– Здорово, друг ситный! Тебя-то мне и надо!
      Сам чувствуя, сколь надменно звучит моя речь с высоты седла, тем не менее спросил я Бобра, что за нашествие он учиняет со своими товарищами на места, от Киева неблизкие, и отчего все они вооружены. На что, по пистолетной кобуре себя лихо хлопнув, старый приятель мой ответствовал, что-де боевые отряды княжьих гридней, воеводою ведомые, по решению боярской думы "Святой Руси" земли Черниговские занять намерены, яко древле Киевскому столу принадлежавшие, и тем кордоны державы восстановить. Сюда же, к нашему имению, наведались неинако потому, что ласкались надеждою обрести тут без меры провианта.
      Тем временем новые грузовики и воинство велосипедное, песни оравшее, мимо нас тащились. Сколь велико было чувство вины моей, когда я речи Бобра слушал, и выразить не можно; должно быть, кровь бросилась в лицо мне, ибо щекам стало жарко. Слава Богу, что Лиза сего не заметила, поскольку с удивлением и нараставшим уже гневом Боброву честохвальству внимала:
      – Конечно, сценарии писать – дело клевое, я сам этому полжизни отдал. Но, понимаешь, время такое: когда говорят пушки, музы безмолвствуют, хехе! Начато, понимаешь, восстановление Киевской Руси; можно сказать, своими руками творим историю!.. Но ты, брат, не тушуйся, да и ты не бойся, подруга, ежели, конечно, с ним. Я тут, можно сказать, лицо не последнее…
      При сих словах Бобер приосанился и как бы невольно на пышную кавалерию глянул, в виде креста с эмалевыми медальонами, грудь его украшавшую.
      – Уже, между прочим, боярин, и на выборы в князья Киевские записан кандидатом!.. Могу посодействовать, чтобы ты, понимаешь, стал… ну, хоть комендантом дворца, что ли! Останешься, можно сказать, при самом корыте…
      Вот тут уж Лиза моя на меня взглянула искательно, ожидая достойной сему искусителю отповеди. Хотя приятельство многолетнее мешало дать Бобру изрядную таску, все же собрался я с духом и самым грозным образом велел ему убираться, на что он, в миг единый побагровев и глаза выпучив подобно раку, за кобуру свою схватился.
      Не успел я и вздохнуть, как Елизавета моя хлыстом наотмашь ударила Бобра по лицу, так что у того разом вспух пребольшой рубец, и Чайку свою повернула обратно к парку. Дав коням нашим шенкеля, понеслись мы прочь от аллеи, причем разумные сии животные сами находили лучший путь меж стволами. Вослед же нам полетела Боброва матерная брань, подкрепленная затем тщетною, по счастью, стрельбою, а также и автоматными очередями, выпущенными, должно быть, кем-то из велосипедистов, но лишь отбившими щепки от стволов.
      Стремясь изо всех сил поскорее достигнуть дворца, дабы предупредить наших, еще толком неведомых мне хозяев о нашествии, я сам выкладывался и чуть было не загнал верного, уже сильно хрипевшего Шута. Вдруг на скаку Лиза ко мне обернулась, пораженная; тотчас и меня власно как оглумило… Раздался прегромкий барабанный бой, и замелькали перед нами зеленые мундиры. Всю главную аллею заняв и междерев по обе стороны от нее шагая, быстрым маршем наступал целый солдатский полк, проскакивали на конях офицеры, ездовые нахлестывали мохноногих битюгов, кои дружно волокли полковые пушки. Откуда воинство сие взялось, когда доселе стояло в усадьбе не более полуроты, было мне невдомек. Невольно общим движением увлеченные, повернули и мы за полком.
      Скоро показались окраскою с ящерицами сходные гридни: со всех сторон обойдя церковь и прячась кто за колоннами, кто подле часовен, автоматный огонь уже вели по приближающемуся полку, а с грузовиков, подалее поставленных, стреляли два миномета, впрочем, более дыму и грохоту производя, нежели урону нашим.
