Олимпийские сонеты. Стихотворения

Дмитрий Олерон

Олимпийские сонеты: Стихотворения

Олимпийские сонеты

<Посвящение>

Когда Феб в четвертый раз направлял Лошадей на пиры в Двор —

цы Солнца и Диана опять расцветала, вечно-мгновенная, —

в Гекатомбейон, —

Месяц Жертвоприношений, —

в акмэ Мощи, Искусства и Красоты, —

в Гекатомбейон

стекалась Эллада к золотым берегам Алфея, —

и там, в радостной долине, никогда не угаснет, казалось,

не умрет Союз Прекрасного.

Аларих —

землетрясения —

христианство, —

Угасала Мощь —

умирало Искусство —

уснула Красота, —

через тысячу лет Курциус снял с Олимпии пласт почвы

в двадцать пять футов.

Мгновенна Мощь —

мгновенно Искусство —

вечно-мгновенна Красота, —

уснет, как Диана, и проснется опять, как Диана, как

смена Лун золотых.

<Вступительный >

Смотреть вперед, отвергнув упованья,

Не знать часов, не верить в смену дней.

Закрой глаза и в сне окаменей,

Когда таков твой круг существованья.

В таком кругу прошедшее ясней.

Но разлюби свои воспоминанья:

Беги услад, беги очарованья

Изжитых лиц, событий и огней.

Ты помнишь миг: они пришли впервые.

Как сладко боль зажглась в твоей крови!

То, чуя тлень, шли черви гробовые.

Окаменей, их пир останови:

Как статуи, в недвижности живые,

В недвижном сне таинственно живи.

Прекраснопалубный

С безгласьем стен слиянно каменею,

В недвижном сне таинственно живу…

Я снам камней отдался наяву.

О, тишь камней. Я вечно в ней и с нею.

И вас, живых, к себе уж не зову.

Спят хоры Ор. Я в тихом свете рею.

Мой Эвсельмос плывет по эмпирею,

Опарусив туманную главу.

Мой Эвсельмос, мой пленник и вожатый,

Пусть резвый Эвр твой парус напряжет:

Лететь туда, где Солнце страстно жжет —

Напрасно жжет – тела усопших статуй.

А ты лелей скитальческий мой сон,

Гроза пловцов, ненастный Орион!

В Пути

Намокший снег живую ткань плетет

В летучей мгле под влажным небосклоном.

Кричит баклан, и зыбь с протяжным звоном —

Удар в удар – в брандвахту глухо бьет.

Здесь был Улисс. Вотще, под Илионом

Свершив свой долг, он вспять направил флот.

Кто в мирную Итаку отплывет,

Того судьба загонит к Листригонам.

Один, во тьме, он часто здесь блуждал

И небеса с надеждой вопрошал,

В овечий плащ закутавшись от снега.

Вотще. Молчал ненастный горизонт,

Кричал баклан, и с тяжкого разбега

В отвес скалы угрюмый бился Понт.

Я шел к своим и верил в неуспех:

О, сколько их, свершений несвершенных…

Вдруг черный луч из чьих-то глаз бессонных

Впился в меня сквозь сеть мушарабьех.

О стольких снах, для воли схороненных,

О стольких снах шептал мой скорбный смех,

И дрогнул я от муки взоров тех,

В мой вольный бег завистливо влюбленных.

Быть может, мы друг в друге тех нашли,

Кому уделы наши для земли

Готовил Рок: тебе – мои доспехи,

Моих друзей и недругов моих,

А мне – твой мир, твои мушарабьехи

И сны в тени киосков кружевных.

И снилось мне: с взволнованных высот,

Где вился смерч подоблачной колонной,

Спускалась зыбь к прозрачности придонной,

Спускалась зыбь разбить хрустальный грот.

На дне морском, в тиши хрустально-сонной,

Ни рыб, ни трав, ни чудищ не живет:

Кто не доплыл до порта, только тот

Лежит в песках и спит, завороженный.

Бежали две, дитя и мать, по дну.

Все ниже зыбь спускалась в глубину,

Смотрела мать безумно и устало.

Но не могло дитя ее понять:

Склонялось к дну, задерживало мать

И камушки цветные собирало.

«Suavi mari magno turbantibus aequora ventis…»

De rer. nat., II

С высоких скал отеческой земли

В ненастный час, когда бушуют воды,

Люблю смотреть, как страждут мореходы,

Как рвется снасть и тонут корабли.

И в дни войны на битвы и походы

Люблю смотреть, от всех тревог вдали.

Я рад не злу: я рад, что обошли

Меня, меня суровые невзгоды.

Но лучше нет, – подняться в светлый храм,

Воздвигнутый в надзвездьи мудрецами,

И радость пить блаженными устами,

Сопричастясь к нетленным их дарам,

И видеть свет: и изредка оттуда

Смотреть на мрак мятущегося люда.

Я попирал ногами прах Элиды.

За мною вслед две чьи-то тени шли.

– «Hotel d’Lympie, Бордо, Клико, Шабли,

Табль д’от, билльярд, оркестр, фут-болл и виды».

