Андрей Дмитрук
      Морская пена
      Фантастическая повесть
      I
      В саду своего дворца, под цветущими олеандрами, сидел на краю бассейна, свесив ноги в воду, поэт Ман Парсейя. Теплый ветер, осыпавший в воду темно-розовые лепестки, не мог пошевелить его седых волос, напомаженных и тщательно распределенных по лысине. Голый, с рыхлой спиной и грубой складкой на затылке, Ман внимательно следил за крошечными розовыми парусами. Время от времени не глядя протягивал руку - и краснокожая рабыня подавала стакан с ледяным питьем. Справа юная мулатка (фаворитка, холеный шелковистый зверек), стоя на коленях, держала поднос с кофейником, виноградом и наркотиком.
      Части хозяйского белья и костюма были доверены двум белянкам с Севера, ждавшим поодаль, сидя на корточках. За спиной Мана красовался, перемигиваясь с рабынями, другой любимец, мальчик лет четырнадцати, ювелирным веером отгонял он от господина мух, а вообще исполнял обязанности домашнего гонца.
      Созерцая лепестки, Ман полностью отдавался легкой, рассеянной игре ума. Игра влекла его путаными тропами воспоминаний, расцвечивала дремлющее сознание внезапно вспыхивавшими образами. Затем язычок пламени гас, и опять наступало причудливое дремотное блуждание, подобное погружению в сон. Вот уже седьмой день сидел он так над бассейном, поднимаясь только с вечерней прохладой; предыдущие вечера были заполнены диктовкой новой поэмы; нынешний, приближаясь, рождал тревогу, поскольку обещал быть пустым. Толстые прихотливые губы Мана, медленно разжавшись, прошептали лучшее из вчерашних восьмистиший. Стало холодно. Распугивая грезы, возвращалась способность видеть все вокруг как оно есть, и это было так же больно, как бывает, когда не дают забыться после бессонной ночи. С раздражением отвел он глаза от розовых и золотых бликов.
      Шелестели облитые солнцем буйно цветущие кусты, перешептывались над ними кроны пиний, бронзовые статуи, точно ящерицы, выглядывали из кружевных папоротников.
      Неслышно явился на другом краю бассейна стражник в кожаных шортах, с бляхой на голой груди и доложил, преклонив колено, о прибытии высокородного Индры Ферсиса.
      Грузный Ман вскочил с неожиданной легкостью, не прибегая к помощи рабов. С боковой дорожки уже доносились звуки быстрых, решительных шагов племянника. Поэт едва успел всунуть ноги в сандалии и набросить пушистое покрывало - пускай его стареющее тело не омрачает взор юноши.
      Индра крепко обнял дядюшку, обдав запахом драгоценных благовоний. Ман с наслаждением прижался к нежной щеке, затем слегка отстранил юношу и восхищенно осмотрел его с головы до ног. Синеглазый, белозубый Индра с крупным и горбатым, как положено Избранному, носом, с губами и щеками крепкими, как яблоко, широкоплечий, затянутый в кожаную форму Гвардейской школы, стыдливо переминался на длинных мускулистых ногах.
      - Какое счастье - видеть таких, как ты! - нараспев и немного в нос, как большинство интеллектуалов, заговорил Ман.- Скажи, сколько женщин уже перерезали себе вены из-за тебя?
      Курсант усмехнулся чуть самодовольно.
      - Сегодня ты вообще кстати. Мне не хватает вдохновения для новой поэмы, нужны какие-то новые, живые, сильные впечатления...
      Обняв Индру за плечи, хозяин повел его тенистыми полянами, где громоздились замшелые глыбы камня и алели над петлявшим в траве ручьем душистые султаны огромных цветов. Негры отводили перед ними ветки, один из них вовремя лег в ручей, и спина его послужила мостиком. Стайка рабынь шла позади, а балованный мальчишка-гонец носился кругами, сверкая темной кожей на солнце.
      - О чем поэма? - спросил курсант, незаметно высвобождаясь из объятий Мана.
      - Единый! Разве ты спросил бы: "О чем пахнут цветы?" Мифология, героика, прославление невест или куртизанок - все это годится разве что для выступления на стадионе... Тончайшие переливы настроений умирают в объятиях четко взятой темы, сюжет иссушает поэзию! Нет, я не обвиняю тебя в недостатке утонченности - даже к столь одаренным людям, как ты, она приходит с годами...
      Лицо юноши стало на миг отчужденным, и хозяин, зная, как болезненно реагируют юноши на всякое упоминание об их возрасте, поспешил переменить тему:
      - Что нового в школе? Доволен ли тобой генерал? Ах, как часто грущу я о своей военной молодости... Ты ведь знаешь, что я был в личной гвардии протектора Ордена на Тысяче Островов?
      - Еще бы, мама сто раз рассказывала...- спохватившись, что фраза прозвучала не слишком почтительно, Индра добавил: - Это честь для всего нашего рода, дядюшка! А в школе все с ума посходили: скоро выпуск! И, знаешь, кажется, на торжестве будет...- Юноша красноречиво показал глазами вверх. - Генерал не говорит прямо, а темнит, как положено: "Возможно, что школе выпадет божественный жребий..."
      - Вы счастливцы. Мне, видимо, так и не доведется его услышать - на прошлом столетнем празднике я не был, а до следующего не доживу...
      Индра не ответил. Курсанта порядком раздражало общество изнеженного, экзальтированного дядюшки. Но приходилось подчиняться материнскому приказу и проявлять величайшую любезность. Он пошел быстрее, торопясь закончить визит.
      Камни, сосны и папоротники отступили, открыв большой, веселый солнечный луг с белыми шапками полевых лилий в низинах и мраморной ротондой на фоне леса. Лугом вдоль рощи вилась дорога, выложенная плитами ракушечника. На дороге присела, подобно кузнечику перед прыжком, изящная кремовая электромашина Индры. Рядом ожидал раб. Узкоглазое мертвое лицо его без шеи было посажено прямо на грудь, как медный круглый щит. Корявые цепкие руки сдерживали на коротком ремне мечущегося зверя.
      Неправдоподобно длинноногий, испещренный, как ожогами, ярко-черными мазками по желто-бархатной шкуре, беззвучно танцевал гепард. Завидев идущих, заворчал и прижал уши; черные глаза под высоким лбом были непроницаемы, лишены выражения, как полированные самоцветы.
      Ман схватился за локоть курсанта, слабея от восторга. Негры привычно подхватили его с боков.
      - Матушка надеется развлечь тебя этим подарком, - небрежно сообщил курсант.- В придачу к нему раб, искусный служитель.
      - Молчи,- прошептал Ман.- Неужели все так просто? О красота вечных категорий: молодость, жизнь, смерть... Стоит ли иссушать душу в бесплодном поиске ради формальной новизны? - Выдержав с закрытыми глазами точную актерскую паузу, он совсем другим тоном обратился к Индре:- Кажется, такие звери выведены специально для охоты и отменно быстроноги?
      - Долго бежать не может, но вмиг догоняет мою машину на полном ходу.
      Поэт ласково подозвал мальчика-гонца и, взяв за руку, не дал упасть на колени.
      - Смотри, Индра: это тоже машина для бега, прекрасная живая машина, которая не уступит твоей, механической!
      Медно-рыжий, смуглый мальчик завороженно раскрыл пухлые губы, любуясь золотой змеей на каске курсанта. Индра - сам атлет и ценитель красоты тела - обвел взглядом недетски широкую, литую грудь гонца, его втянутый живот, крепкие ноги. Мальчик, польщенный вниманием, кокетливо отвернулся. Рукой в перчатке Индра потрепал его за ухом:
      - Шея чуть хрупковата, дядюшка, но это будет и бегун, и борец...
      - Мальчик, беги по дороге,- весь во власти новой идеи, торопливо заговорил Ман.- Беги так быстро, как можешь... как только выдержишь! И не смей оглядываться.
      Гонец горделиво повел подрисованными глазами, набрал воздуха - и вдруг сорвался с места, полетел.
      Не отрывая глаз от бегущего, Ман скупым жестом указал на ошейник зверя. Бровь курсанта презрительно вздернулась. Натасканный гепард поплыл длинными низкими прыжками, затем поскакал с невообразимой скоростью, будто ураганом несло по дороге куст перекати-поля.
      Мальчик нарушил приказ. Мальчик оглянулся, услышав зверя. И не успел даже испугаться.
      Когда бесстрастный азиат оттащил гепарда, Ман, присев на корточки возле тела, пощупал перегрызенные шейные позвонки. Лицо его стало нежным, глаза увлажнились. Голосом, дрожащим от умиления, поэт сказал Индре:
      - Ты подарил мне поэму!
      - Я счастлив, дядюшка! - сказал курсант, считая, что любезностей на сегодня достаточно, коснулся края каски и ушел к машине. Замаранные кровью руки Мана избавили Индру от прощального объятия.
      II
      После целого дня, проведенного на жаркой, грохочущей строительной площадке, Вирайе предстояло еще идти на званый вечер. Больше всего хотелось вымыться горячей цветочной водой и лечь спать - как он любил, не на постели, а на руках четырех-пяти сильных рабов. Но Шаршу обещал познакомить с какой-то сказочной приезжей красавицей, и Вирайя, сцепив зубы, отправился в парильню. Как говаривал Шаршу, это было единственное место, где раб мог безнаказанно намять бока господину. С болью в мышцах, с воспаленной кожей архитектор сиганул в ледяной бассейн. Потом его снова захватил в свои руки массажист и долго втирал в тело масла. Когда скрупулезно выбритый и празднично причесанный, с лакированными ногтями и слегка подкрашенным лицом Вирайя садился в машину, двор был уже освещен по-ночному.
      Спустившись по бульвару, где сияли белые шары под гигантскими абажурами платанов и буков, машина круто свернула на набережную. Вирайя, любитель скорости, перестроился в крайний ряд. Теперь по левую руку широкой дугой развернулось гранитное набережное шоссе. Нижние этажи ступенчатых дворцов были освещены уличными фонарями, в глубине колоннад сверкали высокие узкие окна, но квадратные вершины рисовались силуэтами на фоне сплошного зарева центра. Справа ветер трепал черные жесткие перья пальм. За пальмами мерно дышало море. Сквозь мощные вздохи прибоя сыпались крики, смех, долетала оборванная музыкальная фраза. На верхнем ярусе набережной, где ехал Вирайя, теснились машины; к нижним уровням, скрытым от глаз ездоков бронзовой стеной с барельефами, выходили подземные галереи. Там развлекались.
      Он миновал участок шоссе, где копошились в лучах прожекторов сотни голых, блестевших от пота рабов и двигались, хищно урча, строительные машины. Это место пришлось объехать по специально проложенным мосткам. Здесь совсем недавно часть одетого камнем берега сползла в океан, подточенная землетрясением. По счастью, никто из свободных граждан не пострадал. Хуже было три года назад, когда прибрежные районы столицы захлестнул вал цунами...
      Наконец машина нырнула в гулкий туннель, и над головой замелькали овальные матовые плафоны. Эта часть пути была тяжела. Вирайя задыхался в густых испарениях мяса и гниющих овощей. Под каменными арками открывались поперечные коридоры с рельсами и рядами ворот, окованных белой жестью. Пришлось постоять перед опущенным шлагбаумом, пропуская грузовой поезд. Стальные, глухо громыхавшие вагоны были покрыты изморозью. В других коридорах составы стояли, гофрированные стенки вагонов были подняты и собраны, как шторы; толпы рабов выгружали ящики, несли над головами туши, катили бочки. Басисто гудели провода, орали надсмотрщики, поддерживая непрерывное оглушительное эхо; мучная пыль садилась на указательные стрелы и светящиеся надписи, стояла туманом в слепом свете подземелья.
      Здесь была изнанка столицы, горизонт централизованного распределения. Отсюда транспортеры разносили продукты по районным складам, куда приходили в известный день и час лица, наделенные правом получать разрядный паек на семью, - как правило, старшие мужчины.
      По широкому винтовому пандусу вокруг кирпичного круглого зернохранилища машина Вирайи взобралась к верхнему горизонту города. У контрольного поста машину проводили взглядами часовые в голубых касках Стража Внешнего Круга, к которому относился и сам Вирайя, адепт-строитель малого посвящения. Многоэтажный муравейник распределителя был накрыт зеленой горой, уступами спадавшей к заливу. Радиальные проспекты звездой расходились от вершины, увенчанной радужным ореолом Висячих Садов, столичного центра развлечений.
      Машина неслась сквозь массу цветов, лиан и листьев, уютно подсвеченную огнями скрытых вилл. Вдруг по обочинам взметывались, как волны, зеркальные стены, поднимая на гребне пену рощ и розариев,- это проспект, спускаясь, прорубал край очередной кольцевой террасы.
      За поворотом блеснул канал. Призраками двигались прогулочные лодки. Из глубины парка - с тремя окнами по фасаду, длинными и яркими, как солнечная дорожка на воде,- выплыл и развернулся дом Шаршу.
      Вирайя порадовался обилию машин перед входом - он любил являться после всех, в разгаре застолья, когда никого уже не надо ждать.
      Ужинали в главном зале под звездным небом - потолок был снят. Гости привольно разлеглись на квадратном острове з обрамлении замкнутого канала. Остров был уставлен низкими лакированными столиками с изящной посудой. Прозрачная вода, усыпанная лепестками, отражала тонкую аркаду, заменявшую стены. В глубине арок теплился красноватый полусвет: взгляд с трудом различал там белизну огромного букета, смутный блеск статуи, складки тканей. Все звуки сглаживались, сливались в единое приветливое журчание: струнная музыка и перезвон ложек, рокот разговора, смех и плеск воды, льющейся в канал.
      Прислуживали похожие друг на друга белобрысые северянки с исключительно нежной кожей, в высоких сандалиях и парчовых набедренных поясках,- хозяин умел подбирать рабов, пользуясь своим высоким рангом в системе распределения.
      Вечера у Шаршу Энки, адепта-врачевателя среднего посвящения Внешнего Круга, намного уступали по роскоши и разгулу пиршествам в модных салонах куртизанок или художников: здесь не сходились любители кровавых развлечений. Сиживала небольшая постоянная группа друзей, мужчин и женщин, ценивших простоту и задушевность.
      Сам Шаршу, полный, лысеющий, смуглый, с выпуклыми темно-карими глазами под тяжелым карнизом лба и бровей, громко сказал: "О!" - и поднял руку, не вставая.
      Многие повторили его жест, зашумели, заулыбались, поворачиваясь к вошедшему. Две рабыни помогли Вирайе опуститься на подушки между хозяином и незнакомой женщиной - вероятно, той самой приезжей. Врач не обманул: ее внешность была словно удар. Почти лишенное косметики, бледное лицо с прозрачно-зелеными глазами до висков светилось, как фарфор, в раме вычурно уложенных, крупно вьющихся бронзовых волос. Сильное, царственно-рослое тело излучало странный неявный жар - женщина была слишком изысканной, чтобы опалять откровенно. Коротенькая узорная безрукавка со значком предварительного посвящения почти полностью оголяла грудь и живот, широкие белые брюки из плиссированной ткани раскинулись по ковру, как два лебединых крыла.
      Одним уголком рта усмехнувшись восхищенному взгляду архитектора, она лениво положила руку на плечо Вирайи и коснулась его губ губами, пахнувшими свежим сеном - сенной аромат входил в моду в Висячих Садах. Это было приветствие, не больше,- но двадцативосьмилетний адепт почувствовал, что волнуется непривычно и непозволительно. Шаршу очень кстати вмешался, припечатав его руку своей тяжелой мокрой ладонью:
      - Вирайя - истинный знаток. Смотри, как много заметил он в одном твоем поцелуе, Аштор!
      - Посвященный Вирайя заметил мою любовь, - вяло уронила Аштор, опуская серебряные ресницы.- Если он знаток не только в теории, я рада буду видеть его после ужина - при согласии посвященного Вирайи, конечно.
      - Завидно!- крикнул один из гостей, желчный черноволосый скульптор Хассур. - При согласии, а? Каково лицемерие! Будто ты не видишь, что он цветет, как мальчишка, ждущий лишения невинности!
      - Вирайя сам талантлив и отлично чувствует чужой талант,- трезво объяснил Шаршу.
      Действительно, Вирайя и впрямь пылал от счастья, одновременно ощущая страх перед этим совершенным созданием. Непостижимой казалась возможность столь легкого сближения.
      - Не слушай их, мой бог, - все так же бесстрастно и вяло, проглатывая окончания слов, сказала Аштор.- Ты не талантлив, а гениален, я люблю тебя давно. Я училась в Авалоне, в Академии Любви, выстроенной твоими руками. Твои колонны и зимние сады научили меня большему, чем все старые гетеры и отставные гимнасты. Когда живешь в таком доме, хочется быть совершенством. - Ее холодные хризолитовые глаза истерически сузились - очевидно, она никогда в жизни не знала отказа своим желаниям. - Ты бог. Ты создал меня. Сегодня я принесу себя на твой алтарь.
      - Может случиться наоборот,- еле вымолвил Вирайя, польщенный в тысячу раз более, чем похвалами всей Коллегии архитекторов.
      - Ты ешь пока, бог, - рассудительно посоветовал Шаршу, - а то потом Аштор останется недовольна тобой. Вот, между прочим, фазанье мясо, перемешанное с ветчиной, - за рецептом ко мне приезжал повар иерофанта, наместника столицы...
      Вирайя был изрядно голоден, поскольку специально не пообедал дома, зная кулинарные склонности Шаршу, а потому смущенно улыбнулся гетере и приступил к еде. Врач сам налил ему домашнего вина.
      Жирный, одетый с безвкусной роскошью старик - надзиратель пригородной зоны виноградников, адепт среднего посвящения,- прохрипел, оборачиваясь к Аштор с бокалом в огромной, как подушка, лапе:
      - К сожалению, дома, выстроенные посвященным Вирайей, не на всех влияют положительно... Уж как хорош летний дворец моего соседа, Мана Парсейи, а вот...
      Судя по скорбной мимике старца, по тяжеловесному покачиванию головы, событие было печальным. Гости, ничего не спрашивая, разом оставили веселую болтовню и возмущенно забормотали, дивясь неслыханному злодейству. Вирайе даже показалось, что в этом возмущении был немалый элемент нарочитости, как будто каждый боялся, что остальные заподозрят его в недостаточном рвении. Только Шаршу молчал, набычив голову с тугими кудряшками вокруг лысины. Тогда архитектор стал оправдываться, устыдившись своей неосведомленности:
      - Я живу затворником, посвященные. Я, как вы, может быть, знаете, занят сейчас Дворцом Коллегий Внешнего Круга (не утерпел - покосился, как реагирует Аштор)... так устаю, что даже сводку новостей не всегда читаю...
      - Это непохвально! - ответил надзиратель виноградников. - Впрочем, вина твоя невелика, поскольку сообщение появилось только в нынешней сводке... Одним словом, мой сосед Ман был вчера убит собственной рабыней. Убит в летнем дворце... твоей постройки, посвященный Вирайя!
      Снова общий гневный ропот. Только Шаршу сказал, преспокойно отправляя в рот кусок мяса, который он до сих пор тщательно поливал несколькими соусами:
      - Ты так говоришь, Ицлан, как будто Вирайя соучастник, - видишь, он даже побледнел...
      - Да ну тебя, - отмахнулся Вирайя.- Действительно, ужасный случай, наверное, тысячу лет такого не было...
      - Ужасный, - серьезно ответил Шаршу.- А какова причина убийства, интересуешься?
      - Интересуюсь, - не подумав, сказал Вирайя. Тут же старый Ицлан воздел глаза к потолку, отвернулся и плюнул.
      - Да, причина! - твердо повторил Шаршу. - Хотя ты, Ицлан, считаешь кощунством говорить о чем-либо, кроме самого факта убийства, я все-таки скажу тебе и всем вам, друзья мои: достойный Ман Парсейя затравил сына этой рабыни гепардом!
      - Ну и что? - спросил Идлан. - Значит, виноват был!
      - Да не был он ни в чем виноват! Для развлечения своего затравил... Шаршу отер пот со лба, нехорошо усмехнулся. - Вместо порадоваться, что ее отпрыск потешил хозяина, - раскроила ему череп какой-то статуэткой!..
      - Напрасно ты смеешься, - угрюмо упорствовал Ицлан. - Некстати!
      - Отчего же, смеяться всегда кстати...
      - Шаршу! - крикнул надзиратель, багровея и приподнимаясь на локте. Врач тоже приподнялся и заорал так, что рабыни испуганно замерли - кто с подносом, кто с кувшином:
      - Я не смеюсь только над правом матери мстить за сына! Мстить подлецу и садисту, Ицлан!
      Вирайя, хорошо знавший врача, почувствовал, что разгорается один из тех скандально-острых споров, которые так будоражат нервы в доме Энки.
      - Назови меня недостойным имени Избранного, но я считаю, что раб может испытывать те же чувства, что и мы с тобой. Надо уважать в нем человека!
      Вот это опаснее всего. Шаршу не признает авторитетов, глумится над общепринятыми взглядами... Сколько раз давал себе слово Вирайя не бывать здесь - и снова ехал в салон, навстречу греховной сладости вольных споров.
      Насколько было известно Вирайе, вольнодумию врача положила начало некая юношеская любовь к столь же юной рабыне, а может быть, просто первая влюбленность, но необычайно светлая, такая, о которой до конца дней сладко щемит сердце. И что-то ужасное случилось с этой девочкой... Что-то, в чем был вынужден принять участие сам Шаршу. Потом, как говаривал Энки, идею равенства человеческого укрепила в нем работа медика. "Внутри-то у всех все одинаково... что у последнего раба, что у иерофанта... Все болеют, все жалуются, все, если больно, на тебя по-собачьи смотрят: помоги! Какие уж там посвящения..."
      - Конечно, коротконосые лишены нашей утонченности, но зато чувства у них ярче и сильнее.
      Ицлан побагровел так, что стало страшно за него, и не смог сказать больше ни слова. Вмешалась маленькая, подвижная женщина с обезьяньим личиком под сиреневой челкой - жена инспектора колониальных распределителей, ныне пребывавшего у Ледяного Пояса:
      - Не знаю, сильнее ли у них чувства, - за своего сына, спаси его Единый, я бы любому перегрызла горло! Но ты, Шаршу, должен быть последовательным. Если уж рабы - такие же люди, как мы, то почему ты не отпустишь на волю своих?
      - Я думал об этом, Танит. Это наивно. Во-первых, никто не включит их в систему распределения. Если не моими, то чьими-нибудь рабами они станут. Во-вторых... они все-таки не совсем такие, как мы. Слишком велика дистанция.
      Подозвав жестом одну из северянок, Шаршу заставил ее сесть рядом и обнял за плечи. Ловкая, прекрасно сложенная, эта крепкая курносая девушка не слишком проигрывала даже в обществе красавицы Аштор. Пушистые, ресницы былл в страхе опущены, но из-под них то и дело вспыхивала чистейшая голубизна.
      - Вот,- сказал врач, - смотрите, какое чудо! Она родилась там, где никто и не слыхал о нашей стране. Зато каждый ребенок из ее племени знает, что несколько раз в год прилетает громадный дракон и уносит самых здоровых парней и девушек. Она перепугана раз и навсегда. Я долго отучал ее дрожать перед любым механизмом. Будь я проклят - она удирала от водослива в отхожем месте! Если я ее отпущу, она заблудится на Парковой горе. Раб не может покинуть пределы метрополии. Даже если я уговорю "дракона" отвезти ее домой, она не сумеет показать, куда надо лететь. А здесь ей совсем неплохо. Во всяком случае, как бы я ни напился, я не заставлю ее драться насмерть на ножах с другой такой же девчонкой... И не буду ломать ей пальцы щипцами для орехов, как любят в Висячих Садах!
      - Кто говорит о крайностях? - немного успокоившись, запыхтел Ицлан.Пусть я не считаю раба человеком, но наслаждаться его муками я тоже не стану. Я даже животных никогда не мучил... Не думай, что я оправдываю покойника Мана. Но согласись, что раб должен знать свое место, иначе завтра он поднимет руку на Избранного по меньшему поводу, а послезавтра - из-за плохого настроения...
      - Ты прав, - грустно сказал Шаршу. - Такая уж система. И эту рабыню надо казнить... Надо, ничего не поделаешь. Но я бы установил какую-нибудь ответственность и для Избранных... Хотя бы за чрезмерную жестокость! Караем же мы отца или мать, искалечивших свое дитя. А рабы - наши дети.
      Он убрал руку с плеча девушки, и она неслышно ускользнула.
      - Но почему же это так? - заговорил Хассур, блистая впалыми глазами и назидательно подняв костлявый палец. - Почему коротконосые, существуя на свете столько же, сколько Избранные, не создали своей культуры, городов, машин? Разве это не говорит о врожденной неполноценности коротконосых? О том, что сам Единый установил неравенство рас, а значит, и рабство?
      Из-под башенного лба Шаршу словно выстрелы сверкнули. Он окончательно сорвался и налетел на Хас-сура:
      - У тебя достаточно высокое посвящение - читай хроники! Мы сами, сами делаем их неполноценными. Держим весь мир в невежестве и нищете - пусть плодится дешевая рабочая сила! Ни одна машина не может быть вывезена за пределы Островов Избранных - кроме вооружения для постов! Ни один раб, побывавший здесь! Священная необходимость? Нет! Страх обзавестись соперниками!
      Вирайя понял, что Шаршу потерял контроль над собой и теперь наговорит такого, что не годилось бы слушать людям низших посвящений - например, Аштор. А ей хоть бы что - глаза горят вниманием и любопытством...
      - Читай хроники, говорю тебе! Знаешь, как возникали города и царства на великих реках, на Внутреннем море, в Восточном океане? Где они теперь, а? Потомки тех народов до сих пор бредят божьим гневом. Слыхал про Сестру Смерти? А они ее видели...
      - Шаршу, - предостерегающе шепнул Вирайя, погладив его плечо.
      - Все это логично, - увернулся Хассур, - но ты, кажется, сомневаешься в справедливости воли Единого? Согласно ли это с учением Ордена?
      И наступила тишина, нарушаемая только плеском воды. Скульптор, кажется, сам испугался своих резких слов, их неожиданно грозного звучания.
      - Об этом ты поспоришь со священниками, - хрипло ответил врач, наливая себе кубок вина. И тут Аштор гениально разрядила напряжение, грациозно подобрав ноги и протянув руку в ожидании опоры. Вирайя вскочил пунцовый, со слезами на глазах и неистово бьющимся сердцем. Все высокие материи разом вынесло из сознания. Аштор балетным движением перемахнула канал, подала руку архитектору и таким взглядом обвела гостей, словно вполне отчетливо сказала: "Советую всем заняться тем же..."
      Танит с сиреневыми волосами засмеялась и крикнула:
      - Вот кто мудрее нас всех! Браво, Аштор, мы просто болтуны! Шаршу, нет ли среди твоих полноценных рабов красивого молодого мулата?
      - Поищем, - улыбнулся, принимая игру, хозяин дома. - Ты сама проверишь его полноценность!
      Ицлан добродушно похохатывал; только Хассур мрачно блестел глазами.
      ...Он догнал Аштор в самой глубине аркады, где лишь две-три свечи роняли тусклый свет на расстеленные шкуры. Гетера стояла перед зеркалом, сбросив безрукавку и разглядывая свои круглые молочно-белые груди. Заслышав шаги Вирайи, не обернулась, только сказала:
      - Надо бы загореть. Я слишком много сплю днем. - И медленно расстегнула широкий ремень, шитый золотом и бисером.
      Вирайя сел на шкуру. Она прилегла рядом, не прижимаясь, давая себя осмотреть. Ногтями поиграла с нагрудным знаком Вирайи:
      - О чем ты думаешь? Ты какой-то грустный.
      - Ты могла бы мучить раба? - спросил он, потому что от ее ответа, как ни странно, что-то зависело в предстоявшем любовном сближении. Аштор ответила без удивления:
      - Не бойся, не могла бы. Я никого не могу мучить, даже когда меня об этом просят.
      - Просят?
      - Да, есть и такие.
      Она придвинулась ближе, подтянула колено к животу и обхватила его руками.
      - Может быть, ты недоволен, что я увела тебя из зала?
      - Что ты!
      - Не знаю. Есть мужчины, которые любят все делать на виду у гостей.
      - Они неполноценные, - сказал Вирайя, и оба рассмеялись, припомнив сегодняшние разговоры.
      Странно - ему не хотелось бурных ласк. Эта женщина, такая царственно прекрасная, вдруг показалась Вирайе нуждающейся в жалости и защите. Он привлек ее голову к себе на грудь. Она охотно прильнула и сказала, вздохнув:
      - Вот ты какой, бог...
      Он поднял голову, почуяв чье-то присутствие.
      Под аркой, на берегу канала, стоял и внимательно смотрел на них человек, обтянутый черной кожей, с золотым крылатым диском на груди, в зеркальном шлеме. В левой руке у него был красно-белый полосатый жезл, на поясе - радиопередатчик и пистолет. Вестник Внутреннего Круга в полном облачении, торжественно окаменелый.
      Аштор, вскрикнув, отпрянула и попыталась прикрыться шкурой - только глаза блестели. Вирайя встал на ватных ногах, выпрямился.
      - Именем Священного Диска! Вирайя Конт, адепт малого посвящения Внешнего Круга?
      - Я.
      - Слава Единому, жизнь дающему, вечному.
      - Слава Никем не рожденному,- ответили губы Вирайи.
      - Посвященный, следуй за мной.
      Гости лежали, уткнувшись лицом в ковер. Валялись надкушенные фрукты, перевернутая посуда. Архитектор, проходя мимо, подумал: "Как забавно торчит кверху зад Шаршу, обтянутый домашним халатом".
      III
      Тяжелый, хмурый затылок. Затылок-груша, воспаленный, розовый, словно опухоль. Затылок, выразительный, как лицо, - глубокая поперечная складка напоминает неумолимо сжатый рот.
      Затылок выплывал из темноты, как мертвое багровое солнце. И опять рука Орианы хватала бронзового дельфина. И край массивной подставки, словно в пирог с твердой коркой, проваливался в лысину.
      Не было больше страха. А может быть, его вовсе не было? Убив, она стала сама как мертвая. Собрала в сумку свои нехитрые пожитки, надела обувь покрепче, закуталась в покрывало и ушла. Ни о чем не думая, никого не замечая, добралась по дороге до столицы. На контрольном пункте ее окликнули "голубые". Наверное, она производила впечатление помешанной - смеялась им в ответ, махала рукой. Пропустили с прибаутками, один даже сделал вид, что собирается облапать. Она побежала, солдаты хохотали.
      Села отдохнуть в подвале пустого портового склада - и поняла, что дальше идти не сможет. Затылок, седой и розовый, наплывал, рождая нестерпимую тошноту. Она била по нему, проламывала, и все повторялось сначала.
      Она корчилась в судорогах рвоты, когда со ступеней ослепил ее луч света. Ориана ползком попыталась выбраться из него, как из ловушки, но луч преследовал ее, пока не загнал в затхлый мокрый угол. Пожилой широколицый офицер в голубой каске присел на корточки рядом с ней и стал сипло, добродушно уговаривать.
      - Ну, хватит, хватит... Я понимаю - шутка ли, убить Избранного!
      Она немигающими глазами уставилась в морщинистое лицо, по которому струйками стекал пот из-под каски.
      - Зверек, ну право слово, кролик! - умилялся офицер, обращаясь к напарнику, тому, что держал фонарь. - Просто не верится, что такая вот могла... Давай-ка посмотрим спинку, единственно для очистки совести.
      Напарник мигом расстегнул пряжку на плече Орианы, оголив татуировку. Офицер развел руками, вставая:
      - Все правильно, голубушка. Ман Парсейя, дата и личный номер. Сами пойдем, красавица, или помочь?
      Ориана послушно встала.
      В закрытой голубой машине, пропахшей табаком и блевотиной, сопровождавшие стиснули ее с двух сторон плечами. С переднего сиденья, отделенного решеткой, обернулись водитель и еще один стражник: смотрели, как на невиданного зверя.
