СМЕРШ XVIII - Мы из Тайной канцелярии

– А чему радоваться? – зло бросил Василий.

– Ты меня спрашиваешь? – удивился Елисеев.

– Ладно! – сдался его наставник. – Не по душе мне поручение Хрущова. Боязно.

– Чего бояться-то?

– Нрав у Федьки горячий. Не ровён час – прибьёт, когда за ним явимся. Он такой, он может.

– Живы будем – не помрём, – отделался скороговоркой Елисеев. – Чего кликушничаешь?

– Ты его просто не видел, вот и храбришься. Мы супротив него всё одно, что две сопли. На одну руку положит, другой прихлопнет. Мокрого места не останется.

– Что, весь из себя Соловей-разбойник и сладу с ним никакого?

Турицын взял собеседника за грудки, подтянул к себе, потом опомнился, разжал пальцы, стряхнул с кафтана Елисеева несуществующие пылинки.

– Я, братец, Хрипунова не один год знаю. Мы с ним ещё в Москве в Преображенском приказе вместе начинали.

– Так он что – из наших? – ахнул Иван.

– То-то и оно, что из наших, – вздохнул Турицын. – По штату числится подканцеляристом. Всё бы ничего, но имеет страсть чрезмерную к питию хмельного вина. Через то службой и поплатился. Загулял на несколько дней, в присутствие не пришёл. Испугался, что Андрей Иванович ему ушедрание престрогое сделает, пустился в бега. А теперь видишь, что сказывают – дорогу мостит.

– Пусть придёт, покается. Повинную голову меч не сечёт.

– Енто смотря, чей меч. Да и не так легко Хрипунова уговорить. Силой его точно не возьмёшь. Жаль, что Хрущов солдат не дал. Не хочет сор из избы выносить. А как мы будем управляться, не его, дескать, забота.

Как выяснилось, не такой уж и большой Петербург оказался. При желании за несколько часов обойти можно. Копиисты тащились и широкими проспектами, и задворками не брезговали. Искали везде: у дворцов, у домов знатных, у бараков.

Несколько раз попадались рабочие и солдатские команды, занятые нехитрым, но важным делом – мощением городских улиц. Турицын тщательно вглядывался в лица людей, но искомого Федьки Хрипунова углядеть не мог. Как сквозь землю провалился! Может, почуял, что за ним охота идёт, пусть охотнички и были неважными: того, кого ищут, опасались.

Удача улыбнулась копиистам поздно вечером, когда те совсем было отчаялись. Обоим не хотелось представать перед грозными синими очами Хрущова с пустыми руками, хотя неведомый Федька Хрипунов страшил Ивана ничуть не меньше. Впрочем, был у Елисеева в колоде один козырь, о котором он никому, кроме родителей своих, не рассказывал.

Дюжина мужиков в сермяжных грязных кафтанах, суконных портах, шапках набекрень, укладывала булыжники возле свежепостроенного богатого особняка.

Наблюдал за работниками важный господин в шёлковом, расшитом серебром камзоле. Время от времени господин промакивал лоб большим, похожим на скатерть платочком и ругался.

Василий схватил Ивана за рукав, горячо прошептал на ухо:

– Вот он, Федька-то!

– Где? – заозирался Елисеев.

– Худющий такой, высокий… Видишь?

Взгляд Ивана ненадолго задержался на худом длинном человеке, ловко орудовавшем большой деревянной «бабой» в одиночку. Сразу стало ясно – силушка у него действительно имеется. Другие работники подымали инструмент вдвоём-втроём, а этот махал, будто пёрышком.

– Что будем делать?

– Сначала поговорим, а там посмотрим, – с напряжением в голосе ответил Турицын.

Длинный так увлёкся работой, что не замечал ничего вокруг. Договорившись с важным господином (это был помощник городского архитектора), чтобы тот подозвал к себе Хрипунова, копиисты спрятались за оградой, и вышли, когда Фёдор откликнулся на зов.

Узнав Турицына, беглец недобро насупил брови.