– О Зевс, о страж священной сей земли,

Прими меня под сень своей эгиды! —

Я протянул им пару драхм, и гиды

Ушли в тенях темнеющей дали.

Как тихо здесь. Смятенным, спешным шагом,

В пустынной тьме, в забвеньи, без пути,

Иду, один, над страшным саркофагом.

Как страшно здесь, как нужно здесь идти:

Здесь подо мной, века не увядая,

Бессмертно спит невеста молодая.

Кронейон. Над раскопками

Здесь холм во тьме. А там, из-за барьера,

С Аркадских гор подъемлется луна

И плещет в дол, ярка и зелена,

Переклонясь, как полная патэра.

И все внизу, – как будто все из сна,

Которому в явленьях нет примера,

Все – как смарагд, все странно, как Химера,

И призрачно, как глубь морского дна.

Сквозь зыбкий свет зеленого потопа,

Как с острова, гляжу с холма туда,

И в том, что там, не видно мне труда

Ряженного за драхму землекопа:

О, счастлив тот, кто в тихий час луны

Глядит во тьме на мраморные сны.

Герайон. Гермес и Вакх Праксителя

Когда в камнях неясным силуэтом

Свою мечту ваятель прозревал,

Быть может, день был тих и нежно ал,

И облачка сменялись над Гиметом.

И под резцом холодный матерьял

Делил восторг с пылающим поэтом,

Рождая лик, омытый тихим светом,

И юных черт божественный овал.

На зов мечты, прекрасной и далекой,

Задумчиво улыбку затаив,

Грустят глаза под влажной поволокой.

О чем их грусть? Откуда к ним призыв?

Так на заре, над морем, тихо тая,

Промчится тенью тучка золотая.

Он был лозой на грядках винодела,

Он бил ключом из кубков круговых,

Он ткал узор видений бредовых,

Им речь волхва в экстазе пламенела.

Им вольный крик слагался в песнь и стих.

Он был, как Дух. Но смутен дух без Тела,

И родила Диониса Семела.

О, Эрмий, он теперь в руках твоих.

Преемник сил стихии вечно страстной,

Божественный, невинный и прекрасный,

Взирает он на мир с твоих колен.

Но нет, еще не миру эти взгляды:

Им чужд еще насмешливый Силен

И резвый хмель и шумные Менады.

Храм Зевса

Кипит чертог. Над юною четой

Шумит обряд веселого Гимена.

Славнейшую из славного колена

Ввел в отчий дом сегодня Пиритой.

И вдруг удар. Смятенье. Крики плена.

Забила кровь под конскою пятой.

Оторван муж от чаши золотой,

И празднует нежданная измена.

Над клубом тел коней, детей и жен

Простер свою десницу Аполлон.

И с той поры они доныне живы:

Не слышно слез, оружья и копыт,

Но дышат мышц дрожащие извивы,

Но дышит бой и – каменный – кипит.

Цветы в венке дорических колонн,

Обходят храм несчетные метопы

Под скатом плат из мраморов Родопы,

Где тяжкий фриз на звенья разделен.

Текучих строф размеренные стопы,

Немая песнь эпических времен,

Их строй звучит, как будто лирный звон

Окаменел на струнах Каллиопы.

Меж тем, как Феб свершает свой полет

И факел дня по статуям плывет,

Полна борьбы их рдеющая лента.

И каждый день без отдыха по ней

Стезей побед, бессмертья и огней

Идет Геракл в кольце антаблемента.

Катился путь, мелькали дни и страны,

Кончался год в смыкавшемся кругу.

Средь Истрских чащ, на льдистом берегу

Терялся путь любимицы Дианы.

Он так устал один блуждать в снегу

Под хладом солнц, закованных в туманы,

Внимать в тиши, как плачут ураганы,

И бить куниц и рысей на бегу.

Но в тихий час, сменяющий закаты,

Невольник тайн магической Гекаты,

Невольно в тьму склонял он робкий слух.

В мерцаньи искр тонула дебрь глухая

И ткала сны, прозрачно-лунный пух

С немых ветвей бесшумно отряхая.

Но встречу их теснина разделяла.

– Кто ты в цепях? – Титан. А ты? – Герой.

Печальных скал неясный реял строй.

Текла заря, мертва и дымно ала.

И клубы тьмы, дрожащей и сырой,

Из черных ртов бездонного провала

Неслись к заре, свивая покрывала

Над спящей в льдах двуглавою горой.

Закатной мглой прощально пламенея,

Внимал Кавказ, как ропот Прометея,

Стихая, гас в безгласности могил.

И, опьянев, в последний раз к ночлегу

Над головой Геракла коршун плыл,

Роняя с лап и клюва кровь по снегу.

Зачем, Геракл… Я так был волнам рад.

Они свежи и так гостеприимны.

Их нежный плеск тихонько пел мне гимны,

И Эвр мой труп ласкал среди Спорад.

И сны мои, таинственно взаимны,

Вплетались в сны задумчивых Наяд,

И в их очах тонул мой мертвый взгляд

У Косских скал и отмелей Калимны.