      Но вот сей полк, поперечной каштановой аллеи достигнув, вмиг вытянувшись и пришедши в размер, с ходу дал залп столь меткий, что, по-моему, не менее трети гридней повалилось не то ранеными и убитыми, не то просто со страху; во всяком случае, почти ни одним выстрелом отвечено не было. Наши же, не останавливаясь, наступать продолжали и, зарядивши на походе свои ружья и подошед еще ближе, произвели другой порядочный залп всею первою линией. Но и с той стороны, опомнившись, киевляне преужасный огонь подняли. Увидели мы впервые, как один из наших офицеров, будучи прострелен, стремглав летел с лошади на землю; другой выбегал из фрунта и, от ран ослабевши, не мог более держаться на ногах, но падал; тащили убитых, инде вели под руки израненных.
      Нежданно уразумел я вполне, что с той и другой стороны употреблялись пули и огнеприпасы настоящие. Ясное дело, что дружки Бобровы не холостыми патронами стреляли; но наши, деликатно массовкою называемые! Неужто, о приближении гридней узнавши, некто воистину всесильный успел массовку сию до численности полка довести и подлинными пушками и мелким ружьем снабдить?! Но ведь сие означало бы, что помимо уже не десятков, но многих сотен мундиров, сапог, киверов, провианта для войска и фуражу для лошадей, спонсор наш "ЕИВ" возмог и порох, и ядра в миг единый поставить в усадьбу в огромном количестве! Во имя чего же все сие вершится? Неужто под машкерадом "Астреи", видеозаписи мнимой, некий переворот готовится, смена власти… сказать вернее – смена безвластья хоть какою-нибудь властию? Кто, под тремя литерами сокрытый, на таковую затею столь знатно поубытчился? И неужто, дабы заговор сей успел, в подробнейшие далекой старины приметы его облекать было надобно?..
      Трудно нам с Лизой было поджав руки смотреть, как гибнут наши товарищи; махнув мне, спрыгнула она с лошади, я за женою последовал незамедлительно, и сквозь все гуще стелющийся дым начали мы пробираться ближе к фрунту, колеблясь между страхом гибели и надеждою присоединиться к сражающимся. Зная довольно нрав Елизаветы, и не помышлял я отговорить оную от участия в баталии и в безопасном месте оставить, но лишь молча положил себе в случае надобности собою прикрыть.
      Тут средь беспорядочной и беспрерывной стрельбы, в коей нельзя уже было различить неприятельской от нашей, послышался особливый звук тяжелых пушек, видимо, за сие время развернутых и заряженных. И, надо думать, столь велико было мастерство наших канониров, что первыми же ядрами были поражены грузовики, и на месте оных лишь огонь с дымом взвились тучами. Сим гридни в толикое замешательство повергнуты были, что от церкви дружно опрометью бросились и, велосипеды свои похватав, в момент позицию оставили.
      Увы, – Шут мой, громом пушечным немало напуганный, на дыбы вставши, меня из седла легко выбросил; и таково неудачно я наземь упал, что, хотя члены мои повреждены не были, но в кармане камзола треск предательский раздался… Горе! Лучше уж мне было бы и с рукою в гипсе походить, нежели очки свои единственные, никакою силою не возобновимые, столь глупо утратить!
      Однако же, боясь за Елизавету, быстро собрался я с духом и вскочил, дабы кобылу ее гарцующую под уздцы схватить и твердыми словами успокоить. Но сим мужественные мои поступки не окончились. Когда двое гридней на велосипедах, кусты проломивши, дуром на нас напоролись, я без промедления ближнего ткнул шпагою, отчего оный бездыханным свалился; другой вскинул было автомат, но Лиза на него наехала, и с велосипедом он рухнул, после чего я у оного Аники-воина оружие отнял и добрым пинком его проводил.
      Стоя над телом мною только что убитого человека и какими-то прибаутками ободряя взволнованную Лизу, думал я: что бы я делал нынче, оставаясь прежним киевлянином, слабым да трусливым? В сих листьях опавших лежал бы, лицом зарывшись и пули в спину ожидая? Ныне же готов был в случае надобности и жену свою, пущай и не вовсе подлинную, грудью заслонить, истинно чувствуя себя дворянином…
      Перестрелка, близ церкви поутихшая, внизу у большого тракта возобновилась, хотя оной мы и не видели; позднее узнали мы, что гридни, ретируясь, при самой дороге столкнулись с эскадроном кирасирским, коий в помощь нашим углубленною дефилеею подскакал, что к известным белым воротам вела. Оная стычка почти полным истреблением нападавших закончилась, даже и последние машины были потеряны, кирасирами сожженные.
