгер "стрела". Здесь жил раньше "граф Михась". Мы слышали, что он "умер во время молитвы".
      Подрядчик пошел перед нами, отворяя нам двери. Ремонт был почти уже кончен. В особенности нам понравилась ванная комната с окнами в куполе. В ванну надо было сходить по ступеням.
      Маман повела А. Л. Вагель к фрау Анне, вдове доктора Эрнста Рабе, а я осмотрел Свенту-Гуру. Базарная площадь окружена была лавками. Вывески были с картинками, под которыми была сделана подпись художника М. Цыперовича. Дом к-ца Мамонова, белый, украшен был около входа столбами. Над дверью аптеки фон-Бонин сидела на деревянном балконе аптекарша с сыном. Они пили кофе. На горке за садом аптеки был виден костел. Вдоль карниза его были расставлены статуи расхлопотавшихся старцев и скромных девиц.
      Я зашел за маман. Фрау Анна сказала приветливо: - Это ваш сын? Это очень приятно. - Она угостила меня пфеферкухеном.
      Вскоре "Человеколюбивое общество" было превращено в "Православное братство". Его председателем стал наш директор, а вице-председателем Щукина. Братство устроило в нашем гимнастическом зале концерт с Евстигнеевой, Щукиной, хором собора и феноменальным ребенком. Из выручки был поднесJн отцу Федору крест.
      А. Л. Вагель уехала в свой новый дом. Почти месяц мы ничего не слыхали о ней. Наконец фрау Анна, явясь с своим "вдовьим листом" в казначейство, зашла к нам. Она рассказала нам, что А. Л. посетила "палац", но графиня не согласилась к ней выйти. А. Л. собирается основать в Свентой Гуре, подобно тому, как оно есть у нас, православное братство и бороться с католиками. Она строит при въезде в местечко часовенку в память "усекновения главы", и часовенка эта будет внутри и снаружи расписана. - Я представляю себе, как это будет красиво, - сказала маман, и мне тоже казалось, что это должно быть прекрасно.
      25
      Когда это было готово, А. Л. показала нам это. Она посадила нас в автомобиль, и он живо доставил нас. Низенькая, эта часовня украшена была золоченой "главой" в форме миски для супа. А. Л. научила нас, как рассматривать живопись через кулак. Мы увидели Ирода, перед которым, уперев в бока руки, плясала его толстощекая падчерица. Я подумал, что так, может быть, перед отчимом танцевала когда-то Софи. Голова Иоанна Крестителя лежала на скатерти среди булок и чашек, а тело валялось в углу. Его шея в разрезе была темно-красная с беленькой точкой в средине. Кровь била дугой.
      Мы остались у А. Л. до последнего поезда. После обеда из города к ней прикатила "мадам", и А. Л. занималась с ней. - "Ки се рессамбль", - бубнила она по складам в "кабинете", - "с'ассамбль". - Потом пришло много гостей свентогурских чиновников, пенсионерок и дачников. А. Л. кормила их и толковала про "объединение" и про " отпор ".
      - Интересно, - заметил почтмейстер Репнин, - что у них на палаце есть палка для флага, а флага они не вывешивают. - После этого поговорили о том, как печально бывает, когда вдруг узнаешь, что кто-нибудь против правительства, и фрау Анна, которая, улыбаясь приятно, молчала, вдруг вздрогнула. - Я вспоминаю, - сказала она, - девятьсот пятый год. Это было ужасно. Тогда люди были нахальны, как звери.
      Затем мы отправились в "парк". На А. Л. была автомобильная шляпа, в руке же она несла хлыст. Быстрым шагом мы прошлись вслед за ней по дорожкам. - Гимн, - крикнул почтмейстер Репнин, когда мы оказались на главной площадке, где были подмостки. Тут все сняли шапки. Сидевшие встали. Потрескивали под протянутой между деревьями проволокой фонари из зеленой и синей бумаги. Оркестр из трех музыкантов, которыми дирижировал М. Цыперович (художник), сыграл. Мы кричали "ура", ликовали и требовали опять и опять повторения.
      - Не понимаю зачем, - говорила маман, когда мы возвращались и, сидя в вагоне, смотрели на искры за окнами, - вертятся возле нее эти малые суриршин и бониншин. - Я ничего не сказал ей. - "Опасный, - подумал я, возраст", когда я пойму уже это, - пятнадцать, а мне еще только четырнадцать лет.
      Через несколько дней после этого я получил письмецо. Маман не было дома, и оно не попало к ней в руки. - "Я очень прошу вас, - писали мне, быть на бульваре".