Зачем, Геракл, ты в тьму меня укрыл…

Я ширь постиг в полете слабых крыл, –

Мне не видна лазурь из саркофага.

Там облака несутся без меня,

И мчит валы, колеблясь и звеня,

Прозрачная волна Архипелага.

Альтис. Ника Пеония

Из горних стран, со дна лазурной мглы,

Где вольных туч кочуют вереницы

И делят власть с огнями Колесницы

Лишь молнии, да звезды, да орлы, —

Она сошла в надземные границы,

Переступив эфирные валы,

И мчится вниз на острие скалы,

Простря покров шумящей багряницы.

Блажен, чью страсть Победа упоит:

И бурный вождь, и пламенный пиит,

И хладный жрец, отвергнувший земное,

И пастушок, дитя беспечных нег,

Веселых стад рассеянный стратег,

Забывший мир в объятьях Арсиноэ.

Терраса сокровищ

Под грудами нарядных терракот

Что здесь она, убогая амфора…

Ценителей завистливого взора

Она к себе ничем не привлечет.

И скошен борт, и ручки без разбора

Приставлены, и узкий переплет

По горлышку каракулькой идет, —

Меандр («меандр»!) чуть видного узора.

Но явственны на глине возле дна

От пальчиков небрежных два пятна.

То Зевсу в дар любви красноречивый

Почин трудов сынишки своего

Издалека принес гончар счастливый.

И мудрый Зевс благословил его.

Роща Пелопса

Еще не стих рассветный вздох полей,

И капли рос дрожат, как аметисты.

На ступенях безгласные флейтисты

Вдыхают мглу Пелопсовых полей.

Но там, вдали, где горы так тенисты,

Уже погас прозрачный Водолей.

На соснах свет все ярче, все алей.

Сигнальный рог зовет вас, агонисты.

И вдруг зарей плеснуло в бледный Столп.

Поднялся хор, и в буйном клике толп

Недвижность рощ и стен запламенела.

– Взошла заря! Ликуй, святая Гелла!

– Идут бойцы! Да славится Эвмолп!

– Тепелла! Йо! Эвмолп идет, тепелла!

Зарывшись в ил гребнями ступеней,

Спит стадион. Жеманная улитка

Из черепков аканфового свитка

Ползет ко мне. Я здесь один. Я с ней.

Я с ней один. От тихого напитка

Луны, руин, безгласья и камней

Я брежу с ней. А сердцу все больней,

И грудь теснит неведомая пытка.

Я здесь один. Быть может, грустно мне,

Что я чужой безгласью и луне,

Что я не мхи, не ветхие ступени,

Что я не бог… Иль если б был я бог,

Я б не постиг восторга откровений

И слезы лить – блаженные – не мог?

Пиндара

Что меж стихий прекрасней, чем вода?

Что царственней в сокровищах вселенной,

Чем золото в красе своей, – нетленной,

Как огнь в ночи и в бурной мгле звезда?

Что ярче дня? Пред ним стезею пленной

Бежит теней зловещая чреда.

Так ничего не петь нам никогда

Прекрасней игр Олимпии священной.

Рожденный в ней, венчая мысль певца,

Поет мой гимн хваленья в честь Отца

У ступеней божественного трона

И мчится в путь, гремящий и святой,

Туда, к лугам Тринакрии златой,

В победный кров чертогов Гиерона.

О властелин лирического строя,

Кому ты, гимн, гремишь хвалу свою?

Кого своей форминтой воспою,

Бессмертного, иль мужа, иль героя?

О, славься, Зевс! В дорическом краю

Бежит Алфей, священный берег роя.

Там, где струи звенят, как Каллироя,

Вскормил Геракл геройскую семью.

Он игры ввел в Зевесову обитель

И дал закон, чтоб каждый победитель

Увенчан был трофеем боевым.

Всем честь своя по мере их таланта.

Мы ж за коней Ферона возгремим,

Властителя, опору Акраганта!

Мастерская Фидия

И золото, и пурпур, и виссон.

Тускнеет свет в тяжелом аромате.

Нерон дрожит: о Тигре и Евфрате

Поет стихи в театре завтра он.

Трепещет пот на тучном лобном скате.

Он вновь и вновь берет свой барбитон.

Петроний нем. И в шумный струнный звон

Вторгалась грусть и пела об утрате.

Летает плектр. Гремучий Тигр течет

И пенится и бьется о цезуры.

Тускнеет свет, дрожат в углах скульптуры

Под взмах ноги, ведущей тактам счет.

И в грустном сне, один, следит Петроний

Багровый дым сирийских благовоний.

Забыт Геракл. Умолкли песни Пану.

Угас во тьме Ахейский ореол,

И Ромулов ликующий Орел

Припал на грудь к безгласному титану.

Был Перегрин. Восстал и не обрел

Волшебных сил закрыть живую рану.

Тогда, послав проклятья Гадриану,

Он умирать в Олимпию побрел.

Олимпия… Как пышно это слово…

Как пышно призрак яркого былого

Над нею свой багрянец распростер.

И Перегрин пред чуждою толпою —

Последний грек – кинической стопою

Взошел в свой дом – на пламенный костер.