– Нашли таки…

– А ты как думал? – по праву старшего выступил Василий. – Чай, не иголку в стоге сена искать. Занятие привычное.

– И что со мной делать думаете? – ещё сильнее насупился длинный.

– К Хрущову доставим, а уж он и порешает.

– Давайте договоримся – вы меня не видели, я вас знать – не знаю. Разойдёмся, как в море-окияне корабли, – предложил Хрипунов.

– Не пойдёт. Нам без тебя возвращаться не след. Шёл бы ты, Фёдор, с нами, подобру-поздорову, а не то…

– Что? – Хрипунов угрожающе повёл мускулами, и голос Турицына сразу убавил в твёрдости.

– Не дури, Федя. Тебе же лучше будет.

Глаза Хрипунова налились злобой, он с силой оттолкнул от себя копииста:

– Брысь отсель!

Турицын, не устояв на ногах, повалился задом прямо в грязь. Помощник архитектора опасливо отскочил в сторону (а ну как подвернётся под горячую руку!). Рабочие, побросав кирки и лопаты, исподлобья наблюдали, не вмешиваясь.

Хрипунов развернулся и размашисто пошагал по улице, даже не оглянувшись. Турицын беспомощно поводил глазами по сторонам, убедился, что подмоги ждать неоткуда и, кряхтя, встал. Вид у него был как у побитой собаки.

Иван, которому надоело оставаться безучастным, решительно двинулся за Хрипуновым.

– Постой, Ваня! – крикнул Турицын. – Он же скаженный! Зашибёт – не заметит.

– Меня заметит, – весело отозвался Иван.

Он ускорил шаг и оказался перед Хрипуновым.

– Фёдор, побойся Бога!

– Уйди, тля! – двинул всем телом беглый канцелярист, и Елисеев кубарем полетел на землю, однако резво вскочил и снова оказался перед Хрипуновым.

– Христом заклинаю, пошли с нами, Фёдор. Самому легче будет.

– Вот приставучий!

Могучий кулак Хрипунова поднялся в воздух, но Иван не дрогнул и упрямо стоял, разглядывая беглеца снизу вверх.

– Всё… Сам напросился! – Фёдор ударил.

Бил вполсилы, чтоб не лишить упрямца жизни. Было видно, что тот – недоросль, в сущности, дитё неразумное. Но уж коли родители не научили, пусть жизнь поучит, пусть даже в лице Хрипунова.

И тут дитё его удивило. Упрямый копиист чуть вильнул в сторону. Буквально всего ничего, но этого хватило, чтобы он уклонился от удара.

Кулак просвистел в опасной близости от Ивана, но всё равно – мимо.

– Блоха! – восхитился Хрипунов. – Вёрткий!

Он снова ударил. На этот раз в полную силу, старательно метя в лицо. Однако копиист снова увернулся.

– Устанешь, дядечка, – засмеялся Иван.

Хрипунов разозлился не на шутку, как не злился давно. Дважды он бил, и всё впустую. Фёдор же привык всё делать с одного раза. В битвах стенка на стенку он играл роль тарана, проламывающего оборону другой стороны. Какого бы бойца против него не ставили, Хрипунов всегда лишал того чувств, действуя нагло, нахрапом, без особой жалости. А тут какой-то мелкий, хоть и прыткий. Настоящая блоха… И эта блоха до сих пор на ногах, скачет, издевается. Поймать её и раздавить!

Лицо Хрипунова приобрело багрово-свекольный вид. Давненько над ним не насмехались. Прежде те, кто пробовал поступить с ним столь опрометчиво, быстро теряли добрую половину зубов. Порой кулак Фёдора ещё и крушил рёбра, если обидчики урока не понимали и вели себя неподобающим образом.

– Погодь, малый, – ласково попросил он.

У других от такой «ласки» кровь стыла в жилах.

Вертлявый молодчик был не из пугливых.

– Да ты передохни, дядечка, а я так уж и быть, постою, – снова нагло повёл себя копиист.