      Человеческое присутствие избавило Ориану от налетающего затылка. Осознав это, она благодарно прижалась к шершавому, с холодной металлической нашивкой плечу офицера. Кто-то хихикнул, другой сказал: "Дурочка". Блаженно улыбаясь, любовалась она озаренной прожекторами жизнью порта. Что-то чуждое людям виделось ей и в растопыренных, как пауки, черных кранах на пирсе и в величавом движении огней на рейде. Над скопищем мелких судов полыхала трескучая звезда дуговой сварки: два раба, стоя в дощатой люльке, латали корму транспорта.
      Яркий, веселый свет звезды поманил Ориану, и она машинально протянула руку к стеклу. Молодой стражник, словно кот подвешенную бумажку, легко перехватил ее руку и выкрутил в кисти. Она забилась от боли.
      - Легче все-таки, мясник!- проворчал офицер, укладывая безжизненную голову Орианы на спинку сидения.
      - А, ладно, все равно ей крышка, - беспечно ответил напарник, сжимая и разжимая кулак в перчатке.
      ...Она схватила бронзового дельфина и взмахнула им над желтой фарфоровой лысиной, но хозяин успел обернуться. Густо напудренное, ноздреватое, как гриб-трутовик, лицо Мана оскалилось мелкими гнилыми зубами и вдруг укусило Ориану выше локтя...
      Рванувшись, она разлепила веки. Жгут был уже снят, уколотое место протирал ваткой бритоголовый мужчина в кожаном жилете на голое тело. У него были медлительные слоновьи движения и глаза, словно подернутые паутиной.
      Ориана еще не различала отдельных предметов в комнате. Постепенно внимание сосредоточилось на человеке, сидевшем за столом напротив. Это был офицер Стражи Внешнего Круга с раззолоченной грудью и бриллиантовым знаком посвящения на шейной цепи. Перед ним в свете настольной лампы лежало содержимое сумки Орианы. Офицер смотрел не на вещи и не на рабыню, а все время на того, кто сидел неподалеку стола. Полный, русый, краснощекий бородач, он по-мальчишески обхватил ногами спинку стула и положил подбородок на сцепленные пальцы рук. Увидев, что женщина пришла в себя, он оживился:
      - О! Вот мы и очнулись! - Пальцы его двигались в такт словам, постукивали по спинке стула. - Дайте-ка ей выпить для бодрости...
      Офицер Стражи почтительно усмехнулся. Бритоголовый подал на подносе стакан с мутно-розовой жидкостью.
      - Не бойся, не отрава, выпей до дна!
      Горьковатый, пахнущий весенними почками напиток оказался волшебным. Оцепенение, подавленность, остатки тошноты исчезли мгновенно; даже посиневшая рука как-то сразу сделалась гибкой и почти перестала болеть, Она приободрилась. Если бы хотели убить, то не старались бы привести в чувство. А может быть, хотят устроить публичную казнь? Но важный бородатый господин смотрит так участливо, весело. Какая у него странная, удивительная одежда! Черная рубаха, переливчатая, словно галочьи перья, с широким блестящим поясом. На цепи из квадратных звеньев - золотой крылатый диск. Похоже на облачение храмового священника и вместе с тем - на военную форму.
      - Совсем девочка... Неужели у тебя был такой взрослый сын?
      Слезы навернулись на глаза Орианы впервые за два страшных дня.
      Он встал и легонько взъерошил ее огненно-рыжую голову. А когда заплаканное лицо робко поднялось к нему, сказал стражнику:
      - Нет, какая чувствительность, генерал! Она мне определенно пригодится.
      - Дело твое, Священный, - ответил тот.
      - Что ты умеешь делать, Ориана? Сиди, сиди...
      - Шить рубашки, вышивать, готовить пищу, печь пироги, - радостно заторопилась она, решив, что бородатый хочет взять ее в дом.
      - Я сильная, могу работать в саду, как мужчина. Обучена любви лучше, чем молоденькие!
      - Нет, Ориана, меня интересует другое. Умеешь ли ты делать что-нибудь особенное?
      Она только всхлипнула и опустила глаза.
      - А это твоя работа? - нетерпеливо спросил он, поднося на ладони ажурную серебряную сережку.
      - Моя, господин. Это я плела...
      - Священный доволен? - хмуро спросил генерал, вставая.
      - Ага! - кивнул бородач. - Это славно, что я к тебе зашел. - Он ткнул пальцем генерала в живот. - Ну, не стоит на меня обижаться. Отправить ко мне - все равно, что... В конце концов формальности нетрудно соблюсти. Если вам так уж нужна жертва, мало ли рыжих! Устройте публичный спектакль и успокойтесь.
      А Ориана складывала свои вещи в сумку и недоумевала: почему пустая забава, умение плести побрякушки из серебряной нити, показалась господину важнее всех прочих ее способностей?
      ...На следующий вечер стадион Висячих Садов был полон. У Стены Очищения сбилось не менее пятисот рабов - вся дворня Мана Парсейи. Краснокожие, черные, белые обнаженные люди. Банщики, повара, садовники, горничные, носильщики, мальчишки-спинтрии. Все.
      Зрителям была предоставлена возможность убивать самостоятельно. Одни стреляли или швыряли камни в толпу, другие выволакивали отдельного раба, гоняли по полю, тешились... Танит избрала старика-сторожа и долго жгла его паяльной лампой.
      Затем радиорупоры объявили главный номер программы. Стражники облили нефтью и подожгли рыжеволосую женщину, убийцу своего хозяина.
      IV
      Вирайя мчал на большой скорости, следуя за красными огнями передней машины; в затылок ему упирались лучи замыкающей. Перед въездом на Храмовый мост разошлись половины бронированных ворот, салютовали часовые в зеркальных касках. Глубоко внизу лежал берег залива, отороченный грязной пеной. За мостом громоздился Храм. Он вырастал в небе ступенчатой горой.
      Большинство горожан, удостоенных лишь предварительного посвящения, необходимого для получения рабов и пайка в распределителе, вообще не смели появляться на этом мосту. Вирайя, адепт малого посвящения и член Коллегии архитекторов, переходил мост не чаще двух-трех раз в году, чтобы получить наставления главы Коллегии. Храм управлял столицей. В нем пребывал невидимый для глаз смертных иерофант, наместник великого города.
      Ребенком Вирайе посчастливилось попасть сюда на Столетний праздник когда столицу посетил Тот, кого мог видеть только иерофант. Запомнились глубокие, как канавы, каннелюры на чудовищных стволах колонн, насыщенный благовониями дымный полумрак, спертое дыхание толпы, зеленоватые блики гигантского диска в алтаре. Затем - вспышка ослепительного света, отец, падающий на колени вместе с тысячами людей, отцовская рука, прикрывающая глаза Вирайи. Наконец, когда сердце готово разорваться,- первые, многократно усиленные слова божества...
      Передняя машина заиграла хвостовыми огнями, приказывая тормозить. Надвинулись, как утесы, два пилона, словно черный портал раскрыл руки для объятия. Вирайя остановил машину, вышел. Рослые, словно столбы, Вестники стали по обе стороны. Влажный океанский ветер вливался в устье каменных громад.
      Подобно двери на хорошо смазанных петлях, повернулся в основании пилона мраморный блок. Архитектору отчаянно захотелось оглянуться на сияющий берег, до отказа наполнить легкие свежим соленым воздухом. Не посмел. Шагнул в темноту и пошел, вытянув перед собой руки. Когда блок вернулся на место, чуть вздрогнул пол под ногами. Потом поехал в сторону...
      Цветные пятна множились, дробились, плясали в глазах Вирайи: мозг не выносил полной темноты. Пол, с лязгом наткнувшись на что-то, вдруг подался вверх так резко, что ноги согнулись в коленях... Долго ли он поднимался, Вирайя не мог определить. Но сознание уже отказывалось работать, а язык молиться.
      Раскрылось внезапно звездное небо, и под его куполом предстала, словно паря среди светил, квадратная шахматная площадь - красные и белые плиты,окаймленная цепью алых огней... Пол-подъемник стал одной из красных плит. Желз Вестника легонько толкнул Вирайю в спину, посылая вперед.
      Площадь, венчавшая Храм, служила подножием "черной стреле", небольшой летательной машине с телом поджарым и хищным, как у молодой науки, с золотыми дисками на треугольных плавниках. Архитектора подсадили в кабину, и Вестник за штурвалом, не оглядываясь, опустил стеклянный колпак.
      Так вот оно что! Значит, его ждут не в столичном Храме? Значит... Вирайя призвал на помощь всю свою волю, чтобы не потерять рассудок от нового ужасного открытия.
      На севере, там, где тучи, лежал Черный Остров.
      Рабы посвящения не имели, для них не работал распределитель. Посвященные Внешнего Круга, вплоть до адептов высшего посвящения (каковыми были главы профессиональных коллегий), пожизненно пользовались строго определенными, соответствующими рангу яствами и домами, предметами роскоши и транспортными машинами. Внешний Круг, насчитывавший миллионы адептов, подчинялся немноголюдному Внутреннему, или Черному Ордену: Орден творил суд и расправу, владел энергией, флотом и ключами от распределителя. Это были адепты, знавшие все тайны Избранных.
      Внутренний Круг подчинялся Черному Острову.
      Никто не знает ни единого человека, побывавшего на Острове, и никто не смеет даже в мыслях перенестись туда, потому что Внутренний Круг может прочесть мысль и покарать за нее. Остров вершит судьбу Земли и всей Вселенной. Там - Ложа Бессмертных и обиталище земной ипостаси Единого, Диска, Никем ни рожденного. Там изготавливаются машины, мирные и военные, ткущие полотно и пашущие землю. Оттуда взлетают "черные стрелы", бороздящие небо надо всем миром, и выходят черные, украшенные крылатым диском корабли. Кроме обитателей Острова, никто не смеет под страхом смерти построить машину или электростанцию.
      Преступно даже самое легкое сомнение в целесообразности воли Круга. Поэтому Вирайю мучил теперь только один вопрос: окажется ли он достойным неслыханной чести, сможет ли всеми своими силами, самой жизнью стать полезным священному Ордену? Его душа была выстроена, как у любого Избранного. Страшным грехом, за которым неизбежно последует кара, представлялась теперь вольная болтовня у Шаршу; сам же врач виделся проклятым и обреченным, живущим на свете лишь по великому милосердию Круга. Может быть, Священные ждут, чтобы грешник созрел и упал сам, как плод?..
      Вися между небом и океаном, копался Вирайя в своей памяти, выуживал самые затаенные сомнения и проступки, каялся, готовил душу к неведомому подвигу. Словно ядовитого гада, топтал щемящую сладость Аштор...
      Вдруг сверла в ушах заработали злее прежнего. Затрепетав, машина разразилась надрывным сухим кашлем и рухнула вниз. Сердце застучало где-то в горле, кровь толчком затопила глаза. Архитектор чуть было не вцепился в плечо летчика, но тут же испугался еще больше, подумав, что, может быть, спасовал перед первым и легчайшим из испытаний Круга. Выровнявшись, машина скоро сорвалась еще глубже, словно скакала по чудовищным ступеням.
      Громадой белых разбухших башен, зыбью грязных сугробов и провалов навалилось облачное поле. Охватило, растеклось мокрым волокнистым туманом и опрокинутые башни повисли над головой. Внизу прибой, словно стая свирепых белогривых львов, врывался в теснины скал.
      На миг открылся Вирайе огненный чертеж Острова с двойным пунктиром улиц, тускло-багровыми полыхающими пятнами, стеклянным отблеском крыш. Летчик что-то кричал, долетали отрывочные слова:
      - Высота восемь... даю левый... Скорость ветра?.. Прием...
      Раздетый донага, с металлическими браслетами на руках и ногах висел на стальной стене Вирайя. Ни окон, ни дверей, ни предметов не было в зеркально блестящей камере, только масса бесконечно уменьшающихся отражений распятого.
      Язык его опух, глотка стала жесткой, как наждак, но он не чувствовал жажды. Изнуренное тело давно обвисло на магнитных браслетах, твердые края врезались в руки - он не чувствовал ни усталости, ни боли.
      В одеревенелом "я" Вирайи бодрствовал один участок сознания: он ловил беспощадные, острые вопросы, врывающиеся извне, но обманчиво подобные собственным мыслям.
      - Отвечай правду, только правду! Невообразимая боль, подобная ожогу, распарывает изнутри все тело, выгибает его твердой дугой.
      - Вот так ты будешь наказан за каждую ложь. Как ты представляешь себе Единого?
      - Его нельзя представить... Это разумное, творящее начало Вселенной, оно разлито во всем;
      - А Священный Диск, а человеческая ипостась? Они что, вторичны по отношению к творящему началу?
      - Нет, не вторичны... Они воплощают различные свойства Единого. Диск Солнце, источник всей живой жизни, а человеческое лицо воплощает организацию, власть разума над материей...
      - Троякая ересь! Ты отрицаешь, что каждая из ипостасей есть вместилище всех свойств Единого. Ты наделяешь человеческое начало организационной, то есть служебной ролью по отношению к творящему. Наконец, ты считаешь, что творение Единого нуждается в организации!
      Еще вопросы, ловушки, софизмы. Чужой саркастический смешок, жутко звучащий на фоне собственных мыслей. Отвлеченные, каверзные темы, глухие джунгли теологии, поединок с гениальным мастером провокационного допроса. Иногда вмешивается другой голос, подсказывает ответы. Нельзя повторять подсказки, за это - боль. Иногда кто-то начинает молить допрашивающего о пощаде от имени самого Вирайи. Может быть, это действительно он сам? Трудно понять. Голоса сталкиваются под черепом.
      Много раз его возвращали от бреда к ясности мысли, и "основной" голос издевательски спокойно спрашивал:
      - Так на чем мы остановились?
      Много раз помимо его воли вспыхивал бешеный гнев на мучителей. Мгновенно следовал особенно жестокий удар боли, и голос бесновался, разгоняя спасительный обморок; и тысячи отражений Вирайи корчились на стенах, делали непристойные жесты, плевали и мочились на него, распятого. Он чувствовал себя огаженным, его веки слиплись, текло с волос.
      - Убей меня! - крикнул Вирайя.
      Свет погас. Отрываясь от стены, он почувствовал удар морского вала. Холодная масса воды с грохотом подмяла его, оглушила, завертела и понесла в глубину. Из последних сил отбившись от волны, прорвал он водяной пласт, но не успел даже рот раскрыть для вдоха, как закипел в глухой тьме высокий белый гребень. Удар. Крутая горечь хлынула в рот и ноздри, обожгла горло, легкие. Полумертвый адепт, влекомый валом, с размаху плюхнулся... на низкую кушетку. Мучительно извергнув воду из желудка, приподнялся на дрожащих руках. Расплывчатое пятно розового света сжалось и стало настольной лампой под шелковым абажуром. Кружок света лежал на полированном столе, прикрытом кружевной скатертью. Как много здесь розового - диван с высокой, уютно изогнутой спинкой, пухлые сиденья золоченных стульев, цветы настенного вьюнка. Маленькое розовое отражение лампы в стекле книжного шкафа. Да, конечно, как он сразу не узнал рабочую комнату покойницы-матери? Мать встает из глубокого кресла, худая, гладко причесанная, строгая, в полосатой домашней накидке с широкими рукавами. Откладывает клубок шерсти с воткнутыми спицами. Сейчас ему попадет за то, что залил пол водой...
      - Прости меня, мама! - шепчет, съежившись, Вирайя. Ее горячие руки скользят по его плечам, легонько перебирают пальцами завитки волос на затылке.
      Внезапно сжав щеки архитектора, она насильно поднимает его голову. На исхудалом, как в дни последней болезни, темном лице блуждает виноватая улыбка, ввалившиеся глаза смотрят нежно и жадно.
      - Что ты, что ты, мама, это же я!
      Она прижимается высохшими, раскаленными губами к его рту. Шепчет страстные слова. То, что она делает, нестерпимо для живого человека. Зажмурившись, Вирайя отшвыривает ее от себя.
      ...Смех. Дурашливый и звонкий, словно сотня серебряных бубенцов разлетелась по полу. В изножье кушетки сидит, накинув на голое тело материнскую полосатую накидку, хохочущая Аштор. Волосы, гладко стянутые к затылку и собранные скромным узлом, как у почтенной матери семейства, придают гетере бесовское очарование.
      - Испугался меня, дурачок? За кого же ты меня принял?
      Смеясь, она плавным движением плеч сбрасывает накидку и придвигается к Вирайе. Он порывисто обнимает Аштор, прячет голову на ее благоухающей груди.
      - Стоило бы, стоило бы наказать тебя, дружок. Зачем ты оттолкнула меня, разве я так отвратительна? Я вот такая, да?
      Давясь от смеха, она хмурит брови, морщит нос и рычит, оскаливаясь. Это выходит у нее так забавно, что архитектор, забыв обо всех своих болях и страхах, смеется от души. Аштор рычит очень натурально, и на губах у нее выступает пена.
      - Ну, хватит, хватит, уморишь! Ну?! Да что с тобой?
      Она становится бледнее меловой стены. Челюсти Аштор вытягиваются вперед, уши отползают к затылку, и губы, вздернувшись, вдруг обнажают лезвия бурых клыков.
      Короткий бросок тела. Схватив Вирайю руками за уши, она вцепляется ему в горло...
      - Встань, Вирайя Конт, посвященный Внутреннего Круга!
      Он очнулся, словно, как в юности, спал под соснами на морском берегу,бодрый, освеженный, слегка голодный, с радостным ощущением здорового, отдохнувшего тела. Сквозь стеклянный потолок водопадом лилось солнце на светлый мрамор стен, на рощицу пальм и орхидей вокруг бассейна. Вирайя лежал за низким чернолаковым столом, заставленным вазами с фруктами, сыром и графинами, оплетенными золотой сетью. Сотрапезниками оказались двое мужчин, одетых в иссиня-черные костюмы с крылатыми дисками на груди. Такая же одежда, почти невесомая и не стеснявшая движений, была на нем самом, только без диска.
      Одному из мужчин - полноватому, русому, румяному, с круглой холеной бородой и озорными глазами - никак не удавалось держать пальцы в покое. Они, как самостоятельные живые существа, переставляли посуду, крошили хлеб, барабанили по краю стола. Другой, морщинистый бритый брюнет с длинной прядью волос, падающей на лоб, степенно жевал передними зубами. Вилка и нож казались зубочистками в его костлявых длин-нопалых ручищах.
      Осознав смысл разбудивших его слов, Вирайя соскочил с ложа и вытянулся, ожидая новых испытаний. Но брюнет замычал на него с полным ртом и замахал руками, призывая лечь обратно. А русобородый, налив и подвинув архитектору бокал, сказал беспечно:
      - Вообще, ты отвыкай от стойки смирно, Священный брат. Она тебе больше не понадобится. Пей, ешь, веселись, - кончились твои муки. И не смотри на нас, как коротконосый на зажигалку - мы настоящие, ни во что не превратимся. Меня зовут Плеолай Таоцли, а вот его - Раван Бхагид. Вечером тебя официально посвятим, навесим лепешку на ворот.
      - Веселиться особенно нечего, - хмуро возразил Раван.- Тебя, брат, приняли в Круг по причинам, можно сказать, трагическим и с великой спешкой. Мы с Плеолаем когда-то выдержали полный набор испытаний - многолетний, не чета твоим.
      - Ладно тебе пугать, - остановил его русобородый.- Видишь, парень и так едва живой! А ты чего ждешь, Священный? Мы тоже пищу телесную потребляем, для поддержания бренной оболочки...
      - Спасибо, - почтительно ответил Вирайя. Черные одежды с дисками по привычке леденили душу, мешали соображать и действовать. Кроме того, трудно было перейти от тоски двадцатидневного сидения в одиночной бетонной камере, от хаоса чувств и мыслей, вызванного страшными испытаниями последнего дня, к непринужденному, веселому разговору. Не помогало даже чудодейственное средство, дарившее странную, лихорадочную бодрость.
      - Так я... член Внутреннего Круга, Священные?
      - Братья! - заорал Плеолай, хватив кулаком по столу так, что расплескалось налитое вино, а чопорный Раван сердито отвернулся. - Я тебя заставлю сожрать все эти сливы с косточками, если ты сейчас же не расцелуешь меня и не назовешь братом!
      - Хорошо, брат! - натянуто улыбнулся архитектор.
      Плеолай, возликовав, облапил его, дохнул винным запахом и вымазал лицо жирными губами. Освободившись, Вирайя снова спросил, стараясь говорить непринужденно и твердо:
      - А что за причины такие... трагические... и почему вдруг спешка?
      - Слушай, - сказал Раван, видимо, склонный к наставлениям. - Ты как думаешь, почему мы тебя приняли в Орден? За красивые глаза?
      Он думал об этом, когда сидел в пустой камере, лишенный звуков, видевший свет только тогда, когда открывалось окошко в стене и пневмолифт подавал пищу. Он догадывался, что предстоит посвящение, и перебирал свои грехи, свято веря, что кто-то слушает его мысли. Но не мог, даже против желания, не вспомнить все то, что считал своими победами и заслугами. Как не верти, выходило, что Орден мог заинтересоваться только его архитектурными работами.
      - Точно, - сказал Раван, хотя Вирайя не раскрыл рта. - Ты правильно догадался, однако подробности расскажу тебе не я... Орден нашел, что ты лучший архитектор страны.
      - А все лучшее должно быть у нас! - подхватил Плеолай. - Ты думаешь, это уже обед? Ничего подобного. Это легкая закуска. Обедать будешь у меня, поскольку мы празднуем твое посвящение. Встанешь из-за стола как раз к вечерней церемонии.
      V
      Здесь голубые звезды всходили, не дожидаясь окончания заката, и по-хозяйски располагались среди оранжево-розовых, как перья фламинго, разбросанных веером облаков. Здесь был край непуганных фламинго. Бесчисленное множество их заселяло озера. Если угрожала опасность, огненная туча взмывала, оглушительно вопя и поливая землю пометом. Помет наслаивался и твердел столетиями, как коралловый риф. По весне подкрадывались из лесу маленькие большеухие лисички, ползли к свежеотложенным яйцам. Часовые казнили воришек ударами кривого клюва.
      Край был безнадежно диким. За пальмами приозерной равнины, за лиловыми малярийными лесами высоко висели призраки горных вершин. На закате коричневые малорослые люди выпрягали буйволов из деревянного ярма и вели к озеру, называя ласковыми словами. Фламинго не боялись ни людей, ни буйволов. Огромные быки часами лежали в воде среди птиц, и летучая братия пировала у них на спине, добывая клещей, пока буйвол не перекатывался с грохотом на другой бок...
      Коричневые люди, сухие, как кость, одетые лишь в свою кожу, царапали красную землю острым суком, сеяли ячмень. Хилые пузатые ребятишки с косичкой на бритой голове, заплетенной кольцом против злого духа, приносили им воду в корзинах, обмазанных глиной. После захода солнца садились на корточки возле землянок, крытых пальмовым листом, жевали известь, завернутую в листья, и сплевывали красной пеной. Женщины перекликались резкими павлиньими голосами. Оживляясь к ночи, лес начинал озорничать: то издавал глухой шум, то приносил далекие леденящие вопли. В деревне до рассвета горели костры.
      Удивительно: птицы издали отличают белых людей от коричневых и начинают тревожиться. Вот и сейчас подозрительно смотрят, сбившись в кучу. Индре показалось это обидным, и он пугнул птиц, пустив в их сторону плоский камешек по воде. Камень запрыгал, оставив после себя расходящиеся круги, фламинго шарахнулись. "Вот так",- самодовольно сказал Индра и начал раздеваться.
      Озеро лежало зеркалом в тишине. Горели окна двухэтажного здания поста, и начисто лишенный слуха младший офицер Варуна начинал ежевечернюю борьбу с губной гармошкой. Индра прижал кобурой сброшенную одежду, сделал несколько вдохов и выдохов диафрагмой. Тренированный живот, проваливаясь, чуть ли не прилипал к спине.
      Качнувшись, раздробились горящие небесные перья. Прохладная вода зашипела пузырьками вокруг горячего тела. Окунувшись с головой, он лет на спину и раскинул руки. Варуна четвертый вечер подряд с нечеловеческим упорством подбирал мелодию модной песенки Висячих Садов. Единый! Не приснились ли Индре и Висячие Сады, и вечно сияющая столица, и вся его чудо-родина посреди теплого океана, ухоженная и благоухающая, как один сплошной розарий? Всего три десятка душных, изнурительных ночей; тридцать дней на дымящемся от солнца плацу или в дощатой радиорубке со священными текстами на стенах; тридцать пьяных вечеров в однообразном до тошноты, дико горланящем песни офицерском собрании. И вся предыдущая жизнь вычеркнута напрочь, даже сны "оттуда" снятся все реже.
      Прожитые дни он отмечал ножом на коре многоствольного баньяна. Собственно, двухгодичный испытательный срок перед вручением зеркальной каски только начинался, и лесенка зарубок Индры выглядела убого рядом с другой, на стволе, изрезанном до верхушки предшественником-стажером. Он сочувствовал служакам-армейцам, обреченным до старости торчать в первобытной тропической глуши.
      Сколько таких постов разбросала по свету Страна Избранных, вечно нуждающаяся в притоке свежей рабочей силы! Короткую перемену в рутинной жизни, желанную разминку приносит только приказ, принятый по радио. Его встречают радостными воплями. Воины Внешнего Круга нахлобучивают на похмельные головы каски со змеей и весело отправляются в деревню. Постреливая в воздух, отбирают нужное количество молодых мужчин, девушек или детей. Назавтра подходит к берегу черный транспорт или - если пост далеко от моря - садится воздушный грузовик, раскрывая хвостовые ворота. Корабли увозят пригнанных рабов, и опять - до нового приказа - в цветущих устьях рек, над теплым морским мелководьем, среди ковыльных степей и у края вечных льдов дремлют армейские посты Внешнего Круга. Иногда - в последние годы довольно часто - туземцы собирают войско и нападают на посты. Их давят транспортерами и танками, в упор косят из пулеметов. Порою ловким и беспощадным дикарям удается вырезать под покровом ночи воинское соединение, поджечь дом поста, забросить факел в бензобак машины... Да, нелегкие годы. Но даже если все кругом спокойно, армия не отдыхает. Она занимается охотой на людей и пресечением технической самодеятельности среди коротконосых, то есть всех, кто не входит в священную расу. Это называется - "восстановление равновесия".
      Рейды по "восстановлению равновесия", в отличие от вылазок за рабами, происходят по инициативе поста, а причиной чаще всего бывает сигнал деревенского осведомителя. При всем глубочайшем понимании Индрой задач и обязанностей Избранного первый такой рейд произвел на него гнетущее впечатление.
      С начальником поста Рудрой и солдатом-фотографом они приехали на маленьком вездеходе в дальнюю деревушку. Солдат с нескольких точек заснял наивное сооружение - колесо с черпаками, набиравшими воду из озера. Снимки отсылались в штаб сектора. Изобретатель - благостный, весь какой-то выцветший старичок с реденькой бородкой - все время кланялся, сложив ладони у переносицы. Два местных силача, пожелтев от страха, лихорадочно крутили колесо. Вода с веселым плеском устремлялась в узкий канал, разделявший зеленое ячменное поле. Больше кругом ни души - население не смеет даже выглядывать из хижин...
      Фотограф кивнул начальнику поста и отошел в сторону, пряча аппарат в кожаный кофр. В то время как стажер тщательно обливал колесо бензином из канистры, Рудра, сохраняя выражение снисходительной брезгливости, поднял пистолет и методически всадил две пули в кланявшегося старика. Подойдя, третьей пулей он пробил голову упавшего - такой выстрел называется контрольным. Затем Рудра вернулся в вездеход, - правил он самолично, - и испытующе смотрел, как Индра щелкает зажигалкой...
      - Грубеешь тут, как собака, - брюзжал Рудра на обратном пути, заметив бледность и молчание стажера.- Вот погоди, потянешь годик нашу лямку, притерпишься! Еще и рад будешь размять ручки...
      Все-таки сознание собственных привилегий было самым большим утешением для Индры в лишенном комфорта, отупляющем быте. К нему, единственному на десятки постов адепту Внутреннего Круга, - если не считать прилетавших пилотов, - даже командующий сектором относился отечески. Свои завидовали по-доброму, грубо баловали Индру. Подвыпив, любили расспрашивать о гвардейской школе. Он стремился вести себя попроще, охотно и много рассказывал. При любых привилегиях малейшая заносчивость обрекла бы Индру на одиночество до конца срока. Опухшие от пьянства, бронзовокожие, истрепанные лихорадкой служаки теснились в спальне вокруг стажера, снова и снова смакуя подробности выпускной церемонии. Юноше не хватало слов, яркость воспоминания ослепляла.
      ...Какая невиданная синева царила в тот день над городом! Как славно блестели вымытые за ночь плиты улиц, наполненных ароматом цветочных гирлянд! В каменных проходах Священного Стадиона колыхались полотнища, сплетенные из живых роз. В пышной центральной арке, под колоннами Алтаря, ветер чуть колебал углы белого атласного штандарта с пурпурным крылатым диском. Под стать цветам и знаменам сплошной круглой стеной пестрели и шевелились пышные женские платья, яркие плащи мужчин; маленькими слепящими взрывами отмечало солнце чью-то диадему, пряжку на воротнике, эфес парадной сабли. Пустовали только два сектора по обе стороны Алтаря, их отделяли от публики цепи зеркальных шлемов.
      Там, наверху, в тесноте, в слитном гуле тысяч голосов, вспыхивал женский смех, заливались колокольчики разносчиков фруктового сока со льдом. На пустом красно-белом шахматном поле в безмолвии стояли под солнцем четкие квадраты выпускников Гвардейской школы.
      Левофланговый Индра Ферсис мужественно терпел пот, заливавший глаза из-под каски. Все его мышцы были скованы привычным, давно выработанным столбняком. Замирали даже легкие движения души; с надменным оцепенением человека-статуи сливалась уверенность в том, что им любуются прекрасные зрительницы.
      Но вот, словно пузырь из глубины стоячих вод, медлительно всплыл басисто-звонкий удар. Испуганно замерли беспечные трибуны, зато по рядам выпускников прокатилась дрожь, страшно зашипел на кого-то офицер, и товарищ справа нервно толкнул Индру локтем. Казалось, что тяжелый, густой звук ползет сразу со всех сторон, а вернее - рождается, как сон, в его собственной голове.
      Грохотало чаще, громче. Сотрясалось поле, словно у самой земли появилось отчаянное, торопливое сердце, готовое задохнуться в предвестии... Чего? Гибели или головокружительного взлета?
      Из высоких, как ущелья, проходов выступали колонны черных священников. Они держали золотые знаки на шестах, увитых цветами. На край шахматной пустыни вышел иерофант Внутреннего Круга в алом плаще до пят - наместник столицы. Воздел руки к небу.
      Лихорадочный грохот сменился коротким серебряным криком храмовых труб - и рухнула на стадион тишина.
      Люди лицом вперед валились со скамей, накрывали головы одеждой.
      Сердито треща, вынырнула из-за плоской крыши Алтаря подкова толстых черных стрекоз с золотыми дисками на брюхе, за ними - огромная машина, белая и пурпурная, под прозрачными зонтиками двух винтов...
      Снова прокричали трубы, и священники стройно спели гимн. Потом над стадионом зазвучал молодой мужской голос, растягивая гласные и спотыкаясь неожиданными паузами в середине слова. Голос человека, привыкшего к тому, что каждое слово его, четкое или невнятное, будут судорожно ловить, повторять, истолковывать...
      "О чем же он говорил?" - так и светилось в глазах солдат, когда Индра в своем рассказе доходил до этого места. Спросить не смели - вдруг непосвященным нельзя этого слышать? Действительно, кое-что в речи Единого было понятно только человеку, близкому, подобно Индре, к тайнам Внутреннего Круга, но общее содержание не выходило за пределы обычной имперской пропаганды. Все благополучие и могущество Страны Избранных зиждилось на ее крайней изоляции: строжайшая монополия Ордена на знания и производственные секреты поддерживалась суровой религией. Гвардия Единого, из которой отбирался также Корпус Вестников, предназначалась для того, чтобы поддерживать неизменным статус теократии, прекращать любую утечку священных знаний, карать всех, кто посягает на тысячелетнюю систему государства-храма...