Недвижный стан под складками хламиды,

По сторонам два судорожных льва,

Меж тяжких крыл застывшая глава

И странный взгляд персидской Артемиды.

Вверху орлы и грифы, – кружева,

Иль вышивки с одежд Ахемениды,

Иль фрески стен, куда стекались миды

Справлять богам безвестным торжества.

А посреди, в тени, должно быть, лавра,

Разит Геракл бегущего кентавра,

На всем скаку для выстрела застыв.

Я слушаю чеканные рассказы,

Где, в сказочный сплетаясь примитив,

Звучит Восток сквозь стиль Коринфской вазы.

Галерея семикратного эха

Срывался снег. Как стертая камея,

Текла луна. Дул ветер. Киферон

Тонул во мгле. Ненастный Орион

Сверкал из туч, зловеще пламенея.

К домам стекалась тьма со всех сторон.

Гребнем бойниц чуть брезжила Кадмея:

Там, на горе, от стужи цепенея,

Развел костры спартанский гарнизон.

Вот, пробудив пустынным гулом плиты,

Прошли вдали дозорные гоплиты,

Бряцая в такт застежками кнемид.

Молчала ночь. Чуть брезжили бойницы,

И, скрыв клинок в одеждах танцовщицы,

На пир тирана крался Пелопид.

В немых песках дряхлеющего Нила

Он жил века, незнаемый никем.

Его покой лелеял мертвый Кем,

И ночь его для вечности хранила.

Сиянье од и блеск эпихорем

Века в тиши Изида пламенила:

Как тайный жар забытого горнила,

Он тайно жил, для мира мертв и нем.

И ныне он, по-новому великий,

Восстал. И вновь исторг из тьмы гробниц

Торжественно певучий эпиникий,

Речь мудреца и рокот колесниц,

И внемлем мы цветам его раздумий,

Как говору тысячелетних мумий.

Стихотворения

Елань

Сливается с снегом дорога.

Еще далеко зимовье.

Присесть, отдохнуть бы немного,

Плечо оттянуло ружье.

Один на сухом буреломе,

Воткнув свою шомбу в забой,

Сижу в полусонной истоме

И слушаю лес над собой.

Раздвинулись хвойные ткани,

Заискрились смехом немым,

Прогалину спящей елани

Окутали в солнечный дым.

И в этом неявственном звоне,

В сиянье и блеске огней

Есть что-то, как в строгой иконе

Под яркостью риз и камней.

Остаться и стать здесь ночлегом,

А к полночи встать и смотреть,

Как хиус кружится над снегом,

Как мглится ветвистая сеть.

Как звезды блестят через хвою,

Как дышит уснувшая сень

И четко под полной луною

Чернеет волчиная тень.

Еще из-под камней расселин

Не вытаял вздувшийся лед,

А лес мой так зелено зелен,

И в воздухе радость плывет.

И там, где хребетные грани

Желтят лиственничную высь,

Уже с зеленями елани

Весенние сини слились.

Блуждаю и радуюсь гуду,

Скольжу, запинаюсь, встаю —

Теперь я навеки забуду

Ненужную муку свою.

Все, все, что я думал зимою,

Чем жил я и тешиться мог,

Я с сердца усталого смою

В купели весенних тревог.

Чей шум там в березовом логе?

Справляется ль праздник у птиц,

Выходит ли зверь из берлоги,

Бежит ли толпа древениц?

Бежит, шелестит по кореньям —

Увидеть, каков человек,

И сгинуть сырым испареньем

В дрожащей дали лесосек.

Цветы над еланью красивей,

И солнце над нею ясней,

И вся она в ярком порыве

И в смехе живых зеленей.

Она своей юности рада,

И я своей юности рад,

И радостью в камнях распада

Звенит молодой водопад.

Сосняк истомился от зною

И пышет смолой и огнем.

Тропинка просекой сквозною

Уходит в отлогий подъем.

В дрожанье расплавленной мари

С ружьем и Соболькой один

Иду через черные гари,

Спускаюсь на дно логотин.

В ушах моих гулкое пенье,

Мне больно от вздувшихся жил,

И пес мой в горячем томленье

Визжит и про стойку забыл.

О, если бы калтус поближе,

Упасть бы, всем телом прильнуть,

Тонуть в его сладостной жиже

И пить забродившую муть.

Земля истомилась без теней,

Соболька, хоть ты перестань!

И вдруг из-за хвойных сплетений

Она – Золотая елань!

Здесь тень, здесь трава, здесь кустарник,

Здесь квас в балагане косца,

Здесь лечь на холодный татарник,

Лежать и дышать без конца.

Сбегаются тени от Чанки,

Дымится закат по кряжу,

Иду, собираю саранки

И с псом совещанье держу:

Вот эти я здесь расцелую,

Вот эти домой принесу,

А эту одну – золотую —

Вплести бы кому-то в косу…

К закату, усталый прохожий,

Дошел я тропой к зимовью.

Вот здесь, под наметом остожий,

Сложу я котомку свою.