И откуда в столь тщедушном теле такой дух! Хрипунов слегка зауважал юного наглеца. Не повезло парнишке со сложением, иначе был бы достойным поединщиком, с которым схватиться не зазорно.

– Может, лавку принесть? А то совсем запыхамшись стоите. Что скажете, дядечка, сбегать?

– Ах, мелюзга проклятущая! Погоди…

Хрипунов, будучи матёрым бойцом, пошёл на хитрость – сделал вид, будто бьёт правой рукой, противник повёлся на «финт», дёрнулся, теряя из виду дальнейшие действия беглого канцеляриста. Торжествующий Фёдор, думая, что всё, что поймал неопытного юнца, врезал левой рукой, рассчитывая приложить, как следует – по темечку. Дюжим, не в пример этому наглецу, мужикам подобного удара хватало, чтобы с копыт долой.

И тут Хрипунова ждал негаданный сюрприз. Беглец так и не понял, почему его тело провалилось вниз, что за странная сила поволокла вперёд, потом крутанула и бросила оземь. Крепкая голова беглеца пришла в соприкосновение с кучей булыжников, приготовленных для мощения дороги. Искры посыпались из глаз Фёдора, и сразу же белый свет померк в его очах.

Донельзя растерянный Турицын подошёл к широко раскинувшемуся телу беглого канцеляриста. Странно посмотрев на спокойно стоявшего подле Ивана, спросил дрожащим голосом:

– Ты что – Фёдора совсем живота лишил?

По отчаянному виду было видно: Василий перепуган не на шутку, причём не ясно, от чего больше – того, что Хрипунов мог испустить дух, или того, что недавний знакомец вдруг открылся с новой неожиданной стороны.

– Очухается твой Фёдор, – строго молвил Елисеев.

Глава 5

Фельдшер, прибывший на машине «Скорой помощи», обескураженно развёл руками:

– Ничего не понимаю. Он что, спит?

– Со стороны это выглядит именно так, – мрачно кивнул профессор Орлов. – Но боюсь, что всё значительно серьёзней.

– Летаргический сон? – усмехнулся фельдшер.

– Вроде того, – задумчиво протянул Орлов.

Так и не пришедшего в сознание пациента увезли в одну из крупнейших клиник, специализирующихся на проблемах головного мозга.

* * *

С куртага семья князя Малышевского вернулась во втором часу ночи. Наскоро поужинав (закуски на куртаге подавали умеренные, только-только, чтобы у гостей брюхо не сводило), легли почивать: князь с супругой дражайшей в спальне, обе засидевшиеся в невестах дочери в своих светёлках.

На улице забрехал цепной пёс. Кто-то настойчиво заколотил в калитку и принялся кричать:

– Немедленно откройте!

По дому забегала-заохала проснувшаяся прислуга: дворовые девки, горничные, бабки-приживалки (княгиня питала к ним почти болезненную страсть – привечала сразу четырёх старушек – божьих одуванчиков).

Князь, взяв в руки заряженный охотничий штуцер, пошёл к калитке. За его спиной прятался лакей Прошка, державший в руках горящий подсвечник – других мужчин этой ночью в доме не было.

Жена и дочки пугливо поглядывали из окон.

– Кого нелёгкая принесла? – рассерженно рявкнул князь.

– Открывайте! Государево слово и дело.

Прошка охнул. Чем же его благодетель мог прогневать Тайную канцелярию?! Грехи за душой у князя водились (о многих лакей знал не понаслышке), но чтобы «Слово и дело»… Ужас какой!

Малышевский, провозившись с затвором, открыл. В подворье ворвалось трое: два солдата со шпагами наголо и статский чин в чёрном плаще, треуголке и в машкерадной маске на лице. Видимо секретные причины заставляли его скрывать свою наружность.

Князь глядел на нежданных гостей во все глаза, но ни единым признаком не выдал своего волнения.

– Кто будете и по какому поводу?

Статский подал ему свиток, чинно промолвил:

– Извольте прочесть. Тут всё изложено.

Малышевский развернул бумагу, близоруко сощурился:

– Прошка, посвети. Быстрее, стервец!