      Вода сомкнулась над лицом, хлынула в ноздри. Захлебнувшись, Индра с кашлем перевернулся на живот, саженками поплыл прочь от берега. Решив, что неутомимость Варуны равняется его музыкальной бездарности, нырнул вглубь. А когда вернулся из теплой, как парное молоко, темноты, гармошка уже молчала. Вместо неуклюжих визгливых нот над озером дрожал, как тонкая паутина, звук медного гонга и фонарь мигал на радиомачте.
      Мигом вылетев на берег, Индра натянул на мокрое тело шорты. Слава Единому, кажется, приказ! Будучи не слишком набожным, - вернее, живя только будничными заботами, - он все же решил, что недаром вспомнил только что о встрече с живым богом. Ах, если бы Единый был милосердным до конца и позволил не только развлечься, но и показать товарищам гвардейскую выучку!
      В тамбуре поста дежурный солдат доложил, что принято распоряжение командующего встретить до полуночи и проводить грузовой караван Внутреннего Круга. Здесь при любой заминке могла стать значительной именно роль стажера гвардии. Приосанившись, Индра вступил в столовую.
      Древесно-темный и высохший Панду, слуга-туземец с карими лемурьими глазищами, - лучший осведомитель, - сновал, разливая вино. Офицеры, подвыпив, галдели разом. Рудра - старый, толстый, похожий на носорога,стукнул по столу и стал распределять обязанности.
      ...Около полуночи над озерами взмыли тучи орущих фламинго. Метались до рассвета, осыпая перьями и пометом воду, нахмурившийся лес, мертвые от страха деревни. Надрывный гул и свист волнами докатывались до мангровых зарослей большой реки. Единственной посадочной площадки оказалось недостаточно, солдаты жгли многоверстную цепь костров. Впервые от сотворения мира прокаленная неистовым солнцем, поросшая жесткой ржавой травой равнина принимала целое стадо грузовых воздушных кораблей. Первым распахав девственную землю, почти до леса докатился пузатый заправщик, полный топлива. Раскинув черные крылья, сопя турбинами, подруливали к нему прибывающие грузовики.
      Индра и Варуна, ослепнув от прожекторов, оглохнув и охрипнув, подгоняли солдат, тянувших шланги к бакам. Экипажи не открывали люки никто не выходил, только падали с крыла, как удавы, жаждущие шланги. Грузовик, заправившись, ревел сыто и глухо, разворачивался (солдаты едва успевали отбежать из-под сопел) и уходил, покачивая боками, на взлет. Красные и белые огни, мигая, исчезали в направлении северных гор. До рассвета проводили около сотни машин.
      По изрытому полю, не щурясь на мечущийся свет, бесшумным пауком бегал с кувшинами ледяного пива коричневый Панду.
      VI
      Ночью после строгой, богато обставленной церемонии посвящения с Вирайей говорил огромный, тучный старик в пурпурном плаще - тот самый, что под звуки труб и хора навесил ему цепь с золотым диском. Старик был иерофантом - членом Ложи Бессмертных, совета всемогущих, всезнающих правителей Внутреннего Круга. В ложе председательствует сам Единый.
      Беседовали, как равные, сидя в креслах, обитых черным бархатом. Черным была задрапирована вся маленькая комната, включая пол и потолок; среди фестонов пылали два-три букета алых роз. Старик сидел, дружески улыбаясь; перед ним горел матовый светильник на низкой подставке. Вирайя жадно рассматривал шишковатую, с залысинами голову иерофанта, его старчески разбухший нос, изрытые щеки, свисавшие по бокам мясистого подбородка. Эти глубоко посаженные, водянистые глазки под жирной складкой бровей - неужели они чуть ли не каждый день видят живого бога? Детский суеверный трепет пронизывал Вирайю, он сидел напряженно, сложив руки, как прилежный школьник. Близилось разрешение загадки: почему двадцативосьмилетнему архитектору оказали неслыханную честь, которой до глубокой старости добиваются тысячи адептов Внешнего Круга, а удостаиваются лишь единицы, да и те зачастую по причинам, скрытым от смертных?..
      Явно угадав мысли новичка, иерофант ласково сказал:
      - Мы храним немало тайн, об этом ты догадываешься?
      - Да, Бессмертный.
      - Так. Поэтому ты не должен удивляться, что бы ни услышал от меня. Даже если это будет превосходить всякое воображение. Вернее, привычный тебе предел воображения.
      - Я готов, Бессмертный.
      Вирайя готов был поклясться, что старик не сделал ни единого движения, не произнес ни звука,- и тем не менее черный занавес открылся, пропуская раба с подкосом. Он принес два стакана с питьем, в котором плавал лед, и большой пакет из черной бумаги.
      Прихлебнув напиток, иерофант стал вынимать из пакета странные фотоснимки. На них было изображено звездное небо. Среди россыпи мелких огней от снимка к снимку вырастал белый яркий диск. На последних фотографиях стала видна истинная форма небесного тела. Голый каменный шар, изрытый ужасными язвами, круглыми воронками. Вид его был чудовищен, словно в пространстве летел череп с остатками присохшей кожи.
      Вокруг главного камня висел рой больших и мелких глыб, отбрасывая тени на поверхность шара.
      - Вот на сегодняшний день наша главная тайна, - бесцветно сказал старик. - Ты пей, пока лед не растаял, а то будет невкусно. Думал когда-нибудь о причинах событий во Вселенной?
      - Думал, Бессмертный.
      - И что же надумал?
      Вирайя поежился - не новое ли испытание? - и осторожно ответил:
      - Все в воле Единого.
      - Так-то оно так, да воля его нам не всегда понятна... Одно мы знаем точно: Вселенная заведена изначально, как некий механизм, и тут мы ничего изменить не можем. И хорошо, что это именно так, - иначе воцарился бы хаос...
      Вирайя вспотел до корней волос, понимая, что старик подбирается к главному. Но иерофант надолго умолк. Дыхание с бульканьем, словно разрывая упругие пленки, пробивалось из глубин его расплывшегося тела. Наконец выдавил:
      - Нас всех... ждет большое испытание. Страшное, - он ткнул пальцем в фотоснимки. - Вот этот рой небесных камней... он скоро столкнется с Землей. Самый маленький из них - ростом с гору. А главный камень в поперечнике не меньше, чем Восточный океан...
      Иерофант, часто переводя дыхание и останавливаясь, чем доводил Вирайю чуть ли не до обморока, рассказал предысторию снимков. По данным обсерватории Черного Острова, одна из планет сбилась со своего вечного круга и теперь, словно камень из пращи, догоняет Землю. Гигантское ядро должно пролететь совсем рядом, а сопровождающий рой глыб - спутников планеты - неминуемо посыплется на Землю. Встреча состоится через год с небольшим. Ее последствия нетрудно представить. Если повезет, Земля "отделается" землетрясениями, яростью вулканов, океанским потопом, может быть, смещением оси вращения и, значит, полярной ночью над цветущими странами. Не повезет - род человеческий будет стерт, как полевые вредители, обрызганные ядохимикатами. Архипелаг блаженных почти не имеет шансов уцелеть - под ним и так часто колеблется земля, летописи говорят о гибели многих больших островов.
      Не будь старик таким дряхлым и буднично-спокойным, почти безразличным ко всему, о чем он говорил, не прихлебывай он свое питье с чмоканьем,меньше бы подействовали на Вирайю жуткие откровения. Без привычных театральных эффектов Ордена, доверительно говорила с новичком сама голая правда.
      - Ныне Круг озабочен строительством крепких убежищ, где можно с удобством разместить Избранных и припасы для них, и необходимые машины, и рабов. - Иерофант положил на колено Вирайи мягкую отечную руку, покрытую взбухшими синими сосудами.- Именем Диска, даровавшего тебе редкий талант архитектора, Орден избрал тебя для подвига. В толще гор Юго-Востока создашь главное убежище, священную твердыню.
      Упираясь руками в подлокотники, старик с огромным усилием поднялся: алый плащ его, развернувшись, сверкнул волшебными крыльями. Вирайя вскочил, как на пружине; голова сладко закружилась, ноги обмякли...
      - Завтра тебя повезут на место. Времени мало, однако тебе предназначено справиться. Имей в виду: такой ответственности, какую отныне несешь ты, не знал ни один человек со времени воплощения Диска и создания Ордена. Вся сила Черного Острова - твоя. Ты получишь право карать и миловать всех, кто будет строить. По окончании работ будешь принят в Ложу Бессмертных.
      Беззвучно раздвинув драпировку, явился Вестник в черной коже и зеркальной каске. Преклонив колено, поднял над головой красно-белый жезл. Старик отмахнулся от него, не оборачиваясь, и Вестник вылетел спиной вперед. Кожа у глаз иерофанта взялась добрыми морщинами:
      - Зовут, Вирайя. Ты должен присутствовать, это как раз... касается нашего разговора. Скоро встретимся в горах, в твоем убежище... Иди, сынок!
      Но не подал руки для поцелуя, как при встрече, а слегка обнял и похлопал по спине.
      На лестнице его встретили два раболепных Вестника. Вирайя вспомнил, каким громовержцем явился их собрат в дом Шаршу, как надменно молчали конвоиры. Теперь один из Вестников шагал впереди, высоко неся жезл, а другой слетел вниз, распахнул бронированные двери и чуть не сломался в поясе, пропуская...
      Поджав лакированные надкрылья, машина, - в ней можно было бы разместить еще двадцать человек, - мощно и бережно помчала Вирайю.
      За стеклом в рассветной лазури, тронутый розовым сверху, уплывал дворец Ложи Бессмертных - пирамидальный город под облака, оскаленный по каждому ярусу рядами контрфорсов. Слепая ночь застилась между опорами, медленно стекая с уступа на уступ. Ночь сползала с квадратных башен, венчавших дворец, а сверху теснил ее веселый золотисто-розовый свет. Мелькали по сторонам дороги корявые миндальные деревья, бронзовые колпаки фонарей; здания громоздились, постепенно скрывая дворец, но Вирайя все смотрел, как черными тускнеющими языками стекают вниз остатки ночи.
      ...Он спрыгнул на мокрую, ровно подстриженную траву. Пала роса, а с нею - ломкий пронзительный холод. Уловив движение плеч Вирайи, водитель-гвардеец ловко накинул на них суконный плащ. От соседней машины подошел вразвалку русобородый Плеолай, дружелюбно обнял за плечи:
      - Смотри в оба, брат, - чего не поймешь, спросишь...
      Плеолай был уже полностью понятен. Перед посвящением пришлось пообедать в его покоях. Изысканность и обилие блюд превосходили всякое воображение, обед занял полдня, однако - удивительное дело!- не оставил ни тяжести, ни сонливости. Вино, выпитое без меры, лишь слегка взбодрило. За столом хозяин распространялся о подробностях своих отношений с женщинами и мальчиками, обнаруживая такое знание темы и обилие материала, что, очевидно, его любовный опыт длился не менее сотни лет. Время от времени Плеолай прерывал откровения, чтобы лукаво намекнуть на необычайную миссию Вирайи, на его ослепительное будущее, а также обещал показать свое, столь же загадочное хозяйство. Буйство плоти претило душе Вирайи, объятой мистическим трепетом, поэтому Священный вызывал у него подсознательную неприязнь, странно переплетенную с полным доверием: с любыми вопросами и сомнениями новичок обратился бы только к чревоугоднику и сластолюбцу Плеолаю. Теперь в поле архитектор признательно кивнул и улыбнулся, но в разговор не вступил.
      Грифельно-серые дороги, насыпи рельсовых путей петляли среди серой травы. От светло-стального моря, из окутанной туманом многоэтажной, многобашенной глубины острова, - со всех сторон дороги сползались к одной точке, скручивались в тугой узел. Там, среди степи, взъерошенной низовым ветром, высился чудовищный фаллический символ, круглый белый обелиск в пурпурной шапке, еще одетый в металлические конструкции. У его подножия копошились люди, пылили грузовики и цистерны, подобные желтым гусеницам.
      Басисто фыркая и распахивая надкрылья, подкатывали машины Священных. Раван Бхагид явился, помахивая мощным биноклем на ремне. Постепенно собралось не менее сотни членов Круга. Стояли отдельными кучками, черные и стройные, как муравьи,- все с огромными носами, все немолодые; много седых, но ни одного сутулого или обрюзгшего. Женщины смеялись уверенно, негромко, оголяя безупречные зубы. Их одежда отличалась от мужской только чуть более кокетливым покроем, волосы были высоко взбиты и причудливо уложены. Лица лилейно-белые, надменно-снисходительные, без морщин. Вирайя и раньше успел заметить упругую точную походку Священных, тихий, полный достоинства разговор, гордые белозубые улыбки, величавые жесты рук и повороты голов но здесь, среди множества "братьев", все это заставило как нельзя острее чувствовать собственное несовершенство. Несмотря на вчерашнее посвящение, на все заверения старика, на царские почести, лежала между Вирайей и этими полубогами незримая, непроницаемая граница...
      Впрочем, полубоги не чуждались новичка, здоровались и заговаривали с ним, как ни в чем не бывало, - без высокомерия и без фальшивого панибратства, которое ранило бы чувствительного Вирайю сильнее, чем любое высокомерие. Именно так - незатейливо и легко - вел себя с первых минут Плеолай. Кто стоит столь высоко, может не обременять себя внешними атрибутами величия.
      Одна из женщин шутливо допытывалась: не устал ли Вирайя, не хочется ли ему спать. Она была вчера за обедом у Плеолая - высокая, бледная, с волосами светлого золота, с крупным и гибким телом. Звали ее Савитри. Он честно ответил, что сам поражается своей бодрости. Кошмарный день последних испытаний; обед, почти непосильный для нормального человека; затем посвящение, встреча с иерофантом и, наконец, это странное собрание в рассветной степи. Такая нагрузка в течение суток, без малейшей передышки, свалила бы с ног даже здоровенного негра-гладиатора, не говоря об изнеженном адепте. Савитри смеялась озорно и дружелюбно, ее сахарные зубы размочаливали травинку.
      Вирайю все больше смущала кожа женщин. Конечно, ни одной из них не дашь больше тридцати, но эти сияющие беломраморно-гладкие шеи, эти лбы без признаков естественных мимических морщин, эти фарфоровые руки не могли принадлежать живым людям, даже очень молодым. Живой человек никогда не выглядит, как изделие ювелира.
      Вирайя чувствовал, что дивная молодость Священных и его собственная необъяснимая бодрость имеют один корень. Полон волшебства Черный Остров. Может быть, Савитри действительно тридцать лет, но не исключено, что и триста.
      Плеолай, не дождавшись вопросов, стал объяснять сам, захлебываясь многословием. Оказалось, что красно-белый обелиск - вовсе не первобытный символ плодородия, изображения которого иногда откапывали в стране, а великая летательная машина, "Копье Единого". Сегодня Круг бросает ее навстречу приближающемуся каменному ядру. У "Копья" есть глаза, уши и другие органы чувств. Долетев, оно станет кружиться вокруг мертвой планеты и сообщать Кругу все, что узнает.
      Вирайя кивал, не сводя глаз с обелиска. В бледнеющей синеве лопнули по вертикали стальные леса и медленно разошлись в разные стороны. Говор и смех Священных оборвались, многие прильнули к биноклям. Золотом вспыхнуло море, и горизонт обозначился широкой раскаленной полосой.
      Вся равнина содрогнулась и загудела, как чугунная сковорода. Вирайя знал, как ворчат и скрежещут машины, стряхивая железное оцепенение под рукой человека, но так мог вздохнуть только вулкан.
      Белый плотный дым лениво выплеснулся из-под обелиска и ручьями потек снизу вверх. Грязно-белое облако разбухало на перекрестке дорог и рельсов, озаряясь изнутри рыжим огнем.
      Рвануло горячим ветром. В туче кто-то поперхнулся, и вдруг - словно там терзали и мучили гигантское живое чудовище - возник, нарастая до боли в ушах, долгий режущий вопль. Красная скальпированная голова выползла из дыма. Ускользая из рук мучителей, скрывавшихся в дыму, обелиск поднимался все выше. Крик его звенел теперь торжеством. Закружилась клочьями, растаяла, сгинула туча. Вместе с первыми лучами солнца возносилось к зениту "Копье Единого", выбрасывая книзу ослепительный факел в фиолетовом ореоле. Потом факел стал похожим на пламенный крест. Крест сжался в стремительно уменьшающуюся белую звезду, и скоро его уже нельзя было отыскать на фоне неба.
      Тогда Вирайя повернулся к своей машине. Но дверцы ее были почему-то закрыты. Все Священные стояли возле своих огромных блестящих машин, словно ожидая чего-то, а Плеолай сделал Вирайе быстрый предостерегающий жест рукой.
      Все оставались на местах, пока с отдаленного края поля не отъехала длинная красно-белая машина в сопровождении целой колонны черных. Только тогда Вестники распахнули дверцы...
      Наконец он остался один. Прилег на кушетку в самой маленькой и скромной комнате отведенного ему дворца. Здесь были собраны вещи Вирайи, доставленные по воздуху из столицы. Настольная лампа матери под розовым шелковым абажуром, кресло с круглыми полированными площадками на подлокотниках - для бокалов и пепельниц, выцветшие олени и папоротники гобелена... Многое напоминало о детстве, о рано умерших родителях. На пороге великого житейского перелома он по-новому, пристально разглядывал милые привычные предметы. Не эту ли почерневшую серебряную лягушку курильницу благовоний - он набил однажды порохом и поджег? Незадолго до того они всей семьей ездили к родичам в Авалон - город вечного праздника, где маленький Вирайя был ошеломлен золотыми чудовищами, изрыгавшими из пасти фейерверк. Вернувшись домой, он добыл немного пороху в охотничьей комнате отца, и бедная мирная лягушка с блеском сыграла навязанную ей роль. Струя огня была выплюнута прямо на корешки книг в стеллаже. Случившийся рядом раб погасил очаг пожара руками.
      Отец Вирайи старался жить, как все Избранные: был строг с рабами, усердно посещал храмовые церемонии, умеренно участвовал в "очищающих" праздниках - кровавых оргиях на стадионе. Он очень заботился о том, чтобы ничем не выделяться из массы, и тому же учил единственного сына. Он даже напивался, чтобы быть похожим на других, хотя его воротило от спиртного, и погиб, разбившись спьяну на машине, а мать после этого быстро угасла в какой-то жуткой, непонятной врачам нервной горячке. Избранные умирали либо в глубочайшей старости, либо от несчастных случаев: медицина Архипелага давно ликвидировала все болезнетворные бактерии. Но была еще эта горячка, словно организм перегревался от внутреннего напряжения: с ней бороться так и не научились. Часто она поражала самых благополучных, ведущих размеренный образ жизни...
      Вирайе было десять лет, когда умер отец, и двенадцать, когда ушла мать; он вырос на руках безвольной тетки и потому стал более инициативным и самостоятельным, чем хотели бы его родители.
      Одиночество и вседозволенность научили его сомневаться.
      Старые, любимые вещи окружили Вирайю, побуждая забыться и отдохнуть до завтрашнего утра. Но ложиться не хотелось. Жила в сознании и в теле некая лихорадочная бодрость, и мысли множились с бредовой быстротой и ясностью.
      Он испугался. Может быть, после посвящения человек перерождается? Неужели такова участь Священного - служение без отдыха и сна годами, десятками, может быть, сотнями лет? Участь бога, невыносимая для обычного человеческого существа. Он боится - значит, недостоин быть среди богов?! Но ведь испытания-то он выдержал! Правда, Раван говорил что-то о большой спешке, о сокращенной программе... Нет, Круг не ошибается. Вероятно, такова реакция всех новичков.
      Несмотря на многолетнюю дружбу с Шаршу Энки, больше всего боялся Вирайя сомнений, с юных лет непрошенно гнездившихся в его душе. Чтобы избавиться от них, он решительно нажал кнопку звонка.
      Явился из-за шторы черный Вестник с жезлом и молча склонил голову.
      - Я хочу спать,- сказал Вирайя.- Понятно? Сделай что-нибудь, чтобы я уснул.
      Вестник приложил руку к груди и исчез. Вирайя испытал миг неприятного волнения. Пошел исполнять приказ или докладывать о неслыханной выходке новичка?
      Маленький лакированный аппарат на круглом столике в углу издал мелодичный гудок и замигал огоньками. Вирайя подошел, снял трубку.
      - Слышишь, брат, - сказал голос Плеолая, слегка приглушенный шипением помех, - если хочешь поспать, прикажи подать снотворного. А то мы вчера так тебя обработали, что трое суток не уснешь.
      - Спасибо, брат, я уже послал Вестника, - отвечал архитектор, испытывая нечто вроде приступа нежности.- Спасибо, дорогой, что ты обо мне заботишься.
      - А то как же,- сказал Плеолай.- Мы тут заботимся о новых братьях. Иначе туго придется. Вместе жить, вместе помирать.
      Сердце Вирайи сжалось.
      - Помирать?
      - Ну да. Если это ядро каменное прямо в нас... понимаешь? Никакие убежища не спасут. Даже твои...
      - Единый не допустит гибели своего Ордена, - привычно вымолвил Вирайя. И тут же отчетливо понял, что сказал банальную и глупую фразу. Здесь, на Черном Острове, можно было не прибегать к формулам, годным для Внешнего Круга.
      - Правильно, - ответил Плеолай. - Не допустит. Ну, спокойной тебе ночи. - И повесил трубку.
      Явился раб, присланный Вестником, с высоким бокалом пенистой жидкости.
      Отослав раба, Вирайя улегся поудобнее, закрыл глаза. Медленно разлилась по телу истома, отяжелели веки. Могуч святой Орден, отбросивший человеческие слабости! Вот смешано время суток, и можно бодрствовать или отдыхать, когда угодно...
      На несколько мгновений Вирайе стало невыразимо приятно от сознания, что он теперь член Ордена, Священный, что к его услугам все богатства распределителя, безграничная роскошь, подобострастная забота всей Империи. Он властен над жизнью и смертью миллионов посвященных Внешнего Круга; он может остановить любого прохожего и приказать ему покончить с собой, и ему безропотно подчинятся, потому что воля Внутреннего Круга неисповедима. Благословенное каменное ядро! Единый позаботится, да...
      Чья это красно-белая машина отъехала первой с поля? Все ожидали, пока она достигнет шоссе...
      Угасали мысли. Видения на все лады варьировали пережитое. Как основная музыкальная тема, сквозил в их гротескном рисунке бело-фиолетовый свет факела.
      VII
      Машина теократии работала без перебоев. Чиновники Внешнего Круга привычным порядком вели строительство, учет, сплетали сложную сеть централизованного распределения. Их собратья, посвященные в духовный сан, безмятежно учительствовали, врачевали и правили ежедневные ритуалы молений Единому: в конце концов не только покой в стране, но и равновесие Вселенной зависели от того, насколько скрупулезно будет соблюдаться Избранными каждая деталь обряда.
      Но покой и равновесие все-таки пошатнулись. Невообразимая секретность, которой окружал Черный Остров каждое свое слово и каждое дело, не помешала просочиться жутким слухам; более того, искаженные жестокими фильтрами, эти слухи приняли самый причудливый характер.
      Новости были сладко-захватывающими, как рассказы о призраках. Их передавали дальше, любовно изукрасив леденящими подробностями.
      Настоящее упоение дарили застольным вещунам вполне достоверные сведения о том, что на верфях метрополии в страшной спешке строятся огромные транспортные суда: их шпангоуты были хорошо видны и с моря, и с улиц портовых городов.
      Кстати, именно с моря, то есть с борта рыболовецких и распределительных судов, проникли в метрополию подробности о внезапно начатых лихорадочных работах на горных массивах Земли: туда согнали, кажется, всех наличных рабов и строили что-то грандиозное. Мирные сейнеры и рудовозы часто встречали в открытом море эскадры черных кораблей с крылатым диском на носу; и даже вдрызг пьяные горожане, с трудом поднимая головы, наблюдали, как с надрывным ревом уплывают ночью в сторону океана огни грузовых "змеев". Орден что-то перетаскивал через весь мир, волок по морю и по воздуху горы таинственных грузов.
      Несмотря на постоянный страх перед всеведением Ордена, было так приятно намекать за столом на свою причастность к "компетентным источникам"...
      В тот роковой для Империи год, нуждаясь в спокойной рабочей обстановке и понимая, что открытые репрессии лишь усилят смуту среди избалованных, мнительных Избранных и вызовут сокрушительную панику на Архипелаге, Внутренний Круг постарался отвлечь внимание народа. Собственно, Орден занимался этим уже тысячу лет, стараясь совместить в своих подданных крайнюю религиозность с привычкой разряжать угнетенные желания и чувства в "очистительных" кровавых оргиях; но теперь Священные превзошли себя, изыскивая русла-отводы для нарастающего волнения. В Висячих Садах столицы был устроен многодневный праздник, на котором кольцевые каналы текли вином, в рощах разыгрывались массовые эротические действа, а напоследок сошлись на стадионе две армии гладиаторов, вооруженных топорами, гранатами и огнеметами. Раненых по обыкновению добивали сами зрители. Проводились лотереи с розыгрышем драгоценных призов из орденского распределителя. Знаменательные даты мифологической и государственной истории отмечались с неслыханной пышностью: фейерверки подобно полярным сияниям не гасли ночами над Архипелагом.
      Впрочем, солдат любого из колониальных постов теперь истреблял за день куда больше спиртного и наркотиков, чем участник столичного шабаша, настолько возросла нагрузка на ловцов рабов. Не успевали отправить одну партию, как снова сигналил центральный пост, и сваливался на голову черный брюхатый "змей", жадно распахивая ворота под хвостом: "гони!" Туземцы часто сжигали хижины и всем племенем бежали в леса, в непроходимые горы. На берегах Внутреннего моря появился какой-то энергичный вождь коротконосых, за считанные дни собравший огромную армию. Дрались они отчаянно: невзирая на пулеметы, разгромили десятки постов, взяли в осаду штаб сектора. Отчаянно храбрые копьеносцы и лучники, одетые в шкуры, гибли тысячами, но на их место стекались новые, столь же яростные толпы.
      Начальник сектора запросил разрешения выпустить Сестру Смерти, но Круг ответил, что достаточно будет обычных бомб, и потребовал еще рабов.
      Ветер над раскаленным берегом плыл равномерно, без порывов, но высота прибоя не была постоянной. Косо накатывалась мелкая кружевная волна по щиколотку, следующая хлопалась тяжелее, взвихряя песок. Волны росли, пока не приходил настоящий вал, хищно изгибая гребень и далеко распластываясь по песку. Затем цикл повторялся.
      Он тщетно пытался сосчитать, какой по счету вал самый большой. Ничего не получалось - прибой баюкал, крепло сонное оцепенение. В порядке протеста он резко поднял голову и сел, скрестив ноги, лицом к зеленому морю. И тут же спросил себя: "Зачем я это сделал?"
      Отныне безразлично - лежать или сидеть, спать или бодрствовать, быть трезвым или пьяным. Он, Шаршу Энки, навеки слит с этим песком, он будет дышать этим песком, жевать его, вытряхивать из постели, пока его пепел не зароют в этот песок, накаленный свирепым солнцем. Впрочем, весьма возможно, что пепел утопят в болоте. Что тут еще есть, кроме песка и болот? Под выбеленным небом язвы от морского ветра на каменной гряде, цепкие наждачно-серые кусты. За скалами - сизый пояс тростников, редкие пальмы с рыжими, пожухлыми перьями. Он будет еще много лет жить среди тростников, над мутным рукавом великой реки - одной из двух, орошающих эту жаркую зловонную страну. Он будет до седых волос заниматься нехитрыми солдатскими болячками: прижигать чирьи на ягодицах, сводить экзему или накачивать теплой водой каптенармуса, отметившего получение канистры спирта для чистки пулеметов. Станет привычным круг примитивных мыслей, рождаемых неторопливым, скотским бытом; недаром собственные гладко выбритые щеки уже кажутся чем-то вроде вызова всему посту...
      Повинуясь горестно-ироническому порыву, он стал читать одно из своих изящных и печальных стихотворений, написанных в форме "шестилепестковой розы". Не дочитав, засмеялся. Забавный и пустой набор звуков. Скоро он будет, подобно каптенармусу, нагревать флягу со спиртом в песке.
      Круг мыслей и забот.
      Его собственный "внутренний круг".
      Да, Шаршу давно чувствовал, что ходит по лезвию, но первой жертвой оказался почему-то Вирайя, невиннейший из невинных. Где-то он теперь, гениальное взрослое дитя? Когда Вестники забирали кого-нибудь, даже ближайшие друзья пропавшего старались десятой дорогой обходить его дом. Шаршу, наоборот, немедленно навестил старую, до смерти перепуганную тетку архитектора и узнал, что Вестники вывезли почти всю обстановку из кабинета Вирайи, все его чертежи, записи, инструменты и даже любимые безделушки. Вероятно, Круг пытался создать Вирайе привычную рабочую обстановку, но где? Уж не в одной ли из своих "пещер", магических сверхизоляторов?
      Уж теперь-то Шаршу наверняка ничего не узнает. Когда Ицлан, - это старое, покрытое грубым салом животное, вползавшее в его салон по праву друга покойного отца, - когда Ицлан, подхватив обывательские слухи, стал сетовать на падение нравов и предрекать близкую кару тем, кто пропускает ежедневные обряды в районном храме, молодой врач не сумел смолчать. Было порядком выпито: к тому же Аштор, резвясь в квадратном канале, явно ждала молодецкого ответа нудному старику.
      - Твой Диск, право, не так уж божественно мудр, если сначала сам развращает наши нравы, а потом нас же собирается карать... Кому сейчас до ранних богослужений, если у всей столицы трещит голова с похмелья?
      Он увидел, как сразу взмок и глиняно посерел Ицлан, как ужас выдавил его тусклые глаза из орбит. Врач не удержался, чтобы не добить святошу:
      - Может быть, Орден сам боится нас и потому старается напугать...
      Тут Аштор, скорее полная страха перед Орденом, чем верующая, стала отчаянно бранить хозяина. Гостей как ветром вынесло, Ицлан едва успел послать "проклятие дому сему". Когда на рассвете подъехала и заурчала под балконом мощная машина, Шаршу даже не усомнился - чья...
      "В память о заслугах рода Энки" ему не пробили иглой затылок, его не сделали государственным рабом. Что ж, слава милосердному Диску! Тридцать пьяниц армейского поста № 56 сектора Двуречья получили столичного врача.
      Конечно, лучше было бы лежать вот так целый день. Но с тех пор, как черный катер с крылатым диском на корме высоко вздыбил воду, разворачиваясь прочь от мертвого берега, с тех пор у ссыльного появились некоторые обязанности. Например, сейчас Энки надлежало собрать водоросли, из которых он варил лечебную похлебку для старшины, получившего тепловой удар. Затем следовало явиться на хоздвор поста и проверить санитарное состояние продуктов, доставленных туземцами: рыбы, фиников, пахты и сыра. Если к тому времени вернется патруль - осмотреть улов и написать заключение о рабочей пригодности каждого. Потом будет обед с обязательной программой острот из серии "приятного аппетита", явно адресованных ему, как интеллигенту и новичку. После обеда его почти наверняка вызовет в свой грязный "кабинет" начальник поста, вконец опустившийся старший офицер Урук, и начнет умственную беседу. Урук сделает это по двум причинам: во-первых, потому что считает себя интеллектуалом и рад распустить хвост перед столичным жителем; во-вторых, он поставлен надзирать за Энки и доносить о его словах и поступках, что на практике выливается в частые и глупые провокации. Разговор предстоит многословный, идиотский, с повторами, путаницей и конечным выводом Урука о том, что, как ни верти, все в мире подчинено некоей общей гармонии, и даже то, что нам неприятно, для чего-нибудь да полезно. Договорившись до этого, начальник будет хлестать спирт с консервированным лимонным соком, жирно смеяться и щупать колени Шаршу; и Шаршу, также приняв спирта с соком, станет представлять, как было бы хорошо и полезно для мировой гармонии отвести Урука в тростники и там пристрелить. Но рано или поздно пытка кончится и можно будет, ввиду близкого вечера, идти прямо к каптенармусу. Тем более что Урук, при всей своей мерзости, хорошо понимает, что такое суровое похмелье в жаркий день, и потому наутро дозволит лекарю взять пескоход, акваланг и прокатиться за водорослями...
