Великие исторические персоны - Столыпин. На пути к великой России

Семейные предания и воспоминания, дневниковые записи и бережно хранимые святыни умерших сродников, их любимые молитвы, иконы, храмы и монастыри, особо почитаемые подвижниками благочестия, – все эти живые нити прошлого вплетались в жизнь новых поколений русской аристократии. Для Петра Аркадьевича такая родовая память стала бесценной сокровищницей духа, источником интуиции, указателем верной дороги и вышнего предназначения.

Род Горчаковых, из которого происходил Столыпин, вел свой отсчет от русского святого – князя Михаила Черниговского, замученного в Орде в 1246 г. «за твердое стояние за православную веру». В родовом древе П.А. Столыпина и его супруги Ольги Борисовны, урожденной Нейгардт, было немало примеров страданий до крестной смерти^[119]. Мученические кончины близких и чужих людей не раз врывались и в повседневную жизнь царя и Столыпина, вольно или невольно выводя их из мира земной суеты на путь молитвенного подвига^[120].

1 марта 1881 г. на глазах юного Ники в страшных муках умирает от ужасных ранений (взрывом раздроблены ноги) дед – император Александр II, в 1905 г. также от брошенной бомбы погибает его родной дядя – великий князь Сергей Александрович. А сколько еще было у государя подобных потерь! Гибель от рук террористов министров Д.С. Сипягина и В.К. Плеве, генерала Г.А. Мина – десятки близких по духу и преданных по службе людей, которых государь знал лично, на которых надеялся и в которых верил. Подобную горечь утрат пришлось пережить и Столыпину. В его губернаторском доме в Саратове за день до его приезда был убит бывший военный министр генерал В.В. Сахаров. Год спустя на глазах Петра Аркадьевича от взрыва на министерской даче в страшных мучениях умирали ни в чем не повинные люди. Среди тяжелораненых была и его дочь Наташа^[121].

Ужасные страдания близких и родных людей готовили царя и Столыпина к собственной Голгофе, и оба шли к ней осознанно и добровольно. Сама решимость пожертвовать собой наполняла их такой пламенной верой, такой внутренней силой, что окружающий мир, этот пропитанный грехом и пороком человеческий социум, подмявший под себя многих умных и волевых людей, не смог сокрушить их духовную твердость. «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир», – говорит Господь (Ин. 16, 33).

Время детства и юности Петра Столыпина и Николая II стали настоящей школой воспитания сердца для многих лучших представителей благородного сословия России. Благодаря нравственному воздействию родителей и родственников, преподавателей и гувернеров, духовенства и авторитетных друзей семьи, благодаря сохранению в семьях родовых традиций и ценностей уже с ранних лет Петр Столыпин и цесаревич Николай формировались как духовно сильные личности, способные к нравственному самоанализу собственных мыслей и чувств. Милостью Божьей и личному усердию они смогли развить и реализовать этот полученный нравственный капитал лучше других.

«Мне дается нелегко государственная работа, – признавался в зрелые годы Столыпин своим близким. – Иной раз она подавляет своим разнообразием: бездна вопросов, идей, какими необходимо овладеть, чтобы справиться с нею. …Усвоив предмет, я прислушиваюсь к самому себе, к мыслям, настроениям, назревшим во мне и коснувшимся моей совести. Они-то и слагают мое окончательное мнение, которое я и стремлюсь провести в жизнь»^[122].

«Я несу страшную ответственность перед Богом, – писал Николай II матери, – и готов дать Ему отчет ежеминутно, но, пока я жив, я буду поступать убежденно, как велит мне моя совесть. Я не говорю, что я всегда прав, ибо всякий человек ошибается, но мой разум говорит мне, что я должен так вести дело»^[123].

В наши дни столь идеалистическая характеристика людей, стоящих у власти, может показаться далекой от истины. Мы до сих пор не можем расстаться с мифом, что политика – дело грязное и что совестливость в политическом деятеле несовместима с теми средствами, который он выбирает на пути к собственному успеху. Но 99,9 % из всего написанного и произнесенного когда-либо Николаем II и Столыпиным напрямую свидетельствует о нравственной цельности и чистоте этих людей. Незначительные погрешности и отклонения, крайне редко встречавшиеся в их словах и делах, либо не выходили за рамки человеческой слабости, либо представляют собой моральный срыв в ответ на неблаговидные поступки других людей.