Лакей подошёл ближе, приподнял подсвечник и, стоя в такой позе, пытался заглянуть за спину хозяину.

По мере чтения князь мрачнел сильнее и сильнее. Закончив, вернул бумагу статскому, обиженно прошлёпал губами:

– Обыск?! У меня обыск?!

– Точно так, – откозырял человек в маске и убрал свиток за пазуху. – Приказано приступить к обыску незамедлительно.

– Я… я буду жаловаться! Самой матушке-императрице отпишу… Я во дворец вхож. Малышевских по всей России знают, – забормотал князь. – Сие – чудовищная ошибка! Я ни в чём не виноват.

– Виноват – не виноват, меня это не касается, – повёл плечами статский. – Благодарите Господа, что выдано предписание лишь на обыск, а не на ваш арест. Хотя, всё будет зависеть от того, что найдём. Может, ещё вместе прокатимся до Петропавловской крепости.

Он зловеще улыбнулся. И от этой улыбки у князя Малышевского, который когда-то брал штурмом Азов, а под Полтавой по колено в крови стоял, едва не подкосились ноги.

– Вашескородие, – обратился один из солдат, – прикажете начать?

– Давай, братец, – распорядился человек в маске. – Ищи любую компроментацию.

Последнее слово он выговаривал по слогам.

Солдаты вихрями влетели в тёплые сени, застучали башмачищами по лестнице, поднимаясь в людское. Князь, как был – домашнем архалуке, тапочках и ночном колпаке, медленно опустился на колоду для рубки дров.

– Что же такое на свете белом деется? – жалобно проблеял он.

А из дома уже слышался стук переворачиваемой мебели, треск вышибаемых дверей, грохот разбитой посуды и женский визг, переходящий в истерику.

– Простите, сударь, – вежливо откозырял статский. – Я должен подняться к моим людям, не то натворят делов.

– А я? Мне что делать? – потерянно спросил князь.

– Оставайтесь здесь, никуда не уходите. Надеюсь, я могу положиться на ваше слово, и потому не буду оставлять подле вас караул?

– Не убегу, обещаю, – робко сказал Малышевский. – Только не губите, милостивый сударь.

Человек в маске сдержанно кивнул и пошёл в дом, где уже вовсю шёл обыск. Солдаты, не зная усталости, обшаривали особняк Малышевских сверху донизу, ничем не гнушаясь, разве что под юбки женщинам не лезли.

Почему-то более всего их интересовал не кабинет, в котором стояло бюро с крепкими замками, где хранились бумаги (ключей от бюро не спрашивали, замки не сбивали); не широкие полки дубовых шкафов, ломящиеся от книг, а содержимое кошельков да шкатулок с драгоценностями князя, его супруги и дочерей. Вот только испуганные до смерти хозяева смогли осознать не сразу. Далеко не сразу.

Давно уже закончился обыск. Не найдя крамолу, но наведя немалого страху, солдаты и статский удалились, унеся несколько узлов, в котором бренчало и звенело богатство семьи Малышевских, дедами и прадедами нажитое.

Князь пил у себя в спальне сердечные капли, выписанные немецким лекарем, а потом долго молился перед старинными образами, вознося благодарность Господу, что всё обошлось благополучно, что его не заарестовали и не повезли в крепость.

Рядом тихо плакала и молилась жена, а за стеной в четыре ручья ревели дурёхи дочери.

Глава 6

Связанного по рукам и ногам Хрипунова они положили на телегу, временно реквизировав её у рабочей артели, мостившей дорогу. Услышав, что повозка требуется для нужд Тайной канцелярии, мастеровые помогли загрузить беглеца.

Не спеша тронулись. Телега грохотала и подпрыгивала на недоделанной мостовой. Помощник архитектора и артельщики долго смотрели ей вслед.

Фёдор успел оклематься. Лежа на спине, смотрел в затянутое облаками небо и зачем-то ухмылялся.

– Чего лыбишься? – спросил Турицын, шедший сбоку.