      Шаршу поднялся рывком, так что закружилась еще не полностью проветренная после вчерашнего голова, и принялся натягивать гидрокостюм.
      Мелководье оборвалось мохнатым коричневым склоном; врач открыл вентили, подсосал воздух через мундштук и с наслаждением ухнул в глубину. Его руки, мертвенно-белые, с россыпью жемчужных пузырьков в волосах, погрузились в гущу мохнатых лент и лапчатых листьев. Он запел бы, если бы позволил мундштук. Огромные белые камни черепами выглядывали из коричневого змеящегося сумрака, вокруг них мгновенно перестраивались и бросались врассыпную от человека рыбьи стайки.
      Он уже почти набил резиновую сумку растениями, когда в сизом солнечном тумане из-за камней метнулась вверх большая тень. Шаршу поднял голову. То был юный ныряльщик-туземец, худой и темный, с большими подошвами узловатых тонких ног. Над ним висело днище тростниковой лодки, Ныряльщик схватился за ее борт и исчез так быстро, словно его выдернули.
      Шаршу подплыл ближе и увидел на белых ноздреватых глыбах разбросанные раковины мидий, за которыми нырял этот парень; увидел его плетеную кошелку и грубый нож, явно сделанный из напильника. Нож, конечно, был сокровищем парня, и обронил он его с перепугу, завидев маску и ласты Шаршу. Может быть, мальчишка стянул напильник из слесарной мастерской, когда приносил на пост свои раковины. Такой риск следовало вознаградить, и врач решительно поднялся на поверхность.
      Он вынырнул рядом с тростниковой лодкой и сразу содрал маску. Мокрый паренек сидел на корме, держась за колено, из-под его пальцев струилась кровь. Еще три человека сгрудились вокруг него и что-то все разом говорили. Юнец с детским недоумением рассматривал рану и потому не сразу заметил белое божество, вынырнувшее из моря. Другие оказались более расторопными и привычно уткнулись лицами в дно, выбросив руки перед головой. Двое мужчин и женщина в юбках из луба, с позвонками, торчавшими на высохших спинах, как зубцы по хребту крокодила. Паренек ловко перенес ногу, стараясь последовать их примеру, и Шаршу сразу понял, что не его испугался в воде ныряльщик.
      Тогда врач бросил в лодку нож, раковины и кошелку, а сам полез через борт. Плетеное суденышко оказалось прочным и устойчивым, оно почти не покачнулось под грузным телом Избранного. Шаршу нетерпеливо приказал мужчинам, надеясь на понимание:
      - Грести. Берег. Ясно?
      Те бросились к веслам, которыми они работали без уключин, и лодка заскользила к берегу. Там, уложив раненого на песок, сорвал мешавшие баллоны, бросил их рядом. Парнишка дрожал, как в ознобе, у него были почти круглые синие глаза и пухлые беспомощные губы. Собственные рабы никогда не смотрели на Шаршу с такой смесью ужаса и мистического восторга.
      ...Синие глаза были у маленькой Эран. Синие удивленные глаза и светлые волосы, легкие, как летучая паутинка ранней осенью. Все свободное время они проводили вместе: болтали, целовались, ели сласти, которые Шаршу таскал из буфета в столовой, забирались в укромные уголки сада и там сидели часами, крепко обнявшись. Блики солнца падали на траву; зелено было и тихо, как наяву не бывает... Он уже смутно помнит, как все случилось. Северный приморский городок-курорт, терраса на высоких колоннах, удушливо-сладкий, тошнотворный запах магнолий. Желтые пористые плиты колеблются под ногами, словно вода, и расступаются. Он падает... О землетрясении почему-то не успели предупредить, молчала большая сирена сейсмослужбы. Перелом ребер, трещина в бедренной кости, от поясницы до плеча содрана кожа... Конечно, его выходили. Столичные врачи постарались для единственного сына начальника транспорта города, адепта высшего посвящения Энки. У молодого раба взяли кости... Белую кожу для пересадки взяли у девочки-рабыни... Очень отличался по цвету пересаженный кусок, потом граница стерлась. Девочка умерла от кровопотери. Закрылись синие глаза...
      Может быть, от вечного чувства вины он и сделался врачевателем...
      - Лежи спокойно, дурак. У меня с похмелья нет аппетита на детей.
      Коротконосый закрыл глаза тонкими, птичьими веками и отвернулся.
      - Э, да ты, я вижу, сообразительный,- приговаривал Шаршу, осматривая тонкую, как тростинка, ногу, - кто же это тебя так, а?
      Под коленом кольцо глубоких ранок - свежий укус водяной змеи. Он показал мужчинам жестами, что надо крепко прижать к земле руки и ноги раненого. Женщина робко пыталась заголосить, но Шаршу осадил ее и на миг задумался: медикаментов у него с собой не было. До поста паренек не доживет, да и не решился бы ссыльный врач доставить туда туземца в качестве пациента.
      Не обращая внимания на сдавленные стоны матери, он стянул ногу мальчика ремнем, отстегнутым от баллонов. Затем, протерев складной нож спиртом из фляги, стремительно распорол укушенное место. Мальчик завыл по-щенячьи, задергался: женщина бегала вокруг, нещадно кусая то кулак, то запястье. Мужчины хотя и держали раненого, но злобно переглядывались, на их старообразных лицах выступил крупный пот. Шаршу понимал, что вся троица считает себя присутствующей при какой-то священной пытке, и только ужас перед белыми богами удерживает родственников паренька от нападения на врача...
      Шаршу тщательно отсосал кровь, сплюнул и прополоскал рот спиртом. Остаток жидкости он вылил на рану. Оставалось только забинтовать ногу, и он сделал это, оторвав кусок собственной майки.
      Потом он разрешил мужчинам встать и отойти, но они истолковали жест врача в удобном для себя смысле и побежали к лодке. Шаршу понял, что мать и сын могут остаться без плавсредства, и грозным окриком остановил беглецов.
      Затем он довольно долго сидел на горячем песке, время от времени массируя ногу паренька.
      А напротив Шаршу - столичного гурмана, эстета, адепта среднего посвящения - сидела, поджав под себя одну ногу, серая полуголая женщина, костлявая, как летучая мышь, и терпеливая, как варан, женщина с жидкими грязными волосами и длинными черными сосками пустых свисающих грудей. Тысяча лет жизни в уютных комнатах, со свежим мясом и фруктами на столе, с ароматной пеной, наполняющей ванну,- тысяча лет лежала между нами. Страх, вера в чудо, робкое ожидание делали живым изъеденное болячками и ветром, преждевременно сморщенное лицо женщины. И Шаршу, выждав положенное время, употребил для ее сына заветное знание Избранных: прикоснулся подушечками пальцев к вискам раненого и влил в него силу встать, ходить и не помнить о болезни.
      Мальчик распахнул синие фарфоровые глаза и доверчиво взглянул на белого бога. Тот помог ему подняться. Мужчины, сидевшие на корточках возле лодки, вскрикнули и пали ниц.
      - Не пускай его одного нырять, курица ты, - сказал Шаршу. - А, что с тобой говорить!
      - Уму! - вдруг сказала женщина, ударяя себя в грудь. - Уму!
      Она хотела, чтобы добрый бог запомнил ее имя, хотела начинать каждую молитву словами: "Это я, Уму, ты меня помнишь..."
      Врач понял.
      - Что ж, познакомимся, Я Шаршу Энки.
      - Ассу,- сказала, пытаясь повторить, женщина,--Эки.
      - Э-н-к-и!
      - Энки...
      Шаршу махнул рукой и побрел к пескоходу. Разумеется, он не стеснялся дикарей, но сейчас ему почему-то было неловко стягивать у них на глазах гидрокостюм.
      - Проваливайте! Ну! - крикнул он, взгромождаясь в обшарпанный, маленький пескоход и включая двигатель. Те повиновались, мигом оттолкнули свою лодку от берега.
      "Всю жизнь будет таскать тряпку на ране",- беззлобно подумал врач, почему-то испытывая ощущение веселья и глубокого удовлетворения.
      VIII
      Утренний ветер налегает с вершин и приносит холод огромного пустого пространства и свежесть снега, на который сто миллионов лет не ступала ничья нога. Ветер с вершин леденит тело, но возвышает душу: приходит великое умиротворение, созерцательный покой, словно ты уже причастился вечности. Когда дует ветер с вершин, слабеет душевная боль, жизнь лишается нервозности. И даже если Аштор тоскует, вспоминая Висячие Сады, достаточно выйти ей за порог, чтобы порывы ветра заставили ее ощутить значимость самое себя здесь, в этом месте.
      Впрочем, Аштор при этом не перестает сознавать, как она безупречно хороша в пушистых северных мехах до пят, с пышным цветком бронзовых волос. Плотнее закутавшись, он останавливается на гребне каменистого склона. Вниз уходит щетина серых, жестких, истрепанных ветрами кустов. В котловине неподвижно разлиты серовато-синие облака. Дальний край котловины неправильной формы зубцы. А за ними в разреженной вышине громоздятся чудовищные белые пики. Они кажутся чуждыми всякой жизни.
      Снизу, от речных цветущих долин, поднимается дневной ветер. Он чувственно-теплый, пахнет пряностями и быстро теряет силу в суровом мире высот. Он заставляет Аштор зябко ежиться и говорить, что судьбе подруги лучшего архитектора Империи она предпочла бы виллу и садик у моря...
      Утро совершенно, а дневной ветер иногда воскрешает у Вирайи цепкие, тошнотворные воспоминания.
      О, этот едкий, приторный запах бетонных подземелий Черного Острова! Почему он, как мальчишка, отказался от предложения Плеолая пройти какую-то "блокировку"? Нелепо было обнаружить слабость - ты ведь Священный, всесильный член Круга, будущий иерофант!
      Хозяйство Плеолая Таоцли - это не только очаровательные, зеленые, шелестящие поля, где каждый колосок обернут бумажной одежкой, где в ритме странной музыки, подобной дождю и крикам птиц, мерцают ночами грозди низко висящих ламп. Не только сады, где рабы усердно подвязывают отягощенные ветки плодовых деревьев и румяный Плеолай, шествуя в благоуханной тени, хрустит упругим яблоком.
      Над главной "кухней" - земля, бетон и сталь. Секреты передаются от учителей к ученикам, скрепляются страшными магическими клятвами.
      Здесь лепят мясо, сращивают кости, ткут нервную ткань. Отсюда вышли в свое время сверхбыстроногие кошко-собаки-гепарды, предназначенные для охоты, спортивных состязаний и ловли рабов. Еще раньше, когда у Архипелага Блаженных были могучие враги, из подвалов Острова был выпущен гибридный грызун-диверсант с неистовым аппетитом и фантастической плодовитостью. Этот серый голохвостый зверек лучше огня истреблял запасы хлеба, и расправиться с его миллиардными стаями было практически невозможно.
      Вирайя видел, как дрожали и бились в теплых бульонах за прозрачными стенками человеческие и звериные зародыши. В тысячекратном увеличении наблюдал, как растягивается яйцеклетка, лопается мутная капля ядра.
      Словно после мучительного горячечного сна, Вирайя вспоминал бессвязные обрывки впечатлений, а в промежутках - слепую борьбу с тошнотой.
      ...В длинном плоском аквариуме - бурые, разбухшие, складчатые медузы. Медузы срослись тысячами белых нитей. В их тела воткнуты трубки и провода, покрытые россыпью пузырьков. Мутная жидкость в аквариуме иногда начинает бурлить.
      - Объединенные возможности нескольких человеческих мозгов,- объясняем Плеолай.- Заставляем всю эту массу клеток решать единую задачу. Например, математическую. Имей это в виду при расчетах убежища.
      ...Минута просветления. Сводчатый зал, беспощадно залитый светом прожекторов. Вирайе кажется немного обидным, что рабыни в клеенчатых фартуках и таких же шапочках на бритых головах, сидящие за металлическими столами, не валятся на пол при появлении Священных. Рабыни копошатся руками в фарфоровых мисочках, распутывая клубки тонких белесых червей. По словам Плеолая, они плетут и сшивают нервы и сосуды для ожерелья мозгов. Чтобы увеличить чувствительность пальцев, на кончиках срезана кожа.
      Вирайя невольно косится на розовые, холеные, вечно движущиеся пальцы Плеолая. Сейчас они теребят переливчатый орденский пояс.
      ...Лицо. Неожиданно осмысленное лицо молодой рабыни. Ее изувеченные пальцы привычно выдергивают волокна из осклизлой путаницы нервов, но карие глаза, влажные и горячие, обращены к Вирайе, и губы вздрагивают. Попади он, Вирайя, в положение этой женщины, разве он смог бы на что-то надеяться?
      И внезапно ответил сам себе: да, смог бы.
      А может быть, сюда просто не заходит никто, кроме надсмотрщиков, и приход новых людей - это волнующее событие?
      Глаза остальных рабынь потуплены, бескровные лица под шапочками одинаковы, как слепки одной скульптуры. Кто же ты, женщина, сохранившая живую душу даже там, где сама жизнь расчленена и выпотрошена?
      ...Так было полгода назад. Но не пришел еще дневной ветер, и Вирайя ни о чем не вспоминает. Прохлада, покой и белизна вершин. Аштор смотрит в глубь плато, отворачивается от котловины.
      - Кажется, стало больше самолетов?
      - Да. Ночью привезли части большой алмазной фрезы, теперь работа в центральном стволе пойдет быстрее.
      - Ну и крепко же я спала сегодня! Раньше ночные посадки меня всегда будили.
      - Горный воздух всем на пользу, - назидательно произносит Вирайя, хотя сам не может похвастаться крепким сном.
      - Предпочитаю морской, и вообще без самолетов.
      Плато было открытым лишь со стороны роскошного бункера Вирайи. Равнину подковой сжимала угрюмая стена, эскарпами и бастионами уходившая к поднебесным ледникам. Короткая передышка после ночной смены. Не для людей, для техники! Скоро под стеной застрекочут автофрезы, бульдозеры, камнедробилки, чихнут дымом первые взрывы. Отделка плато заканчивается. Аэродром уже готов полностью, и на нем китовыми тушами покоится не менее полусотни "змеев". Прибывшие перед рассветом - глянцево-черны, простоявшие ночь - подернуты седым инеем.
      Возле сборного дома диспетчерской с локатором и порослью антенн на гофрированной крыше - стадо грузовиков и цистерн. Наметанный глаз Вирайи замечает отсутствие тяжелых многоколесных платформ. Значит, детали огромной фрезы выгружены и отвезены к месту еще затемно.
      Ребячливо прыгнув с камня на камень, Аштор споткнулась и чуть не вывихнула лодыжку. Однако Вирайя успел подхватить подругу, за что и был награжден поцелуем.
      Вдруг ожило скопище унылых бараков на правом краю плато. Звеня комариным криком, посыпались из дверей темные фигурки, бешено пронеслась среди них машина надсмотрщика, и люди стали строиться в колонны.
      Некоторые отряды были составлены из рабов чуть ли не вдвое ниже нормального роста. Аштор знала, что это вовсе не дети, а смышленый карликовый народ, весьма ценимый Избранными; Вирайя, как член Круга, был осведомлен, что пигмеи выведены все в той же подземной кухне Острова специально для рудничных работ, где предпочтителен малый рост...
      Аштор присела, изящно вытянув и скрестив ноги в меховых сапожках. Под горой уже фыркали, скрежетали, плевались отдохнувшие машины, начиная сгрызать последние неровности плато. В центре подковы зияли четыре жерла, четыре тоннеля в подземный город, озаренные изнутри рассеянным светом ламп и вспышками сварки. В три тоннеля вливались колонны свежих рабов, а из крайнего правого выползала по дороге, петлявшей под скалами, медлительная муравьиная цепочка рабочих, окончивших смену.
      Аштор пригласила Вирайю сесть рядом с ней на валуне. Внезапно закрыла ему ладонями глаза:
      - Сказать, о чем ты сейчас думаешь?
      - О чем? - спросил Вирайя, хотя не сомневался, что Аштор угадала. Налетел первый порыв дневного ветра, унося душевное равновесие.
      - О том, что сегодня из горы вернулось очень мало рабов.
      - Втрое меньше, чем вошло в нее вчера!-воскликнул Вирайя. Он оторвал ладони Аштор от лица и взглянул ей в глаза. Она бывала гордой в такие моменты: не сомневалась, что только с ней адепт Ордена позволяет себе быть откровенным и беспомощным. Аштор упивалась тем, что она, уступая другу в интеллекте и знаниях, чувствует себя в этой жизни крепче, опытнее, взрослее Вирайи.
      - Ты им ничем не можешь помочь. Если они будут работать меньше - не успеют закончить к сроку.
      - Да, я не могу им помочь, - глухо согласился Вирайя, глядя в сторону тоннелей. Вслед за цепочкой обессиленных людей тащились черные грузовики с высокими бортами.- Недавно я понял, что вся моя власть - призрак, мираж! Кроме того, я трус! Я мог бы построить больницу, позаботиться о безопасности их труда. Мог бы приказать надсмотрщикам быть более человечными...
      - Так в чем же дело? Ради Единого, сделай все это и успокойся! Ты знаешь, меня волнуют не столько рабы, сколько твое состояние.
      - Я трус, - упрямо повторил Вирайя. - Если я сделаю это, Орден ничего не возразит, даже поддержит, ведь им некем заменить меня до конца строительства. А потом, когда убежище будет готово... Ведь я даже не прошел все испытания, я только формально Священный - чего им со мной церемониться?
      - Что ж, значит, вина с тебя снимается!
      - Нет!- крикнул Вирайя, и слабый крик его растаял, не родив эха, в разреженном просторе.- Может быть, я погибну потом, но зато спасу сотни... сотни... Если бы не эта стройка, я бы всю жизнь был как спящий! Видишь эти грузовики? Там навалены мертвые и раненые... как дрова!
      - Прошу тебя, хватит! - прошептала Аштор, обнимая друга. - Разве ты не понимаешь, что все равно... ни одного из строителей убежища не оставят в живых? Что даже мне не разрешат улетать отсюда, если я захочу? Но я не захочу, будь уверен.
      - Конечно,- сказал он, потупясь. - Я не только трус, но и самый настоящий подлец. Я только тогда подумал, что искалечил тебе жизнь, когда ты вышла из самолета.
      - Искалечил бы, - уточнила Аштор, соскальзывая с камня и становясь на колени перед Вирайей, - искалечил бы, если бы я тебя не любила. Довольно самоистязаний. Я сегодня с тобой слишком серьезна, это тебе во вред...
      Она решительно встала и рывком подняла с валуна Вирайю.
      - Во что бы то ни стало,- ты понял? - во что бы то ни стало нам надо выжить, и убраться отсюда, и жить свободно!
      Хризолитовые глаза Аштор истерически сузились, совсем как тогда, в первый вечер у Шаршу, но она быстро овладела собой.
      - Надеюсь, что и после катастрофы останется где-нибудь теплый морской берег...
      - Останется,- сказал Вирайя, краем глаза уловив какое-то новое движение у скал. - О, платформы возвращаются! Значит, сборка фрезы окончена...
      - Поезжай,- насмешливо сморщила нос Аштор. - Тебе же не терпится.
      Они поцеловались. Потом Вирайя достал из-под шубы радиопередатчик, повешенный на шею, и вызвал вездеход.
      IX
      Послеполуденные часы - раскаленное сердце суток. Высушенная пыль на площадке под баньяном легка, словно пудра; мелкие птицы, сражаясь за обгрызенную лепешку, подняли красноватое облако, и оно не торопится оседать.
      Глубокие тени конусов-хижин. Следы босых ног и коровьих копыт в пыли тянутся до самых джунглей. Солнце выпило воду из колоды для скота, и некому налить свежей, словно деревню поразила чума. Испуганно вспорхнули птицы из лесу надвигается рокочущий шум, прерываемый треском гибнущей поросли. Похоже, что бежит, часто дыша, взбесившийся слон.
      Облепленный паутиной и листьями, выкатился на площадку под баньяном бронетранспортер. Отчаянная птаха метнулась наперерез, из-под рубчатого колеса умыкнула спорный огрызок лепешки. Транспортер остановился.
      В тишине ударил бортовой люк, из него вылез, пошатываясь, бледный, мокрый от пота Индра. Расстегнутая черная рубаха топорщилась на его похудевшем, подсохшем теле: подобно большинству Избранных, стажер страдал в тропиках от солнечных ожогов и не раздевался даже в сильную жару. Обалдев от духоты в машине, последнюю часть пути Индра думал только о том, что кондиционер бессилен и надо выпросить в штабе сектора баллоны со сжиженным воздухом. Образ серебристой капли, испаряющейся живительным холодом, стал так болезненно ощутим, что стажер не выдержал и тут же в машине вылил на себя ведро воды. Зная уживчивый нрав стажера, солдаты отпустили серию соленых шуточек. Зато механик-водитель Матали, подскочив от брызг, чуть не уткнул машину носом в могучее дерево и непочтительно назвал Индру капризной бабой.
      Шумно вывалившись вслед за командиром, опытные загонщики мигом поняли, что деревня покинута.
      - Значит, поедем в Заозерную. Давно мы их не трясли! - сказал Матали.
      - Оттуда родом Панду,- заметил один из солдат.
      - Ну и что? - пожал плечами механик-водитель.- Его семью не тронем.
      Индра невольно заглянул внутрь хижины, похожей на ободранный полураскрытый зонтик. Разглядывая жалкий ворох тряпья и циновок, грубые горшки, вылепленные без помощи гончарного круга, он в очередной раз подумал: как бы ни лютовали загонщики рабов, все-таки вдали от метрополии дает трещины стена между избранными и коротконосыми. Вот уже и любимчики появились: тот же Панду, коричневый слуга, восемнадцать лет подтирающий блевотину в столовых поста. Впрочем, стажеру такое положение казалось не слишком тревожным. Ведь в любом случае Избранный оставался Избранным, то есть самым умным, одаренным и храбрым существом на Земле. Кроме того, Индра сам симпатизировал Панду.
      По команде стажера опять погрузились в осточертевшую душную машину, вытерли от пота подголовники сидений. Заскрежетал разбуженный двигатель, нехотя тронулись восемь пыльных колес. Когда машина достигла леса, Матали придержал ее, и пулеметчик прошил взлохмаченные конусы очередью зажигательных пуль.
      К озеру, за которым стояла большая деревня, потащились по дну песчаного русла. В сезон дождей здесь бушевал поток, волоча вырванные деревья, а сейчас только воздушные потоки, словно блестящая фольга, струились перед транспортером, обнажая раскаленный песок. Потому-то зоркий Матали не увидел издали тонкую темную фигурку на дне русла: курчавый подросток с непомерными провалами глазищ преградил путь бронированному ящеру. Стоя на коленях, он молитвенно сложил ладони у подбородка. Зажившие шрамы на коже были яркими, словно коричневая краска сцарапана с белого гипса. Прямоугольная тень машины накрыла юношу и замерла.
      Матали открыл люк, высунулся и заорал:
      - Эй, Арджуна, что ты здесь лазишь, дуралей? Задавлю!
      Наверное, он понял только собственное имя - уникальное для существа низшей расы, гордое имя одного из хрестоматийных героев Страны Избранных, полководца в Войне Света и Тьмы. Панду, отец юноши, в свое время был жестоко бит Рудрой за то, что осмелился так назвать ребенка. Но Арджуна, часто прибегавший на пост помогать отцу, оказался веселым, ласковым, смышленым пареньком; его громадные глаза так нежно и восторженно смотрели на белых демонов, что смягчился даже суровый начальник поста. Сам отец нескольких детей, по которым он тосковал целый год, от отпуска до отпуска, Рудра то пугал мальчонку пистолетом: "Пу! Пу!" - и смеялся до упаду, когда Арджуна, рыдая, валился ему в ноги, то учил песенкам и закармливал шоколадом...
      Выслушав донесение Матали, украшенное, как обычно, непристойной руганью, Индра сам выглянул в люк. Ерзая коленями по красному песку, коротконосый так и рвался к транспортеру.
      - У него кровь на шее, - сказал, присмотревшись, Матали.- Дело нечисто, парень что-то хочет нам сказать.
      Громыхнули люки. Арджуну обступили, он затравленно завертелся на месте. Индра присел перед ним на корточки и спросил как можно мягче:
      - Ну, так чего же ты хочешь?
      Лицо, удивительно одухотворенное для получеловека-туземца. Точеный раскрыленный нос, высокие дуги бровей, а под ними - дикие, скорбные глаза, иссиня-черные вблизи, как грозовая ночь. Если заглянуть в них, остальные черты лица мгновенно расплываются. исчезают, словно весь Арджуна - это лишь пара глаз. И тем не менее, у него глаза ребенка. Как приковала их свернувшаяся змея, кусающая свой хвост,- золотой значок стажера! Индра внезапно вспомнил юного раба, которого затравил гепардом покойный дядюшка... Э, да у него действительно распорота шея!
      - Да говори же, Арджуна, не бойся!
      Нет, он слишком утончен от природы, чтобы вырасти послушным и добродетельным. Рот юноши прекрасно очерчен, однако нижняя губа намного толще верхней - примета жестокого сластолюбца. Неужели порезвился с туземкой от скуки какой-нибудь Избранный? В метрополии порча Священной Расы стоила бы жизни и женщине, и ее любовнику, а сын попал бы в государственные рабы.
      Взгляды туземца и стажера встретились. Дрогнули, разомкнулись губы, красиво опушенные усиками. Арджуна энергично показал рукой в сторону озера:
      - Не иди! Не иди! Деревня - там!..
      Исчерпав запас подходящих слов, Арджуна вдруг наклонился и начал быстро, как зверек, рыть яму в песке. Вырыв, он перекрыл ее несколькими подобранными прутиками. А затем показал, как что-то подползает к яме, ломает настил и - о ужас!- проваливается.
      - Т-ррр-ттт... - лепетал Арджуна, возможно, пытаясь воспроизвести шум двигателя.
      И вдруг вспомнил самое главное, самое нужное слово:
      - Деревня - убивать!
      - Ах ты, перо тебе в задницу!- закричал, хлопая себя по бедрам, Матали. - Чтобы в нашем родном секторе...
      Высказавшись, Арджуна ткнулся лицом в песок и длинными шоколадными пальцами накрыл голову. Вероятно, он улизнул от сородичей, чтобы предупредить белых демонов. Его пытались задержать, ранили... Заозерная теперь, понятно, тоже пуста, жители прячутся в чаще. В случае покушения туземцем на Избранного, - а тем более на целую группу, - устав предписывает действия, "по возможности поучительные для всего сектора". Это значит полное уничтожение десятков деревень, ковровая бомбардировка леса.
      С другой стороны, Иидре, стажеру Внутреннего Круга, известно, что Ордену, как никогда, нужны рабы. Десятки, сотни тысяч рабов.
      Что же делать?
      Разве что командующий сектором вразумит: у него посвящение на две ступени выше, чем у Индры.
      Стажер крепко потер ладонью лоб и сказал радисту;
      - Соедини меня со штабом сектора, будем докладывать.
      - А Рудре?
      - Это орденское дело,- отрезал Индра.
      Возбужденные солдаты полезли в машину, обмениваясь кровожадными предсказаниями. Индра ласково потрепал Арджуну по подбородку и вдруг приказал неожиданно для самого себя:
      - Парня взять с собой. Рану промыть спиртом.
      X
      Речонка среди выжженной степи вздрагивала и испуганно прижималась к земле, как звереныш, застигнутый грозой. Шатались корявые черные столбы на берегу, остатки деревьев, словно рядом по земле били тяжелые молоты. Ни звука, ни красок. Под гнойным небом цепью ползут к реке плоские бронированные машины. Вот уже передние, маниакально вытянув хоботы орудий, вспахивают черную воду. Белые пенные крылья вырастают у машин при переправе. Опять беззвучно дрогнули обугленные стволы, гарью затянуло берег, и танк, уже рывший песок мокрыми гусеницами, остановился, выбрасывая из щелей башни жирный копотный дым.
      Оставив полдюжины костров над рекой, поредевшая цепь танков упорно ползла к горизонту. Там, за краем равнины, что-то клубилось, вспыхивало, перебегало огнями. И надо всей наземной суетой величаво висела в зените странная туча, сущий кочан капусты на массивном лохматом стебле. Разбухший край тучи пересекали белые следы боевых "стрел".
      Потом появился город. В мелькании черно-рыжих плешин, сквозь пляску царапин увидел Вирайя, как всеми окнами озарился изнутри многоэтажки дом. Будто падающая штора, медленно осела передняя стена. Водопад обломков, балок и праха накрыл несколько бегущих фигурок...
      Снова скачут ржавые пятна - следы нескольких веков хранения... Вот окоп, а в нем - солдаты. Темные от грязи и копоти лица, каски со змеей. Солдаты лихорадочно кормят снарядами громоздкое оружие, отскакивают - и орудие содрогается, как в приступе падучей. Другие солдаты - с руками и головами, обмотанными кровавым тряпьем,- сидят в длинной глубокой траншее, в дождевой хляби, и выскребают ложками дно котелков...
      ...И снова, клубясь и пенясь, вздымается эта странная туча на толстом растрепанном стебле. Только теперь она вырастает из морских глубин; чудовищный вал легко опрокидывает оскаленные пушками, многоярусные военные корабли.
      Когда Савитри, историк Ордена, выключила равнодушно проектор, Вирайя долго не мог говорить, не мог подняться из глубокого кресла. Стальные, огненные монстры, сшибаясь в поединках, топтали, как хрупкую траву, своих создателей.
      Гордая, нелюдимая, насмешливая Савитри еще там, на Черном Острове, почему-то взяла под покровительство Вирайю. Может быть, мятущаяся душа архитектора были чем-то сродни ей. Теперь в свежевырытом убежище, под гранитной толщей Меру - Горы Единого, она впервые показывала другу древние полуистлевшие кинопленки. Аштор глупо, истерично ревновала Вирайю к Санитри. Сегодня она с утра закатила ему скандал, хотя и знала прекрасно, что никак не может он взять ее на просмотр. Все-таки Аштор имела лишь предварительное посвящение Внешнего Круга - ниже стоял только раб.
      Разумеется, как все Избранные, Вирайя с детства знал о кровопролитной и славной Войне Света и Тьмы, о том, как девятьсот лет назад некая северная держава, ранее бывшая колонией Островов Блаженных, обрела самостоятельность и стала накапливать гигантские арсеналы. Пришлось Избранным поломать головы, изобретая все более страшные виды оружия. Неустойчивое равновесие тянулось более века. Наконец северяне нанесли коварный удар. Их десант был перебит: в ответ силы Тьмы потопили флот Империи. С обеих сторон взмывали стаи Сестер Смерти. Островам посчастливилось уцелеть. Северная страна вымерла полностью; позднее это изображалось, как великая победа сил Света. Имя главного военачальника северян, пропавшего без вести, Круг запретил произносить. Его называли только Враг или Лжец...
      Тогда-то живой бог и приказал истреблять все очаги культуры вне Архипелага. Чтобы никто и никогда не смог посягнуть на обитель Никем не рожденного, на Священную Расу... Цветущие страны были испепелены; Орден тщательно следил, чтобы нигде на планете не начали пользоваться парусом, компасом, жечь нефть или плавить руду. Распространение элементарных знаний пресекалось жестокими казнями.
      Дети в школах зубрят пышиословные стихи о низвержении сынов Севера во главе с Врагом, посягнувшим на престол Вселенной. Стоят в городах колоссальные помпезные памятники, подобные тому, перед входом на Священный Стадион, где крылатый воин в солдатской каске, красуясь непомерными плечами и бицепсами, мечом высотой до груди прикалывает корчащегося чешуйчатого гада. Рассказы о временах славных походов и гениальных полководцев, великих воздушных сражениях и неумолимости Сестер Смерти отдавали мифотворчеством и казенным пафосом. Но выцветшие фильмы Савитри придавали мифам гнетущую, будничную достоверность.