Так, в одном из писем, адресованных Ольге Борисовне, Столыпин раздраженно восклицает: «Неужели этот урод все перезабыл?»^[124] Такая реакция вызвана частым неисполнением слугой Семеном своих обязанностей, в том числе и в таком вопросе, как поиск лекарства для больного ребенка^[125]. Оправдать такое резкое выражение с точки зрения формальной морали трудно, но по-человечески понять можно.

В 1905 г. во время своих губернаторских инспекций по бунтующим саратовским деревням Столыпину не всегда удавалось по-человечески договориться с крестьянами. Порой крестьяне отвечали ему грубо и дерзко, переходя допустимую дистанцию по отношению к власти. Губернатор предпочитал не реагировать на подобную наглость, чтобы в ущерб делу не растратить и без того находящиеся на пределе духовные и физические силы. Лишь однажды, когда в селе Большая Капель крестьяне начали предъявлять губернатору невероятные требования, главным образом по съему земли в экономии княгини Гагариной, Столыпин не выдержал, называя их негодяями и мерзавцами. Как вспоминает земский начальник, присутствовавший при разговоре, «крестьяне, видимо, не ожидали этого и сразу опешили»^[126].

В одном из таких рейдов Столыпина по саратовским уездам произошел еще один инцидент, вызвавший необычную реакцию уже самого государя. В Балашовском уезде забастовали земские врачи, оставив людей без медицинской помощи. Это было вопиющим нарушением врачебной этики, клятвы Гиппократа. Спасая медиков от народной расправы, Столыпин поспешил выслать их под конвоем казаков на железнодорожную станцию. По дороге конвоиры отстегали врачей нагайками. На полях доклада губернатора Николай дал такую оценку поступку конвоиров: «Очень хорошо сделали»^[127].

В 1917 г. в революционной прессе появилось лживое сообщение о желании арестованного царя бежать вместе с семьей за границу. Революционеры коснулись самого святого – любви к Родине, и сдерживать себя царь был уже не в силах.

«Полюбуйтесь-ка, что они тут пишут… – с волнением говорил тогда государь. – Скоты! Как они смеют заявить такое!.. По себе судят!»^[128]

Эти исключительные и по-человечески оправданные срывы только доказывают, что Николай II и его премьер были живыми людьми. Основными же и устойчивыми чертами их психологического портрета оставались глубокое внутреннее спокойствие и самообладание. То, что сейчас у «культурного человека» без всякого стыда выходит наружу, в XIX в. умели держать в себе, и более того – посредством молитвы, поста и покаяния выводить за границы собственного сознания. Когда министр иностранных дел С.Д. Сазонов высказал Николаю II свое удивление по поводу того, что человек, известный своим безнравственным поведением, не вызывает раздражения императора, тот ответил: «Эту струну личного раздражения мне удалось уже давно заставить в себе совершенно замолкнуть. Раздражительностью ничему не поможешь, да к тому же от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого-нибудь другого»^[129].

Нравственная характеристика царя Николая и премьера Столыпина еще раз подтверждает прочность их политического союза. Какими бы ни были внешние обстоятельства и искусы, провоцирующие разрыв между государем и его премьером, внутренний личностный фактор всегда оставался определяющим. Единство в вере и культуре, воспитанность и интеллигентность помогали им находить в себе те независимые от внешней среды духовные силы, с помощью которых удавалось преодолевать взаимные трения и недомолвки.

Николай II, в отличие от Столыпина, не выбирал судьбу. Царское служение являлось неизбежным крестоношением каждого наследника. Царь – лицо страны, его благочестие должно быть безукоризненным. Каждое царское слово требует ясности и продуманности, каждый жест, каждый шаг – спокойствия и уверенности. Николай не имел права на ошибку, любая оплошность или неаккуратность в государственных делах могла стать притчей во языцех. Поэтому многие недостатки своих министров и собственные промахи царь не выносил на «всенародное обсуждение», а только Богу и той, которая стала одной плотью, – супруге – открывал свою душу.