Ухмылка пойманного сбивала с толку. Не с чего Хрипунову было радоваться. Впору унынию предаваться.

– Больно ловко меня малец твой приложил, – признался Фёдор. – Как его кличут?

– Иван Елисеев. С сего дня копиистом в Тайной канцелярии служит. Веди себя прилично, не то он ещё какой-нибудь кунштюк на тебе спробует, – пообещал Василий.

Сам же герой происшествия шёл молча, скромно потупив взор. Будто и не было поединка, который произвёл на невольных зрителей столь неизгладимое впечатление.

– Меня только батька мог боем бить, да и то, покуда мы с ним ростом не сравнялись, – с задумчивым выражением произнес Хрипунов. – А уж потом, как подрос я, никто со мной более потягаться не мог. Ни разу поражения не терпел. Думал, что до самой старости не потерплю.

– Тебе до старости ещё дожить надобно, – вздохнул Турицын. – После твоих вытворений, спустит с тебя Хрущов три шкуры. А то и сам Ушаков…

– Может, обойдётся? – слабо веря в свои слова, предположил беглец.

– Не обойдётся. Дров ты наломал много, Федя, – заверил Василий.

– Не так уж и много.

– Погодь, – словно очнувшись, сказал Иван.

Он склонился над связанным.

– Фёдор, хочешь, чтобы всё обошлось?

– Спрашиваешь, – криво усмехнулся тот. – Одно не пойму – к чему спрашиваешь?

– Мы тебя развяжем, а телегу отпустим. Только дай слово, ерепениться не станешь и пойдёшь с нами по-хорошему.

– Слово-то я дам, не жалко. Токмо как с дракой быть?

– Дракой? Какой ещё дракой? – сделал удивлённое лицо Елисеев. – Не было ничего. А ежли и было что, так мы с Василием давно уже позабыли. Правду я говорю, Василий?!

Турицын кивнул.

– Истину глаголешь – забыли.

– Видишь, Фёдор, ничего не было и быть не могло, – продолжил Елисеев. – Как в крепость приедем, ты в ножки их скородию господину Хрущову упади, да покайся. Авось, ничего тебе не будет. Пройдёт гроза мимо. С кем не бывает…

– Христом-богом клянусь, так и сделаю, – затряс головой Хрипунов. – А я добро помню, и то, что выручить меня хотите, не забуду вовек.

Хрущов принял его неласково. Даже сквозь закрытые тяжёлые двери секретарской было слышно, как бранится и топает ногами Николай Иванович. Разве что стёкла в окнах не дрожали.

Все бывшие в тот момент в присутствии канцеляристы, вскинув головы, вслушивались в громы и молнии, которые метал секретарь в нерадивого подчинённого. Наконец, отбушевало. Наступила тишина.

Иван вскинул голову. Возле их конторки стоял Хрипунов, комкая в руках мужицкий колпак.

– Обошлось, – умиротворённо произнёс он.

– Совсем-совсем обошлось? – спросил Елисеев.

– Можно сказать, что совсем-совсем. Одной трети жалованья за сей год лишили, да велели десять плетей всыпать в назидание. Пойду к кату договариваться, – подмигнул Хрипунов и ушёл.

– Зачем ему с катом договариваться? – спросил Елисеев у Турицына.

Тот засмеялся.

– А как иначе?! Рукомесло палаческое – особое. Любое наказание так повернёт, что оно каким хочешь боком выйдет. Кат, коли будет у него такое желание, детину навроде Федьки с десятка ударов до смерти запорет. А может так всыпать, будто и не били вовсе, а токмо погладили, хотя любой, кто экзекуцию сию узрит, посчитает, что лупили со всей силы, ажно мясо по углам летело.

Смотреть экзекуцию выгнали всех свободных канцеляристов. Как сказал Хрущов – в назидание. От стыда подальше «вразумляли» не на улице, а в нарочито отведённых покоях, без лишнего глазу.

Хрипунов обнажился по пояс, лёг на широкую лавку, закусил зубами нарочито изготовленную палку. По ухмылке на Федькиной роже Ивану стало ясно – с катом они сговорились.