Полянка таежного ската

Уперлась в хребетную грань,

И. чьей-то сохою поднята,

Пустынно чернеет елань.

Чернеет, как будто заснула

И видит озимые сны

Под лаской осеннего гула,

Под кровом зеленой стены.

Как сладостно в поросли дикой,

Упавши на залежи хвой,

Тянуться за яркой брусникой

И рыжик найди под травой.

Иль стихнуть под думой таежной

И каждый отгадывать хруст:

Скользнул бурундук осторожный,

Кедровка задела за куст.

А там на низу, в сухостое,

Где торф выдыхает пары,

Встает и плывет колдовское

Мерцаньем закатной горы.

И в мгле заревой багряницы

Сквозь голый березовый лог

Тихонько идут древеницы

По кочкам звериных дорог.

И нет ни тоски, ни желаний,

И весь я – нигде и везде, —

И в шуме, и в грезах елани,

И в травах, и в синей звезде.

<1915>

Речь Катилины в собрании заговорщиков

(Саллюстий. Заговор Катилины, гл. 20)

Когда б не знал отваги вашей я,

Когда б не мог я лично убедиться,

Как велика в вас верность заговору,

Я думал бы, что даром пропадает

Удобнейший для действия момент.

Я думал бы: великие надежды,

Успех и власть даются в руки нам.

И – тщетно все… И, видя малодушье

И робкие сердца вокруг себя,

Не стал бы я к неверному стремиться

И тем, что есть, не стал бы рисковать…

Но нет, не так… Средь грозных испытаний,

Средь многих бурь давно я вас узнал.

Я знаю вас: вы тверды и отважны,

Что хорошо, что дурно для меня,

То и для вас и хорошо и дурно,

Но одного желать и не желать

Не в этом ли незыблемость союза?

И потому я, духом укрепясь,

Осмелился начало положить

Великому и славному деянью.

И раньше все вы слышали, друзья,

Какой я план в душе своей лелеял;

Но с каждым днем все больше, все сильней

Во мне огонь могучий пламенеет.

Как только я подумаю со страхом —

Что будет нам в грядущем, если мы,

О, граждане, свободы не добьемся?!

Подумайте, с тех пор как государство

Под злую власть немногих перешло,

С тех пор весь мир склонился перед нами,

С тех пор цари, властители, тетрархи,

Все на земле их денщиками стали.

Все племена, все дальние народы

Покорно жизнь слагают к их ногам.

Все им одним. А мы, все остальные,

Незнатные и знатные равно —

Мы добрые, мы с деятельным духом,

Мы – чернь у них… без силы, без значенья…

Мы жалкие невольники у тех,

Которые дрожали б перед нами,

Упали б в прах, дышать бы не посмея,

Когда б на них поднялись грудью мы

И с силами б республика собралась.

Вся власть, вся честь, вся слава, все богатства

В руках у них и тех, кто им угоден…

А что для нас? Оставили для нас

Опасности, да тюрьмы, да изгнанья,

Да нищету… Так до каких же пор

Терпеть их нам, отважные квириты!

Иль бранный меч для наших рук тяжел?

Иль клич войны нам больше непонятен,

Иль не славней на поле с честью пасть,

Чем в нищете, бесчестье и бесправье

Позорно жить и так же умереть —

Игрушками чужого произвола!

Нет, нет, клянусь землей и небесами,

Вы молоды – победа ваш удел!

Вы доблестны, возьмите ж счастье сами

У тех, чей дух в богатствах одряхлел!

Где на земле найдется человек

С достоинством и гордостью мужчины,

Кто б мог снести господство богачей,

Которые бросают состоянья,

Чтоб море осушить по прихоти своей

И горы срыть до основанья!

Когда все мы до крайности дошли,

Они себе построили чертоги,

Отняв у нас последний клок земли,

И негде нам зажечь очаг убогий,

Где б преклонить мы головы могли.

На их морях несчетны корабли,

У них в дворцах чеканные сосуды,

И статуи на стенах расписных,

И серебро в сокровищницах их,

И золота сияющие груды!

А что у нас? Во всех делах распад.

Кругом долги, в сейместах недостатки,

И если дни теперь уже не сладки,

То будут дни и горше во сто крат.

А мы живем, как в спячке непробудной,

Сограждане, так страшно ль умирать?

Ведь, кроме слез и жизни этой скудной,

В конце концов нам нечего терять!

Проснитесь же! Смотрите, вот она,

Заветная, желанная свобода,

А с ней и честь, и слава, и богатства,

И пышный блеск, которым окружен

Увенчанный победой триумфатор!

Сограждане! Бессильна речь моя,

Но я клянусь во всем быть вашим братом,

Пускай вождем, пускай простым солдатом,

Но всей душой, всем телом с вами я!..

<до 1 марта 1915>

Циклопическое

Как сошлись две громовые конницы

В туче копий, панцырей и грив…

Через стекла плачущей оконницы

Я гляжу, дыханье затаив.

Сшибайтесь, черные кони

В черном дыму!

В потрясенную тьму

Мечи высекайте о брони,

Мечите огни золотые!

Трубы

Литые,

Медные трубы, трубите к погоне!