      Когда пришло время, я вышел взволнованный. Я задержался в дверях, потому что увидел Горшкову. Она растолстела. Живот у нее стал огромным. Чуть двигаясь, в шляпе с цветами и в пелерине из кружев, она направлялась в собор.
      Переждав ее, я побежал. Мадам Гениг стояла у дерева и подстерегала меня. - Я смотрела, - загородив мне дорогу, сказала она, - во дворе, как развешивают там ваше белье. Все такое хорошее, и всего очень много. - Она попыталась схватить меня за руку. - Если бы, - томно вздохнув, заглянула она мне в глаза, - дети Шустера были как вы.
      Из-за задержек я прибежал с опозданием. На месте свиданья я увидел Агату. - Прекрасно, - подумал я. - Пусть она смотрит и после расскажет обо всем Натали. Она Jрзала, сидя на лавочке, и вытаращивалась. Проходил Митрофанов. Я с ним поболтал. Он сказал мне, что уже не вернется к нам в школу и будет учиться в коммерческом. Я понимал, что ему не должно быть удобно у нас после тех разговоров, которые у него состоялись с отцом Николаем на исповеди. Я подумал, довольный, что я никогда не пойм алея бы так. Я огляделся еще раз. Агата вскочила и села опять. Я пошел с Митрофановым. Дама, по приглашению которой я прибыл сюда, очевидно, не дождалась меня. Было досадно.
      Простясь с Митрофановым, я возвращался по дамбе. Звонили в церквах. Громыхая, катили навстречу мне ассенизаторы. Я удивился, узнав среди них того Осипа, что когда-то учился со мной у Горшковой. Он тоже заметил меня, но не стал со мной кланяться. Первым же я в этот вечер не захотел поклониться ему.
      В конце лета случилась беда с мадам Штраус. Ей на голову, оборвавшись, упал медный окорок, и она умерла на глазах капельмейстера Шмидта, который стоял с ней у входа в колбасную.
      Похороны были очень торжественны. Шел полицейский и заставлял снимать шапки. Потом ехал пастор. За дрогами первым был Штраус. Его вели под руки Йозес (рояли) и Ютт. Дальше шли мадам Ютт, мадам Йозес и Бонинша, явившаяся из местечка. Затем начиналась толпа. В ней был Пфердхен, Закс (спички), Бодревич, Шмидт, Гри-лихес (кожа), отец Митрофанова. В кирхе звонили. Печальный, я смотрел из окна. Я представил себе, что, быть может, когда-нибудь так повезут Натали, и, как Шмидту сегодня, мне место окажется сзади, среди посторонних.
      26
      На молебне Андрей встал со мной. Я доволен был, что не чувствую никакого интереса к нему. Приосаниваясь, я стоял независимо. - Двое и птица, - сказал он мне и показал головой на алтарь, где висело изображение "троицы". Я не ответил ему.
      Когда мы расходились, меня задержал в коридоре директор. Он мне предложил поступить в наблюдатели метеорологической станции. Он пояснил мне, что таких "наблюдателей" освобождают от платы. Смотря ему на бороду, я представил себе, как войду и не с первого слова объявлю эту новость маман. Он сказал мне, что ГвоздJв, шестиклассник, покажет мне, что и как надо делать.
      Взволнованный, как всегда перед новым знакомством, я ждал своей встречи с Гвоздевым. - Не он ли, - говорил я себе, - этот Мышкин, которого я все время ищу?
      На другой день он утром забежал ко мне в класс. Он был юркий и щупленький, черноволосый, с зеленоватыми глазками. Мы сговорились, что вечером я с ним пойду.
      Этот вечер был похож на весенний. Деревья раскачивались. Теплый ветер дул. Быстро летели клоки рыхлых тучек, и звезды блестели сквозь них. Запах леса иногда проносился. ГвоздJв меня ждал на углу. Я сказал ему: Здравствуйте, - и мне понравился голос, которым я это сказал: он был низкий, солидный, не такой, как всегда.
      По дороге ГвоздJв рассказал мне кое-что из учительской жизни и из жизни Иван Моисеича и мадам ГоловнJвой. Про каждого ему что-нибудь было известно. Я, радостный, слушал его.
      Незаметно мы дошли до училища. Было темно внутри. Дверь завизжала и громко захлопнулась. Гулко звучали шаги. Слабый свет проникал в окна с улицы. Молча сидели на ларе сторожа, и концы их сигарок светились. ГвоздJв чиркал спичками "Закс". Из "физического кабинета" мы достали фонарик и книжку для записей. К флюгеру мы полезли на крышу. Люк был огорожен перилами. Мы постояли у них и послушали, как галдят на бульваре внизу.