В силу определенных обстоятельств Петр Аркадьевич не пошел по стопам своего отца и деда – вместо военной службы он избирает гражданскую. Окончив виленскую гимназию, в 1881 г. неожиданно для многих Столыпин поступает на физико-математический факультет Петербургского университета, где кроме физики и математики изучает химию, геологию, ботанику, зоологию, агрономию. Изучает столь прилежно и глубоко, что на одном из экзаменов разгорается диспут между ним и Д.И. Менделеевым, с увлечением задававшим молодому студенту все новые и новые вопросы. Наконец великий химик вдруг останавливается, схватывается за голову и восклицает: «Боже мой, что же это я? Ну, довольно, пять, пять, великолепно!»^[130] Столыпин закончил университет с отличной успеваемостью, получив степень кандидата, дававшую право поступить на государственную службу с более высоким чином^[131].

Еще не расставшись с альма-матер, Петр Аркадьевич поступает на службу в Министерство внутренних дел, а в последствие переводится в Департамент земледелия и сельской промышленности Министерства государственных имуществ на должность помощника столоначальника. Через пять лет службы, сочтя карьеру канцелярского чиновника непривлекательной, Столыпин подает прошение о переводе в МВД, где получает назначение на должность ковенского уездного предводителя дворянства. Отсюда, из низовых структур управления, где общество «врастало» в государство, и начинается его профессиональный и карьерный рост. В 1899 г. Столыпин становится губернским предводителем дворянства, а в 1902 г. «исправляющим должность Гродненский губернатора». Все эти служебные повышения происходили независимо от желаний Столыпина, в силу острой государственной необходимости в новых людях.

По данным американской исследовательницы Роберты Мэннинг, за полвека (1861–1911 гг.) 19 губернских предводителей дворянства были назначены на должности вице– и губернаторов. Столыпин попал в эту небольшую группу не случайно. В условиях нарастающего системного кризиса министр внутренних дел В.К. Плеве искал администраторов, способных не только быть хорошими исполнителями, но и принимать нестандартные решения, вести диалог с общественными деятелями и земством^[132].

Если должность предводителя дворянства и губернатора требовала от Столыпина постоянной демонстрации собственных способностей и талантов, то царское служение проходило в ином политическом и духовном диапазоне. Как помазанник Божий Николай II был обязан царствовать в духе христианского смирения – анонимно, не заслоняя Бога, не ища саморекламы, полагая свой успех на действие Божественного Промысла.

Если религиозно-монархические устои направляли царя на поддержание в государстве устойчивой и стационарной линии, то исполнительно-распорядительная деятельность царского правительства требовала постоянного динамизма.

Когда стрелки на исторических часах страны пришли в ускоренное движение, многим ошибочно казалось, что именно правительство, эта динамично вращающаяся стрелка, и есть источник поступательного движения. Но тот, кто, оставаясь на месте, вращал эту стрелку, так и остался незамеченным. И неудивительно, что проглядели.

«Передовое прогрессивное» общество уже не только не чувствовало царя, оно перестало чувствовать и Бога, перестало понимать, что в истории есть скрытая, редко открывающаяся вовне духовная жизнь, которая определяет многие внешние явления и процессы.

В исторической науке Николаю II, как правило, отказывают в признании выдающихся государственных способностей. Ему ставят в упрек и молитвенную созерцательность, и замкнутость в семейной жизни, и роль стороннего наблюдателя в бурлящей политической жизни страны. Но именно эти качества позволяли ему глубоко чувствовать и понимать Россию, созерцать её любящим сердцем, управлять с опорой на ее нравственный и духовный ресурс. «Настоящая политическая жизнь, – писал философ Иван Ильин, – не кричит в собраниях и парламентах и не буйствует на улицах; – она молчит в глубине национального правосознания … Политический гений, великий государственный человек умеет прислушиваться к этому молчаливому правосознанию своего народа (курсив автора. – Д.С.) – и считаться с ним …»^[133]

Императрица Мария Федоровна однажды сказала о сыне: «Он такой чистый, что не допускает и мысли, что есть люди совершенно иного нрава»^[134]. Подобная доверчивость была свойственна и П.А. Столыпину, причем, как и царю, это вменялось ему в вину. «Самый главный его недостаток, – вспоминал о нем октябрист С.И. Шидловский, – особенно губительный для человека, призванного стоять во главе всякого крупного дела, было его неумение разбираться в людях и судить об их свойствах, недостатках и качествах»^[135].