      Заметив подле одной из часовен, несколько ядрами попорченной, лежа в грязи шевелящегося человека, предложил я Лизе подъехать, дабы оному оказать помощь. Каково же было смятение наше, когда в раненом узнали мы Бобра, сплошь кровью обагренного и едва уже дыхание имевшего! Сей человек, столь низко меня предавший, дивную сию усадьбу обрекший разорительному нашествию,– однако же и давним товарищем моим был, в наихудшие годы жизни со мною одиночество разделявшим!..
      Как бы то ни было, сошли мы с коней, дабы раненого поднять и, буде сие возможно, на седле во дворец к кудеснику-хирургу для излечения доставить. Но, приблизясь, заметили в руке Бобра, власно как окостеневшей, зажатый пистолет.
      Претило мне совершать насилие над человеком раненым, ослабелым; но приметив, как шевельнулась рука оного с оружием, ствол будто бы в нас устремляя, невольно я схватился за автомат.
      – Спокойно, старый! – тяжко дыша, едва усилился выговорить Бобер.– Живите дружно, ребятки, берегите друг друга. А я, понимаете, порезвился, и хватит. Вот, думал под конец всем дать копоти, а вышла полная лажа… Обрыдло все, жить незачем. Все дерьмо, кроме мочи…
      Сказавши так, Бобер с нежданною резвостию дуло уткнул себе в рот, и не успели мы даже вскрикнуть, как злосчастный мой конфидент спустил курок.
      Добро, что спохватился я Лизе ладонью закрыть глаза, дабы от кровавого зрелища избавить; вся она дрожала и готова была расплакаться.
      Уже подсаживал я возлюбленную мою в седло, когда застучали дружно копыта, и, оборотясь, увидели мы всадника преважного, в мундире генеральском с голубою Андреевскою кавалериею через грудь, шагом ехавшего к нам в окружении свиты штаб-офицеров. Не без труда узнал я в сем военачальнике того самого седого старика, коий в Киеве являлся мне жалким бродягою, на свадьбе с Лизою предстал почетным гостем, а теперь несомненно водительствовал сим, власно как с неба свалившимся полком. Подумалось мне, не есть ли сие тот самый таинственный Режиссер, скорее судьбы наши направлявший, нежели видеофильма мнимую запись?..
      Почтительно приветствовав сего генерала, как старшего и званием, и летами, поехали мы рядом главною аллеею, причем среди офицеров с приязнню увидел я Никиту, коий, порохом опаленный и с рукою на перевязи, превесело мне моргнул.
      Покуда мы добрались до дворца, свечерело, и туман озерный, как водилось, густою пеленою наполз на чернеющие рощи. Сойдя с коней, позволили мы слугам увести оных; тогда старый генерал, прервав некое забавное повествование, Лизе моей руку поцеловал и молвил:
      – Прошу у вас, сударыня, позволения – для беседы важной, хотя и недолгой, супруга вашего похитить. Вы же, господа, можете быть свободны, благодарю всех за службу.
      Последние слова к офицерам относились; оные, честь отдав, разошлись восвояси, Никита же Лизу увел, коя на прощанье тревожный взгляд бросила, полагая, что генерал, быть может, за некое упущение тазать меня будет или же инако свой гнев проявит. Но старец таковым величавым и ласковым жестом ея успокоил, что куда и тревога Лизина девалась…
      Винтовою железною лестницею генерал провел меня во второй этаж ко дворцу пристроенной башни, где устроен был покой круглый, весь коврами устеленный и турецкими подушками, гораздо лучше кресел для неги приспособленными. Горели там свечи в шандалах, имелись загодя приготовленные трубки, бутыль с вином и все, что потребно для дружеской конфиденции. Можно было подумать, что старец сей и битву заранее предвидел сегодняшнюю, и счастливый для "Астреи" исход оного сражения, и нашу последующую встречу.
      Гостеприимным жестом меня от излишней церемонности освободив, хозяин пригласил сесть на низкую оттоманку. Хлопок его в ладоши, будто на театре демона из преисподней, из нижнего этажа казачка вызвал, с двумя готовыми чашками кофею и на том же подносе разожженным трутом.