      Возвращаясь, мы шли мимо Ютта. Фонарь освещал барельеф возле входа, изображавший сову, и ГвоздJв сообщил мне, что все украшения этого дома придуманы нашим учителем чистописания и рисования Сеппом. Он мне рассказал, что Сепп, Ютт и учитель немецкого Матц происходят из Дерпта. По праздникам они пьют втроем пиво, поют по-эстонски и пляшут.
      Прощаясь, он меня попросил, чтобы я познакомил его с Грегуаром. "ГвоздJв, - на мотив "мел, гвоздей" напевал я, оставшись один, - дорогой мой ГвоздJв".
      Я обдумал, о чем говорить с ним при будущих встречах, прочел для примера разговоры Подростка с Версиловым и просмотрел "Катехизис", чтобы вспомнить смешные места.
      Но беседа, к которой я так подготовился, не состоялась. Назавтра ГвоздJв подошел ко мне на "перемене". На куртке у него сидел клоп. Это расхолодило меня.
      Я представил ГвоздJва Софронычеву, и они подружились, и даже Грегуар записал это в свой "Календарь". Он оставил его один раз на окне в коридоре, и там он попался мне. Я приоткрыл его. - "Самое, - увидел я надпись, любимое:
      КНИГА - "БАЛАКИРЕВ",
      ПЕСНЯ - "ПО ВОЛГЕ",
      ГЕРОИ - СУВОРОВ И СКОБЕЛЕВ,
      ДРУГ - и ГВОЗДЕВ".
      Этой осенью я не ходил на кондратьевские именины. - Мне задано много уроков, - сказал я, - и кроме того, мне придется бежать еще на "наблюдение".
      Стали морозы. Маман мне купила коньки и велела, чтобы я взял себе абонемент на каток. - Хорошо для здоровья, - сказала она мне. Я знал, что она это вычитала из статьи про пятнадцатилетних, которую летом ей прислала Карманова.
      Я брал коньки и, позвякивая, выходил с ними, но не катался на них, а ходил по реке к повороту, откуда видны были Шавские Дрожки вдали, или в Гриву Земгальскую, где была церковь, в которой когда-то венчалась А. Л.
      Возвращаясь оттуда, я иногда заходил на каток. Там играл на эстраде управляемый капельмейстером Шмидтом оркестр. Гудели и горели лиловым огнем фонари. Конькобежцы неслись вдоль ограды из елок. Усевшись на спинки скамеек, покачивались и вели разговоры под музыку зрители. Я находил Натали и смотрел на нее. Раскрасневшаяся, она мчалась по льду с Грегуаром. Схватясь за ГвоздJва, Агата, коротенькая, приналегала и не отставала от них. Карл Пфердхен, красуясь, скользил внутрь круга, проделывал разные штуки и вдруг замирал, приподняв одну ногу и распростирая объятия. Бледная, с огненным носом, Агата упускала друзей и все чаще начинала мелькать одиноко и устремлять на меня выразительный взгляд.
      Я заметил там одну девочку в синем пальто. Когда я появлялся, она принималась вертеться поблизости. Раз она стала бросать в меня снегом. Не зная, как быть, я в смятении встал и удалился величественно.
      Как всегда, на рождественских праздниках состоялся студенческий бал. Я пошел туда - с "почты амура" я надеялся получить, как всегда, письмецо.
      В гимнастическом зале, как в лесу, пахло елками. Между печами, блистающий, был расположен оркестр. Евстигнеева пела, тщедушная, встав на подмостках во фронт. Было все как всегда. Не хватало одной мадам Штраус.
      Стефания незаметно подкралась ко мне. - Сколько времени мы не встречались, - сказала она и, схватив меня за руку, стала трясти ее. Тут подоспела девица, которая, меча в меня снегом, напала на меня один раз на катке, и Стефания ее мне представила. - Жаждет, - пояснила она, познакомиться с вами. Просила меня еще в прошлом году, но вы тогда вдруг испарились. - Девица кивала, чтобы подтвердить это. Крепенькая, она была рыжая, с "греческим" носом и узкими глазками. Звали ее, оказалось, Луиза Кугенау-Петрошка.
      27
      - Ну, я исчезаю, - сказала Стефания. С ужимками она показала ладонь, по-куриному, боком, взглянула на нас и шмыгнула куда-то. Луиза осталась, сияющая. Мы прошлись с ней вдоль вешалок и сообщили друг другу, какие у нас по какому предмету отметки.
