Володя был всего на два-три года старше меня, но он иногда называл нас сынками и дочками.
      — Ну-ка, дай пульс, — сказал Володя и достал Анкину руку из-под одеяла. — Смотри, какой хороший пульс. Штук двадцать ударов в минуту!
      — Да вы что, Владимир Семенович! У Наполеона был самый медленный пульс.
      Говорят, сорок ударов. А у нормального человека шестьдесят-восемьдесят.
      — Правда? — неподдельно удивился Володя. — А я и не знал.
      Водворилось минутное молчание. Я заметил, что бледные губы Анны были плотно сжаты, как будто бы она решила ни за что на свете никому не говорить что-то такое, что знала только она…
      — Так вот, Аннушка, — начал я. — Прежде всего всеобщий привет и многоголосые пожелания скорейшего выздоровления.
      — Спасибо…
      — Во-вторых, твоей подружке Вале Грибановой присвоили почетное звание биоювелира. Правда, знание это еще правительством не утверждено, но она на него, бесспорно, имеет право. Девчата, которые собирают дамские часики в колечках, не идут с нашей Валей ни в какое сравнение. Она из отдельных молекул собирает клетку любой бактерии, от ядра до оболочки. Ты представляешь, что это за искусство?
      — Здорово, — восхищенно шептала Анна. — И откуда это у нее…
      — Она до поступления к нам в институт кончила курсы рукоделия, — серьезно вставил Кабанов.
      Анна тихонько засмеялась.
      — И все же в таких тонких делах девушки незаменимы, правда? — спросила она.
      — Безусловно, — заметил Володя.
      Я крепко сжал худенькие плечи Анны. «Это никогда не случится, никогда», — пронеслось у меня в голове.
      — Ну и что получилось после того, как Валя собрала бактерию?
      — Видишь ли, — начал за меня отвечать Кабанов, — во время сборки, наверное, потерялся какой-то маленький винтик. Знаешь, как это бывает с часами, вот машинка пока и не работает…
      — А может быть, не винтик, а пружинка? — весело опросила Анна.
      — А может быть, и пружинка. Но мы ее обязательно найдем. Наверное, недели через две-три, вот шуму-то будет, а? Как ты думаешь?
      — Скорее бы, — поворачиваясь на бок, прошептала Анна. — Мне так хочется, чтобы это было скорее. Между прочим, Сережа, я здесь прочла несколько медицинских книжек, главным образом по нейропатологии. Советую почитать и тебе.
      Там есть много интересных исследований нервных клеток. По-моему, кое-что может пригодиться в работе.
      — Обязательно прочту, Аннушка. А тебе, говорят, читать нельзя.
      — Чепуха, — теребил меня Кабанов. — Читай все, что интересно и полезно.
      Придешь в лабораторию и поможешь Грибановой найти ту самую пружинку. А теперь разрешите откланяться. Я понимаю, у вас тут свои разговоры есть. Только ты того, не сильно докучай девчонке!
      Володя поцеловал Анкину руку и сильно тряхнул меня и плечо.
      Мы остались вдвоем.
      — Твое замечание о пружинке мне нравится, — сказал я, думая совсем о другом. Я смотрел в усталые, но ровно сияющие, спокойные глаза, и мне казалось, что я никогда не любил их так сильно, как сейчас.
      — Странная вещь жизнь. — Анна откинулась на спину. — Я много в последние дни думала о сущности жизни. Почему она такая? Почему движение составляет ее незыблемую сущность? И я пришла к парадоксальному выводу, который в формальной логике называется тавтологией. Жизнь потому и есть жизнь, что она означает вечное движение. В физике мы говорим, что не существует вечного двигателя и что построить его нельзя. А жизнь как раз и есть пример вечного двигателя, начавшего работать миллионы лет тому назад и не прекращающего своего движения ни на секунду.
      — Да, — я прижал голову к ее груди.
      — А смерть — это только условность… Это не прекращение движения вперед.
      Это только этап бесконечной эстафеты.
      — Да…
      Я слышал, как отчаянно билось ее храброе сердце…
      — И еще у меня появилась одна интересная мысль. Знаешь, какая? Физика знает четыре состояния вещества. Самое простое — газообразное, более сложное — жидкое, еще более сложное — твердое и затем такое странное четвертое состояние — плазменное. Мне кажется, что жизнь — это есть какое-то другое, сложное, пятое состояние материи. Науке понадобились многие годы, чтобы выяснить причины, почему одно состояние материи отличается от другого. А сейчас вы, то есть мы, штурмуем пятое состояние…
      — Это так здорово, то, что ты говоришь…
      — Я почему-то уверена, когда ученые раскроют тайну пятого состояния, Человек не будет знать старости. Ведь познать сущность жизни — это значит управлять ею. Ты согласен?