      Итак, отхлебнув крепкого кофею и закуривши, мы с генералом улыбнулись друг другу уже почти приятельски, и вельможа сей для начала мне поведал, что "Астреи" щедрая покровительница, под литерами "ЕИВ" сокрытая, суть не фирма, но женского полу владетельная особа, из фунта кофею лишь малую чашечку для своих ночных бдений вываривает, отчего иные угощенные ею персоны мало не в оглум приходят.
      Нечто припомнилось мне, из истории российской ведомое, но высказать сию догадку я не осмелился. Однако генерал, наклонением головы и опусканием ресниц давши понять, что без слов меня разумеет, приветливо молвил:
      – Вижу, сударь, что к понимаю истины с нами происходящего вы сами уже довольно приблизились. И вправду, никакой видеофильм в поместье моем не записывают; но творится здесь иное, несравненно важнейшее…
      "В поместье моем" – нечувствительно во мне откликнулся некий, власно как чужой голос: наконец-то все на места свои становилось, хотя и новыми загадками паче прежнего обрастало! Генерал же тем временем спокойно продолжал:
      – Вы, сударь, к тем немногим людям принадлежите, кои, будучи неким поручением озадачены, лишь тогда оное исполнить могут, когда о целях его достаточно осведомлены. Посему, впрямую права не имея вас во многое посвящать, иным образом дам вам понять, к чему мы все здесь призваны…
      Отложивши трубку, генерал место свое покинул – притом заметил я, что косвенно поглядывает он на цыферблат больших с маятником часов, у стены поставленных. Вернулся хозяин мой с книгою добротного старинного облика, с позолоченным обрезом, при виде коей ощутил я боль пренеприятного напоминания… Очки! В волнении после боя и при беседе сей с таинственным вельможею об оных призабыв, ныне полез я в карман – и лишь обломки безвозвратно погибшей оправы да куски стекол извлек на свет Божий. Итак, драгоценной для меня способности читать и писать лишен я был надолго, если не навеки.
      Изо всех сил сдерживаемого мною отчаяния моего как бы не замечая, генерал страницу некую открыл, матерчатою вышитою закладкою заложенную, и любезно к глазам моим поднес. Но каково же было мое восторженное изумление, когда вдруг ясно, власно как в юные годы, и безо всяких очков прочитал я строки: "И воззрел Господь Бог на землю, и вот, она растленна: ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лицо Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли".
      Значения не придав и радостной свершившейся во мне перемене, собеседник мой вновь ласково ко мне обратился:
      – Помните вы, без сомнения, как за грехи многие покарал Господь наш род людской потопом. Но как сие ни прискорбно, с той поры люди не токмо от грехов очиститься не сумели, презрев даже искупительную жертву Спасителя, но к таковому развращению и падению нравов пришли, что и времена Ноевы пред нынешними показались бы праведными. Отчего же, спросите вы, долготерпению Господню конец не приходит, и накопление пороков и злодейств наших Судным днем не завершается? Иному ответил бы паки словами из Писания: неисповедимы пути Господни. Вам же открою прочим неведомое…
      Ко мне чуть склонясь, понизил старец голос до шепота, и оттого вдруг затрепетал я, как бы ветром холодным насквозь пронизанный.
      – За истекшие со времен ветхозаветных тысячелетия сам Господь изменился – и уже ни Своею десницею, ни чрез ангелов Своих не поражает народы смертию. Впрочем, может статься, что и сами люди, по природе суть двойственные, помимо зла столь много сокровищ духовных поднакопили, что Господу угодно в сей раз оказать нам милость…
      – Какую же?! – губами коснеющими вопросил я, уже догадываясь, каков будет ответ.
      – С некоторого дня начиная, одному Вседержителю ведомого, грехи людские начали умножаться вдесятеро противу прежнего. И вот, любя творение Свое – род Адамов, решил Он дозволить нам еще раз…
      Нежданно хозяин на часы свои вновь оглянулся, фарфоровыми нимфами и амурами изукрашенные, и, речь свою прервав, с подушек легко поднялся. Пришлось нехотя и мне вскочить.