      От вешалок она повлекла меня в зал. Там, с скрещенными около груди руками, кавалеры и дамы ногами выделывали кренделя и скакали по кругу, отплясывая "хиавату". Припрыгивая, они боком отходили один от другого в противоположные стороны и, возвращаясь, сходились опять.
      Натали в двух шагах от меня пронеслась с Либерманом. Она была счастлива. Глазки ее - они были коричневые - были подняты наискось влево. Ее волоса, как у взрослой наплоенные, были взбиты, и в них была сунута фиалка.
      Мне подали с "почты амура" письмо. В нем написано было: "Ого!" - и я вспомнил заметки Кондратьева на "Заратустре".
      Луиза училась в "гимназии Брун" и свела меня с разными ученицами этой гимназии. Большею частью они были не в первый уже раз второгодницы и девицы в летах. Бродя толпами, все свое время они проводили обычно на воздухе. Я каждый вечер, примкнув к ним, старался увлечь их в места, на которых могла бы встретиться нам Натали. Я узнал, что она ходит к "залу для свадеб и балов" Абрагама, где дамба сворачивает и с нее можно видеть три четверти неба,, и оттуда любуется вместе с Софронычевыми кометой. Я стал заводить своих спутниц туда и, притопывая, чтобы ноги не мерзли, стоять с ними там и рассуждать о комете. Они ее видели, мне же ее почему-то ни разу не удалось разглядеть.
      От Кармановых мы получили открытку. Они предлагали мне съездить на масленице посмотреть, что за город Москва. Мы решили, что я могу съездить. Маман подала заявление, и мне прислали бесплатный билет. Я приехал в Москву в полуоттепель. В воздухе было туманно, как в прачечной. Тучи висели. Арбат, дом Чулкова, - сказал я, садясь один в сани. Большие дома попадались кое-где рядом с хибарками, и боковые их стены расписаны были адресами гостиниц. Поблизости где-то раздавались звонки электрической конки. Блестя куполами, стояли разноцветные церкви. Крестясь возле них, мужики среди улицы кланялись в землю.
      Извозчик свернул, и мы стали тащиться за занимавшими всю ширину переулка возами с пенькой. Там мне встретилась Ольга Кускова. Мы ахнули. Я соскочил, и она, объявив мне, что я возмужал, обещала явиться к Кармановым.
      Серж растолстел. Его рот стал мясистым, и около губ его уже что-то темнелось. Карманова, потерев краем кофты пенсне, с интересом на меня посмотрела, и я постарался, чтобы у меня в это время был "непроницаемый вид".
      На столе я увидел фотографию, прикрытую толстым стеклом: рядом с мужем, обставленная симметрично троими детьми, Софи, грузная, с скучным лицом, опирается на балюстраду, обитую плюшем с помпончиками. - Кто сказал бы, подумал я с грустью, - что это она так недавно, прекрасная, распростиралась у ног Либермана, играя с ним в драме, и так потрясала присутствующих, ломая перед ним свои руки, в то время, как он, отшатнувшись, стоял неприступный, как будто Христос на картинке, называемой "Ноли ме тангере"?
      Серж показал мне журнальчики "Сатирикон". Я еще никогда их не видел. Они чрезвычайно понравились мне, и мне жаль было оторваться от них, когда Серж стал тащить меня осматривать город.
      Мы вышли. - Известно вам, Серж, - спросил я, когда мы отдалились от дома Чулкова, - что ваша мамахен прислала моей сочинение об опасностях нашего возраста? - Серж посмеялся. - Она вообще, - сказал он, - аматJрша клубнички. - Он мне рассказал, что она (по-французски, чтобы он не прочел) услаждает себя, например, Мопассанчиком. - Это, - спросил я его, неприличная книга? - и он подмигнул мне.
      Когда мы вернулись, он мне показал эту книгу. Она называлась "Юн ви". Переплет ее был обернут газетой, в которой напечатано было, что вот наконец-то и в Турции нет уже абсолютизма и можно сказать, что теперь все державы Европы - конституционные.
      Вечером Ольга Кускова была, рассказала нам случай из жизни одного лихача и сказала, что, кажется, скоро Белугиных переведут в Петербург. Я и Серж проводили ее, и она сообщила нам, как всего легче найти ее дом: после вывески "Чайная лавка и двор для извозчиков" надо свернуть и идти до "двора для извозчиков с дачею чая". Она мне шепнула украдкой, что завтра будет ждать меня в сумерки.