Пришёл заплечных дел мастер Максимка Окунев – палач бывалый, многоопытный, разодетый, будто боярин. Вытащил из ушата с водой плётку о двух хвостах, повертел-покрутил в руках, проверяя справен ли инструмент.

– Жги, не тяни душу, – велел присутствовавший при наказании секретарь Хрущов.

Зрители инстинктивно подались назад. Свистнула, рассекая воздух, плеть. Дёрнулся, замычал Хрипунов, на голой веснушчатой спине его появились первые кровавые отметины.

Иван сам не понял, как зубами заскрипел: хоть не его били, но даже смотреть было больно.

– Поделом разбойнику. Жги ещё! – приказал развеселившийся Хрущов.

Кат вошёл в раж, взмахнул рукой. Ударил плетью, потом ещё и ещё. Задрожал, застонал от боли наказуемый.

– Четыре было, шесть осталось, – отсчитал секретарь.

Плеть с резким шлепком впечаталась в кожу, обагрилась кровью.

– Пять. Лупи, да покрасивше.

Максимка вскинулся, ударил по-хитрому, с вывертом. Федька от боли выпучил глаза и ненароком выронил изо рта палку. Иван подобрал её, помог несчастному снова закусить «кляп». Тот благодарно кивнул.

Отсчитав положенные десять ударов, кат убрал плётку в ушат. К распятому на лавке Хрипунову подсел маленький сухонький старичок – лекарь Мартин Линдвурм. Он протёр спину мокрой тряпицей и накрыл холстиной.

– Ему отшен нужен покой. Фюнф … пять минутен. Пошалуй, шуть-шуть больше, – на ломаном русском произнёс лекарь.

Канцеляристы вышли из комнаты. Остались только Елисеев и Турицын.

Иван склонился над неподвижно лежавшим Федькой. Тот даже стонать перестал.

– Что, тяжко было?

Тот поднял голову, задорно посмотрел на Елисеева.

– Терпимо, вьюноша, терпимо. Ласково Максимка со мной обошёлся, но вдругоряд сказал, жалеть не будет – кожу на ремни распустит. Он такой, врать не станет.

– А Хрущов не догадался, что вы с катом сговорились?

– Может, и догадался, но как докажешь?

Хрипунов неожиданно легко приподнялся, сел на лавке, укутавшись в холстину.

– Выпить бы сейчас, – мечтательно произнёс он.

– Валяй, пей, – кивнул Турицын. – Хрущёв тебе ещё десяток плетей пропишет.

– Токмо оно и держит, – согласился наказанный. – Но пить всё равно хотца. Сегодня после службы веду вас в кабак. С меня причитается.

– Ещё как причитается. У тебя деньги-то хоть есть? – спросил Василий.

– Найду, – пообещал тот и встал на ноги, хрустнув суставами.

Слово сдержал. Вечером они отправились в давно облюбованный кабак. Пошли вчетвером – Хрипунов не мог не пригласить палача, по чьей милости не валялся нынче больным, а ходил на своих двоих да припрыгивал.

Пока добирались, всё больше молчали каждый о своём. Не будь с ними Максимки Окунева, Иван обязательно поспрашивал бы канцеляристов про житьё-бытьё, о том, чего нужно бояться, а чего не стоит. Не зазорно опыт чужой перенимать.

Присутствие ката его стесняло. Человек он вроде порядочный (взял да помог Хрипунову, причём забесплатно), но всё ж незнакомый.

Сели за один стол, заказали выпить, и закусить. Брали что попроще да подешевле. Денег с собой у Хрипунова было самую малость.

Иван сразу сказал, что хмельного в рот не возьмёт, с детства такой зарок себе дал. Федька в ответ повёл плечами:

– Смотри, паря. Нам больше достанется.