      ...Это было позавчера. А сегодня Вирайя принимал внутреннюю отделку астрономической обсерватории. Убедившись, что работа отделочников не вызывает претензий, он вышел на площадку и нетерпеливым жестом отпустил вездеход.
      От самых ног уходила вниз крутая каменная осыпь, бурыми клиньями рассекая полукольцо девственно-чистого снежного склона. Далеко внизу среди камней кустились нежные бело-розовые цветы, которые он давно хотел нарвать для Аштор. Вирайя постоял немного, примериваясь,- и поставил ногу на плиту, предательски покачнувшуюся.
      Впрочем, осторожно спустившись на несколько шагов, он убедился, что качающиеся глыбы достаточно крепко сидят в своих гнездах. Молодому и ловкому человеку, каким был архитектор, ничего не стоило одолеть эту осыпь. Он продолжал слезать боком, иногда придерживаясь руками, но вскоре, почуяв безопасность, сделал один прыжок, другой... Может быть, никогда до сих пор не взвивался так легкомысленно черный, леденящий сердце плащ адепта Ордена!
      Разогнавшись, Вирайя не смог остановиться сразу и нанес изрядный урон цветам. Бережно поднимая затоптанные стебли, он вдруг опять, в который раз, увидел, как вспыхивает, оседает и хоронит под собой прохожих громада дома. Дул пряный дневной ветер, бередя старые тревоги, сомнения, так и не получившие ответа. Почему Единый, держатель Мира, допускает такое? Ведь, если верить учению Ордена, древний Враг со своей армией тоже были творениями живого бога... Как же творение смогло восстать на творца? Как может космос, подвластный Диску, вдруг замахиваться страшным молотом над всей землей? Непонятно, непостижимо!
      То ли Он, Никем не рожденный, склонен к самоубийству, то ли наслаждается муками смертных и, значит, сам заслуживает имя Врага, то ли попросту далеко не всесилен, а стало быть, недостоин такого поклонения...
      Не так давно Вирайя торжественно доложил по радио Ложе Бессмертных, что строительство подземного города Меру полностью окончено. Тысячи комнат, выдолбленных в толще горы, ярусы коридоров, залы для собраний отделаны и меблированы. Запасы воды и пищи, топлива и медикаментов собраны полностью, включая резерв сверхглубокого бункера. Арсенал укомплектован, Священная Гвардия заняла посты, рабы всех специальностей и предназначений смиренно ждут господ...
      А на следующий день он встречал самолет иерофанта. Прибыл тот самый тучный, отдышливый старец, который главенствовал при посвящении Вирайи. Он уже трижды посещал Меру, проверяя, как идут работы, и теперь должен был принять от имени Ложи готовое убежище. Опираясь на руки Вестников, верховный адепт долго одолевал ступени трапа. Затем сгреб своего питомца за плечи и принялся целовать с неожиданным пылом.
      - Я всегда был уверен, что ты оправдаешь! - в самое ухо прохрипел Бессмертный. Сек наискось мокрый снег, и новая огромная звезда - начищенная серебряная медаль - сияла сквозь туман рядом с тусклым Солнцем.
      Потом начали прибывать Священные. Неугомонному Плеолаю даже близость ужасного испытания не помешала закатить попойку в личном бункере, среди зеркал, бассейнов, оранжерейных цветов и драгоценных мозаик.
      Расплескивая багровое вино из плоской чаши, пьяный Плеолай без удержу молол языком:
      - Не успеют, не успеют... В убежище Фуле еще проводка не готова, ходят с факелами, и воды нет. О бункерах Внешнего Круга говорить не приходится даже половину не разместят... Поздно спохватились.
      - Ты одно из двух - или пей, или говори,- вмешался никогда не пьянеющий Равая.
      - А-а, - беспечно отвечал русый бородач, заливая себе брюки.- Сейчас все пьют. На Архипелаге как предупредили насчет гнева Единого и спасения достойных - все с ума посходили, особенно в столице. Я там был, из бронетранспортера не вылезал. У кого найдут направление в убежище разорвут беднягу в клочья со всей семьей, хотя бумага-то именная и другим от нее толку нет. Распределители грабят. Голубая Стража бомбит усыпляющим газом, уснувших грузовиками свозят и сваливают на Стадионе. Пытались штурмовать Храм. Гвардия отстреливалась. Крови было! Ну их. Вирайя, богоподобный, что бы мы без тебя делали? Эй, вы! Кто не выпьет за нашего спасителя, тот последняя скотина!..
      Одним погожим утром по гладкому каменному полю с воем покатились "черные стрелы" охранения, а в центре их треугольного строя - белоснежный, с пурпурным исподом крыльев и золотым диском на носу, огромный брюхатый "змей"... Одни только адепты Внутреннего Круга имели право встречать, да и то не смея поднять глаза, прибывшего в белом самолете. Создания низших посвящений, в том числе парализованная ужасом Аштор, лежали в комнатах, прижавшись лбами к полу.
      ...Он уже давно знает, что Круг не в силах прочесть мысли, но глубоко сидит воспитанный многими поколениями панический страх перед черными. Хочется запретить самому себе думать, доискиваться правды. Озабоченный своим раздвоением, Вирайя машинально рвал цветы, пока они перестали помещаться в руке.
      Вирайя огляделся: чем бы связать букет?
      Кто-то кашлянул за высоким, как пьедестал, растрескавшимся камнем; ветер донес запах табака, облагороженного мускусом.
      Вирайя спустился и обошел глыбу. Там сидел, втянув голову в плечи, подобрав ноги и кутаясь в овчинный тулуп, долговязый мужчина лет сорока с трубкой во рту. Узкое, костлявое лицо его с глубокими глазницами и провалами щек представляло, по сути, один гигантский нос. ("Избранный из Избранных",- подумалось Вирайе.) Взгляд жгуче-темных глаз терялся за белым склоном, в заснеженных нагромождениях скал. Жидкие черные волосы длиной до плеч, повинуясь ветру, то прилегали к щекам, то открывали широкий лоб и залысины. В худой ширококостной руке, брошенной на острые колени, читалась некая вялость - недостаток жизненных сил. Вирайя успел рассмотреть и табачную желтизну большого пальца, и серый, крупной вязки свитер под тулупом, и мятые белые брюки, заправленные в сапоги с медной пряжкой - а сидящий даже не покосился в его сторону. Время от времени мужчина вынимал трубку изо рта и пускал бледными губами длинную сизую струю.
      Человек без знака посвящения, одетый чуть ли не как раб и при этом не обращающий внимания на появление черного адепта,- это было просто невообразимо, мир вывернулся наизнанку! Но, ощутив гнев и досаду, Вирайя в очередной раз решил наказать себя за испорченность, а потому спросил как можно ласковее:
      - Прости меня, друг,- не найдешь ли ты, чем перевязать букет?
      Наверное, он просто погружен в свои мысли. Может быть, это испытуемый Ордена, постигающий самоуглубление, первые навыки сознательного управления чувствами, а затем - сокровенной жизнью тела? Об этом свидетельствует его худоба и видимая слабость... Кто знает - не длится ли испытание уже многие годы? Вирайя, принятый в Круг только благодаря безумной спешке с убежищем, мало знал о подробностях настоящего посвящения... Вероятно, сейчас глаза аскета станут осмысленными, он обернется на голос, увидит переливчатую черноту и золотой диск - и зароется лицом в камни, умоляя не обращать его в пепел за невнимание...
      Обернулся. Удивительным был его взгляд. Казалось, что черные непрозрачные глаза направлены по обе стороны от лица Вирайи, не сходясь в одну точку.
      - Можно разорвать платок на полосы, - не слишком внятно сказал носатый.- Ничего более подходящего у меня нет.
      Он говорил очень тихо, странно растягивая гласные и спотыкаясь в середине слова. Усилие, нужное для речи, как будто доставляло ему боль. Медлительным, сонным движением он достал из кармана мятый белый платок:
      - На, рви!
      С полной сумятицей в голове, архитектор принялся отдирать полоску. Кто же перед ним - иерофант? Или просто обезумевший беглый раб? К любопытству Вирайи все еще примешивалось глухое чувство оскорбления. Да, глубоко и быстро вросла в душу сверхчеловеческая спесь черного адепта!
      Связав цветы жгутом из неуклюже оторванного полотна, Священный сказал:
      - Спасибо, брат,- выручил!
      Тут Вирайя вдруг обнаружил, что почему-то робеет перед этим носатым, жидковолосым типом, похожим на внезапно состарившегося подростка. Он спросил почти сурово, чтобы одернуть самого себя:
      - А теперь скажи мне, кто ты? Каково твое посвящение?
      Сидящий откинул голову, выпустил дым через ноздри:
      - Хотел бы я сам узнать - кто я! - Рот его растянулся в кривой ухмылке. - Должно же у меня быть определение? Или само понятие определенности - тоже призрак, как понятия начала и конца?
      Это похоже на орденские философствования. Пожалуй, в горах действительно укрылся испытуемый. Он не в силах вернуться в реальный мир, разорвать пелену самовнушенного транса... Имеет ли кто-нибудь, даже Священный, право мешать ему? Священный имеет право на все.
      Вирайя выбрал глыбу поудобнее, присел и опять спросил:
      - Значит, ты не знаешь, кто ты?
      - Я ни в чем не уверен полностью...
      - Хорошо, пусть так. Кто твои родители?
      - А какое это имеет значение? Они были такие же, как вы все. Только убеждали меня, что я произошел от них.
      - А ты не верил?
      - Когда-то верил. Очевидно, моя субстанция выходила из предсознательного состояния...
      Вирайя спрашивал, не в силах противиться сладкому, захватывающему чувству опасной игры. Трубка собеседника захлюпала, догорев. Он выколотил ее и достал шелковый клетчатый кисет. Пожалуй, из всего окружающего незнакомец уделял сосредоточенное внимание только трубке, а со Священным говорил небрежно, между прочим, как бы занятый другими мыслями.
      - Странно, - его пальцы привычно набивали табак, - странно, что от моего сознания могут отделяться этакие островки... независимые, что ли! Вот я, например, не знаю заранее, что ты скажешь или спросишь. И не мог предположить, что увижу тебя сейчас. Почему так?
      - Ты полагаешь, что я - островок, призрак твоего сознания? - спросил Вирайя, внезапно ощутив растерянность.
      - А чем же ты еще можешь быть? - Он достал драгоценную, сплошь усыпанную бриллиантами зажигалку и раскурил трубку. Разогнав рукой первые клубы дыма, пожал плечами:
      - Возможно, я раздваиваюсь для того, чтобы лучше постигнуть самого себя. Через диалоги, вопросы-ответы...
      - А тебе никогда не приходило в голову, что ты не один? Что мир существует помимо твоего сознания и любой человек не менее реален, чем ты? Что каждый из "призраков" тоже ощущает собственное "я"?
      Он помолчал, терпеливо опустив длинные редкие ресницы.
      - Приходило, конечно. Всякое бывало. Но ведь вы сами всегда уверяли меня, что все зависит от моей воли.
      - Кто это - мы? Нас же нет! Мы призраки!
      Ответом был снисходительный кивок.
      - Да, мой опыт подтверждает, что истинно лишь мое "я". Иначе было бы столько же мнений и желаний, сколько людей я вижу вокруг себя.
      - -А разве это не так?!
      - Нет, не так. Мне всегда объясняли, что даже то, что делается как бы помимо моей человеческой воли, есть воля, исходящая от меня - всемирного, всеобъемлющего...
      Что можно было ответить на это? Вирайя внушал себе, что перед ним больной, несчастный человек. Кем бы он ни был, как бы ни оказался на Горе Едино" го - надо показать его орденским врачам.
      Орденским? А если это все-таки раб? Или хуже того - подопытный Плеолая, тоже какая-нибудь живая машина, сбежавшая с поврежденным мозгом? Вызвать, что ли, Вестников? Нет, надо попробовать разобраться самому, еще попробовать...
      - Пра-аво же, - тихонько засмеявшись и прикрыв дрожащие сморщенные веки, пропел незнакомец.- Иногда мне обидно, что я не могу заставить гору взлететь. Или, скажем, почему в ответ на твою просьбу перевязать букет я не смог создать красивую ленточку? Но, в конце концов, это значит, что мое всеобъемлющее "я" состоит не только из рассудка. Рассудок предназначен лишь наблюдать за жизнью Вселенной - то есть моей души со всеми ее островками. Итак, я одновременно и зритель, и сцена, и труппа актеров! - Он совсем зажмурился, блаженствуя. - Зрителю неинтересно смотреть спектакль, когда он знает весь сюжет наперед и сам всем управляет. А мне вот - интере-есно! А порой и жутко. Сейчас вы все пугаете меня. Этой звездой, мировой катастрофой. Уговорили прилететь сюда... - Веки затрепетали и взметнулись, в черноте звездной точкой стоял страх. Носатый явно искал поддержки у Вирайи. - Ведь если кто-нибудь меня убеждает - значит, мое всемирное "я" обращается к рассудку? Сцена - к зрителю? Значит, действительно есть какая-то опасность? И существует внешняя сила, которая, может быть, когда-то создала меня, а теперь... теперь...
      По плоскости его носа, как дождинка по стене, сползла слеза. Губы задрожали.
      - Тебе бывает больно? - осведомился Вирайя. Он затягивал диковинный разговор, не в силах ни уйти, ни решиться на что-нибудь другое.
      - Да. Если ударить рукой по камню, будет больно.
      - Так, значит, есть что-то вне тебя?
      - Нет, - прошептал собеседник, совсем упав духом. - Жизнь - это противоборство сил внутри меня: только равновесием борьбы держится и развивается "я". Ничтожный перевес одной из сторон - это и есть боль.
      - А если ты спустишься туда, вниз, и бросишься в пропасть - какая сила победит тогда? - не в силах больше сдерживаться, закричал Вирайя.
      Удивительно легкими были мгновенные переходы настроений носатого. На крик Вирайи он ответил улыбкой, забил себя руками по коленям и долго смеялся мелким, сотрясающим все тело смешком...
      - О, если бы я до сих пор не знал, что я единосущ, - то догадался бы сейчас! Ты - это я, я! Тысячу раз я говорил себе: "Прикажи летчику открыть люк - и прыгай! Возьми у Вестника пистолет - и выстрели в себя! Попробуй, познай границы бытия!.." Ха, тысячу ра-аз! Это ис-ку-ше-ние-е, мой дорогой двойник, этого нельзя делать!
      - Кто же может искушать тебя?
      Опять посерело его лицо, тоскливо опустились концы губ.
      - В глубинах моего "я" заложены и семена гибели...- Неловко цепляясь руками за выступы скалы, он встал и выпрямился во весь рост на худых, как палки, ногах, сутулый, с развевающимися жидкими прядями волос.- Раз я всеобъемлющ и всемогущ - значит, могу уничтожить и себя. В конце концов, разве Вселенная не гибнет и не заменяется другой, когда я засыпаю?
      Шагнув вперед, он вдруг цепко схватил Вирайю за локти. Зубы сжимали мундштук, и речь стала совсем невнятной.
      - Никто из вас никогда не говорил со мной, как ты... кроме нее!
      - Кроме... кого?
      - Ну, это глупо. Зачем я буду рассказывать самому себе?
      Его зрачки сливались по цвету с радужной оболочкой - словно одни безумные расширенные зрачки чернели на фоне красноватых белков. Такие страшные "глаза" бывают на срезе агата. Вдыхая табачный дым вместе с запахом приторных духов, Вирайя вдруг представил себе, как он схватит носатого за горло, повалит и будет до изнеможения топтать ногами. Тот, наверное, что-то увидел во взгляде архитектора, поскольку сразу отпустил его локти и попытался затянуться погасшей трубкой. Снова явилась на свет зажигалка - золотая коробочка с узором светоносных камней.
      Он тщательно раскурил трубку, отвернулся и, не оглядываясь, побежал вверх по осыпи. Нелепый, тощий, голенастый, в расхристанном тулупе с мотающимися полами. Взобравшись с неожиданной ловкостью на ее вершину, сутулым силуэтом мелькнул на фоне холодной синевы, в свете двух дисков Солнца и серебристой звезды, которая была уже не меньше Солнца. Исчез.
      Постояв еще немного, архитектор зарылся лицом в цветы, жадно втягивая ноздрями горьковатый, почти воображаемый запах лепестков. Разгадка чудилась совсем рядом, но в руки не шла. А может быть, он просто боялся принять разгадку?
      О, эта вечная борьба с собственным здравомыслием!
      Хлестнул по натянутым нервам оглушительный треск. Из-за свинцового, морщинистого утеса выплыла тройка пузатых черных "стрекоз". Одна из них отделилась от строя и как-то боком со страшной быстротой понеслась на Вирайю. Мгновенно оглохший, исхлестанный пыльным ураганом от винтов, он увидел совсем близко крылатый каравай на брюхе машины, стертый протектор одного из колес и - в прозрачном синем пузыре кабины - каски Вестников...
      Ожили вековые, выцветшие кадры, показанные Савитри: прямо в лицо Вирайи смотрел круглый черный глаз пулемета. Выронив букет, архитектор побежал, споткнулся, ободранными ладонями обнял валун... Ему показалось, что за спинами Вестников мелькнуло лицо знакомого старика-иерофанта, злое и растерянное, его алый плащ.
      "Стрекоза", взяв крен на другой борт, чуть ли не хвостом вперед унеслась от Вирайи. Две других уже скрылись за срезом осыпи.
      Дрожащими руками подобрал он цветы. Сердце отчаянно колотилось, перед глазами плясали черные пятна, словно дефекты пленки. Брезгливо содрал он с букета бурый от пыли жгут...
      Ему было трудно держаться на ногах,- и все-таки он торжествовал. Карабкался по качающимся глыбам, смеясь и прижимая к груди охапку цветов.
      Больше не существовало ни загадок, ни сомнений, ни бередящих душу вопросов. Воцарилась звонкая ясность. Солнечная, словно вершины этих великолепных гор - изгаженных, изгрызенных железными кротами, залитых кровью тысяч рабов во имя сохранения жизни... Чьей? Горы великие, чьей?!
      Он смеялся и плакал, поднимаясь, и утирал слезы обшлагом орденской рубахи. Теперь Вирайе хотелось только одного: чтобы скорее подошла к земле белая, праведная, разящая звезда и одним ударом уничтожила всю копошащуюся человеческую слизь...
      XI
      Свалить дерево и разрезать его на кругляши оказалось делом не слишком сложным. Помогали коротконосые. Самым сметливым из них, мужу Уму и его приятелю, Шаршу вручил стальную пилу. Зато выдалбливание колод, чтобы сделать пасеку, заняло несколько дней.
      Будучи опытным врачом и человеком воли, Шаршу быстро понял, что спирт, подогретый в песке, это безумие и скорая смерть. Солдаты поста были обречены все до единого. Рыхлые сердца с трудом перекачивали отравленную кровь, второй офицер вообще не бывал трезвым, радист по ночам гонялся у себя в комнате за воображаемыми мохнатыми человечками.
      Работа, вернувшая Шаршу бодрость, нашлась в деревне за болотами, у границы сектора. Избавив от смерти сына Уму, укушенного водяной змеей, он не удержался и приехал на следующий день проведать пациента.
      Посещая деревню, Шаршу не мог не поразиться фантастическому невежеству ее жителей. Они не знали гончарного круга, не умели выделывать кожу, им не приходило в голову построить землянку хотя бы в человеческий рост, навесить дверь, вырыть погреб или колодец.
      Добровольно взятые обязанности покровителя отвлекли Шаршу от тяжелых мыслей, придали смысл однообразному существованию. А сколько было веселых минут! Он жалел, что умеет так мало. Любой агроном или металлург мигом перевернул бы всю жизнь этого народца. Однако Шаршу все-таки сумел сделать примитивный плуг, собственноручно вспахал участок земли возле реки. (Мешок зерна для первого посева Шаршу заказал в штабе сектора, объяснив дежурному офицеру, что проросшая пшеница - отличное лекарство от резей в желудке.) Потом Шаршу выучил племя плести рыбачьи сети из пальмового луба, класть печи для обжига посуды, обрабатывать раны и вскрывать нарывы, вымачивать кожи...
      Шаршу понимал, что контакт с коротконосыми мог стоить ему новой встречи со следователями Внутреннего Круга; а если Орден узнает, что ссыльный врач нарушил закон о нераспространении знаний Избранных,- встреча могла окончиться трагически. Но слишком страшна была монотонность будней...
      Обнаружив в роще несколько пчелиных роев, Шаршу увлекся идеей создать пасеку.
      Близился закат. Пузыри на ладонях Шаршу полопались, нестерпимо саднили от грязи и пота. Наконец он передал инструменты своим помощникам и направился к ручью. За его спиной радостно залопотали голоса, сорвались с места десятки босых ног. Он представил себе, как все окружат колоду, будут совать носы под самый молоток, а Кси-Су, муж Уму, безобразно важничая и кривляясь, нанесет удар по собственным вальцам...
      Густая роща переходила в щетину тростников, а та - в мутно-желтую речную гладь. В устье ручья, среди песчаных наносов, вода была холоднее и чище, чем в реке. Шаршу с наслаждением зачерпнул руками влагу, окатил голову...
      - Устал? - участливо спросили сзади.
      Он обернулся. Начальник поста смотрел на него с веселым любопытством, слегка склонив к плечу бульдожью голову,- эта манера придавала ему еще больше сходства со старым, опухшим от безделья псом. Из-за его спины скалился лопоухий, редкозубый водитель в рыжих веснушках - нынешний дружок Урука. Должно быть, машину загнали в рощу и долго ждали, пока Шаршу покинет поляну. Незыблема этика Священной Расы. Нельзя унизить Избранного на глазах у коротконосых. Даже если Избранный преступник, которого завтра же отправят на суд и расправу к адепту Ордена, начальнику сектора.
      Усилием воли Шаршу подавил смятение. Вот и все. Солнцу больше не суждено было подняться для него из-за горизонта. Он медленно встал и утер лицо от воды.
      Белесые глаза Урука, как бы выдавленные из глазниц внутренним напором плоти, сползли с лица Шаршу.
      - Очень хороша от резей в желудке... - Начальник поста махнул рукой в сторону нежно-зеленой полосы пшеницы. Голос у него был какой-то дикий, с моментальными переходами от визга к утробному басу.- Что же ты молчишь?
      Не дождавшись ответа, Урук мотнул щеками в сторону леса:
      - Иди!
      Загребая ногами песок, Шаршу двинулся в указанном направлении.
      - А мы-то думали, где это он пропадает целыми днями, - мычал Урук, - а он, оказывается, вот оно что! Школу открыл для ублюдков, ему Избранные не компания!
      Ненависть солдафона, ассенизатора Империи, к человеку утонченной жизни и чистого труда, ненависть твари, знающей только убогие плотские желания, к натуре развитой кипела в издевательском тоне Урука.
      Вот и роща - запах козьего помета, трава, вытоптаная копытами. И пятнисто-зеленый вездеход, квадратная лягушка с запасным колесом на заднице, уткнулся в кусты рядом с желтым пескоходом Шаршу, будто оба щиплют пыльную листву. Совсем близко поляна, откуда доносится щебет голосов...
      Урука, видимо, вдохновила новая мысль.
      - А вот что ты Кругу скажешь, голубчик? А? - спросил он Шаршу, открывая дверцу своей машины.-- Ты же перед Кругом так не отмолчишься, он тебе покажет, откуда ноги растут!
      Водитель хихикнул, усаживаясь за штурвал песко-хода. Урук пихнул Шаршу под ребра, и врач неожиданно для самого себя взбеленился от этого тычка.
      - Ты, вонючий боров!- заорал он в лицо начальника поста, сразу ставшее багровым.- То, что я скажу Кругу - я скажу Кругу, а не такому мешку г... Понял?!
      Шаршу не успел защититься, как Урук, подлая душа, ударил его ногой в пах.
      Сквозь нестерпимую боль Шаршу едва разобрал, что его куда-то тащат. Где-то далеко, словно под облаками, затрещали пистолетные выстрелы. Усилием воли одолев тошноту, Шаршу извернулся, встал на колени.
      Совсем рядом лежал Урук с короткой стрелой в затылке.
      Водитель, стоя в пескоходе, палил по кустам.
      - Эй, - крикнул Шаршу,- ложись, дурак!
      Но тот не успел внять совету. Нелепо загребая руками, он грохнулся на дно машины...
      Когда Кси-Су приблизился к доброму богу, перекинув лук через плечо, а друг его Падда, тоже с луком, благоговейно притронулся к ноге божества, тогда Энки, обратив на него дивные глаза свои, произнес нараспев:
      - Что же вы со мной сделали, дети? Что же вы с собой сделали?
      Надо полагать, Урук раззвонил на посту, что хочет проверить: не околачивается ли поднадзорный лекарь в деревне коротконосых. Значит, если пятнистая машина не вернется засветло, ночью тут появятся бронетранспортеры.
      Шаршу подумал, что лично для него выход все-таки есть. Отвезти трупы на пост, показать стрелы. Коварная засада. Он, Шаршу, спасся чудом.
      Но он тут же устыдился своей мысли.
      Как бы то ни было, племени и ему теперь оставалось одно: оставить старое место и уходить куда глаза глядят, на дремучие острова дельты.
      Вокруг Шаршу сверкали зубы и белки глаз. Гордая Уму на правах верховной жрицы отвешивала кому-то затрещины - начинался священный поход под водительством белого божества, прочь из страны демонов!
      Ярко серебря безветренную гладь, выделив каждое перо на кронах пальм, под рокот родовых ритуальных бубнов поднималось над ложем двух могучих рек чуждое узору созвездий голубое чудовищное светило.
      Как огромен сегодня его диск! На голубоватом серебре видны темные пятна. Да, именно сегодня, в день убийства... Волей-неволей поверишь в сверхъестественное.
      Ночь как день - и не спрятаться от самолетов,
      XII
      Тончайший крючок дрогнул в пальцах, ожег болью. За дверью громыхали кованые ботинки, словно целая рота охранников ломилась коридором. Сквозь каменную толщу рыдала, выматывая душу, сирена тревоги. Потом стало тихо. Необыкновенно тихо.
      Слух Орианы привык давно к постоянному жужжанию бесчисленных моторов за стенами, ритмичному чмоканью насосов. Так было на Черном Острове, так продолжалось в недрах Меру. А теперь все звуки оборвались, будто она оглохла. Да и не она одна. Вскочили из-за столов рабыни, беспомощно растопырив мокрые пятерни. Еще мгновенье - и погасли лампы над головами. Жалобно, как птицы, заголосили женщины; толпясь в темноте, они касались друг друга руками и каждое прикосновение причиняло лютую боль изувеченным пальцам.
      Дрогнул под ногами крытый линолеумом пол - и заходил ходуном. Что-то ухнуло и посыпалось стеклянным дождем в соседней комнате. Пол накренился, как палуба.
      Катались-перекатывались над перекрытиями жернова глухого грома. Несколько рук вцепились в Ориану, оглушили надсадные вопли. Кто это был? За год она не узнала даже имен женщин, сидевших рядом с ней, - разговаривать запрещалось.
      Долго искала дверь. Наконец с размаху всем телом навалилась на стальной щит, боком упала в коридор.
      Громыхало и гудело вокруг так, будто в недрах Меру проснулся вулкан. Своды кольцевого коридора зловеще озарились пламенем. Ориана невольно двинулась вперед. За поворотом пылал приваленный глыбами автокар, чуть ближе зеркальной каской уткнулся в стену охранник - вместо ног у него было нечто мокрое, жуткое... Она бросилась обратно.
      Пол, круто накренясь, увел Ориану в пустоту, под коленями и ладонями оказались обшитые кожей ступени. Разумеется, эскалатор не действовал. Боясь напороться на пробку обвала, она осторожно пошла вверх. Подъем оказался изнурительно долгим, гора много раз сшибала ее с ног. Вернулась боль в кончиках пальцев, приглушенная лихорадочным возбуждением первых минут. Словно Ориана схватилась за раскаленное железо.
      Быть может, упала бы она, скуля, как израненное животное, на лестнице, залитой водой, ждать приговора судьбы, если бы эта самая судьба не оказалась благосклонной к ней. Вихрь снежной пыли с надсадным воем вдруг окатил Ориану. Не раздумывая, она бросилась навстречу холоду и поползла по вентиляционной трубе, наполовину сбритой камнепадом...
      И вот она увидела мир, исхлестанный ревущим ураганом, и призраки гор, словно трепетавших перед мощью бури, и поземку из котящихся каменных глыб.
      Не родись Ориана рабыней, не испытай за тридцать два года жизни всевозможные унижения, муки, гибель сына, не узнай она, как проваливается под ударом человеческий череп и что чувствует человек, когда на протяжении года ему раз в семь дней срезают кожу на пальцах, - не пройди она такую школу, может, и надломилась бы ее душа от увиденного зрелища. А так вынырнув из преисподней, коченея в одном клеенчатом фартуке и шортах, чуть ли не равнодушно вглядывалась она в шквальную мглу. Туда, где низко-низко нависал тускло-серебряный пятнистый шар величиной в двадцать солнц. Полустертый, блеклый Диск, сбежавший в глубину неба от бога-завоевателя, казался таким крохотным и перепуганным.
      XIII
      ...И вот ты расстанешься с этим местом - и никогда не увидишь его снова, ибо превратится оно в воду.
      "Сказка потерпевшего кораблекрушение" (Египет).
      ...Отворились все колодцы великой бездны, и ставни неба открылись, и был на земле ливень сорок дней и сорок ночей... И вода поднялась на земле так, что покрыла все высокие горы подо всем небом. На пятнадцать локтей поднялась она над горами, покрыв их. И погибла всякая плоть, какая движется по земле.
      Книга Бытия.
      ...Когда-то, давным-давно, земля была залита большой водой; тогда и появился Богомол - его принесла на своих крыльях пчела... Она летела и летела над водой, пытаясь отыскать клочок суши, нтобы посадить на нее Богомола.
      'Легенда бушменов,
      ...В давние времена в краю Имас демоны справляли большой праздник. В самый разгар пира хлынул ливень, и демоны спрятались под землю. Только псу-демону удалось отыскать среди всеобщего потопа одно сухое местечко.
      Сказание папуасов Новой Гвинеи,
      ...Когда Великий Дух убедился, что все добрые звери и добрые люди целы и невредимы, он приказал сильному ливню хлынуть на землю... Всю землю затопила вода.
      Легенда североамериканских индейцев.
      ...Некогда земля Уэльса простиралась далеко в море, пока внезапно появившееся мировое море Ллин-Ллион не затопило всю страну и не погубило ее население.
      Кельтское предание.
      ...Волк поглотит солнце... Звезды скроются с неба... Задрожит вся земля и горы, так, что деревья повалятся на землю, горы рухнут... И вот море хлынуло на сушу.
      "Младшая Эдда".
      ...Падишах Азрака... велел водою залить землю, а небо поджечь. И залилась земля водою, небо пламенем озарилось.
      Башкирский эпос "Урал-батыр".
      ...Потоп был вызван драконом Кун-Кун. Он ударил головой о небесный свод, отчего поддерживающие его столбы свалились и все небо рухнуло на землю, заливая ее водой.
      Китайская легенда.
      ...Шел огненный дождь, земля покрылась пеплом... Камни и деревья были раздроблены... С неба сорвался Великий Змей... и на землю упали его кожа и куски его костей... Нахлынули ужасные волны. Небо вместе с Великим Змеем рухнуло на землю и затопило ее.
      Кодекс "Чилан-Балам" из Чумайэля (Мексика).
      ...Много столетий назад Луна упала в море. Это вызвало потоп: даже горы на материке были залиты водой.
      Легенда ягана - жителей. Огненной Земли.
      ...Потоп вызвала Чиа, злая жена доброго бога Бочика. Тогда бог, рассердившись, забросил ее на небо, где она и осталась до сих пор. Ее можно видеть каждый вечер. Это луна.
      Колумбийская легенда.