В этом доверии к человеку, в этой готовности к диалогу с малоэффективными и даже опасными для государства элементами была не слабость, а святость императора и премьера. Они не собирались перекраивать действительность, а стремились ее преобразить, побуждая людей на путь добрых дел. И тем, кому явлено было это доверие, оставалось самим определить, на чьей стороне быть и кому служить.

«Правительству, – говорил Столыпин, обращаясь к народным избранникам, – желательно было бы изыскать ту почву, на которой, возможно, была бы совместная работа, найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду»^[136].

Отвергнув царя и Столыпина, российское общество оказалось не способным предложить достойную альтернативу, и политика, лишенная святых идеалов, потянула Россию в гигантскую пропасть. «Царь сходит со сцены, – писал английский премьер У. Черчилль, которого едва ли можно заподозрить в любви к России. – Его и всех Его любящих предают на страдания и смерть. Его усилия преуменьшают; Его действия осуждают; Его память порочат… Остановитесь и скажите: а кто же другой оказался пригодным? В людях талантливых и смелых; людях честолюбивых и гордых духом; отважных и властных – недостатка не было. Но никто не сумел ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависела жизнь и слава России»^[137].

Глава 3

Семейное счастье: жертва на алтарь России

Путь становления порядочных государственных людей часто начинается с семейного домостроя. Здесь, в кругу родных и близких, будущие устроители общественной жизни, учились видеть большое в малом, держать свою душу открытой для тех, с кем навечно соединил свою судьбу.

Столыпин рано стал семейным человеком – еще в студенческие годы. Ему тогда не было и двадцати двух лет. Еще в годы учебы в университете у него родилась первая дочь. В те времена женатый студент был большой редкостью, и на Петра Аркадьевича всегда показывали товарищи: «Женатый, смотри, женатый»^[138].

Ранний брак уберегал Столыпина от легкомыслия и крайностей, обращал его нравственные силы на учебные и домашние дела. Тогда молодым все казалось светлым, безоблачным, каждый день дарил радость, душевнее тепло и ласку. Этот первый медовый год навсегда остался в памяти супругов. Обычно с годами теряется свежесть чувств – уходит молодость, а с ней увядает романтика влюбленного сердца. Не так было у Столыпиных: юношеская любовь продолжала окрылять их и в зрелые годы.

«Ненаглядное мое сокровище, – писал Петр Аркадьевич супруге, – вот я и в Москве, куда благополучно прибыл с опозданием на 2 часа… В вагоне все думал о Тебе и о моей глубокой привязанности и обожании к Тебе. Редко, я думаю, после 15 лет супружества так пылко и прочно любят друг друга, как мы с Тобою. Для меня Ты и дети все и без вас я как-то не чувствую почвы под ногами. Грустно быть оторванным от Вас»^[139];. «Нежно, нежно целую и люблю, царица моих дум!»^[140]; «Христос с тобой, моя Оленька, жди меня, скоро приеду. Голубка, храни тебя Господь, не уставай»^[141].

Когда в октябре 1905 г. жизнь в стране была почти полностью парализована забастовками, Столыпин напишет жене такие ободряющие строки: «Целую Тебя и деток, моя ненаглядная, единственная моя любовь. Мысли мои, сердце мое – все с Тобою. Да хранит Вас Всевышний, молюсь за Вас, люблю Вас»^[142].

Любовная лирика продолжала жить и в доме русского царя. Удивительно, но с годами чувства любви, понимания между Николаем и Александрой становились глубже и сильнее. Двадцать лет спустя после замужества императрица Александра Федоровна напишет своему супругу такие сердечные строки: «О, как я люблю тебя! Все больше и больше, глубоко, как море, с безмерной нежностью. Вся наша горячая, пылкая любовь окружает тебя, мой муженек, мой единственный, мое все, свет моей жизни, сокровище, посланное мне всемогущим Богом!»^[143]

Вынужденные кратковременные разлуки не могли умерить этого чувства – царь и царица, не откладывая, начинали переписку. «Каждый раз, – признавался император жене, – как я вижу конверт с твоим твердым почерком, мое сердце подпрыгивает несколько раз, и я скорей запираюсь и прочитываю, или, вернее, проглатываю письмо»^[144].