      — Да…
      — Мне представляется, что сейчас, в данный момент, и у нас в лаборатории, и во всех других лабораториях мира, где изучают живую материю, ученые ворвались в незнакомый мир, и им кажется, что все можно объяснить только местными четырьмя состояниями, Наверное, поэтому ученые не замечают чего-то очень существенного, что составляет интимную природу пятого состояния…
      Анна стала быстро и мелко дышать…
      — Подними меня, пожалуйста, чуть-чуть…
      Я приподнял ее и прижал к груди.
      — Сережа, вот что мне еще кажется. Жизнь как-то должна быть тесно связана с постоянным движением чего-то… Не перебивай… Всем известно, что в организме постоянно циркулируют по нервным волокнам электрические сигналы регулирования.
      Такие же сигналы циркулируют в виде электрохимических потенциалов и в одной-единственной клетке. Мне кажется, что, если бы как-то втолкнуть в искусственно созданную клетку вот эти самые законы ее самоуправления, она стала бы жить…
      Я отодвинулся от Анны и внимательно посмотрел в ее огромные глаза.
      — Повтори, что ты оказала, — прошептал я.
      — Я говорю, в искусственно созданную клетку нужно как-то втолкнуть сигналы регулирования…
      — Как ты себе это представляешь?
      — Не знаю, Сережа… Я только уверена, что пятое состояние вещества — это такое состояние, когда материя становится вечной хранительницей информации о своей сущности, вечным вместилищем законов своего бытия… Я только не знаю, как это нужно сделать… О, если бы я знала…
      — Анна, дорогая! Когда я слушаю тебя, мне начинает казаться, что вот сейчас, сию минуту, мы касаемся пальцами чего-то самого тонкого, самого главного и таинственного. Пятое состояние, вечное хранилище информации… Милая моя, любимая, как ты до всего этого додумалась? Довольная, радостно и гордо она откинулась на подушку.
      — Кому, Сережа, как не мне, думать о смысле и содержании жизни… Да и времени у меня для этого более чем достаточно… Было… — добавила она, едва шевеля губами. В это мгновение мы оба думали об одном и том же, но один из нас ни единым дыханием не выдал своих мыслей…
      Пятое состояние, пятое состояние… вечное хранилище законов своего собственного бытия… Анка умрет… Что такое жизнь? Вечное движение электронных точек на экране осциллографа?.. Четыре известных состояния вещества и пятое неизвестное?..
      Это была страшная ночь после посещения Анны. Я видел в темноте ее прекрасные глаза, знающие все-все, до последней точки, В полумраке больничной палаты она упорно искала истину, и, может быть, в этих поисках скрывалась смутная надежда… Пятое состояние… Мне казалось, что я сойду с ума. Как можно ввести в искусственную клетку информацию, как? В живой клетке она есть. Это показывают приборы. Любой момент ее жизни сопровождается потоком информации. Ее можно точно измерить, записать, нарисовать. А как ввести? Неужели нет никакого пути спасти Анну? «Летальный исход», — эти страшные слова произнес доктор Филимонов, и я не мог, я отказывался понимать их смысл… Анна — физик. Но она идет дальше того, что известно, она ищет новые пути, она не пережевывает термодинамику и квантовую механику. Она понимает, что мир построен не только на них, что он шире, богаче, сложнее, диковиннее! Мы знаем все винтики, из которых построена жизнь… А вот…
      Вдруг я вскочил с кровати! Меня охватил ужас. Не помню, когда я заметил, что часы в моей комнате остановились, мысль о том, что их нужно завести, то и дело приходила мне в голову. Сейчас она возникла у меня снова, и я заржал, как в лихорадке. Я ощупью приблизился к старинным часам, открыл дверцу и вставил заводной ключ в гнездо. Пружина затрещала, и часы медленно начали отстукивать секунды…
      «Не может этого быть… — про себя шептал я, — я, наверное, схожу с ума…
      Не может этого быть…»
      Часы медленно тикали, а я смотрел в темноту и видел…
      «А если это так и есть… Что, если это так и есть…»
      Другой голос говорил:
      «Чепуха. Это не так просто…»
      «Но ведь никто не пробовал…» — возражал я сам себе.
      «Значит, ты считаешь, что пружинка не потеряна?»
      «Может быть, нет… А может быть, и да…»
      «Тогда, как же ее завести?» — спрашивал внутренний голос…
      «Ага, понимаю… Нужно немедленно действовать. Понимаешь, немедленно!»