      Мы распростились. Навстречу мне с Сержем по переулку проехала барыня на вороных лошадях и с солдатом на козлах. - Серж, помнишь, - сказал я, когда-то ты научил меня песенке о мадаме Фу-фу. - Мы приятно настроились, вспомнили кое о чем. О той дружбе, которая прежде была между нами, мы не вспоминали.
      Назавтра у Кармановых были блины, и мне лень было после них идти к Ольге Кусковой. На следующий после этого день я уехал. С извозчика я увидел Большую Медведицу. - Миленькая, - прошептал я ей: чем-то она мне показалась похожей на фиалку, которую я однажды заметил в волосах Натали.
      28
      - Моя мама, - сказала Луиза, - хотела бы, чтобы вы мне давали уроки, и мы сговорились, что завтра из школы я заверну в "кабинет", а мадам Кугенау-Петрошка меня примет без очереди. Я обдумал, что делать с деньгами, которые я буду с нее получать.
      По дороге попрыгивали и попивали из луж воробьи. На бульваре вокруг каждого дерева вытаяло и был виден коричневый с прошлогодними листьями дерн. Золоченые буквы блестели на вывесках. Около входа в подвал стоял шест с клоком ваты, и ваточница в черной бархатной шляпе с пером, освещенная солнцем, сидела на стуле, покачивалась и руками в перчатках вязала чулок. На углу, за которым жила Кугенау-Петрошка, меня догнала возвращавшаяся из гимназии Агата. Она потихоньку вошла за мной в сени и посмотрела, к кому я иду.
      Кугенау-Петрошка впустила меня и, усадив, сама села, кокетливая, в зубоврачебное кресло. Лицо у нее было пудреное, с одутловатостями, а волоса - подпаленные. Щурясь, как когда-то Горшкова, она принялась торговаться со мной. - Это принято уж, - говорила она, - что знакомым бывает уступочка. Разочарованный, выйдя, я похвалил себя, что не похвастался раньше, чем следует, перед маман.
      Лед раскис на катке. Стало модным иметь в руке вербочку. С гвалтом, подгоняемые подметальщиками, побежали по краям тротуаров ручьи. - Щепка лезет на щепку, - хихикая, стали говорить кавалеры.
      Прошло, оказалось, сто лет от рождения Гоголя. В школе устроен был акт. За обедней отец Николай прочел проповедь. В ней он советовал нам подражать "Гоголю как сыну церкви". Потом он служил панихиду. Затем мы спустились в гимнастический зал. Там директор, цитируя "Тройку", сказал кое-что. Семиклассники произносили отрывки. Учитель словесности продекламировал оду которую сам сочинил. Потом певчие спели ее.
      Я был тронут. Я думал о городе Эн, о Манилове с Чичиковым, вспоминал свое детство.
      Во время экзаменов к нам прикатил "попечитель учебного округа", и я видел его в коридоре. Он был сухопарый и черный, с злодейской бородкой, как жулик на обложке одного "Пинкертона", называвшегося "Злой рок шахт Виктория". Он провалил третью часть шестиклассников. Осенью я должен был встретиться с ними. Могло приключиться, что я подружусь с кем-нибудь из них.
      Снова я ходил каждый день на плоты. Я читал там "Мольера", которого мне посоветовал библиотекарь. А вечером я по привычке слонялся с ученицами Врун. Нам встречалась Луиза с своим новым другом. Ко мне она относилась теперь сатирически и звала меня выжигою, влюблена же была теперь в ученика городского училища. Это было не принято у гимназисток, и все порицали ее.
      Иногда, записав "наблюдение", я задерживался на училищной крыше. Я слушал, как изумят на бульваре гуляющие. Я смотрел на оставшуюся от заката зарю, на которой чернелись замысловатые трубы аптеки, и думал, что, может быть, в эту минуту магистр пьет пиво и радуется, наслаждаясь приязнью друзей.
      Фрау Анна, приехав однажды, сказала нам, что А. Л. теперь после обеда, одна, каждый день удаляется на гору и остается там до появления звезд, размышляя о том, как составить свое завещание.
      Маман меня стала возить в Свенту-Гуру. В столовой у А. Л. я заметил картинку, которая показалась мне очень приятной. На ней была нарисована "Тайная вечеря". Я посмотрел, как фамилия художника, и она оказалась "да-Винчи". Я вспомнил картины, которые видел в Москве в галерее, и Сержа, восхищавшегося Иоанном IV, который над трупом убитого сына выкатывает невероятно глаза.
      Оба мальца, Сурир и фон-Бонин, вертелись по-прежнему возле А. Л. Они первые занимали гамак у крыльца и места на диванах в гостиной. Маман говорила о них, что они очень плохо воспитаны.