Такие же чувства испытывал и П.А.Столыпин: «Ах, Оля, Оля, как без Тебя пусто и тоскливо. На столе я нашел письмо от Тебя, но оказалось, это еще из Москвы… столько в нем скорби. Я боюсь спрашивать про детей. Дай Господь, чтобы все вы были сохранены. Христос с вами, душки мои. Нежно целую. Твой»^[145]. «Для меня, – делится своими переживаниями Петр Аркадьевич с супругой, – было просто ударом в Чистополе на телеграфе, когда мне сказали, что на мое имя нет телеграммы. Я просто не хотел верить и перерыл весь телеграф. (…) Что делают мои девочки? Забыла меня моя Аринька (Александра – младшая дочь Столыпина. – Д.С.)? Когда я услышу опять “Папа, иди нам”? Всех их крепко целую, нежно обнимаю, а Тебя, сокровище мое драгоценное, долго крепко целую, ласкаю, люблю, обожаю. Твой Петя»^[146].

В другом письме Столыпин пишет: «А ведь сердце так к вам и рвется, легко ли 12 дней оставаться без известий? Храни вас Господь. Я уповал на то, что ничего с вами не случится, но тревожусь о всяких мелочах …»^[147]

Находясь в сотне верст от родного дома, Петр Аркадьевич не перестает жить семейными делами и проблемами. То он улаживает вопросы раздела наследства жены, то озадачен выгодной продажей леса, то занят устройством крестьянского быта в собственном имении. Как глава семьи, домовладелец и помещик Столыпин тщательно отслеживает семейные расходы, оплату управляющих, старост и прислуги. Все эти черты характеризуют Петра Аркадьевича как представителя традиционного общества.

В переписке с домашними Столыпин предстает перед нами как заботливый «патриарх», который буквально печется о здоровье жены и детей^[148]. Его чрезвычайно беспокоят частые недомогания супруги, болезни дочерей и сына. В письмах к Ольге Борисовне он дает ей не только советы по подбору домашних врачей, но и собственные рекомендации: «Оличка, меня смущает животик Ади (Аркадий – самый младший ребенок в семье. – Д.С.). (…) Мне кажется, первее всего надо его животик освободить от слизей, т. е. дать касторки, а потом уже помогать сварению<нрзбр>, ревенем и пр. А то желудок будет работать только с лекарством, а перестать лекарство, слизи возьмут свое»^[149]. Год спустя, тоже в связи с болезнью сына, Столыпин молитвенно вздыхает: «Господи, сохрани вас всех, мне больно за нашего мальчика»^[150].

Когда старшая дочь Мария стала терять слух, Столыпин консультируется со специалистами, чтобы найти подходящего врача, даже связывается с русским посольством в Берлине и, не найдя лучшего доктора в Германии, находит его в австрийской столице. Туда, не скупясь ни на какие средства, он и отправляет больную дочь. Чтобы морально поддерживать Матю (так ласково отец называл дочь. – Д.С.) и в то же время следить за ходом ее лечения, Столыпин добивается предоставления ему заграничного отпуска. Разрешение на него саратовскому губернатору мог дать только император по донесению министра внутренних дел. Ситуация была не простой, в это время был убит министр внутренних дел В.К. Плеве, газеты сообщали о поражении порт-артурской эскадры, да и сама Саратовская губерния была не настолько спокойна, чтобы оставлять ее без губернатора. Тем не менее царь отпустил Столыпина в Вену^[151]. Забота отца принесла долгожданный плод, лечение завершилось успешно.

В семейные дела и интересы Столыпин входил до такой степени глубоко, что жена и дети становились органичной частью его личности. В письмах к супруге он подробно рассказывает о великосветских приемах, о разговорах, обращает внимание даже на женскую моду, заказывает «любимому котику» (Ольге Борисовне) у знакомой дамы фасоны понравившегося платья. Своими частыми, содержащими целый калейдоскоп событий письмами Петр Аркадьевич стремится поддержать Ольгу Борисовну, скрасить ее одиночество, уберечь от чрезмерных страхов за здоровье детей и его судьбу. «Дорогая, милая, – признается он супруге, – я так счастлив – сегодня телеграмма, что все здоровы и письмо, что Адинька улыбай[ся] и сходил хорошо. (…) Пусть не гнетут Тебя мрачные мысли и предчувствия. Есть Бог и обращение к Нему рассеивает все туманы. Надо жить хорошо, и все будет хорошо. (…) Любовь и труд – вот залог счастья в жизни»^[152].