      Я включил свет и быстро оделся. За окном было еще темно, но мне было все равно. Нужно действовать!
      На улице моросил дождь. Ни автобусов, ни троллейбусов. Одинокие электрические фонари. За углом, у «Гастронома», телефон-автомат.
      Ответа долго не было. Затем послышался сонный женский голос:
      — Вам кого?
      — Мне профессора Карнова.
      — Боже, да он спит. И вообще, товарищ…
      — Мне немедленно нужно поговорить с профессором Карновым. По очень срочному делу.
      — Разве дело не терпит трех-четырех часов?
      — Ни одной секунды! — отчаянно закричал я.
      — Ну, если так…
      Мучительно долго тянется время. Я дрожу от холода. Наконец голос профессора:
      — Я вас слушаю.
      — Георгий Алексеевич, это говорит Сергей Самсонов.
      — Слушаю вас, Сережа, что случилось?
      — Случилось нечто очень важное. Вы бы могли сейчас прийти в институт?
      — Сейчас? — удивился профессор. — А что там стряслось?
      — В институте ничего… А вот со мной… То есть я сегодня был у Ани Зориной. Она высказала мысль… И мне кажется, что…
      — Ну, если речь идет о мыслях, то давайте сохраним их до утра.
      — Я не могу, Георгий Алексеевич… До утра я сойду с ума… Это точно…
      Профессор кашлянул и затем сказал:
      — Может быть, вы мне сообщите эту мысль по телефону?
      — Хорошо, слушайте, вы когда-нибудь видели, чтобы хороший, исправный автомобиль сам, без завода, взял и поехал? Или чтобы ваш телевизор включился и начал работать по собственной инициативе?
      Карпов долго ничего не отвечал. Затем я услышал:
      — Хорошо. Я иду в институт. Жду вас там.
      Карпов жил рядом с институтом, и, когда я пришел, он уже сидел в своем кабинете и грел руки над электрической печкой. Я упал в кресло и плотно зажмурил глаза.
      — Я уверен, что мы правильно воспроизвели структуру живой клетки. Теперь ее нужно только запустить!
      — Как?
      — В нее нужно ввести информацию.
      — Как?
      — Точно теми же путями, какими мы ее выводим из живой клетки. Нужно запустить искусственно построенный биологический механизм электрическими сигналами от естественной, живой клетки. При помощи микроэлектродов мы выводим импульсы самоуправления на осциллограф, чтобы их видеть. Давайте эти самые импульсы при помощи тех же микроэлектродов введем в наше искусственное микроскопическое создание… Помните научно-популярный фильм «Сердце лечит сердце»? Электрические сигналы здорового сердца по проводам передаются больному сердцу… И оно, больное сердце, обретает нормальный ритм жизни…
      — Пошли в лабораторию.
      То, что происходило в период с пяти часов утра до девяти, невозможно описать. Это был взрыв энергии, яростный поток, проломивший брешь в плотине, исступление двух фанатиков. За все время мы не произнесли ни единого слова, хотя каждый из нас в любой момент понимал, что нужно делать. Карпов извлек из термостата образцы искусственных клеток. Я рядом поставил живой препарат. Он установил стекло на предметном столике телемикроскопа, я приладил микроэлектроды. Он посмотрел мне в глаза. Понятно! Нужно вывести потенциалы живой клетки через усилитель. Есть усилитель. Напряжение? Есть напряжение.
      Включить экран телевизора? Есть экран. Ток? Есть, ток…
      Мы уставились в темные контуры безжизненной клетки. Я увеличил яркость экрана. Вот она, серая лепешка с искусственно воссозданной структурой. Комочек грязи, кусочек неподвижной слизи… Два микроэлектрода касались ее оболочки и ядра.
      Карнов положил дрожащую руку на верньер усилителя и начал подавать на безжизненный комок потенциал, тот самый, который непрерывно, цикл за циклом, возникал в живой клетке…
      Нет, это было не чудо. Это было именно то, чего ждали тысячи умов, верящих в возможность искусственно созданной жизни. Именно так должна была вначале глубоко вздохнуть просыпающаяся клетка. Именно так должны перераспределиться внутри темные и светлые зерна. Ядро обязательно должно округлиться. Возле него сама по себе должна возникнуть ажурная ткань митахондрий. Оболочка должна стать более тонкой и прозрачной…
      Клетка оживала не наших глазах. Да, это правильное слово. Оживала под воздействием ритма, введенного в нее извне. Искусственно построенная машина заводилась от машины живой…
      Когда клетка стала совершенно прозрачной и задвигалась, профессор Карнов выдернул из нее микроэлектроды. Теперь она существует без посторонней помощи.