      – Простите великодушно, сударь, – молвил старик, видимое волнение являя,– но нынче мы с вами расстаться должны немедля. Ласкаюсь надеждою вскоре беседу нашу приятную продолжить.
      К флигелю своему через двор перейдя, невольно оборотился я – и увидел, что из окон башни не свечной желтый свет исходит, но, как и в прошедшие некоторые вечера и ночи, белое дивное сияние, самую чистую радость и покой дарующее. Каковы же были гости, навещавшие в сии часы старого генерала, мне лишь догадки оставалось строить…
      Престранною показалась мне сия ночь, неким грозным предчувствием наполненная; не сумев уснуть, покинул я свою комнату. Долго бродил темным парком, лишь неровно чрез окна домов освещенным, покуда не очутился на краю знакомого поля, где вчера немногие пучки сухих стеблей кукурузы еще находились. Теперь же и оные были сплошь вытоптаны, ибо вся местность являла собою один сплошной бивак, красным светом костров залитый. Видел я ближайший ближний гвардейский бекет, палаток ряды воинских и ружья в козлах; тут, невзирая на полуночный час, ординарец проскакивал с пакетом, там солдаты, у огня севши в кружок и закусывая, точили нескончаемые колты. Инде перетаскивали картузы с порохом, повар же отгонял от разделываемой туши стаю одичалых бродячих, из нового времени, собак.
      На тропинке боковой, между акациями шедшей, разминулся я с двумя офицерами, вежливо пальцы к треуголкам приложившими. Решительно всех бежал сон в эту ночь… Удаляясь уже, поймал я одним из двоих отчетливо сказанную фразу:
      – Hierj`ai fai топ testament.
      Другой же возразил на сие:
      – IL те semble qie c`est топ anniversair dem ain…
      "Вчера сделал я свое завещание.– А мне сдается, что завтра мой день рождения", – мигом перевел я для себя – и уж вовсе с какою-то обреченностью понял, что мне теперь ведом язык французский, никогда ранее мною не изучаемый…
      О Боже, что творится со мною, отчего колотит меня, власно как в лихорадке, и нестерпимо теснит мою грудь – думал я, бродя дальними аллеями, покуда не ободняло и чистая синева, вместе с туманом дворец пред рассветом залившая, веселыми розовыми бликами на белизне колонн не сменилась…
      Невесть откуда, странные мысли являлись мне тем утром. Мнилось, будто читывал я когда-то некоего сказочника, аглицкого, что ли, коий о машине повествовал, могущей человека, по желанию оного, в минувшее возвращать, либо забрасывать в грядущее. Однако же, машина та была малой, вроде самоката, и одного лишь взять могла; но не соорудил ли кто теперь втайне подобную же, токмо способную хоть весь белый свет вернуть вспять лет на двести, дабы род людской свой путь вновь повторил, прежних грехов и ошибок избегая?.. Машину же сию и не на земле нашей могли сотворить: в ином месте, блазнилось, встречал я фантазию про жителей дальних звезд, вельми мудрых и противу нас, человеков, несомненно, во всем сильнейших, паче же в механике…
      Но тут, замечтавшись, влетел я в мокрые от росы лопухи, и мысли мои досужие прервались со стыдом и досадою. Как же в прямом промысле Господнем посмел я усомниться, взамен оного пустые фантазии полагая! "Прости меня, Боже, лукавого раба Твоего!" – в голос сказал я, перекрестился и зашагал веселее.
      Подошед к воротам нашим со вздыбленными львами, у ограды обрел я топчущимся от холода любезного шурина моего, Михаила.
      В первое время одежда его показалась мне прямо шутовскою – штаны синие линялые, грубо связанная фуфайка… У ног стояла сума, весьма туго набитая.
      Памятуя о нашей с оным суспиции, сухо поклонился я Михаилу и хотел было к себе проследовать, но он подобострастно наперед забежал и вскричал, руки раскрыв как бы для объятия:
      – Старик, ну что ты, в самом деле?! Давай хоть попрощаемся по-человечески, может, и не увидимся больше!..
      – Уезжаешь, стало быть?
      – Ага! – закивал он головою.– Расчет получен полный, могу открывать свое дело – хоть кафе, хоть магазинчик… Теперь сам себе голова, и пошли они все в ж…!