Как отец большого семейства, Петр Аркадьевич взваливает на себя целый груз хозяйственных и бытовых забот: покупает одежду дочерям, подыскивает гувернантку-англичанку – такую, чтобы была кроткая и не белоручка, умная и добрая. Поиск оказался не из легких, потратили много времени и сил. Насколько это было волнительным, свидетельствуют нелестные названия, которыми он характеризовал в письмах к супруге отвергнутые кандидатуры: «злючка», «дура», «глупая индюшка», «стервоска»^[153].

Не упускал из виду заботливый отец и духовное здоровье своих детей и прежде всего такой важный в спасении детской души вопрос, как подбор опытного духовника для уже подросших дочерей. «Насчет священника для Наташи и Елены, – обещает он жене, – переговорю с архиереем»^[154].

Желая создать комфорт и уют домочадцам, глава семьи лично готовит новое жилище к их переезду: нанимает рабочих, подбирает мебель, ежедневно контролирует ремонтные работы. Может, в этом и не было бы ничего особенного, если не помнить, что Столыпин в то время был губернатором Саратовской губернии, в которой уже полыхал революционный пожар.

Петр Аркадьевич видел в жене не только хорошую мать и любящую женщину, но и бесценного помощника, сердечного и мудрого друга, готового в трудную минуту дать дельный совет в решении домашних, а иногда и государственных дел. После назначения на пост министра внутренних дел Петр Аркадьевич напишет Ольге Борисовне такие строки: «Поддержкой, помощью моей будешь ты, моя обожаемая, моя вечно дорогая. Все сокровища любви, которые ты отдала мне, сохранили меня до 44 лет верующим в добро и людей. Ты чистая, ты мой ангел-хранитель»^[155].

В начале своей министерской деятельности Столыпин работал очень напряженно, приходилось трудиться и по ночам. Почти каждую ночь он принимал у себя дома начальника столичного охранного отделения полковника А.В. Герасимова, и Ольга Борисовна, желая знать все о намерениях террористов, угрожавших ее семье и мужу, присутствовала на этих встречах^[156].

Перед прочтением Столыпиным правительственной декларации во второй Думе Ольга Борисовна приехала к другу семьи епископу Евлогию с просьбой помолиться за успех выступления, добавив: «Я тоже буду в Думе мысленно за него молиться, мне будет легче, если я буду знать, что и вы молитесь за него в эти минуты»^[157].

В тяжелые годы Первой мировой войны после переезда царя в Ставку, приведшего к ослаблению его контроля над гражданским управлением, Николай также обращается за помощью к жене. «Подумай, женушка моя, – писал он в 1915 г., – не прийти ли тебе на помощь к муженьку, когда он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже или хотя бы во время войны!»^[158] В конце того же года, когда удалось остановить отступление и стабилизировать фронт, царь напишет супруге: «Право не знаю, как бы Я выдержал все это, если Богу не было угодно дать Мне Тебя в жены и друзья!»^[159]

К сожалению, тогдашняя либеральная публика не могла взглянуть на эти отношения чисто по-человечески. Зато сколько появилось вздорных выдумок и фантазий, начиная с «влияния темных сил» и заканчивая «слабостью» Николая, его зависимостью от «деспотичной» царицы. Доставалось и Столыпину, возник даже миф о властолюбии Ольги Борисовны и зависти к ней царицы^[160]. Мотивы таких инсинуаций могли быть разными – от откровенного желания любыми способами опорочить государя до обычной зависти салонных кокеток, распространявших подобного рода сплетни.

Семейная переписка Николая и Александры – задушевный разговор двух любящих людей, разговор интимный и сокровенный. В попытках с ее помощью приоткрыть завесу человеческой души следует быть крайне осторожными. Если у исследователя существует определенное предубеждение против женской половины рода человеческого, если у него нет ни малейших представлений о нравственных основах супружества, то он и найдет то, что искал: дружеский совет или острое эмоциональное переживание поймет превратно – как женский приказ и диктат. А между тем в нормальной семье должно быть взаимопонимание, должна быть возможность излить супругу свою душевную и головную боль. В этом одно из назначений христианского брака. «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов» (Гал. 6, 2). «Ты, дружок, слушайся моих слов, – писала Александра Федоровна на фронт мужу. – Это не моя мудрость, а особый инстинкт, данный мне Богом помимо меня, чтобы помогать тебе»^[161].