Развевайтесь, знамена, свивайтесь в буйные клубы,

Громче, бой, грохочи!

Напрягайте тверже, стрельцы,

Тетивы.

Во все концы

Кидайте огней стреловые извивы,

О брони мечи

Стучите, стучите!

Вы, кони, топчите коней,

Еще, еще исступленней, кони, коней

Топчите, топчите!

Трубы к погоне гремят.

Победа!

Громом погони долина объята.

Победа!

Смят

Строй супостата!

В тьме потрясенной —

Победа!

В клубах знамен, панцырей, грив и огней —

Коней

Кони грызут исступленно,

Бьют мечи о решетки забрал.

Кто-то темный,

Огромный

Тяжко по небу на Бледном Коне проскакал.

А с зарей журавли в синеве бальзамической

Первый раз пропоют о весне.

Станет сказкою бой циклопический,

Темной сказкой о злой старине.

Гвоздика

Они выходили. Их буря звала

Громами и тьмой беспросветной.

Рука их светильник победы зажгла,

Светильник свободы заветной.

Они поклялись возвратиться без уз

И встретить все битвы и муки,

И был неразрывен их смертный союз,

И крепко сплетались их руки.

«А где же те, многие? Что ж их здесь нет?» —

Иные в смущенье спросили.

«Те, многие, живы, – был тихий ответ, —

А вам они пасть поручили…»

…Они выходили. Пугливы, без уз,

Как будто свободе не веря,

Как будто не вечен их вечный союз,

Как будто возможна потеря.

По черным останкам сожженного зла,

За тризнами тьмы беспросветной

Рука их светильник свободы несла,

Светильник свободы заветной.

«А где же немногие? Что ж их здесь нет?» —

Иные в смущенье спросили…

«Немногие пали, – был тихий ответ, —

А вам они жить поручили…»

<до 1 марта 1915>

Путь

Над душным коробом бессменный пел буран.

Горела голова, и было непонятно,

Струится ль чья-то кровь, в глазах ли рдеют пятна,

Иль плеск колокольцов так душен и багрян.

Но было сладостно отравный длить обман:

Какой-то плавный вал катил меня обратно…

Я плыл… Я плыл назад, к тому, что невозвратно,

Откуда я бежал с покорной болью ран.

Был миг, когда душа, не выдержав истомы,

Бессильная, ушла в неверные фантомы…

И стало ясно вдруг: все было вспышкой лжи,

Дремотной одурью, недугом утомленья, —

И кони, и ямщик, и красные кряжи,

И чуждый уху звук наречий Верхоленья.

Вчера играл буран. Вчера мы были хмуры.

Сегодня грудь поет, предчувствием полна.

Разбросанный улус сторожит тишина,

Чернеют на столбах растянутые шкуры.

Мы мчимся. В эту ночь мне блещут Диоскуры,

И звездных пропастей живая глубина

Трепещет и гремит, как бубен колдуна,

Когда цветет экстаз и плещут бумбунуры.

Но сердце, полное созвучий и огней,

Украдкой слышало, как где-то все сильней

Упрямая печаль, проясниваясь, крепла.

Скорее бы вбежать в нависшую тайгу,

В ограде лиственниц разжечь костер в снегу

И бодрствовать всю ночь на теплой груде пепла!..

Погаснул бледный день, и ночь была близка.

Багряные столбы буран предупреждали.

Но ночь звала вперед. Мы отдыха не ждали

И спешно в Усть-Орде меняли ямщика.

И скачем мы опять до нового станка.

Опять ямщик молчит. Пустынно мглятся дали.

Как стертое лицо завешенной медали,

Студеная луна рядится в морока.

Сквозь наледь мертвых слез, слепляющую веки,

Я вижу – как погост, зияют лесосеки,

Бесшумным хаосом летучий снег кипит,

Заморочен окрест стеною зыбкой тони,

И с мягким шорохом двенадцати копыт

Вплывают в белый мрак усть-ординские кони.

Мы взяли напрямик. Подъем глухой дороги

Лучится за хребты. Над гранью снеговой

Туманный всходит день. Иду за кошевой,

И рыхлый мокрый снег окутывает ноги.

Как пусто. Как легко. Молитвенны и строги,

Под белой кипенью овитых снегом хвой

Лесные тайники шуршат над головой,

И в розовом дыму прозрачно мглятся логи.

Как мертво. Как легко. И нужно ль ждать весны,

Когда ручьи сменят бесстрастье тишины,

Кусты шиповника так будут страстно алы,

Так страстно будет синь стыдливый водосбор,

Багульник забагрит живые скаты гор

И дол смарагдами заткут дракоцефалы?..

Хотел бы стать я псом. По вашим городам

Незнаемым бродить по воле беспризорной,

Дозорные глаза завесив шерстью черной

И скудный корм ища средь ваших сорных ям.

Угрюмо пробегать по вашим площадям,

Но где-нибудь в толпе замедлить бег проворный.