      Существует!
      Я быстро капнул на нее теплый бульон. И она стала расти! Набухать! Митоз!
      Ура!
      — Смотрите, делится… — услышал я шепот сзади себя. Мы не заметили, как в лаборатории стало совсем светло и как вокруг нас собрались сотрудники. Они долго молча следили за нашей работой, понимая ее сокровенный смысл. И теперь, когда искусственно созданное микроскопическое существо зажило своей собственной жизнью, они не выдержали:
      — Ребята, смотрите, делится! Живет! Живет самым настоящим образом!
      До этого я никогда не видел, чтобы ученый плакал… По-моему, сейчас плакали все. Валя Грибанова плакала навзрыд. Крупные слезы ползли по щекам серьезного и сосредоточенного Володи Кабанова. Кто-то из ребят протянул мне носовой платок.
      Опыт был повторен несколько десятков раз, и каждый раз успешно. Его проделал каждый, потому что каждый хотел собственными руками создать кусочек жизни.
      На следующий день после знаменательного события, когда я проходил сквозь толпу институтских работников, меня остановил Володя Кабанов.
      — К Анне собираешься?
      — Немедленно! А как же! Ведь это ей мы так обязаны!
      — Никуда ты не пойдешь.
      — Не понимаю, Володя.
      — А тут и понимать нечего. Ей меньше всего нужны сейчас твои цветы и поздравления. Она очень плоха. Пошли в кабинет директора, там заседание ученого совета.
      На ученый совет, кроме сотрудников нашего института, прибыли два представителя Академии медицинских наук и доктор Филимонов. Заседание открыл директор:
      — Товарищи! О событии, которое совершилось вчера в этих стенах, мы еще поговорить успеем. Время терпит. Речь идет о другом. Необходимо сделанное открытие срочно использовать для спасения человеческой жизни. Сообщение по этому поводу сделает профессор Карнов. Прошу вас, Георгий Алексеевич.
      — Мы сейчас располагаем средствами создать нейроны спинного мозга, поражение которых обусловило фатальное состояние Анны Зориной. Меня поправят специалисты, но мне дело представляется следующим образом. Нам нужны точные гистологические и цитологические данные о клетках, которые составляют основу нервного центра, регулирующего питание сердечной мышцы. Затем мы должны иметь материал для изготовления этих клеток. Мы должны точно знать, какую информацию эти клетки посылают к сердцу. Хирург должен произвести операцию и трансплантировать в нужном месте искусственно созданную нервную ткань.
      Карнов сел. Сразу же после него выступил представитель академии.
      — Точные гистологические и цитологические данные мы вам представим немедленно. Сложнее с информацией, которая регулирует деятельность сердечной мышцы. Кто согласится на такую операцию, как введение электродов? Это должна быть девушка, максимально похожая по биологическим признакам на Зорину.
      — А как это узнать?
      — Нужно произвести тщательные анализы и выбрать из многих такую, которая больше всего подойдет по группе крови, группе ткани и так далее.
      В час дня, когда из Травматологического института прибыла спинномозговая ткань и точные микроскопические снимки клеток регулирующего центра, Володя Кабанов собрал открытое партийно-комсомольокое собрание.
      — Жизнь нашей подруги, молодого ученого Анны Зориной, в опасности.
      Разработан новый метод ее лечения. Необходима девушка, которая бы добровольно решилась на одно неприятное медицинское исследование. Вот все.
      Несколько секунд тягостного молчания. Затем к столу подходит молоденькая лаборантка из отдела физиологии растений.
      — Я.
      — И я.
      Это была секретарь-машинистка директора.
      — Запишите меня тоже, — сказала наша буфетчица, Нина Савельева.
      — Да что говорить, девчата, все пойдем, правда?
      — Правда. Зачем терять время на какие-то записи? Куда идти?
      Через минуту в зале никого не было.
      А в это время в нашей лаборатории кипела работа. Пели центрифуги, гудели генераторы, аналитики пропускали жидкости через ионообменные и хроматографические колонки, выделялись вещества. И все это в стерильных кварцевых боксах передавалось главному исполнителю работы, Вале Грибановой.
      Вооружившись мощным бинокулярным микроскопом, она при помощи электронного биоманипулятора по микрокапле строила одну клетку за другой, в точности повторяя структуру, изображенную на микрофотографии, на которой были нанесены формулы и цифры, показывающие, куда, какое вещество необходимо ввести и сколько его надо.
      Это был адский труд, до предела напряженный, но всех охватило страстное желание во что бы то ни стало его выполнить, назло тем временам, когда жизнь человека спасти было нельзя…
      В шесть часов вечера из Института аналитической медицины приехал усталый, но возбужденный профессор Карнов.