В аристократических семьях Западной Европы и России принято было заниматься делами благотворительности и милосердия. Жены губернаторов и министров, богатых землевладельцев и купцов часто помогали своим супругам решать наболевшие социальные вопросы. Русские царицы смогли придать этой частной благотворительности общегосударственный размах. Благодаря их стараниям в России возникло своего рода министерство милосердия, входившее в состав Собственной Его Величества Канцелярии и с каждым десятилетием игравшее все большую роль в решении социальных проблем. Министрами этого неофициального ведомства являлись русские императрицы. Для Александры же Федоровны с ее обостренным христианским чувством долга и ответственности дела милосердия стали вопросом личного спасения. Она старалась наполнить свою жизнь вниманием к слабому человеку. В этом вопросе царица порой позволяет себе даже оказывать давление на правительство. Так, в разговоре со Столыпиным Александра Федоровна не переставала настаивать на скорейшем открытии новых богадельных учреждений. Эта горячность императрицы вызвала некоторую досаду премьера: правительство, и без того работавшее на грани возможного, должно было как-то реагировать на социальные запросы первой леди страны, не имея при этом под рукой ни соответствующих организационных кадров, ни финансового обеспечения.

Однако само желание царицы оказать помощь бездомным, сирым и больным свидетельствует о широте ее сострадательной души. Сердце ее стремилось вместить всех нуждающихся и обремененных, хотя сил на всех не хватало. Забота о собственных детях, особенно о болящем Алексее, не позволяла ей до конца продумать благотворительные идеи. Когда же речь шла о конкретных, адресных делах милосердия, государыня проявляла себя как отличный организатор. «Она прекрасно справилась с формированием санитарных поездов, постройкой центров реабилитации и госпиталей, – отмечает в своих воспоминаниях А.А. Мосолов. – В решении таких задач она собирала вокруг себя людей способных и энергичных»^[162]. Когда летом 1914 г. началась мировая война, по ее распоряжению все придворные автомобили и экипажи были отданы на перевозку раненых. Цветы из царских оранжерей, изделия придворных поваров и кондитеров – все отправлялось раненым. Как заявила царица лейб-медику Е.С. Боткину, «пока идет война, она ни Себе, ни Дочери не сошьет ни одного нового платья, кроме форм сестры милосердия»^[163]. «Вместе со старшими дочерьми Александра Федоровна окончила фельдшерские курсы и начала работать сестрой милосердия в Царскосельском госпитале. Вместе с Ней были Ольга и Татьяна. […] Это – беспрецедентное событие не только в русской, но и мировой истории»^[164], о котором легко сейчас «забывают», уделяя сплетнями о царице тысячи страниц.

Ольга Борисовна в организации благотворительных дел была достойной наследницей своих родителей. Ее отец Борис Александрович Нейгардт являлся почетным опекуном в Москве, в кругу его забот была масса приютов, воспитательных домов и школ, мать Мария Федоровна, содействуя супругу в делах милосердия, заведовала богоугодными и учебными заведениями Первопрестольной^[165]. Опыт родителей помог Ольге Борисовне стать незаменимым помощником мужу в решении социальных проблем.

«Котинька, – писал Петр Аркадьевич супруге, – меня осаждают бедные, и я не умею в них разобраться, это Ваш департамент»^[166]. Переехав в Саратов, Ольга Борисовна становится своего рода заместителем мужа по социальным вопросам. Губернаторша вошла в местное управление Российского общества Красного Креста, стала попечительницей губернских детских приютов, саратовской Андреевской общины сестер милосердия, председательницей комитета саратовского Дамского попечительства о бедных, находившегося под покровительством вдовствующей императрицы Марии Федоровны^[167]. Дважды в неделю Ольга Борисовна лично принимала и выслушивала бедных просителей, в том числе – сосланных криминальных преступников, поселение которых было недалеко от Саратова^[168].