И если человек с улыбкой непритворной

Потреплет странника по острым позвонкам, —

Тогда вдруг опьянеть, тогда вздыбить щетину,

На землю грудью пасть, вогнуть упруго спину,

В забвеньи испустить дрожащий, страстный вой

И вдруг сшибить его в хмелю кроваво-красном

И сладкие куски стервятины живой

Глотать и изрыгать с визжаньем сладострастным.

<1916>

Сибирский олимпиец

Российские революционеры не чуждались поэзии, хотя здесь их пристрастия – в отличие от политики – отличались консерватизмом, остановившись у кого на Некрасове, у кого на Над соне. Наиболее «продвинутые» читали зарубежных авторов (в основном в переводах), оценив не только Эжена Потье, но Гюго и даже Верхарна. В таком обществе переводчик Жозе-Мариа де Эредиа, Овидия и Плавта смотрится необычно. Еще необычнее выглядит его псевдоним – «Олерон».

Партийных псевдонимов, идущих из русской литературы, было немало: Базаров, Раскольников, Молотов. Попутный вопрос: знал ли бывший тифлисский гимназист Лейба Розенфельд поэта рубежа XVIII–XIX веков Гавриила Каменева, которого называют первым русским романтиком? На этом фоне «Олерон» выглядит экзотически, но только на первый взгляд. Этот остров в Бискайском заливе в позапрошлом веке был известен как место политической ссылки.

Писавший под этим звучным псевдонимом Дмитрий Иванович Глушков вошел в историю литературы как «сибирский» поэт, хотя появился на свет в Париже 3 (16) сентября 1884 г.[1] Разгадка проста: его отец Иван Ионович Глушков, по рождению мещанин подмосковного города Верея, сначала стал народовольцем, а затем политическим эмигрантом. После его смерти в 1890 г. мать привезла Дмитрия в Россию, в Харьков, желая начать новую жизнь. Но отцовские гены оказались сильнее.

В декабре 1905 г. студент Харьковского университета (там же учился и Глушков-старший) Дмитрий Глушков был арестован за вооруженное сопротивление полиции при подавлении выступления на заводе сельскохозяйственных машин «Гельферих-Саде» (в советское время «Серп и молот»). Выступление организовал глава городской большевистской организации «товарищ Артем» (Ф.А. Сергеев), незадолго до того вернувшийся из Франции. Молодого человека выпустили на поруки, и он уехал в Вену, где слушал лекции в университете и работал переводчиком. Возможно, тогда он совершил путешествие в Грецию и побывал в Олимпии, которая произвела на него неизгладимое впечатление и позднее стала темой его главного произведения – «Олимпийских сонетов». В 1907 г. Дмитрий Иванович вернулся в Харьков и продолжил революционную деятельность, однако ни в одном их доступных мне источников не указывается его партийная принадлежность. Полагаю, что в силу народовольческой семейной традиции он мог быть близок к эсерам, а если бы он был большевиком, об этом бы непременно написали биографы. В 1908 г. Глушков снова оказался за решеткой. Продолжавшееся почти два года, следствие закончилось в июне 1910 г.: Временный военный суд Харькова приговорил его к четырем годам каторги с последующим пожизненным поселением в Сибири. Дмитрий Иванович был осужден «по обвинению по 1 части 102 статьи уголовного уложения за участие в преступном сообществе, составлявшемся для насильственного посягательства на изменение в России установленного законами основного образа правления».

Каторгу Глушков отбывал в «родном» Харьковском централе. Именно здесь он предпринял полный перевод «Трофеев» Эредиа. Вдохновлялся примером народовольца Петра Якубовича – человека из поколения его отца – который на Карийской и Акатуйской каторге, в кандалах, переводил «Цветы зла» Шарля Бодлера, отказываясь считать их автора «декадентом»? Перевод «Трофеев», увидевший свет только в 1925 г., на многие десятилетия стал основой литературной репутации Олерона, которая осталась несколько двусмысленной: с одной стороны жизнь подпольщика и каторжника, с другой – стихи если не «декадента», то явно «чуждого», «эстетствующего» автора.

Критика середины двадцатых встретила прекрасно изданный и изящно оформленный Марком Кирнарским томик (разгадка его появления – ниже) с нескрываемым недоумением. «Появление Эредиа на русском языке в данный момент довольно неожиданно, – писал в журнале «Печать и революция» (1926. Кн. 2) Сергей Макашин. – Вряд ли поэт найдет себе читателя в нашей советской действительности»[2]. Читатели однако нашлись: например, юный Кирилл Симонов, еще не ставший «Константином». «Я стал понемногу писать стихи, – вспоминал он о начале 1930-х годов. – Мне случайно попалась книжка сонетов французского поэта Эредиа «Трофеи» в переводе Глушкова-Олерона. Затрудняюсь объяснить теперь, почему эти холодновато-красивые стихи произвели на меня тогда настолько сильное впечатление, что я написал в подражание им целую тетрадку собственных сонетов»[3].