      Ощущая к оному брезгливое отвращение, власно как к скользкому земноводному, но все же не желая на приветливое Михаила обращение отвечать злостию, я спросил:
      – Так ты в Киев собрался, чай?
      – Пока туда, а там поглядим. Короче, место себе найду.
      – А как намереваешься туда добраться?
      – Никита обещал подбросить, у него вроде там сегодня дело. Нежная рука, подобно листу, с дерева упавшему, на плечо легла мое сзади; оборотясь, увидел я Лизу, коя противу своего обычая рано встала и, пуховою шалью плечи укутав, к нам легонько подошла. Быть может, пробудила ея за меня нечувствительная тревога или же предвиденье смутное, моему подобное, – как знать! Последние слова Михайловы услышав, Лиза молвила:
      – К чему сия поспешность, друг мой? Никиты ныне в имении нет, он с вечера в отъезде; приедет и вправду скоро, но не прежде в Киев тронется, как чаю напившись. Посему тебе не торопиться пристало, но с нами сесть за стол, каковой я сейчас охотно накрою.
      Оным Лизиным предложением, не скрою, был я немало озадачен. Зная, сколь после нашей с Михаилом ссоры жена моя к названному брату своему переменилась и охладела, не постигал я, чем сие внезапное радушие вызвано. Но Лиза, невысказанный вопрос мой чутьем уловив, снова легонько плеча моего коснулась; и понял я, что с обычным своим великодушием хочет она сего слабого человека уберечь… Знать бы только, от чего!
      Михаил, впрочем, с места не трогался, безмолвствуя и голову понуро опустивши. Нечто непостижимое чудилось в сем раннем утре, с теплыми оного красками и золотистым меж деревами туманом. Все кругом было недвижно, как бы кистию живописца запечатленное, хоть бы лист единый пошевелился или же туман помянутый двинулся с места, завитки коего, вопреки воздушной природе своей, подобно каменным стояли. Также и тишина, оное чувство стократ усиливая, сохранялась полная, власно как глубоко под землею. Погодя заметил я, что и в Лизу с Михаилом сия всеобщая застылость влияет, так что беседа наша прервалась сама собою, и лишь молча гадились мы на главную аллею, как если бы из оной некое пришествие имело состояться.
      Но не пришествие узрели мы вскоре, но медлительное черной Никитиной машины приближение, наитишь аллеею к нам ехавшей, токмо едва урча. Михаил уже и сумку свою подхватил… И тут свершилось оно, с вечера душами многих предугаданное!
      Сполох блеснул над нами престрашный, как бы из громаднейшей печи огненной пламя, на целое небо полыхнувшее, бледную голубизну в расплавленную медь обративши. Не ведаю, как иные, но я подлинно ослепнул на минуту!.. Засим власно как жаркий, из груди великана исторгнутый вздох сотряс дерева, и с оных листья еще уцелевшия дождем посыпались купно с последними каштанами.
      Михаил закричал неистово, глаза свои накрепко зажмуривши и уши ладонями зажавши; но каков же был несказанный мой ужас, когда все платье на нем и волосы разом вспыхнули – и, обратясь в некий живой факел, весь он загорелся! Кожа на лице кипела пузырями… Крепко обнявши и прижимая к себе зажмурившуюся Лизу, сам я сомкнул веки и ожидал, что и мы с нею тотчас по примеру злосчастного Михаила от вздоха сего диавольского загоримся.
      Но время шло, и се – вновь шорох листьев под ногами чьими-то заслышав и воробьев всполошенных чиликанье, понял я, что чудесным образом разрушение прекратилось и мы суть спасены.