      — Ну как, отобрали?
      — Да, вот лента с записью сигналов.
      — Кто была эта девушка?
      — Ей-богу, не помню! Какая-то наша девушка. Нужно торопиться.
      Половина девятого. Валя Грибанова оторвала воспаленные глаза от окуляров микроскопа.
      — Все… — прошептала она.
      — Ты уверена, что ты сделала все, как полагается?
      — Уверена. Дайте попить воды. Покройте препарат цистеином.
      Я капнул на драгоценную структуру каплю защитного коллоида.
      — Информация получена. Давайте вводить…
      Не дыша мы перенесли препарат в соседнюю комнату.
      — Контролировать будем?
      — Обязательно. Включайте экран.
      Медленно завертелись диски магнитофона, забегали эайчики на экране. Карпов ввел электроды в клетки. И повторилось то, что мы уже много раз видели. Но это были клетки человеческой нервной ткани, ромбовидные, с заостренными иглами, с тонкими, как шипы, отростками — аксонами. В них была заключена жизнь человеческого сердца.
      Когда препарат начал жить независимой жизнью, его перенесли в микротермостат, наполненный физиологическим раствором.
      — Теперь в клинику.
      Как странно теперь выглядела жизнь! Еще вчера казалось фантастичным, что в лаборатории можно создать живую материю, а сейчас на огромной скорости мчался автомобиль по улицам города, и я сжимал в руках живое вещество, нужное для того, чтобы билось сердце моей любимой.
      Клиника… На этот раз мы не шли длинным коридором с блестящим паркетом.
      Лифт поднял нас на девятый этаж, где под огромным стеклянным куполом помещалась операционная.
      — Она уже на столе, — прошептал встретивший нас доктор Филимонов.
      — Вот ткань.
      — Я сейчас позову нейрохирурга Калашникова.
      Вышел профессор Калашников, высоко подняв руки.
      — В каком состоянии ткань?
      — Она свободно плавает в физиологическом растворе.
      — Хорошо. Наверное, ее можно поддеть микропинцетом. Какие у нее размеры?
      — Полмиллиметра на миллиметр.
      — Ого, сделали с запасом! Примерно на три такие операции.
      — А вы сумеете сами отрезать нужный кусочек? — не выдержав, спросил я.
      Калашников был выше меня ростом и раза в два шире. Он с интересом посмотрел на меня сверху вниз.
      — Мой юный друг, современный хирург должен уметь разрезать волос вдоль его оси на десять равных частей. Понятно?
      Мне очень понравилось, что он, как Горький, окал, особенно в слове «понятно». Почему-то я вдруг стал очень спокойным.
      Десять минут, пятнадцать минут. Я и Карнов медленно шли по кольцевой галерее вокруг операционной. Прошло еще полчаса, после еще столько же. Странно, как спокойно я себя чувствовал. Я просто знал, что это очень тонкая и сложная операция и что она требует времени…
      После я бродил уже целыми часами не по галерее, а по площади вокруг клиники, поглядывая на окна четырнадцатой палаты на пятом этаже.
      В один из ярких солнечных дней, когда после работы я пришел сюда, чтобы совершить свою обычную прогулку, одно из окон пятого этажа внезапно распахнулось, и в нем показалась фигура полной женщины в белом халате. Она помахала мне рукой и указала на входную дверь клиники. Как на крыльях, я взлетел наверх.
      Вот и палата. Несколько секунд я в нерешительности стоял перед дверью.
      Вдруг она сама отворилась, и появилась веселая, добрая сестра.
      — Анне только что разрешили немного походить. Иди к ней, пока нет дежурного врача.
      Я смотрел в смеющиеся, радостные глаза Анны, боясь к ней прикоснуться.
      — Ну! — капризно произнесла она. — Чурбан ты какой-то! Поцелуй меня скорее, а то сейчас придет Филимонов.
      Мы медленно пошли вдоль стен. Я поддерживал ее за талию и в такт с ее неуверенными шагами шептал:
      — Раз-два, раз-два…
      После мы вышли в соседнюю комнату, обошли ее и становились у раковины. Из крана протянулась неподвижная струйка воды, застывшая, как стеклянная палочка.
      Для меня она стала символом вечной жизни.
      Внезапно вошедший доктор Филимонов сделал вид, что нас не замечает.
      Ворчливо, по-стариковски он сказал:
      — Сестра, когда же, наконец, вы пригласите водопроводчика починить кран?
      Возврат назад.

ЛИЦОМ К СТЕНЕ