Качество работы Олерона тоже вызвало нарекания рецензентов. Макашин, не считавшийся знатоком французской литературы, объявил, что «перевод, конечно, плох – поскольку он дает лишь грубый каркас переводимого сонета». По мнению переводчицы Валентины Дынник, «точный и скупой язык Эредиа нередко подменяется глубоко чуждым ему расплывчатым стихотворством». Однако Валерий Брюсов, прочитавший перевод в рукописи, оценил его как «работу, исполненную с любовью, со знанием и мастерством»[4]. Бенедикт Лившиц, написавший предисловие к отдельному изданию, считал, что Олерон «сумел подойти почти вплотную к обетованному им поэту, сумел разгадать и скрытый пафос «Трофеев» в целом, и законы строения и дыхания каждого сонета в отдельности»[5]. Оба этих поэта сами переводили Эредиа и знали, о чем говорят.

Современный исследователь «русского Эредиа» Борис Романов сделал следующий вывод, относящийся и к оригинальному творчеству нашего героя: «Глушков, с его знанием античности, с высокой культурой стиха, выработанной, несмотря на оторванность от литературных центров, достойно справился с переводом. Не все в нем равноценно. Может быть, главный недостаток его «Трофеев» – отсутствие той дерзкой поэтической хватки, которая предполагает значительную поэтическую индивидуальность, отличавшую переводы Волошина или Гумилева. Не хватало Глушкову и той изощренной гибкости и пластики слова, какая была у Лозинского. Но переводы харьковского узника точны, отмечены вкусом и чувством формы. <…> Кроме того, Глушков в своих переводах демонстрирует владение сонетной формой, которая у него не только не вызывает никаких версификационных трудностей, но и звучит на редкость органично»[6].

В январе 1914 г., после отбытия срока каторги (видимо, с частичным зачетом времени, проведенного под следствием), Дмитрия Ивановича отправили по этапу в село Тутура Тутурской волости Верхоленского уезда Иркутской губернии (ныне Жигаловский район Иркутской области), где сформировалась колония примечательных ссыльнопоселенцев, не терявших времени даром. В их числе – будущий член Политбюро Валериан Куйбышев и будущий теоретик Пролеткульта Валериан Плетнев; будущий «владыка» ленинградского Госиздата Илья Ионов, свояк Григория Зиновьева, и будущий соратник того же Зиновьева по оппозиции Григорий Евдокимов. Люди не только с политическими, но и с художественными интересами.

Один из ссыльных вспоминал о тутурской жизни: «Лучше всего удавались наши собственные вечеринки, где преобладающей массой была ссылка (т. е. ссыльные. – В.М.) и несколько хорошо нам известных лиц из местного населения.

На этих вечеринках читались стихи, где особенных успехом пользовался тов. Куйбышев, рассказы (здесь подвизался тов. Плетнев, довольно удачно передававший Чехова) и пр., пели и иногда плясали. Одна из таких вечеринок, собравшая много народу, была своего рода прощальным дебютом (так! – В.М.) для тов. Куйбышева и, кажется, Евдокимова, которые в ту же ночь благополучно бежали. Клуб существовал до самого последнего времени, т. е. до момента революции. В нем велись занятия, устраивались доклады и происходили разного рода собрания. Существовал он на наши отчисления. Пустующих домов в Тутуре было много, и помещение в несколько комнат обходилось нам, кажется, в 5 руб. в месяц. Тутурская колония издавала свой журнал под названием «Елань». Редактором сначала был Д.И. Глушков (ныне умерший), потом – И. Ионов. Журнал заполнялся от руки, четким почерком, с соответствующими рисунками пером или акварелью. Сборник по форме и содержанию получался весьма удачным; многое здесь, конечно, зависело от редактора, являвшегося редактором, художником и, так сказать, наборщиком, занимавшимся кропотливой перепиской»[7].

Примечания

1

Изложение основных фактов его биографии: Сибирская советская энциклопедия. Т. 1. A-Ж. Новосибирск, 1929. Стб. 665; Трушкин В. Поэзия каторги и ссылки // Олерон Д. Елань. <Иркутск,> 1969. С. 5–9; Трушкин В.П. Глушков Дмитрий Иванович // Русские писатели. 1800–1917. Т. 1. М., 1989. С. 584–585. Приношу благодарность В.А. Резвому, сообщившему мне ценные материалы для работы над настоящим изданием.

2

Цит. по: Романов Б. Крылатая победа. Жозе-Мариа де Эредиа и русский сонет // де Эредиа Ж.-М. Сонеты в переводах русских поэтов. М., 2005. С. 29.

3

От автора // Симонов К. Избранные стихи. М., 1958. Цит. по: http:// www.modernlib.ru/books/simonov_konstantin_mihaylovich/zhdi_menya_ stihotvoreniy a/read_ 1 /

4

Отзывы Макашина, Дынник и Брюсова в этом абзаце цит. по примечаниям Б.Н. Романова в книге: де Эредиа Ж.-М. Сонеты в переводах русских поэтов. С. 609–610.

5

Б.Л. Предисловие // де Эредиа Х.М. Трофеи. Л., 1925. С. 13.

6

Романов Б. Крылатая победа. С. 30.

7

Яковлев Д. От каторги к ссылке // Сибирская ссылка. Сб. 1. М., 1927. С. 120.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.