      ...Своим оружием - очиром - бог-охранитель Очирвани ударил по океану, и от этого на небе появился месяц.
      Монгольский миф,
      ...Вскоре после потопа взошла красная Луна, окруженная пеленой облаков, которые рассыпались и падали на землю, вызывая разрушения. Страна осталась без людей...
      Ирландский миф.
      ...Могучие сделали гору мутовкой,
      А Васуки, длинного змея, веревкой.
      И стали, желая воды животворной,
      Сбивать океан беспредельно-просторный.
      ...Из пасти змеиной, шумя над волнами,
      Вздымались и ветры, и дымы, и пламя,
      И делались дымы громадой летучей,
      Обширной, пронизанной молнией тучей.
      ...И месяц возник, словно друг задушевный,
      Излил он лучи над простором безбрежным...
      "Махабхарата" (Индия).
      ...Тела, вращающиеся по небосводу вокруг Земли, отклоняются от своих путей, и потому через известные промежутки времени все на Земле гибнет от великого пожара... Когда же боги, творя над Землей очищение, затопляют ее водами, уцелеть могут волопасы и скотоводы в горах, между тем как обитатели... городов оказываются унесены потоками в море.
      Платон. "Тимей".
      XIV
      Вирайя ужинал вдвоем с Аштор. Молча, механически, лишь бы чем-нибудь заниматься, они жевали, резали, приправляли соусами, церемонно поднимали бокалы...
      Каменный шар, изрытый оспой, прошел над миром, волоча за собой хвост ураганов, гигантских землетрясений и цунами; голодным ревом приветствовали пришельца вулканы, земная кора дыбилась ему вслед новыми, черными от подземного жара хребтами; чуть ли не выше гор кипел приливной вал, слизывая бешеные тучи. Бог-разрушитель стремился уйти в бездну, породившую его, - но изувеченная Земля, словно желая отомстить, остановила чудовище и сделала своим вечным пленником. Теперь новый Диск является в небе после ухода дневного божества. Он безобиден. Только волны морей в память о былом слегка волнуются при его появлении и заливают отлогие берега, чтобы отхлынуть наутро. Он сияет волнующим кровь, возбуждающим светом. Сначала Диск был идеально круглым, потом выщербился, начал таять, иссох до тонкого ломтика, погас вовсе - и снова зажегся дужкой, начал толстеть.
      "Черные стрелы" рыщут над Землей, привозят новости, которым невозможно поверить. Большие населенные острова погибли в Восточном океане; на равнинах Великого материка стоит вода, мелкая и соленая, до самых отрогов гор юго-востока, и по ней плавают трупы людей и животных. Между Землей Черных и Великим материком словно кто-то вогнал топор; теперь их разделяет узкое и глубокое, как рана, море. Цветущие берега Внутреннего моря опустошены полностью; на дальнем севере тает ледяной барьер, топя мамонтовые стада; фронт пресной холодной воды соединился с южным морским мелководьем. По краю длинной Земли Красных остроспинным извилистым драконом вьются новые горы; дракон изрыгает лаву в океан, стена пара не дает "стрелам" пробиться к центру сектора. Большое убежище, построенное неподалеку от Восточного океана, уничтожено полностью; осталось лишь пустое плато, сплошь расчерченное лопатами бульдозеров, да часть дорожек грузового аэродрома среди каменного хаоса. Далекий материк крайнего Юга - свирепая черепаха под белым панцирем, мать морозных ураганов - тоже окутан паром, его панцирь стремительно тает. Пелена пара, пыли и вулканического пепла стоит надо всем миром, окрашивая в багровый цвет изменившиеся созвездия...
      Родина, как и предсказывал старик-иерофант, перестала существовать. Многие острова поглощены морем, с уцелевших почва сорвана до голого камня, Черный Остров раздроблен попаданием одной из глыб, прилетевших в свите разрушителя. Вирайя вначале подивился тому, как легко восприняли в убежище весть о гибели Архипелага Блаженных, Страны Избранных, Оплота Священной Расы - как только не называли эту цепочку ухоженных, полных роскоши островов! Собрание в центральном зале; косноязычное обращение живого бога через динамик - "истинная родина в сердцах Избранных"... И все! Плеолай стал подбирать гарем из детей рабов, - теперь его не интересуют те, кто старше десяти лет. Раван Бхагид так и не вышел из глубочайшего запоя, начавшегося еще перед катастрофой. Священные продолжают ставить свои опыты, интриговать, развратничать, совершать ритуалы...
      Позже архитектор понял, в чем дело. Если Страна Избранных была намертво изолирована от всего мира, то Орден давно обитал точно в бункере посреди самой страны, и все гимны Священной Расе воспринимались в Круге как чистая словесность, поскольку не касались его дел. В сущности, черные адепты не видели разницы между рабом-коротконосым и посвященным Внешнего Круга, при всей своей обеспеченности, богатстве - бесправным, суеверным и запуганным. Так о чем же, о какой родине им жалеть, о каком погибшем народе?
      Зато Аштор, получив трагическую весть, рыдала и грызла пальцы, била посуду или сутками лежала в прострации, вспоминая родных, подруг, улицы, танцзалы и стадионы, какую-то свою полудетскую любовь; один раз накинулась на Вирайю, крича, что он изверг и что лучше бы она умерла вместе со всеми. А он, успокоив ее как мог, запирался в кабинете, перелистывал свои книги и порой тихонько, как тяжелобольной, стонал сквозь зубы от душевной боли.
      Прошло и это. Вирайя чувствует, что предел горя еще не достигнут. Сгущается, нависает беда.
      Журчание вина, звон вилок.
      - Аштор, переперчишь!
      - Я люблю острое.
      Робкий гудок - сигнал из зала ожидания. Рука Вирайи судорожно смяла хлеб: "Вот оно, вот!" Так было теперь с ним при каждом звонке телефона, при позывных экстренного сообщения в динамике. Сердцебиение, мгновенная сухость в горле.
      Он ответил с выносного пульта двумя гудками: "Разрешаю". (Такие пульты были в каждой комнате). Скрипя ремнями, вошел черный Вестник. Раньше они только вытягивались в струнку, рапортуя, - теперь, как положено, молодец бухнулся на одно колено, поднял жезл и боднул себя подбородком в грудь:
      - Бессмертный! Священная Савитри Моан молит о позволении говорить с тобой.
      Аштор еле сдерживается, чтобы не фыркнуть: она продолжает ревновать своего избранника к Савитри. Но Вирайя отлично понимает, что его избрание в Ложу Бессмертных - только формальность, почетная награда за то, что убежище устояло; что алый плащ иерофанта, который пожалуют ему завтра в Святая Святых из рук живого бога, не сделает его равным Савитри или Плеолаю, родным Ордену. Сейчас перед ним заискивают Священные, выше Вирайи по рангу - только Единый, но он не перестает ощущать себя чужаком, выскочкой, адептом Внешнего Круга, совершенно не готовым к роли жестокого и эгоцентричного сверхчеловека. Оттого с каждым днем крепнет в сердце Вирайи страх перед будущим.
      Он встал навстречу Савитри и, не позволив ей поцеловать себе руку, дружески обнял за плечи. Аштор тоже поднялась из-за стола, замерла, прикусив губу; ее положение было двусмысленным. Как существо низшего посвящения, она должна была бы склонить колени перед Савитри; но Вирайя, иерофант, позволил ей сидеть за своим столом, и это как бы приравнивало Аштор к членам Внутреннего Круга.
      Впрочем, Савитри, очевидно, так не считала. Архитектор усадил ее за стол, налил вина и выбрал фазанье крылышко; но когда и Аштор осмелилась присесть, гостья вскинула гордую горбоносую голову и, подняв точеные брови над ясной зеленью глаз, сказала небрежно-ласково:
      - Бессмертный простит его рабу, если она попросит разговора наедине?
      Аштор вскочила, норовисто звякнув серьгами. Поймав укоризненный взгляд Вирайи, сдержала себя; присела в поклоне, потупясь, хотя большие ноздри раздувались от гнева. Выходя, она демонстративно играла бедрами высоченная, в лиловом струящемся шелку.
      Савитри опустила ресницы, тонко улыбнулась.
      - Зачем ты обидела девочку? - спросил архитектор.
      Она не ответила. Молча, долго разглядывала лицо Вирайи, будто стремилась запомнить мельчайшие черты. И внезапно, в одно мгновение, стала совсем другой: встревоженной, мягкой, откровенной...
      - Небо и земля успокоились, Вирайя. Теперь они простоят незыблемо тысячи лет. Орден спел хвалу своему спасителю.
      "Вот оно", - шепнул вещий голос а ухо Бессмертному, и он спросил, словно проваливаясь куда-то вместе с креслом:
      - Что это значит, Сави?
      - Это значит...- Она через стол взяла его за обе руки. - Значит, что ты... что тебя больше незачем беречь.
      Страх, как и любое чувство, имеет потолок в душе человеческой. За этой гранью наступает либо гибель души, либо спасительное отчуждение. Теперь Вирайе казалось, что речь идет не о нем, - не может такого быть, - и даже казалось, что не его, а чужой голос отвечает Савитри:
      - Разве у меня здесь есть враги?
      - Нет. Просто твои слова, мысли, поведение... Был разговор в Ложе: ты совсем чужой, но очень много знаешь. Тебя считают опасным. - Она с трудом проглотила комок, волнуясь все больше.- Может быть, все улеглось бы, если бы... если бы не...
      Вирайя сжал руки Савитри, теперь он мог бы пытать Священную ради выяснения правды:
      - Если бы не что? Что?!
      - Мне больно так. Не надо...
      Разом оттаяв, он поцеловал ее пальцы:
      - Прости меня, Сави, я немного потерял голову. У меня есть одна догадка, но я не думаю, чтобы ты могла знать...
      - Я знаю, - горько усмехнулась она. - Он сам мне все рассказал. Он вообще ничего от меня не скрывает.
      Спасительное отчуждение пошатнулось под неожиданным ударом. Опомнившись, Вирайя путано залепетал:
      - Так это он... о тебе? Что никто с ним не говорил так, как я... никто, "кроме нее"? Она - это ты?
      Савитри кивнула и пожала плечами, оправдываясь:
      - Должен же кто-то его любить. Такого несчастного, беспомощного - ты же видел! Когда умирает... такой, как он... Ложа выбирает среди детей адептов Ордена... выбирает по нескольким тысячам признаков, как эталон Священной Расы. Нос, форма черепа и ногтей, группа крови...
      - Это страшно, Сави.
      - Да, очень. Теперь тебе достаточно сказать одно слово, чтобы я тоже не дожила до завтрашнего дня.
      - Значит, это... произойдет до завтрашней церемонии?
      - Скорее всего, Вирайя. Алого плаща тебе не видать, за это я ручаюсь. Способ найдется. Самый...- Она поискала слово, сложив пальцы щепотью и словно что-то растирая ими.- Самый естественный. Потом - пышные похороны, памятник в центральном зале...
      Вирайя помолчал, пытаясь осмыслить услышанное. Гром уже грянул - стало быть, впереди надежда.
      - Ты бы не пришла ко мне, если бы не знала какого-нибудь выхода. Что я должен сделать?
      - Забрать Аштор, погрузить все необходимое на "черную стрелу" и поискать спокойное, не слишком пострадавшее место на Земле, подальше отсюда.
      - Разве существует угол, где Орден не найдет меня?
      - Таких углов теперь - чуть ли не вся планета, - ответила Савитри. Вирайя не понял, печалит это ее или радует.- Большинство гарнизонов и постов не обнаружены с воздуха, не отвечают на вызов по радио. Возможно, что Меру и Фуле - наши последние убежища...
      - А ты уверена, что мне позволят взлететь?
      Она даже не пошевельнулась, только чуть прищурила глаза - но Вирайя сразу понял, на чем основана уверенность Савитри.
      Они допили вино из бокалов, одновременно встали и вышли из-за стола навстречу друг другу.
      - Все-таки ты, пожалуйста... подожди хотя бы до полуночи. Чтобы потом, когда-нибудь... если я уже не буду под защитой... твой отлет не связали с моим приходом к тебе сегодня. Хорошо?
      Глаза ее увлажнились. Руки слегка согнулись в локтях, словно Священная хотела и не решалась раскрыть объятия. Вирайя порывисто бросился к Савитри, припал щекой к ее щеке.
      "Беги с нами",- хотел шепнуть он, но удержался. Без того она не покинет Меру, а забрать его, вероятно, невозможно. Прогулка по горам была чьей-то жуткой оплошностью, следствием суматохи перед катастрофой, такой промах не повторится.
      Савитри прижалась на миг всем телом, всхлипнула - и вдруг толкнула его ладонями в грудь, почти грубо высвободилась и ушла.
      Вонзив ногти в ладони, Вирайя сел, головой уткнулся в лакированную столешницу. Странно и почти смешно: у него и у Савитри есть любимые существа, слабые, капризные, подобные испорченным детям.
      - Аштор!
      Подождав, позвал ее громче, затем во весь голос. Нет ответа.
      Нашел в туалетной комнате - так называлась жарко натопленная анфилада с бассейном и серной баней, с розовыми, золотыми, зелеными ткаными обоями в розах и райских птицах, со столиками, поставцами и полками в сплошном сверкании изысканной посуды. Дважды в день здесь колдовали одетые в голубое и зеленое - любимые цвета Аштор - парикмахеры и массажисты, маникюрщицы и рабы, искусные в косметике. Рабы роились, мелодично звеня флаконами, гребнями, мисочками, растирали и смешивали составы для масок, подбирали тона помад утренних и вечерних, лаков повседневных и парадных. Взвивались облачка душистых пудр, лязгали ножницы, царицей улья гудел электрофен, пестрый, блестящий вихрь шумел вокруг царственного идола - Аштор, восседающей с белой или пурпурной маской на лице, с зажимами на ресницах, головой в электрокороне, растопыренными кровавыми, жемчужными или изумрудными ногтями... Большая суматоха царила лишь в анфиладе гардеробных, когда живописно оформленная Аштор выбирала обувь, чулки и белье, платье и драгоценности.
      Теперь, не зажигая света, она забралась с ногами в кресло, покрытое мамонтовой шкурой. Сидела и накапливала обиду, а вокруг хищно поблескивали флаконы и инструменты, еще не зная, что ежедневная добыча ускользает от них навеки.
      Он тихо назвал ее имя, стараясь быть ласковым, но получилось хрипло и тревожно, так, что она сразу повернула голову и насторожилась.
      - Плохие новости, девочка. Собирайся.
      - Что? Как собираться? Куда?
      Вирайя присел на подлокотник, прижал к себе убранную мелкими кудряшками голову Аштор.
      - Собираться очень просто: только самое необходимое. Ну... поменьше косметики, чистое белье, теплые вещи, обувь попроще и покрепче. А вот куда - я и сам не знаю. Ты говорила когда-то, что и после катастрофы останется где-нибудь теплый морской берег. Вот, полетим его искать.
      Он уже давно готовил себя к побегу, к новой жизни, просторной и опасной, как ледяные поля Меру; к долгим десятилетиям, когда придется оружием добывать себе пищу, защищать свой дом и плугом вспахивать заскорузлую землю. Несмотря на весь накал ужаса и омерзения, внушенных Черным Орденом, грядущая утрата комфорта, обеспеченности пугала, что греха таить, немногим меньше.
      Иногда утром, меланхолически открывая серебряные краны смесителя и пальцем пробуя нагрев струи, архитектор думал о том, каково, наверное, мыться в ледяном ручье или таскать тяжелые ведра из колодца. Следя за столом, как Аштор копается в пироге или отодвигает, слегка поковыряв, великолепнейшую паровую рыбину, Вирайя испытывал страстное желание одернуть подругу, рассказать ей о жестоком будущем, когда краюха свежего хлеба станет изысканным яством.
      - Слава Единому.- Аштор встала и коснулась губами его щеки. - А я думала, в самом деле плохие новости. А зачем приходила эта?.. Все, молчу, молчу. Я уже тут с ума схожу, мне каждую ночь снится землетрясение и что гора раздавливает меня. Наверное, лучше всего будет надеть суконные брюки и сапоги на низком каблуке, да?
      ...Вирайя собственноручно нес винтовку и патроны, донельзя пристыженный той, кого он считал своим "ребенком"... Аштор не пугал темный путь по разоренной планете! Бог-разрушитель, ущербный красноватый полудиск, тускло высвечивал ребра скал, им самим сброшенных с Меру и почти сплошь заваливших аэродром. "Черная стрела", не нуждавшаяся, в отличие от грузового "змея", в разбеге для взлета, спесиво задрала носовую иглу над расчищенной площадкой. Диск на ее брюхе сиял под мощными фарами топливных автоцистерн. Очевидно, фары освещали еще что-то, лежавшее на земле, поскольку у высокого голенастого шасси сгрудилось человек пять. Среди них блестела каска Вестника. Когда Вирайя и Аштор вышли из-за ближних завалов, сопровождаемые другим Вестником с ручным фонарем, его собрат жестом приказал всей группе удалиться. Затем Вестник проворно опустился на одно колено. "Недолго же я побыл иерофантом", - подумалось Вирайе.
      На острой щебенке лежала, подогнув тощую ногу, раскинув руки и уронив набок голову с открытыми глазами и ртом, почти голая изможденная женщина в шортах и клеенчатом фартуке. У нее были короткие волосы такого богатого, огненного цвета, что перед ним стушевалось даже крылатое солнце на брюхе "стрелы". Налет седины не убавлял яркости этого пламени.
      Когда подошел Бессмертный, Вестник вскочил и услужливо повернул ее голову носком сапога, чтобы лицо смотрело вверх.
      И Вирайя вспомнил шершавые своды адской кухни, сухой металл столов, накаленный тысячесвечовыми лампами. Вспомнил рвотный дух крови, гари и формалина - и два живых, отчаянных карих огня. Да, это были те самые глаза, они не умерли; оторочка густых ресниц дрожала над их гаснущей гладью, в глубине пульсировали крошечные золотые диски.
      Ахнув, гневно заговорила о чем-то Аштор, извинительно-недоуменно пискнул в ответ юный Вестник - мало ли везде мертвых рабов валяется! Вирайя не слышал. Он рассматривал стертые до мяса, едва зарубцевавшиеся маленькие ладони женщины, подогнутые пальцы со струпьями на кончиках... Неужели эти руки смогли взломать изнутри толщу Горы Единого? Как она сумела выжить почти раздетая, среди мерзлых груд камнепада?
      - Неподалеку нашли,- пояснил Вестник Аштор,- там у нее под камнем вроде гнезда из разных лохмотьев. Думали, мертвая, а она дышит!
      - Дышит,- машинально повторил Вирайя, глядя на растерянного пухлогубого юнца. Не появись они с Аштор - пнул бы мальчик свою находку сапогом, убедился, что рабыня встать не может, спокойно всадил бы пулю в рыжую голову и приказал тем же заправщикам оттянуть труп подальше.
      - Женщину в самолет,- сказал Вирайя.
      Аштор одобрительно сжала локоть друга.
      Как раз три кресла для пассажиров оказались в тесной, душной кабине "стрелы". Вестники уложили рыжую женщину, как шарнирную куклу, застегнули на ней привязные ремни. Пилот удивленно выпучил глаза и быстро отвернулся. Черно-зеркальные, лихо топоча по трапу, слетали за чемоданами, лихо вскинули жезлы, прощаясь: последняя почесть Внутреннего Круга Избранных своему двадцатидевятилетнему иерофанту! Люк захлопнут и заперт. Над горами висят холод, полночь, тишина и пол-оспенного лица приблудившегося бога.
      Проснулась, прочистила глотку сиплым рыком, вздрогнула "стрела". Пошли качаться, как маятники, свешенные с кресла руки рыжей.
      "Стрела", проклятая и благословенная, как сама жизнь, "черная стрела"! Когда-то ты с шахматной крыши столичного храма унесла меня в таинственную область Ордена. Кому же, как не тебе, суждено спасти меня сейчас?
      С великим скрежетом лопаются кандалы тяготения. Не слишком ли громко? Горячечный рев машины переходит в истошный свист. Нет, там, в бункерах, был едва слышен даже голос каменного шторма! И все равно скорее, скорее...
      Наконец рывок, горячо тяжелеет тело, чьи-то пальцы через уши ввинчиваются в мозг...
      Взлет!
      XV
      Острова над унылым послепотопным мелководьем, заваленные буреломом, когда-то были зелеными холмами у реки, а теперь торчали из мутного зеркала бурые, как туши буйволов. Воскресшая река, промыв чистую голубую полосу в серо-желтом супе, подтачивала рыхлый берег острова, увенчанного двухэтажным кубом штаба сектора Бхара. Видимые сквозь прозрачную массу, на дне сцепились крючьями и щупальцами разбухшие, оголенные деревья.
      Варуна испуганно посмотрел на Индру и сказал тоном человека, догадавшегося о страшном коварстве:
      - Наверное, они узнали, что Архипелага больше нет и потому осмелели. Он поднял указательный палец. - Но откуда? Неужели нашелся Избранный, который мог...
      - Ничего они не узнали, - хмуро ответил стажер. Он стоял, сунув руки в карманы брюк, широко расставив ноги, и цепко рассматривал все детали открывавшейся картины. Солдаты - пилот и механик - жались к борту "стрекозы", шептались,- только дисциплина сдерживала их желание немедленно убраться восвояси.
      - Ничего они не могли узнать. Напали, считая, что защита ослабела после землетрясения и потопа. Ночью. Видишь факелы?
      Варуна кивнул. Теперь стало понятно, почему штаб сектора двое суток не отвечал на вызовы.
      Ворота были выбиты, асфальтированный двор усыпан бумагами, горелыми сучьями и трупами. В молочном свете туманного дня буднично чернели твердые босые подошвы. Копья судорожно зажаты в сухих кулаках. Те, кто выламывал ворота, валом лежали в проеме, облепив колоду импровизированного тарана.
      Взглядом пригвоздив к месту солдат, Индра кивнул Варуне, и тот вслед за стажером перебрался через месиво тел в воротах.
      Кровавый кавардак в комнатах дал возможность легко восстановить события. Пока смертники, валясь под огнем пулемета, отвлекали внимание казармы, главные силы обрушились на штаб с тыла.
      В солдатской спальне не все успели проснуться. Надо полагать, после перепоя. В столовой чьи-то сапоги торчат из-под растрощенной мебели, видны попытки поджога. Канцелярия сгорела дотла. Уцелевшие бумаги, подхваченные горячим воздухом, вылетели в разбитые окна и перекатываются теперь на дворе.
      Командующий сектором умер, как Избранный классических времен. Он сидит за своим огромным столом, запрокинув седую голову на спинку кожаного кресла, - бронзово-загорелый, с носом гигантской вымершей птицы. У него маленькое, аккуратное отверстие в правом виске. Серебряный именной пистолет покоится на полу, под свесившейся рукой. Перед столом тела нападавших: твердая рука генерала расстреливала их, пока не остался один патрон...
      Коротконосые не посмели коснуться тела командующего. Преклонив колено и воздав положенные почести, Индра и Варуна сняли с генеральского мундира золотой крылатый диск. Варуна откровенно плакал, кулаком вытирая глаза. Стажер гвардии, торжественно поцеловав диск, прикрепил его у себя на груди. Теперь он, Индра, остался единственным представителем Внутреннего Круга в секторе, а значит - временно принял пост командующего и его посвящение.
      Осмотрев следы резни в доме, новый комсектором и младший офицер Варуна спустились в подвал. Он служил солдатам тиром - лучи фонариков выхватили ряд поворотных силуэтов-мишеней, нещадно продырявленных пулями. В дальнем конце тускло, равнодушно блеснула цельностальная дверь. Ее тоже пытались штурмовать, но тщетно: только размочалили острие бревна, тут же и брошенного. Без толку повозившись с цифровым набором, Индра решительно снял с плеча пистолет-пулемет.
      Вслед за неописуемым грохотом эха и визгом бичуемого замка из-за двери раздался внятный, хотя и далекий крик. Офицеры вдвоем навалились на стальной щит, распахнули...
      Электростанция была отключена, но на лестнице, уходившей вниз в тесном ущелье стен, под потолком горели пыльные зарешеченные плафоны.
      - Эй,- совсем отчетливо крикнул голос снизу, - эй, Избранные, не стреляйте!
      - Кто там? Выходи! - откликнулся Индра. Человек недовольно закряхтел, вышел из дверного проема и стал не спеша подниматься по лестнице. Это был пожилой, полный, розоволицый офицер самого благообразного и холеного вида, типичный штабной, с маленькой бородкой клинышком и дурашливыми светлыми глазенками. Белая тропическая гимнастерка порыжела под мышками, но аккуратно выстирана и отглажена. На мгновение Индре стало неудобно, что он заставил вскарабкаться по лестнице столь почтенного мужчину с одышкой. Офицер при каждом шаге промокал полотняным платком крутой лоб.
      Индра и Варуна невольно переглянулись, увидев вблизи его значок. Адепт высшего посвящения Внешнего Круга! В его присутствии главенство Индры становилось сомнительным: офицер был равен по священству главе имперской профессиональной коллегии или, скажем, начальнику столичной голубой Стражи, а стажер, пусть и орденский, все-таки оставался учеником.
      Но бородач не оказался уставным жуком и, молча скользнув лукавым глазом по нелепому сочетанию армейской каски со змеей и крылатого диска на груди, попросил у молодых людей хотя бы сухарь, пусть даже и не моченый. Варуна, порывшись в полевой сумке, добыл яблоко и два раскрошившихся овсяных печенья, посулив накормить получше в "стрекозе".
      - Наверху, вероятно, весело? Я так и думал... Поесть я поем, спасибо, - двое суток пил воду и жевал табак, - но с вами, юноши, не полечу,говорил офицер, хрустя печеньем. - Вы, конечно, с патрульного поста, мои милые освободители?
      Его речь отличалась напыщено-шутовской манерой; так говорят любимцы компаний, рассчитывая на эффект.
      - Да, мы с тридцать первого в Заозерье.
      - В бывшем Заозерье, хотите вы сказать... Еще "стрекозы" у вас уцелели?
      - Одна, кроме этой. Больше у нас и не было. Зато дом снесло, живем в транспортере, в шалашах...
      - Дом построить можно, - вздохнул он, смахивая крошки с бороды.- У нас наоборот: коробка эта уцелела, а техника потонула. Вся. Потому и не встретили коротконосых, как подобает...
      - Мы, собственно, прилетели, потому что не было связи,- робея, сообщил Варуна.- Мы так и думали, что здесь что-нибудь такое... такое...
      - Да, страшненько получилось. Ну что ж, перебазируйтесь, переселяйте людей сюда.
      - Пожалуй, так и сделаем, - согласился Индра.- А много было нападающих?
      Он спрашивал, а сам испытывал нечто вроде удовлетворения по поводу того, что родной пост вооружен теперь лучше, чем штаб сектора.
      . Офицер смачно вгрызся в яблоко и ответил с набитым ртом:
      - Саранча. Как их спаслось столько? Наверное, целый племенной союз. Сотни челноков, плоты... подошли в полной темноте, факелы зажгли только у берега!
      Внезапно Индру осенило. А ведь этот бородач, выходит, спасся потому, что трусливым котом отсиделся в запертом погребе!
      - Почему же ты не был с теми, кто защищался? Почему заперся здесь один и не помог спастись штабу, гарнизону?
      Кажется, бородач ждал этих слов и нисколько не боялся. Безмятежно доев яблоко и обсосав кочерыжку, он улыбнулся и сказал с веселым вызовом, с кокетливой наглостью себялюбца:
      - Ну зачем этот ледяной орденский тон, мои юные друзья? Как будто мы с вами на плац-параде в блаженные дни Архипелага, а не в болоте после потопа... Сейчас надо жить в мире. Я не мог выйти из бункера, ибо должен находиться во время любых происшествий именно там. Там мой боевой пост. И не мог спасти остальных, потому что нападение с тыла произошло внезапно, целая орда сразу посыпалась в подвал - едва успел запереться.
      Чувствуя себя сбитым с толку, Индра ответил нарочито важно:
      - Допустим, что все это так. Но я, как временно исполняющий именем Ордена обязанности командующего, должен знать, какова твоя должность и почему ты находишься во время боя в бункере?
      - Пожалуйста, пожалуйста, рад служить юному спасителю!- радушно развел руками бородач.- Идемте, идемте, от Ордена у меня тайн быть не может, слава Единому!
      - Слава Никем не рожденному,- привычно откликнулись офицеры.
      Он стал спускаться по лестнице. Плотная, но стройная спина и широкий полнокровный затылок отличались какой-то странной окаменелостью.
      Сойдя вниз, они миновали две или три комнаты с каменным полом и обшивкой из досок. На столах и стендах громоздилась радиоаппаратура, шасси полуразобранных приборов, тиски, паяльники. По углам - катушки кабеля, алюминиевые ящики с орденским штемпелем. Казенный неуют мастерской, деревянная, металлическая оскома.
      Дальше - узкий проход, сытный запах машинного масла; вместо боковой стены проволочная сетка. За ней небольшой цех. Масляная краска стен, кучи стальной и медной стружки, словно клады колец и браслетов. Десяток изящных небольших станков и два угрюмых верзилы с квадратными плечами - сверлильный стан и пресс. Проход утыкается в снарядоупорную дверь.
      - Итак, господин временно командующий, мы у цели!
      В другое время Индра выдал бы ему за "временно командующего",- паяц несчастный,- но теперь холодом щекотало позвоночник, и ничего нельзя было с этим поделать. От бородача исходила некая давящая сила. Он набрал толстым пальцем цифровую комбинацию, размашистым хозяйским жестом отпихнул броневую плиту и щелкнул выключателем.
      - Прошу!
      Не иначе как в бункере штаба работали очень мощные аккумуляторы. Прямо-таки затопленная светом с близкого потолка, на лифтовой площадке стояла черная лоснящаяся колонна с заостренной верхушкой, высотой в четыре человеческих роста. Не было на ней ни надписи, ни знака. В потолке открывался круглый проем уходившей вверх шахты.
      - Разрешите представиться,- сказал бородач, переступая порог и скромно кланяясь.- Ваш покорный раб, Арья Рам, хранитель Сестер Смерти.
      XVI
      Щуплый пилот обернулся. Он был бледен. "За нами погоня, Бессмертный! услышал Вирайя в наушниках.- Какие будут приказания?"
      Аштор тоже услышала. Когда набрали высоту, она отстегнула ремни и хлопотала над рыжей рабыней: растирала, хлопала по щекам, разжала ей зубы и влила в рот разбавленного спирту из пилотской фляги. Рыжая закашлялась, открытые глаза ее стали осмысленными и заморгали. Тогда Аштор закутала рабыню в чехол, снятый с кресла, достала термос, принялась размачивать в кофе и давать ей кусочки галет. Женщина глотала самостоятельно и пыталась улыбнуться, а потом даже потянулась поцеловать кормящую руку. Когда Аштор, сидевшая рядом на корточках, вдруг бросилась к иллюминатору, рабыня почуяла неладное. Она что-то говорила, но рев двигателя съедал голос.
      Рассветная ширь над облачным войлоком, бледно-голубая и лимонная на восходе, не скрывала виража двух "черных стрел", заходивших по дуге слева. С отнесенными к хвосту треугольниками крыльев, с клювами на вытянутых шеях, самолеты были изысканны, как чернолаковые статуэтки журавлей.
      Сам не зная почему, будто по чьей-то подсказке, Вирайя крикнул пилоту:
      - Вверх!
      Незримый груз рухнул на грудь и колени. Завопила Аштор, ударившись головой. Облачная степь качнулась и встала дыбом, как обрыв гигантского ледника, подсвеченный сбоку восходящим солнцем. Два черных журавля, приклееных к обрыву, плюнули огнем. И, увидев, что опоздали с залпом, задрали клювы, укоротились... Слабый гром дошел из воздушной пропасти.
      - Единый, как я ударилась! - послышался в наушниках голос Аштор. Она уже сидела в кресле, трясущимися руками застегивая ремни. Под носом чернели струйки крови.
      - Извини, девочка, это было необходимо.
      Рыжая, кажется, опять потеряла сознание, моталась от толчков, как мертвая.