      Вновь открывши глаза, узрел я к нам подходившего целого и невредимого Обольянинова, токмо с рукою перевязанною после вчерашнего боя. Михаила же не было вовсе, хоть бы и обгорелаго или даже горсти праха; сгинул и превеликий Никитин "хорьх", притом же колеи от колес онаго, изрядною тяжестию машины на сырой земле продавленныя, в десяти шагах от нас обрывались, неинако машина восхищена была в воздух либо от жара сего растаяла… От сего всего мало рассудка не лишаясь, постиг я со всею ясностию, что мира, где на свет мне прийти довелось и сорок лет слишним прожить, хотя и довольно жестокаго и скверно устроеннаго, однако же мне кровно сродственнаго, – мира сего более не существует! Притом, вспоминая предику владельца имения, можно было и то решить, что мир сей, власно как руки на себя наложивший, гораздо был условен и театральному подобен представлению; но многия актеры вместе с ролею и жизни земныя свои окончили, нас же верховный Режиссер пощадил в своих видах для действа новаго, вернее сказать – вновь с того дня начатаго, от коего действо предшествующее уже не по пути должному пошло, но яко пред Ноевым потопом грехами нашими извращено было…
      Господи, что это еще у меня в кармане?! Едва узнав дозиметр, с ненавистью отбрасываю его прочь, и он, не коснувшись земли, исчезает. Кол тебе осиновый, проклятое, подлое время!
      Подошед, Никита разом нас обоих с Лизою молча в богатырския свои объятия сграбастал; и, признаюсь, немало утешен я был, к жесткому сукну его мундира и к кожаной перевязи щекою прижат будучи, ибо власно как от мира новаго, нарождавшегося привет и моей в оном мире необходимости признание получил.
      Заслышав по траве шаги, объятия мы разомкнули. От своего флигеля к нам спешил Георгий, впопыхах мундир свой накинувший, и Стана в утреннем капоте и чепце. Страшным сполохом оба разбужены, невольно на двор выбежали…
      Получасом позднее, уже в Никитиных покоях за чайным столом со всеми нами сидя, несколько успокоенная молвила Стана:
      – Признаюсь, други милые, доселе еще сумневалась я, не игры ли некоей все мы здесь участники? Мечталось, особа неисчислимо богатая, от времени сего тоскливаго положив отрешиться, жизнь свою сплошному театру уподобила, не фильма ради, но лишь для своей lubie… Быть может, обладай богатствами, и я бы также поступила!
      – Была игра, да окончилась! – молвил Никита с особым значением, третье пирожное себе в тарелку подкладывая.
      – Vous avez entierement raison, – откликнулся Георгий. – Я сегодня также сие уразумел, лампочек электрических нигде более не увидев, но лишь кенкеты да шандалы со свечами…
      – Ну, вот и славно. Не в электричестве счастье.
      – Никитушка, – отставив чашку свою, голосом дрогнувшим и краснея, сказала Стана. – Ты, сдается, лучше всех в обычаях века сего возвращеннаго понимаешь… Как бы нам с Жоржем скорее учинить нашу свадьбу?
      – Скорее? Но отчего же таковая спешность? – лукаво спросила Елизавета, густыми сливками чай себе сдабривая.
      Стана глаза опустила долу, за нее ответствовал Георгий:
      – Небываемое свершилось! Давно уже, для работы нашей постылой выполнения, врачи Стану суть бесплодною сделали. И вдруг неведомо как, притом что с самаго Киева мы с нею близки не были…
      Пуще зардевшись и рукавом лицо закрывая, Стана от нас отворотилась; Лиза же, в восторге полном ея обнявши, громко возгласила:
      – Ах, милочка, какую же мы тебе сделаем robe de mariee!
      – Помехи никакой не вижу, – усы подкрутивши, сказал Никита. – Хоть завтра – честным пирком да за свадебку… Вот воротится твой Жорж с войны, а ты его, уж может, уже с сынком либо с дочкою встретишь!
      – С войны?! – разом побледневши, со страхом воскликнули наши дамы.
      – Да-с… Предстоит супругам вашим, сударыни, подлинное bartemedufou. Ибо по велению Ея Императорскаго Величества, согласно приказу командующего, генерал-фельдмаршала, имеет полк наш вскорости выступить в Тавриду!..
 
Услышь, услышь, о ты, вселенна!
Победу смертных выше сил;
Внимай, Европа удивленна,
Каков сей россов подвиг был.
 
 
Языки, знайте, вразумляйтесь;
В надменных мыслях содрагайтесь;
Уверьтесь сим, что с нами Бог,
Уверьтесь, что его рукою
Один попрет вас росс войною,
Коль встать из бездны зол возмог!..
 
 
       Для не знающих французский даем переводы употребленных напоследок слов и выражений, по порядку: "прихоть"; "вы совершенно правы"; "наряд невесты"; "боевое крещение".

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