      Теперь был виден только один из преследователей, он точно уравнял высоту и заходил в хвост.
      - Бессмертный! Разреши маневр по моему усмотрению!
      Вирайя хотел уже бросить "да", но вместо этого, ведомый той же бессознательной силой, скомандовал:
      - Вверх и сразу вниз! Аштор, держись!..
      Жестокая боль под ребрами. Череп готов лопнуть, словно вся кровь хлынула в него. Шкура облаков, как полог, над головой. Кто это так страшно визжит в кабине - рыжая? Или Аштор, потерявшая ларингофон?
      Вдруг отлегло, покатилась тяжесть в руки, в ноги.
      Вирайя облегчился рвотой. Мелькнула мигающая выхлопами корма одной из обманутых "стрел". Самолет, выполнив петлю, падал, пока не вонзился в невесомый желтый войлок. Заскрипела, затряслась всеми суставами машина. Мокрый волокнистый туман помчался метелью по черным плоскостям.
      - Справедливо твое решение, Бессмертный, я и сам думал так поступить! - орал счастливый пилот.
      Конечно, раз сам так думал - справедливо. Но ведь они-то не глупей, и им не надо кувыркаться через голову, чтобы догнать.
      Вирайя прислушивался к внутреннему отсчету времени. Он знал точно: когда придет то, единственное мгновение, раньше и позже которого - гибель, он отдаст приказ. Откуда это у него, никогда не участвовавшего в боевых операциях? Наверное, в минуты крайней опасности мозг пользуется какими-то глубинными резервами.
      - Сбавить скорость!
      Затылок пилота выражает недоумение, но приказ, конечно, исполняется.
      Облака прорваны. Стелется под крылом равнина, исполосованная белым, и бурым, и багряным - то наносы в высохших руслах потоков. Стынут озера, почти восстановившие чистоту. Барьеры бурелома, навороченные потопом, словно крепостные валы. Неожиданная зелень уцелевшего леса.
      - Идем на посадку.
      - Повелитель, но...
      - На посадку.
      Великая вещь - орденская привычка к подчинению. Прикажи Вирайя, и этот блондин-ягненок безропотно направит "стрелу" хоть в кратер действующего вулкана. Но садиться приходится всего лишь на болото, подступающее к лесу.
      Ближе, ближе ржавая гладь, чешуя затонувших стволов, шапки ядовито-зеленой поросли трясин. Рассекая гладь воды, удирает водяная змея.
      Шасси не выпущено. Мгновенный удар, плеск, лавина грязи рушится на стекла...
      Собрав остатки воли, Вирайя выдернул обмякшее тело из кресла, освободил Аштор и рабыню. Повинуясь его яростному жесту, пилот, наиболее тренированный из всех, распахнул люк и смело спрыгнул в гнилую жижу. Он стоял по бедра в болоте, приготовившись поддержать следующего.
      Когда Вирайя опускал полуобморочную Аштор, что-то блеснуло по другую сторону "стрелы". Пилот с Аштор на руках зажмурился, присел от грохота. Она вмиг очнулась и рванулась спрятаться за деревьями.
      Следующая ракета взорвалась в двадцати шагах. Они как раз спускали из люка рыжую. Седой косматый столб, зарычав, осел в тучу пара. Бессмертный покинул "стрелу" последним, не забыв, впрочем, чемоданы.
      Скорость "черных стрел" сослужила им на сей раз плохую службу. Обрушить залп на болото они могли только пикируя; затем приходилось подниматься высоко над землей, разворачиваться и опять заходить в пике. Вся четверка, разгребая зловонную топь, уже углубилась в чащу, когда ракеты, гремевшие впустую, наконец накрыли цель. Увязший аппарат расцвел жарким цветком.
      И наступила тишина. Далекий, как звон в ушах, рокот уходящих хищников. Жужжание насекомых. Равнодушные всплески - это срывались тяжелые капли со стволов, обросших за послепотопное время мочальной бородкой белесых корней. Шаг, еще шаг. Засасывающее дно, коричневая вода по пояс, пахнущая тошнотворно, как слизь, выделяемая напуганным ужом.
      Пилот, оказавшийся поразительно выносливым, тащит на плече жалкую, измокшую рабыню. Вирайя вплавь буксирует чемоданы. Страшно оказаться в глуши без вещей, без запаса еды. Аштор боится всего - змей, пиявок, коряг, вони, трясины,- но деваться некуда, и она бредет, бледная до сизого, с дрожащими губами.
      Путь немеряный; с высоты лет казался огромным. Пилот иногда не выдерживал и хрипло восклицал:
      - Кем надо быть, чтобы осмелиться поднять руку на Бессмертного! Воистину пришли последние времена. Или:
      - Гнев Единого пал на Орден. Вижу раскол и брань среди Священных!
      Вообще он выражался очень книжно, в духе прописей гвардии и Корпуса Вестников.
      Наконец топь стала мелеть, местность - возвышаться. Открылись поляны, затянутые сухим растрескавшимся илом. Скоро нашли чистый ручей, отмеченный по краю пестрыми цветами. Взобравшись на поваленный ствол у воды, беглецы с наслаждением разделись. Пилот принялся полоскать ворох одежды и сапог. Цепенея от страха перед Бессмертным, он все же не мог удержаться и нет-нет, а поглядывал, как Аштор моет прекрасные белые ноги с еще свежим лаком на ногтях.
      Рыжую пришлось освободить от чехла, шортов и сырой, как губка, кожи фартука. Под ласковым рассеянным солнцем она окончательно пришла в себя. Кажется, она была сложена не хуже, чем Аштор, - но чудовищная худоба обрисовала мослы колен и кости бедер, приклеила кожу к ребрам и позвонкам... Бледная оливковая кожа с кровоподтеками на груди, с гри-фельно-серыми струпьями шрамов!
      Устыдившись своей наготы, рабыня обхватила колени и зарылась в них головой.
      Как бесконечно ни устала Аштор, как ни сжималось ее сердце при мысли о громадной вымершей земле, которую теперь, может быть, годами придется мерить пешком, она не выдержала и рассмеялась. А за ней и Вирайя. Пилот почтительно прыснул в ладонь. Медленно появились над сбитыми коленями живые, как родники, глаза - боязливые, вопросительные. Хохотала прозрачноглазая длинноногая красавица, едва прикрытая кружевным бельем. Ей вторили двое мужчин, одетых еще более скудно, - на одном, утлого сложения блондине, плавки проштемпелеваны номером.
      - Здравствуй, - сказала длинноногая, насмеявшись. - Тебя как зовут, стыдливая мимоза?
      - Орианой, моя госпожа. Прости меня, я испугалась, увидев себя без одежды.
      - Доставила ты нам хлопот, Ориана!
      Этого не следовало говорить. Ориана мигом уткнулась лбом в землю и стала молить о прощении. Вирайя, обняв за плечи, почти поднял женщину.
      -- Здесь все тебе рады, рады тебе помочь.
      - Слава Единому,- сказала Ориана, проведя рукой по волосам. Только теперь заметил Вирайя, сколько седого пепла скрывает рыжий огонь. - Я уже совсем прощалась с жизнью там, на горе. У меня кончился хлеб, я все время спала. - Она всплеснула ладонями.- Неужели вы тоже беглые?
      - Беглые? Мы?!
      Пилот напыжился, готовясь достойно ответить, но Вирайя жестом велел ему молчать и сказал как можно ласковее:
      - Да, мы бежали из Меру.
      Очевидно, злосчастный ягненок и не догадывался, что таинственный ночной вылет иерофанта был не сверхсекретным орденским делом, а бегством. После слов Бессмертного он несколько раз закрыл и открыл рот, но ничего больше не изрек. Стоя у ручья, отжимал только что выстиранную фуфайку Аштор. Коль скоро мир уже разрушен, пусть рушится до конца. Будем философами.
      - И вам удалось захватить самолет? Какие же вы мо...
      Тут Ориана вдруг уставилась, не мигая, в одну точку, на секунду замерла, как загипнотизированная, и ринулась со ствола, на котором сидела. Вирайя еле успел поймать ее за руку, потом подскочил пилот. Аштор вскрикнула, решив, что рыжая увидела змею.
      Но рабыня, бившаяся в руках мужчин, с диким ужасом смотрела на два золотых крылатых диска,- большой и малый,- мирно покачивавшихся на дереве.
      - Успокойся,- приказал Вирайя. - Да стой же! Сейчас, сейчас...
      И, отпустив Ориану, сильным решительным движением забросил сверкающие бляхи в болотное окно, прикрытое ряской и сором.
      Отчаянный вопль пилота разбудил эхо в лесу, спугнул птиц и потревожил гревшихся на солнцепеке мудрых сетчатых питонов.
      XVII
      Варуна видел великую армию.
      Возможно, не так уж неправ он был, предполагая, что коротконосые узнали о гибели Архипелага. Волна вооруженных племен двигалась с гор Севера, увлекая за собой остатки приречных общин. Армейские посты успевали только послать отчаянную радиограмму соседу - и умереть, поскольку боеприпасы оканчивались быстро, подвозить их теперь было неоткуда, а коричневые воины, веселые фанатики, с песнями шли на пулеметы и орудия, пока молнии белых демонов не захлебывались под горой трупов...
      В нежнейших сиреневых сумерках Варуна подвесил "стрекозу" над заболоченной равниной. Три больших муравьиных колонны извивались в пустынном просторе, порою сливаясь краями. Светлые огоньки, мерцая, перебегали вдоль колонн, словно солнечные блики на хитиновых панцирях,- то блестело оружие. Роями стремительных жуков стелилась конница. Подсвеченная закатом кровавая пыль взлетала из-под копыт на сухих участках. Прямо под собой Варуна различал даже распластанные ветром хвосты коней.
      Он снизил машину и, маневрируя, погнал ее по большой дуге к югу, постепенно забирая в сторону штаба. Мертвый блеск озер, занесенные илом остатки леса. И всюду, всюду, от горизонта до свинцового лезвия большой реки, врассыпную и сплошными массами, движутся неутомимые муравьи. Ползут глыбы боевых слонов, вьются обозы телег, запряженных буйволами,- словно переселяющийся муравейник тащит свои запасы.
      Банг! Неожиданно звонко ударила в брюхо машины стрела. "Стрекоза" слишком снизилась. Видимые до блеска зубов на лицах, бегут по топкой земле полуголые люди. У каждого - выгнутый парусом кожаный щит в человеческий рост. Пятится, косясь на летучее чудовище, слон с клыками, окрашенными киноварью, с помостом на спине. Но лучники на помосте хладнокровно осыпают машину стрелами. Коротконосые больше не боялись машин Избранных! Вкусив побед и крови вчера еще всесильных демонов, они кипели военным азартом.
      Штабной холм перестал быть островом - вода схлынула, река почти вернулась в русло. Наносы ила и мусора уже прорастали иглами травы. Дом с белой крышей и серый квадрат двора окружены новым валом и рвом. Между валами и старой стеной - подернутые зеленью полосы огородов, дощатый навес коровника. Ряд скромных деревянных надгробий. Лишь место, где закопана урна с пеплом комсектором, отмечено стальным обелиском (сварен в мастерской Рама). Варуна невольно вздохнул: нет у них больше родной земли, куда можно было бы отвезти хоть прах...
      Он не совсем удачно посадил "стрекозу". Пока останавливались винты, во двор сбежалось не меньше дюжины солдат. Матали вылез из-под транспортера измазанный до ушей, вытирая руки ветошью. Даже Рудра - совсем обрюзгший, постаревший, неопрятный,- высунулся в окно и закричал, брызгая слюной:
      - Что ты шлепаешься, как коровье дерьмо, олух? Другой машины не будет!
      У Рудры отнялись ноги после потопа и смерти старшего офицера Ямана, раздавленного рухнувшей балкой на глазах начальника поста. Не претендуя на разделение власти с Индрой, старик целые дни сидел в кресле у окна, курил трубку, пил слабый чай - надо было беречь оставшиеся пачки - и громогласно требовал у раба судно.
      Не обращая внимания на бывшего командира, Варуна бросил солдатам:
      - Убирайте коров в ограду! И вообще, полная боевая готовность.
      Посыпались вопросы, но разведчик, напустив на себя непроницаемый вид, строго обратился к механику-водителю:
      - Где командующий?
      - В подвале натаскивает обезьяну,- ехидно сообщил Матали.- Слава Единому, ублюдок уже водит транспортер, теперь овладевает стрелковым оружием. Чтобы я учил коротконосого, который завтра всадит мне пулю в задницу,- да пусть лучше меня...
      Не дослушав тирады водителя, Варуна бросился в коридор.
      - Ну-ка, что ты должен сделать, если я отхожу к мишеням?
      Арджуна задумался, сморщив лоб, но тут же поспешно задрал ствол автомата к потолку, взглядом спрашивая: верно ли? Он был одет в мешковатый выцветший комбинезон, однако босиком - никак не мог привыкнуть к обуви. Комсектором одобрительно кивнул, и лицо Арджуны расцвело детским вострогом. Индра сам не знал толком, зачем взялся развивать коричневого парня: учить письму и счету, вождению машин, а теперь - обращению с оружием. С одной стороны, безудержное преклонение Арджуны, его бурная радость по поводу каждого нового "чуда" были забавны. С другой - начинали возникать в смекалистой голове Индры кое-какие, пока очень смутные планы на будущее. Арджуна оказался необыкновенно понятливым, он уже не уступал по знаниям любому из солдат. Как бы то ни было, сейчас комсектором обходил шеренгу силуэтов-мишеней, не без удовольствия обводя мелом пулевые пробоины.
      - Начало очереди - неплохо, две штуки в "девятку", зато хвост опять увел в небо. Не дергай, веди мягко, но держи как можно крепче.
      Арджуна, следивший больше за выразительными руками Индры, чем за его речью, с готовностью кивнул:
      - Понял! Не дергай...
      - Валяй еще раз, потом будем заниматься одиночными.
      Индра отсыпал патроны из рожка - хватит и половины, сейчас приходится быть скупым.
      - На, заряжай.
      Чуть утолщенные в суставах, быстрые пальцы Арджуны мигом приладили рожок на место.
      - К стрельбе приготовиться!
      С неуклюжей четкостью, как у старательного первокурсника Гвардейской школы, он лязгнул затвором, поднял ствол. Голова юноши высоко вскинута, иссиня-черные глазища под крыльями бровей полны безумной гордости. Он священнодействует.
      Индра касается кнопки - мишени резко поворачиваются ребром к стрелку. Часовой механизм возвращает шеренгу плечистых силуэтов, бьет метроном: всего четыре удара, и мишени снова станут невидимыми.
      Не успели. Щека Арджуны почти прижалась к прикладу, глаза по-кошачьи сузились. Единый знает, кого он полосовал очередью в своем воображении. Может быть, жителей родной деревни, чуть не убивших его? Дымящаяся гильза хлестнула Индру по ботинку,
      - Командующий!
      - А, это ты! Ну, как разведка?
      Варуна ответил не сразу. Стоял, часто мигая, словно не решался начать.
      - Они идут с севера, Индра. Не больше двух дневных переходов. Тысяч пятьдесят пеших, конница, слоны.
      - Так,- сказал командующий.- Значит, сектор Предгорья не справился, а Меру не помогла. Арджуна, положи автомат и марш в свою комнату, пока не позову. Стрельба на сегодня отменяется.
      Неслышно ступая, юноша побежал к лестнице. У самого выхода оглянулся через плечо, сверкнул провалами черноты - и исчез.
      - Как ты можешь доверять ему оружие? Солдаты смеются! - возмутился Варуна.
      - А вот уж это не их дело... Я доверяю ему больше, чем всем нашим. Опустившиеся пьяницы и трусы...
      - Зря. Такое делается кругом. Дождешься очереди в спину...
      - Вот уж никогда! - Индра обнял Варуну, повел его к двери бункера.- Он мой, мой с потрохами, он упивается тем, что дружит с белым демоном. Ты видел, как он гоняет рабов, своих соплеменников? Одного чуть не пристрелил за пролитый стакан молока... Поверь, я обучил добавочную боевую единицу, защитника штаба!
      - Но как может Избранный дружить с коротконосым? Не понимаю!
      Индра ухмыльнулся, набирая цифровую комбинацию замка:
      - Ты забываешь, мой милый, что Островов Блаженных больше нет, а нам с тобой жить здесь всю жизнь. Да, да всю жизнь! - Замок щелкнул, отпираясь.Когда-нибудь окончатся и патроны, и снаряды, и топливо. Надо иметь верных сторонников, воспитывать местных Избранных!
      - А кем же тогда будем мы? Священная Раса?!
      - Богами, мой милый, - ответил Индра, отодвигая стальную плиту.Вечными и всемогущими. Покровителями царей города, который возникнет на месте этого штаба.
      Варуна понял не полностью, но расспрашивать подробнее не решился. Лестница была крутой и скользкой, ее недавно мыли.
      Они нашли Арью Рама в конце бокового коридора, где у хранителя Сестер Смерти был уютно обставленный кабинетик. Арья кейфовал с чашечкой кофе, утопая в шелковом кресле, положив ноги на специальную высокую табуреточку. Свет хрустального подвесного шара зажег тисненные золотом надписи на корешках книг. Встречая вошедших, метнулся от кормушки на жердочку и сварливо застрекотал хохлатый грязно-желтый попугай.
      - О! - сказал Арья, округлив пухлый рот и подняв левую руку над головой.- Мои юные освободители! Прошу, прошу!
      С ловкостью, которая казалась странной для его грузного тела, хранитель взвился из кресла, усадил в него Индру, из-под стола выдвинул стул для Варуны и захлопотал, безмятежно журча:
      - Вы знаете, что меня больше всего огорчает в нашем будущем? Нипочем не угадаете. Отсутствие кофе! - Он бросил на плиту нечто вроде легкой серебряной сковородочки, высыпал на нее горсть зерен.- Ну, на полгода хватит, на год... А потом? Свежих семян нет, одни жареные!- Дождавшись, пока на зернах выступят капли влаги, Арья опрокинул сковородочку в раструб медной кофемолки. Панически заскрежетав, пошел мерно жужжать моторчик.
      - Боюсь я, - сказал Индра, неодобрительно слушавший болтовню хранителя.- Очень я боюсь, что ты выпьешь свою последнюю чашку значительно раньше.
      - Господин временно командующий собирается лишить нас кофейного пайка? Вероятно, из стратегических соображений?
      Голос Арьи оставался кокетливо-капризным, руки невозмутимо держали сосуд с деревянной ручкой и помешивали в нем желтую пену - но розовый окорок-затылок напрягся, и бородка топорщилась как-то неспокойно. Индра готов был поклясться, что хранитель видит партию на несколько ходов вперед, и ему просто неугодно понимать собеседника. Что ж, поддержим игру.
      - Нет, не я собираюсь лишить тебя пайка, а племенной союз Куру.
      - Я считаю, что это в высшей степени бестактно со стороны племенного союза Куру - не правда ли, мой юный друг? - Обратившись к Варуне, Арья начал выставлять на стол позолоченные чашечки размером чуть больше наперстка.
      - Я летал на разведку, Старший! - раздраженно ответил Варуна.- На нас идет неисчислимое войско, земли не видно. Ты ведь пережил одно нападение, знаешь, каково это!
      Покусывая губу, Арья разлил кофе.
      - Кому как угодно, а я без сахара.- Отхлебнув, он вдруг ясно и пронзительно глянул вглубь зрачков Индры. Слетела шутовская шелуха, делался решительный ход.- В общем, того, что ты хочешь, командующий, я сделать не могу. Наш гарнизон вырезали, потому что мы остались без техники, да и не были готовы к таким неожиданностям. А у тебя есть две "стрекозы", транспортер, полевые орудия, а главное - врасплох нас не застанут. Так что...
      - Ты смеешься над нами, Арья! - Индра так поставил чашку на блюдце, что брызги кофе разбежались по столу, а попугай, забившись, осыпал перьями пол.- Сейчас не те времена, когда коротконосые молились на пролетающий самолет. Мы сами развратили их. Когда в одной деревне вырыли ловчую яму для моего транспортера, сектор запретил бомбардировку, потому что были нужны рабы... Потом - катастрофа... Они узнали, что Избранные уязвимы и смертны, что они бывают бессильными! Теперь мы уложим пятьсот человек, тысячу, будем стрелять, пока у каждого не останется по одной пуле, Арья, по последней! И не станет Священной Расы. Ты этого хочешь?
      - Нет,- ответил тот, устало опуская массивные веки.- Просто ты не знаешь, о чем просишь.
      - Знаю. У нас перед ними еще должок за вырезанный штаб. Их надо поразить ужасом на века. На сотни поколений. Чтобы никогда, ни в одну коротконосую башку даже не закралась мысль...
      - Да, ты прав. Это ужас! - глухо, размеренно заговорил Арья. - И намного больший, чем ты себе представляешь. Это испепеленная страна, это яд, который не выветривается десятилетиями, яд в воздухе, в дожде, в пыли, яд, который поражает зародыши в чреве матери! Один взрыв - и мы будем дышать отравой, есть ее, пить из реки, мы облысеем, потеряем силы, сгнием заживо!..
      - Твой бункер крепок,- непреклонно ответил Индра.- А о Сестре Смерти нам рассказывали в школе. Сделаем запас воды, переждем несколько дней и спокойно выйдем.
      Арья вскочил, забегал по маленькой комнате, отмахиваясь, как от кошмарного видения:
      - О нет, спаси меня, Единый! Я не могу выпустить ее без специального разрешения Ордена, Ложи Бессмертных! Я все-таки офицер и адепт высокого посвящения, я давал клятву перед алтарем!..
      - Радиостанция уничтожена, и ты это прекрасно знаешь,- угрожающе сказал Индра и тоже встал.
      - Значит, перебьем сколько сможем и отсидимся в бункере. Он действительно крепок, они не прорвутся, я ручаюсь.
      - Не прорвутся, твоя правда, - саркастически прищурился Индра.- Просто станут лагерем наверху, будут громить дом, веселиться, танцевать свои танцы и ждать, пока мы сдохнем от голода или выйдем сдаваться.
      - Ни за что! - внезапно фистулой завопил хранитель, бросаясь к ящику стола.- Оставьте меня, иначе...
      Но, не успев даже выдвинуть ящик, Арья как-то сразу обмяк и бисерно вспотел, загипнотизированный строгим зрачком пистолетного ствола.
      - А ну-ка,- сказал командующий и протянул левую ладонь. Медленным движением Арья достал из ящика большой, отделанный перламутром пистолет и отдал Индре.
      - Вот так-то лучше, хранитель. - Вооруженная рука придвинулась еще ближе.- И запомни раз и навсегда: теперь Орден - это я. Я тебе и Внутренний Круг, и Ложа Бессмертных, и...- Сердце Индры екнуло от собственных дерзких слов.- Приказываю тебе, адепт Арья Рам, немедленно подготовить к использованию оружие, именуемое Сестрой Смерти, и применить его по моему сигналу.
      - Убери,- хрипло сказал Арья. Опустился гипнотизирующий зрачок, и хранитель мешком плюхнулся в кресло за столом.
      - Мне нужно точное рас... - заговорил вдруг Арья сухим шепотом. Рука его дернулась к графину. Индра кивнул Варуне, и тот, вскочив, налил и подал стакан. После глотка воды хранитель вновь обрел полнозвучный голос: - Нужно точное расстояние до цели. И направление по карте...
      - Сделаем, все сделаем.
      Варуна счел возможным допить остывший кофе и сел, приосанясь. Теперь младший офицер почувствовал себя уверенно рядом со страшноватым Арьей.
      - Подготовка займет время до рассвета, - безнадежным тоном сообщил хранитель.
      - Раньше и не надо, - махнул рукой командующий. - Я еще должен определить расстояние.- Как всегда, настояв на своем, Индра смягчился.Может, и не придется беспокоить Сестру - я попробую еще одно средство!..
      Арья механически кивнул, губа его отвисла.
      - Счастливо оставаться,- сказал бывший стажер и размашисто вышел. Варуна рванулся было за ним, но взгляд Индры приковал его к месту. Младшему офицеру поручалась роль охранника. Он перебрался в кресло, которое только что занимал Индра,- самое удобное в комнате,- сместил кобуру на живот и развязно заявил:
      - Хороший кофе варишь, Старший! Нельзя ли еще чашечку?
      Около полуночи, суматошным кудахтаньем оскорбляя бархатное небо, снова повисла над озерной равниной "стрекоза". Теплились золотые костры воинов, мерцали, перекликаясь со звездами. Кое-где огонь весело вспыхивал, получив новую охапку хвороста, и тогда гигантские тени от людей, шалашей, слонов плясали на светлой земле.
      Держа штурвал, Индра поглядывал на Арджуну. Под опахалами ресниц гордыня, в уголках губ - высокомерие.
      - Мальчик мой...- Тот вздрогнул, как чуткий пес, от руки, положенной на затылок.- Сейчас ты скажешь им, и они тебя услышат. Скажи им, что ты Арджуна, сын Панду, царь. Что если воины не сложат оружие и не присягнут тебе на верность - ты обрушишь на них небесный свод и погасишь солнце. Гневом своим ты сожжешь племена, как молния высохшую траву, а уцелевшие будут прокляты до десятого колена. Говори!
      Индра включил внешнюю связь и передал юноше микрофон.
      Сверкнув белками, Арджуна покосился на командующего, ноздри его раздувались. Держа микрофон на отлете, как цветок с удушливым ароматом, он произнес первые вкрадчивые, полные ненависти звуки. Рупор на брюхе "стрекозы" разнес их по равнине.
      Мальчик смелел с каждым словом. Рассекая кулаком воздух, кричал, словно сердитая птица. Метал на землю угрозы и проклятия. Несколько раз Индра услышал свое имя...
      Он смотрел, как напрягается жила на хрупкой еще шее Арджуны и думал, что такую шею можно переломить ребром ладони, а вот поди же ты действительно царь! У командующего скребло на душе. Словно он выпустил на свет некую зловещую силу вроде Сестры Смерти.
      Накричавшись, загнанно дыша, Арджуна повернул вдохновенное, пылающее лицо к покровителю:
      - Я сказал. Они слышали.
      - Сейчас посмотрим...
      Индра двинул рычаг набора высоты от себя.
      Черная "стрекоза" падала в центральное кольцо костров, где человеческое месиво шевелилось вокруг камышовых конусов - жилищ вождей. Несколько мгновений Индра все-таки надеялся, что воины падут лицами в пыль. Он мог поклясться, что ему совершенно не хочется сжигать заживо этих воинственных, пылких детей с их разукрашенными слонами и лошадьми, с деревянными божками на носилках...
      Но муравейник встревожился, закипел, и навстречу мелькнули горящие стрелы. Словно пальцы простучали по днищу "стрекозы", пробуя толщину металла...
      Рука Индры повалила рычаг в обратную сторону.
      Между кострами и звездами, равно чуждая тем и другим, уходила от лагеря трескучая машина. Хмуро молчалив был бог-громовержец Индра; молчал и юный царь Арджуна, изо всех сил стараясь удержать злые слезы.
      XVIII
      Шестнадцатый день постукивает дряхлый движок, по мутной, разморенной солнцем реке движется неуклюжая баржа. День за днем одно и то же: по левому борту марево над гнилой поймой, пояс тростников и накаленная степь, по правому - слои обрывов, осыпи, то сахарно-белые, то ржавые, поросшие цепким кустарником. Формируя новое ложе, река грызет склоны. Иногда целые пласты, ворча, оседают под воду. Серебристый всплеск покачнет баржу, и снова покой, ленивый ветер, запах гниющих зарослей.
      Вирайя стоит на кормовом возвышении, в его руках видавший виды, обмотанный синей изолентой руль. Перед глазами архитектора - покрытая облупившейся белой краской стена единственной каюты. Там, за тонкими досками, сидит вконец исхудавший пилот с багровым ожогом, закрывшим всю левую половину лица. К его голове приросли черные блюдца наушников. Еще немного, и Вестник сменит Вирайю у руля, а Бессмертный сядет обшаривать эфир... Громоздкая старая рация работает только на прием. Вплотную к ее горячему, словно утюг, кожуху, лежит на тощем солдатском матраце больная Аштор. Настал черед Орианы ухаживать за ней, поить кипятком, закрашенным несколькими крупицами кофе.
      В последнее время Вирайя стал часто вспоминать старого друга Шаршу Энки. Что-то с ним? Получил ли он пропуск в одно из убежищ Внешнего Круга? А если получил, то устоял ли поспешно выстроенный бункер? А может быть, сразила Шаршу гвардейская пуля во время столичных волнений перед потопом или растоптала обезумевшая толпа? Впрочем, очень может быть, что еще раньше за крамольные речи в своем доме он попал в орденский застенок. Оттуда если и выходят, то лишь после мозговой операции - покорные, бессловесные люди-автоматы, государственные рабы низшего разряда...
      Скорее всего давно нет на свете бедняги врача. Но живет он в памяти Вирайи, живет громкий сочный голос его, то насмешливый, то гневный, то подкупающе-убедительный. Стоя за рулем или отдыхая ночью, когда баржа сонно покачивается в естественной бухте, бывший иерофант ведет молчаливую беседу с другом.
      - Мог ли ты предполагать, Шаршу, что все кончится так быстро и так страшно? Даже ты, при всем своем вольнодумии, был уверен, что Острова Блаженных, Империя, Орден - это навеки, до конца времен... Были великие города, "черные стрелы", были молочные ванны и утренний шоколад. И вот нет ничего, и нас - тех, богатых, уверенных - тоже нет. Мы - как морская пена, что тает на берегу под солнцем. И никакая сила не спасет нас.
      ...Тогда у них еще не было баржи. Завидев на горизонте ясную синюю полосу, решили добраться до реки одним переходом - и совершили его почти целиком, изнемогая от жары в степи. Чем ближе к берегу, тем глубже становились овраги и вымоины, сливались в гигантский рыхлый лабиринт. Непрерывные подъемы и спуски стали настоящим кошмаром. Аштор, надо ей отдать справедливость, терпела, стиснув зубы, даже поскальзываясь, обдирая руки жесткой глиной. Смачивали языки теплыми, затхлыми остатками воды из фляг - и снова шли, ползли, карабкались... Любой раб в каменоломнях Архипелага выглядел чище, чем они: Вирайя в лохмотьях орденской черной куртки и переливчатой рубахи, в изодранных брюках, с чемоданом, для удобства привязанным за спину; пилот, обмотавший голову шарфом; голоногая Ориана, укутанная чехлом с самолетного кресла; Аштор, серая и заострившаяся, похожая на цаплю - без косметики, в огромных пыльных очках...
      Пришлось устроить привал из-за Орианы, подвернувшей ступню. Они возились втроем, вправляя ей ногу под лучами беспощадного Диска, словно решившего покарать отступников. Потом ждали до заката, пока Ориана сможет продолжать путь; достигли реки глухой ночью, идя с фонарями по дну лабиринта. Вода, вязкая и черная, как смола, открылась внезапно. По ту сторону реки всю степь покрывали костры - словно туча солнечных бабочек билась под сетью. Трое Избранных и Ориана по-ночному отчетливо слышали треск горящих стеблей тростника, слышали чужой стремительный говор,Избранные никогда не вкладывали в слова столько страсти, не смеялись и не ссорились так шумно и открыто, как эти люди вокруг костров. Скупо звякала сбруя, храпели и топтались лошади; перекрывая все звуки, протрубил слон. Из-за реки пахло жареным мясом, навозом и сандаловыми дровами.
      Набрав свежей воды, они затаились на ночь в овраге. Иногда казалось, что совсем рядом бухает барабан и свирепо-озорные голоса выводят монотонную песню, полную скрытой угрозы.
      На рассвете Вирайя не выдержал и ползком добрался к воде. Разумеется, Аштор пыталась удержать его, шепотом умоляла не рисковать, но, заняв позицию в ложбине, он почти сразу услышал рядом дыхание подруги. Потом приблизились пилот и Ориана.
      - Покарай меня Единый, если я когда-нибудь видел такую орду!- прошипел пилот.- Как ты думаешь, Бессмертный, с кем они собираются воевать?
      Впрочем, можно было не шептаться - так скрипели возы, грохотали копыта и орали вожаки выступающего войска. Соревнуясь со слонами, гнусаво ревели боевые трубы. Поблескивая ручными и ножными браслетами, текла масса воинов с белыми повязками на головах, огромными щитами в руках. Лошади шлепали по мелководью. Сухощавые, малорослые всадники хохотали и перекликались, словно им предстояла веселая игра. У излучины толпы воинов помогали буйволам вытаскивать увязшие телеги, остро щелкали бичи.
      Завороженные размахом и пестротой движения, беглецы чуть ли не до полудня сидели в ложбине у воды - пока не ушел последний обоз.
      Вирайя предложил сделать привал на двое-трое суток, дать армии откатиться подальше и податься туда же, вниз по течению, чтобы .достигнуть моря до проливных дождей. Пока что он не мечтал о большем, чем какое-нибудь заброшенное здание поста у побережья, скромное поле, лодка и рыбачья сеть....
      Пока нарезал тростник для шалаша, Аштор и Ориана с наслаждением плескались в реке.
      Стоя на краю изрезанного глинистого берега, Вирайя смотрел, как редеет дымка пыли над степью. Странное, томительное предчувствие мешало ему отвести взгляд от уходящей армии. Нелепой, беспорядочной, шумной - и вместе с тем пронизанной чуждым для Избранных духом веселья и воли.
      Дневной жар выбелил чистую высь. Вирайя до рези в глазах вглядывался в небо, пытаясь понять, не почудился ли ему легкий рокот в вышине?
      Нет, не почудился. Белая царапина, словно след за кормой лодки, удлиняется с юго-востока над степью.
      Как во время недавнего воздушного боя, не успев отдать себе отчет, почему он поступает именно так, Вирайя крикнул, срывая горло: "Все в укрытие!" - и прыгнул сам, чуть не сломав ноги, в глубокую расселину склона. Он увидел Аштор, тащившую за руку Ориану. Вода мешала им бежать.
      - Ложись, где стоишь! - приказал Вирайя.
      Каждое мгновение стало чудовищно бесконечным. Аштор толкнула Ориану вперед: рыжая с воплем, подняв облако пыли, упала к ногам Вирайи. А сама гетера поскользнулась на мылкой кайме берега и упала...
      Он рванулся помочь.
      Не успел.
      Небо вдруг приобрело нестерпимый цвет расплавленной бронзы.
      Кто-то жестоко ударил по ушам так, что огненные колеса завертелись перед глазами. Рот Вирайи наполнился кровью из десен.
      Гребень оврага скрывал заречные дали. Только видно было, как на южном склоне неба творилось что-то омерзительное и невообразимое. Там разбухала, вспучивалась шишковатая, быстро темневшая опухоль. Сначала она была огненной, затем быстро сделалась гнойно-ржавой. Клубящиеся отростки поползли к земле. Навстречу им рванулся, громоздясь, косматый столб праха. Прильнул, поддержал тучу, будто шляпу грузного, кряжистого гриба...
      Налетел первый порыв шквала. Воющая воздушная волна промчалась над рекой, срывая седую водяную пыль. Комья глины барабанили по спине, голове. Воздух, упругий и твердый, давил резиновой ладонью, не давая вздохнуть...
      Постепенно вихрь выдохся и сменился сырым, промозглым ветром. Быстро стекались тучи, скрадывая расплющенную тень гриба. Да и не гриб это уже был, а лепешка гнойного тумана низко над степью, безобразное облако, не смеющее встать в небесный строй. Под ним бесцельно блуждали блики, совсем непохожие на россыпь солнечных костров, чьи темные оспины еще курились в траве.
      Они молча встали, отряхнулись. Аштор била крупная дрожь, она никак не могла застегнуть сорочку. Без единого слова вышли на линию прибоя. Огибая бесчисленные мысы, мчался к ним Вестник-пилот. У него обгорел левый рукав как потом оказалось, вспыхнули сухие тростники. На перепачканном личике пилота с белесыми ресницами были написаны восторг и священный ужас. Еле переведя дыхание, он упал на колени и поцеловал руку Вирайи. Дико было слушать здесь, сейчас горячечное славословие в адрес Меру, всесильного Ордена, всемогущего Диска, карающего дерзких. Вирайя отдернул руку и велел Вестнику замолчать.
      Расплылись на все небо траурные тучи. По воде, рождая мгновенные пузыри, по изрытому копытами дальнему берегу застучал редкий дождь. Но сумрачные огни все так же бродили степью, временами хищно вспыхивая над новой добычей.
      Сделав несколько шагов, Ориана со стоном повалилась на песок, стала кататься, царапать лицо ногтями. Мужчины пытались унять ее. Аштор прижала ее голову к своей груди, гладила, щебетала детские глупости.
      Запекшиеся губы разомкнулись, темны были омуты немигающих глаз на грязном, заплаканном лице - больше не жили в них золотые искры.
      - Сколько можно? - бесстрастно проговорила Ориана.- До каких пор?..
      - До конца мира, уж будь спокойна,- вздохнула Аштор.- Мужчин не переделаешь.
      - Будьте вы прокляты, прокляты, прокляты!- не слыша чужих слов, повторяла Ориана.
      В ту первую ночь после взрыва Сестры Смерти они выбрали для ночлега уцелевшую рощицу у самой воды. В сиреневом сумраке теплилось угасающее зарево на противоположном берегу, глазу мерещились какие-то пугающие силуэты...
      Корявая светлокорая роща, пахнувшая прелью, перевитая сочными лианами, казалась волшебным оазисом, устоявшим против разгула стихий - естественных и рукотворных... Массивные бархатные султаны цветов, темно-пурпурные в свете фонарика, на ломких стеблях поднимались из буйного подлеска; стыдливо-порочные желтые лилии намекали сладким запахом на близкое царство смерти.
      У корневищ, вымытых из склона, сиротливо покачивалась моторная баржа. Вирайя отправился к ней на разведку: он хотел прихватить и пилота, но Аштор заявила, что они с Орианой боятся одни в роще. Однако пилоту все же пришлось побывать на барже, чтобы помочь столкнуть в воду два трупа Избранных в лохмотьях армейской формы, с изъеденными, как сыр, щеками. Наверное, долго несло течением посудину с какого-нибудь разоренного поста, пока не прибило волной от взрыва к берегу.
      Ночью Аштор рвало, просто наизнанку выворачивало. К рассвету она совсем обессилела от приступов тошноты и только просила чуть слышно: "Убейте меня, все равно мне конец!" Ориана часто меняла мокрые тряпицы на пылавшем лбу Аштор. Пилот тоже чувствовал себя скверно: ухо, шея и плечо с левой стороны покраснели и саднили, как от сильного ожога. Но тем не менее, забыв о себе, он утешал Аштор, бегал к реке смачивать компрессы.
      Наутро пилоту удалось завести движок.
      Велико было уныние испепеленных просторов, мимо которых целый день плыло медлительное судно: стволы деревьев, скрученные винтом, вздутые туши коней и быков, пришедших утолить последнюю смертельную жажду, полчища разноцветных, органно гудящих мух... Из-за них женщины до ночи не выходили из каюты. Дальше от берега в струящемся мареве было трудно различить что-либо, кроме сплошной черноты. Зато по кромке прибоя, выбрасывавшего странную кофейную пену, людские трупы лежали густо, иногда сцепившись целыми гирляндами. Более светлые ступни и ягодицы, омываемые водой, блестели, как желтое масло. Пилот у руля вздрагивал каждый раз, когда баржа натыкалась на что-то - словно мешок протаскивали под плоским дном.
      На третьи сутки ночью Вирайя заметил свет на вершине холма и приказал выключить двигатель.
      - Но ведь это же пост, Бессмертный! - убеждал рулевой, когда течение несло бесшумную, темную баржу вдоль гряды с двухэтажным освещенным домом.А может быть, и штаб сектора! Здесь тебя встретят и поселят, как подобает твоему рангу, и всех нас при тебе!
      - Тихо, - сказал Вирайя.- Это наши враги. Держи правее.
      Они ушли благополучно, хотя прожектор время от времени подметал гладь, вызывая нервный писк в заречных тростниках, где миллионными стаями селились птицы-ткачики.
      Скоро Аштор стало совсем худо. Она лежала, не поднимаясь и не проявляя интереса к окружающему. День и ночь глаза были прикрыты опухшими веками. Ориане едва удавалось накормить ее вязкой кашицей - на барже обнаружили запас манной крупы. Твердая пища причиняла Аштор сильную боль, она стонала и отплевывалась. Десны опухли и кровоточили все сильнее, во рту появились язвы.
      На десятый день пришла большая, неожиданная удача. Наугад обшаривая эфир, пилот каждый вечер убеждался, что мир Избранных почти угас. Еще можно было изредка разобрать полустертый помехами рапорт командира "черной стрелы" или стальной рев сверхмощной радиостанции Меру: "Всем Избранным, независимо от посвящения, предписывается немедленно связаться с диспетчерской Внутреннего Круга на волнах..."
      Да, жил еще эфир, но то была уже агония, тщетные попытки сохранить лоскутья гибнущей культуры. И вот среди панической сумятицы, межматериковой переклички постов, ставших недоступными друг для друга, как разные планеты, на фоне передаваемой каким-то безумцем танцевальной музыки, вдруг прорезался монотонно, настойчиво бормочущий голос: "Шаршу Энки вызывает Вирайю Конт... вызывает Аштор Аруми... сектор Двухречья вызывает..."
      ...Вот и пройдено устье реки. Пенится под винтом морская синева, и чайки вспарывают небосвод, стремительно соскальзывая вниз за мелкой рыбешкой.
      XIX
      Баржа, заново просмоленная и покрашенная, уходит от причала. Движок чихает, выплевывая сизый дым и густую пену. Удаляется пристань с черными кольцами автопокрышек на стенке. Песчаный купол берега пуст. Под навесом, на крашеных голубых досках, одна-единственная застывшая фигура. Плотный, дочерна загорелый Избранный в шортах и белой шляпе. Вот он медленно, словно через силу, поднял руку и помахал. Пока еще можно что-нибудь крикнуть, Избранный на пристани услышит и ответит,- но зачем? Все уже сказано...
      ...Тогда, в день прибытия, они выжимали из расшатанной посудины все возможное,- земля маячила на горизонте вторые сутки, в полном свете бога-разрушителя отблескивали ночью пески. Пилот насиловал движок, надорванный переходом через два моря, и вслух мечтал о том, как он выкинет собакам все запасы осточертевшей рыбы. Ориана, опустив ресницы, улыбалась своей блуждающей улыбкой. Ее радость выдавали только быстрые, лихорадочные движения, когда она добавляла щепок в огонь под котлом опреснителя. А желто-серая полоса делалась все толще, вспучивалась холмами. За восточным мысом открылась иссиня-зеленая гладь гигантского рукава дельты.
      Шаршу не только повторял передачу, но и круглые сутки держал включенным радиомаяк, усыпительно повторяющийся гудок, и Вирайя, натасканный пилотом, прокладывал курс.
      Они увидели голубой поплавок у подножия склона и колею, взбирающуюся наверх. Увидели, как бежит толпа, как люди расступаются перед ползущим камуфлированным вездеходом...
      Конец пути. Шустрый серокожий человек мечется, ловя брошенный конец и наматывая его на тумбу. Мужчины в набедренных повязках, подтягивают баржу и вдруг, как в дни расцвета Страны Избранных, валятся вперед, гулко стукаясь лбами о доски.
      Шаршу, до сих пор неподвижно стоявший в тени навеса, делает несколько шагов к воде. Бронзовокожий, подтянутый, он сильно поседел. Он как-то недоуменно, несмело обнимает Вирайю своими обновленными, узловатыми руками пахаря и строителя. Борода старого друга пахнет солью, водорослями, оливковым маслом. Пальцы его жестки, словно терка.
      Тощие люди с острыми позвонками встают и пятятся молчаливо и смиренно, тесно встают поодаль. Вирайя чувствует скрытое недоумение. Да нет, пожалуй, досаду. Словно кто-то обманул его ожидания, взлелеянные в долгой морской дороге. Ориана не преклоняет колено перед незнакомым Избранным, как это было бы еще год назад. Но все же подходит к Шаршу с потупленным лицом и почти не отвечает на крепкое, искреннее объятие. Робость? Или то же глухое беспокойство, сродни тому, что мешает радоваться и Вирайе,- только более острое, осознанное?
      Пилот представляется строго по уставу, со всеми титулами. Шаршу бледнеет - это видно даже под грубым загаром,- но все-таки находит в себе достаточно юмора, чтобы вытянуть руки по швам и ответить с той же церемонностью.
      Впрочем, никакие ритуалы не мешают "Вестнику Внутреннего Круга, пилоту-механику ступени Сокола" и "адепту-врачевателю среднего посвящения Внешнего Круга" обняться, похлопывая друг друга по плечам. В новом, страшном, пустынном мире нет ничего желаннее встречи с соотечественниками.
      Врач с интересом поглядывает на ожоги пилота. О таком он не слышал и не читал в пору учебы. Лицо и шея обезображены плотными красно-фиолетовыми буграми, похожими на панцирь краба.
      Вирайя с Шаршу собственноручно выносят из каюты Аштор - бывшую "фею Висячих Садов", "жемчужину Авалона". На пристани воцаряется тишина, как в храме. Где-то плачет ребенок, его успокаивают шлепком. Голова Аштор наглухо обмотана - она лишилась волос, даже брови выпали. Под кожей костлявого птичьего лица проступают кровавые пятна. Со свистом вырывается горячечное дыхание.
      Такой была их встреча - на рубеже сезона дождей, перед посевом.
      Пыльный пятнистый вездеход, трещина в ветровом стекле заклеена липкой лентой. Вездеход тащится еле-еле. Шаршу бережет аккумуляторы, ибо зарядить их будет негде; бережет каждую деталь машины, поскольку каждая деталь теперь незаменима, как часть собственного тела. Наезженная песчаная колея, огибая крутобокий холм, пролегла вдоль берега рукава. Затхлая вода прорезана венами синих струй. Острова - точно шапки из коричневых, зеленых, желтых перьев. Над путаницей прибрежных корней, на горячем смрадном мелководье дохлым китом колышется груда гнилого тростника.
      Тростник связан в пучки, длинные и толстые, как деревья; среди стеблей проросли белые цветы, копошатся птицы.
      - Это был корабль Кси-Су, - остановив вездеход, показывает Шаршу.Когда мы уходили вдоль реки, на нас напоролась машина из штаба сектора. Пришлось, конечно... - Он хлопает по кобуре.- У водителя нашли пакет с секретным предписанием командующего постам: сворачиваться, сидеть в подвалах... Дата катастрофы была указана точно. Нас уже к тому времени три раза бомбили, из всего рода уцелело человек двадцать. Я поручил резать тростник и строить корабль наподобии их плетеных лодок, только большой. Бомбежек больше не было. Погрузили всех вместе с быками, козами, со всем запасом и - на воду...- Он тронул машину с места. - Когда налетел вал, повыше этого холма, наша плетенка выдержала. Моталась долго, но мы не голодали: птицы слетались сотнями, суши почти не осталось...
      Скоро вездеход резво покатился каменистой степью, и Шаршу вдруг спросил, есть ли на барже зубная паста или хотя бы порошок? А то мылом чистит, да и мыла уже осталось полтора бруска.
      Дворец Шаршу. Да, самый настоящий дворец! Врачу повезло: потоп не пощадил никого в штабе сектора, беспомощно торчали лопасти затянутых илом "стрекоз", Теперь возле кирпичного двухэтажного дома фруктовый сад и квадратная утоптанная площадка, глиняная стена, капитальные ворота с медными шляпками гвоздей. На холмах вокруг вырыты норы - это жилища родов, собравшихся после потопа под руку доброго бога Энки. Отдельно, в раме прудов и колосящихся полей, низкий, крытый тростником дом. Там живут царь Кси-Су, его жена - верховная жрица Уму и их большеглазый отпрыск, некогда спасенный Шаршу от змеиного яда. У царя есть двор и войско.
      В пору великой жары, когда набухает завязь на плодовых деревьях, Вирайя увидел, как по дороге от холмов четверо воинов гнали связанного, зло огрызавшегося человека. Тощая собака бежала следом, обнюхивая следы.
      - Это вор, - сказал Шаршу. Сидя рядом с архитектором на балконе, он потягивал молоко из кружки. За отсутствием льда молоко охлаждали в колодце. - Он уводил и поедал царских коз, теперь ему отрубят голову.
      Воины свернули на широкую полевую тропу. Встречные водоносы с кувшинами на шесте через плечо возбужденно залопотали, сторонясь. Один из них плюнул на связанного.
      Затылку Вирайи вдруг стало холодно. Он обернулся. В дверном проеме стояла Ориана с вазой в руках - она ходила за водой для срезанных цветов.
      ...Ведомый бессознательной тревогой, Вирайя догнал Ориану ночью по дороге к заливу. Одетая в мешковатые брюки и непомерно широкую куртку со множеством карманов,- подарки Шаршу,- женщина быстро шла, повесив на плечо брезентовую сумку. Под неестественно крупными и чистыми звездами, будто рыдая, перекликались гиены. Морская свежесть охлаждала пустыню.
      - Я хочу жить одна, - сказала Ориана, не вырываясь из рук Вирайи, но и не трогаясь в обратном направлении. - Много ли мне надо? Буду ловить рыбу. Заведу козу.
      - Но почему, почему ты так решила?
      - Я становлюсь плохой. Плохой! - упрямо повторяла она. - Мой отец был Избранный, его казнили за то, что он имел ребенка с коротконосой... моей матерью... и ее тоже... Наверное, это от отца. Мне начинает нравиться, когда мне кланяются, подают еду, стелют постель. Скоро мне захочется наказать кого-нибудь... а ведь я такая же, как эти люди.
      - Не оставляй нас,- сказал ей Вирайя. И добавил неожиданно для себя:-Может быть, скоро мы уйдем. Вместе.
      Главный разговор состоялся у Вирайи с Шаршу позднее, в бывшем кабинете командующего сектором. Шаршу собрал сюда все уцелевшие книги, полированный, крытый замшей стол о восьми ящиках, трюмо с инкрустированным подзеркальником, широченный диван с зеркалом в деревянной спинке и невинно-лазоревыми валиками.
      К тому времени произошли важные события. Аштор, смерти которой ожидали со дня на день, начала потихоньку поправляться. Появились даже новые волосы, редкие, как младенческий пушок. Не проходили только безволие и вялость. Все так же механически ела она из рук Орианы, гуляла, едва переставляя ноги и опираясь на чье-нибудь плечо, вокруг дворца, почти не разговаривала. Зато бедняга пилот стал жаловаться на боли в груди, слег и угас за время, меньшее, чем требуется богу-разрушителю на превращение из тоненького серпа в серебряное блюдо. Шаршу знал, чем болен Вестник,ужасная опухоль в легком,- но не мог помочь. Его аптека была убогой и состояла в основном из местных трав.
      Говорили они глубокой ночью, выколачивая пепел из трубок на бронзовую пепельницу в виде виноградного листа - память о невозвратных временах. Чадящим, рыжим, пахучим светом пятнала комнату масляная лампада. Аккумуляторы предназначались только для вездехода. Шаршу невесело шутил: "Когда будет на исходе последний аккумулятор, мы зажжем все лампы в доме, попрощаемся с электричеством".
      - Ты себе представляешь, что это такое - новое плавание?
      - Представляю,- кивнул Вирайя. Мгновенной вереницей пронеслось перед ним пережитое в море: палящие полудни и горячие капли из опреснителя, неожиданно хлесткий, как пощечина великана, удар штормового гребня, отчаянный скрип и пляска баржи в котле ночных бурь и те невообразимо жуткие минуты, когда кажется, что двигатель захлебнулся. Собравшись с духом, он сказал как можно беспечнее:- Конечно, представляю.
      - Ну, и куда же ты поплывешь, сумасшедший человек?
      - Вот этого не знаю. Но здесь мне тяжело. Мы опять стали Избранными нашим именем правят, присваивают себе стада и поля, рубят головы непокорным. Извини, но я не могу сидеть здесь до самой смерти, считать оставшиеся спички и куски мыла и принимать дань от племен...
      - А чего же ты хочешь, Вирайя? Ты знаешь, я сам всегда был за равенство, за человечность, но... Мы пока что самые образованные, самые развитые люди на Земле. Значит, именно мы дадим коротконосым понятия о законах, морали. Чтобы они больше не убивали друг друга, не угоняли скот и женщин, вместе вспахивали поле. При их вопиющей дикости, которой хватит еще на тысячелетия, что иное, кроме религиозного запрета и крепкой власти, заставит их работать на пользу всей общины?
      - Но ведь так рассуждает и Черный Орден, Шаршу! Конечно, гораздо легче управлять, когда тебя чтут, как божество, а твоих ближайших помощников наделяют правами царей.
      - А почему бы и нет, если божество старается творить только добро, если оно учит царей справедливости? Орден стремился сосредоточить всю власть и знания в своих руках - мы же будем делиться всем, что знаем сами, и поможем племенам устроить самоуправление.
      - Неубедительно, Шаршу. Поначалу они станут выбирать правителями тех, кто угоден нам. А после нашей смерти власть захватят самые сильные и жестокие, и объявят свои кровавые прихоти волей богов, ушедших на небо, и будут приносить человеческие жертвы перед твоим алтарем. Ты не воспитаешь народ, а приучишь к слепому повиновению, твои помощники научатся безнаказанным расправам. Стоит убрать твою личную, собственную справедливость - и останется тирания. Новый Орден, ранги посвящения...
      - Ты очень повзрослел, друг мой.
      - Возможно. Но первые слова правды, которые заставили меня задуматься, я услышал от тебя. В твоем столичном доме. Когда ты защищал человеческое достоинство раба.
      - Я и сейчас его защищаю. Каждый будет находиться под охраной закона. Вместо рабовладельцев и рабов - отцы и дети!
      - Отцы с топором и плахой... У твоих "детей" появятся рабы, Шаршу. Они начнут покорять другие народы. Когда-нибудь они додумаются до Сестры Смерти. И, может быть, истребят все живое на Земле.
      - А можно узнать, что собираешься сделать ты, Вирайя?! - как когда-то в своем салоне на горе Висячих Садов, загорелся, стал повышать голос Шаршу.- Приплыть куда-нибудь в другую страну, найти некое первозданно-наивное племя и сделать его людей совершенными? Чтобы они не знали ни власти, ни собственности, ни преступлений, порождаемых ею? Чтобы ими руководили только любовь, и совесть, и не знаю, что еще?! Ну да, они затвердят, как молитву, твои благородные фразы и будут делать все так, как нравится белому богу из-за моря, и напишут священные Книги для потомков. А позже? Как ты сказал мне - после твоей смерти? Через сто лет, через пятьсот? Разве сильным той страны не захочется иметь побольше стад, и хлеба, и слуг, чтобы удовлетворять капризы плоти, жить на зависть соседу? Разве они не начнут войны и не станут казнить непокорных; не будут досыта кормить умных рабов, чтобы те придумывали для них наслаждения и новое оружие? И возвышенный дух твоих законов будет растоптан, а буква - заучена наизусть, и лицемеры будут цитировать тебя, оправдывая любую гнусность!
      - Вероятно, ты прав,- после долгой паузы сказал Вирайя.- Но все-таки что-нибудь уцелеет, я уверен. Хотя бы некоторые справедливые законы. И это даже не самое главное. Наши лучшие слова, Шаршу, будут завещаны детям и внукам. Деды расскажут о добрых временах, когда было меньше слез и насилия. Эти сказки повторят на каторжных работах, на солдатском привале. Приукрасят собственными вымыслами и передадут дальше, дальше... Пока не исполнится мера зла на Земле; пока нашим бесконечно далеким потомкам не удастся построить лучший, святой мир. Я не знаю, как они это сделают, но они обязательно сделают, и их будут вдохновлять мифы... пересказы наших с тобой дел и мыслей. Значит, и мы будем участвовать в строительстве нового мира.
      Вирайя встал и выбил горячий пепел из трубки. Шаршу, как завороженный, следил за искрами. Вот умерла и последняя...
      - Когда-то я думал, что человек - это мягкий воск, - задумчиво сказал архитектор. - Можно лепить из него что угодно. Это в общем правильно. Только человеческий воск твердеет и становится прочнее любой стали. Помнишь, как умирал наш пилот? Его мучило одно, только одно. Нет, не собственная судьба: он понимал, что обречен. Другое. Он держал меня за руку и лихорадочно твердил, чтобы я покаялся. Он, повидавший гибель мира, обожженный и отравленный Сестрой Смерти, так ничему и не научился и молил меня отправиться назад, в Меру, припасть к стопам живого бога. Всемилостивый Круг простит! Да, нельзя, Шаршу, нельзя делать из человека раба!
      - А как с ней? - спросил из полутьмы печальный высоколобый Энки.
      - Я любил ее... и люблю... Но моя теперешняя дорога - не для нее. Может быть, тебе удастся ее полностью вылечить, вернуть былую красоту. Аштор будет доброй богиней...
      Шаршу потупился, словно не в силах был смотреть в глаза друга. Архитектору почудилась мелькнувшая на лице Энки смущенная радость. Вирайя растроганно вздохнул. Не было ни огорчения, ни ревности. Как хорошо, что, невзирая на самые кошмарные испытания, живет сердце человеческое.
      ...Скрипит старушка баржа, отползает все дальше от причала. Уже не крикнешь, не попрощаешься с Шаршу. На новой рее - грязно-серая колбаса, перетянутая веревками. Это парус, сделанный из чехла транспортера на случай, если откажет ветеран-движок или окончится где-нибудь посреди океана скупо отмерянное топливо.
      Он не нашел в себе мужества попрощаться с Аштор. Вечером посидел рядом с ее постелью, держа изможденную пятнистую руку и болтая о разных пустяках. Она не отвечала, не улыбалась, и тусклым был свет хризолитовых глаз. Смерть при жизни... Печать Сестры Смерти... Пройдет ли это когда-нибудь? Вирайя поцеловал ее в сухой лоб и вышел, сдерживая рыдания.
      Позже он попросил Шаршу дать больной сильное снотворное. Чтобы проснулась, когда баржа будет уже далеко от берега.
      Вирайя стоит за штурвалом, расставив ноги для упора - высокий, худой, как мачта, в изношенной черной орденской рубахе. Ветер ерошит каштановые волосы, косматит светлую мягкую бородку; близко сидящие светло-серые глаза на худом, крупно вылепленном лице прищурены от встречного ветра. Его лицо кажется решительным и вдохновенным.
      Баржа приближается к устью реки. Уже видна за серыми водами дельты пронзительно-синяя полоса моря.
      Рядом с Вирайей стоит Ориана, огненный факел на фоне шальной синевы. Густые ресницы по обыкновению кротко опущены, но быстрый взгляд лукав и загадочен, как грядущее.
      Эпилог
      Знай, что в древние века весь этот район земли, который ты видишь, был огромными горами, покрытыми зарослями, и люди в те времена жили как неразумные звери и животные, без религии и порядка, без селений и домов, не возделывая и не засевая землю, не одеваясь и не прикрывая свое тело, потому что они не умели обрабатывать ни хлопок, ни шерсть, чтобы делать одежду. Они жили парами, по трое, как им случалось соединиться вместе, в пещерах и расщелинах скал и в ямах в земле; словно животные, ели полевую траву, и корни деревьев, и дикие фрукты, которыми они пользовались, и человеческое мясо...
      Наш отец Солнце, видя людей такими, как я тебе сказал, огорчился и проникся к ним сожалением и направил он с неба на землю одного сына и одну дочь из своих детей, чтобы они наставили их на путь познания нашего отца Солнца... и чтобы они дали им заветы и законы, с которыми они бы жили как здравомыслящие и благовоспитанные люди, чтобы они жили в населенных селениях и домах, умели бы обрабатывать землю, выращивать растения и злаки, растить скот и пользоваться им и плодами, как разумные люди, а не как звери...
      ...Началось заселение этого нашего имперского города, разделенного на две части... Это разделение города не означало, что жители одной его части имели бы преимущества над жителями другой половины в обязанностях и в привилегиях,- они все были равны, как братья, дети одного отца и одной матери...
      ...Вместе с обучением своих вассалов возделыванию земли, и строительству домов, и другим остальным вещам, необходимым для человеческой жизни, он (сын Солнца - А. Д.) обучил их благовоспитанности, содружеству и братству, которые они должны были проявлять в отношениях друг с другом, в соответствии с тем, чему учили их разум и закон природы, весьма успешно убеждая их, что для того, чтобы между ними царил бы вечный мир и согласие и не рождались бы гнев и страсти, следует для другого делать то, что ты желаешь для себя, ибо нельзя позволять себе для себя хотеть один закон, а для других - другой. В особенности он приказал проявлять всеобщее уважение в отношении к женщинам и дочерям, потому что касательно женщин у них царили самые варварские из всех пороки. Он... приказал иметь не более одной жены... и чтобы женились после двадцати лет и старше, чтобы они уже могли бы сами управлять своими домами и работать в своих поместьях...
      Того, кто больше трудился для покорения индейцев, проявив себя более приветливым, мягким и благочестивым человеком, большим другом к общему добру,- их он сделал господами над всеми остальными, чтобы они обучали их как отцы сыновей...
      Он приказал, чтобы плоды, которые собирали в каждом селении, хранились бы вместе, чтобы каждому дать то, в чем он нуждался, пока не появится возможность дать землю каждому индейцу...
      ...Никакая вещь не продавалась и не покупалась за серебро или золото и ими не расплачивались с воинами, не расходовали их, чтобы помочь решить какую-нибудь нужду, которая у них возникала - и поэтому они считали их ненужной вещью, которую нельзя было съесть или купить на нее еду. Они ценили их только за их красоту и блеск, используя для украшения...
      В каждом селении, большом или маленьком, имелось два хранилища: в одном складывалось продовольствие для помощи местным жителям на случай бесплодных годов; в другом - находились урожаи Солнца и Инки. Другие хранилища находились вдоль королевских дорог, через каждые три лиги...
      В должное время они стригли скот и каждому давали шерсть для пряжи и изготовления одежды для себя, детей и жены...
      Индейцы на свой манер исполняли ту столь высокую заповедь не иметь собственности... В своем государстве инки также не забывали о путниках, ибо по их приказу построили на всех королевских и обычных дорогах гостиные дома, где путникам давали из королевских хранилищ, которые имелись во всех селениях, еду и все необходимое в дорогу, а если они заболевали, их лечили с великой заботой и уходом.
      Они называли общим законом тот, который приказывал, чтобы индейцы приходили сообща (исключая стариков, детей и больных) строить и делать то, что касалось государства...
      Они называли законом братства тот, который приказывал, чтобы все жители каждого селения помогали бы друг другу обрабатывать и засеивать земли, и собирать урожай, и строить их дома, и делать другие вещи подобного же рода, что не требовало никакой оплаты. Периодически они сменялись на той работе, чтобы чередовались работа и отдых...
      Закон в пользу тех, кого называли бедняками, обязывал, чтобы слепых, немых и хромых, паралитиков, дряхлых стариков и старух, больных долгой болезнью и других немощных, которые не могли обрабатывать свои земли, одеваться и кормиться своими руками и трудом, чтобы всех их кормили бы из общественных хранилищ. Также имелся у них закон, который приказывал из тех же общественных хранилищ обеспечивать гостей, которых они принимали, чужестранцев...
      ...Никто не пребывал в праздности... Люди, пока они были здоровы, занимались каждый своей работой ради своего блага, и среди них считалось великим позором и бесчестием, когда кого-нибудь публично наказывали за безделие.
      ...Определенные судьи... или их исполнители часто посещали дома, чтобы узнать, внимательно ли и заботливо относится к своим домашним делам как мужчина, так и женщина, и послушны ли, усердны и заняты ли работой дети...
      По этой причине имелось такое изобилие в вещах. необходимых для человеческой жизни, что их раздавали почти бесплатно и даже те из них, которые и сегодня так ценятся...
      Инка Гарсиласо де ла Бега,
      "История государства инков", 1609 г.