Народу в кабаке было полно – яблоку не упасть. Разный люд пришёл сюда сегодня усы и горло промочить, но больше всего было матросов: находился кабак вблизи от гавани. Тихо пить те не умели. Надирались, горланя песни, а по углам то и дело вспыхивали мелкие потасовки, которые пока что гасились твёрдыми кулаками кабатчика и двух его откормленных (кровь с молоком) подручных. Они же следили, чтобы никто не расплатившись на улицу удрать бы не смог.

Турицын и Хрипунов с удовольствием раскурили трубочки. Кат не был большим охотником до этой забавы, Иван так и вовсе не жаловал.

Подносчики расставили на столе заказанную водку и немудрённую закусь. Голодный с самого утра Елисеев оглядел блюда, сделал выбор и принялся уплетать принесённую рыбу и хлеб. Быстро наевшись, довольно погладил живот, убрал ноги под лавку.

Хорошо. И спешить некуда. Никто дома не ждёт, выволочку не обещает.

Жить можно, хоть и непривычно без папеньки с маменькой.

Прилично «клюкнувшего» Окунева потянуло на разговоры. Поискав глазами собеседника, выбор остановил на Василии. Тот сидел подбоченившись и перебирал рукой квашеную капусту в широкой миске.

– Как думаешь, ремесло моё полезное или нет?

– Полезное, – важно кивнул Турицын. – Без ката ни допросить как положено, ни наказать заслуженно. Без палача, что без рук.

– Коли так, скажи, почему ремесло моё, для обчества столь полезное, так ценится низко?

– С чего бы низко? – удивился захмелевший не меньше ката Турицын.

– А ты посуди сам. Тебе вот какое жалованье положено?

– Сорок пять рубликов в год, – икнув, сообщил Турицын. – За старание могут и больше доплатить.

– Видишь, – протянул палач, раздув ноздри. – А мне всего восемь рублей платят. Справедливо?

Василий помотал головой.

– Несправедливо, Максим. Ой, как несправедливо.

– И я так думаю. Не уважают нас, катов. Из всех канцелярий у вас жалованье самое большое. А у нас? Я раньше в Вышнем суде служил, получал там дюжину рублей в год, да еще два четверика муки и гарнец крупы в месяц и два фунта соли в год. Теперь только деньги, да и тех на четыре рублика меньше.

– Так вы бы, дядя Максим, с Ушаковым бы поговорили. Обсказали бы ему, что и как, – предложил Иван.

– Не поможет, – вздохнул палач и загрустил сильнее.

– Врёшь ты, – вмешался Хрипунов. – Платили тебе не двенадцать рублей, а десять всего. Сам рассказывал. Забыл что ли? – Он дружески толкнул ката плечом. – Хватит, дружище, тосковать. Давай лучше душу окропим.

Он снова разлил водку по граненым стаканам.

Глава 7

После кабака всей компаний пошли к Турицыну. Там от нечего делать (хмельного Василий дома не держал) разыграли несколько партеек в «карноффель»[4]. Ивану, как новичку, в картах везло. Хорошо, играли не на деньги, иначе бы Елисеев раздел трёх партнёров догола.

У Турицына же и остались ночевать.

Утром у всех, кроме Ивана жутко болела голова, гостеприимный хозяин лечил страдальцев капустным рассолом. На службу прибыли вчетвером, слегка пошатываясь от утренних порывов ветра.

Палач сразу ушёл отсыпаться. Надобности в нём сегодня не было. Допросы с пристрастием в Тайной канцелярии велись далеко не каждый день.

Хрипунов умел спать с открытыми глазами. Как сел в позе филина, так и остался сидеть, вытаращив зенки в стену напротив. Будто о чём-то задумался.

Турицыну, хоть это и была его обязанность, не хотелось показываться секретарю, и он вместо себя отправил Елисеева.

– Сходи, брат. Сделай милость. А то мне с такой рожей к нему лучше не соваться. Вот к полудню оклемаюсь, тогда и…

Договаривать не стал.

Хрущов был не один. На его стуле расположился Ушаков с донельзя озабоченным видом и что-то объяснял, жестикулируя. Секретарь внимал каждому слову всесильного главы Тайной канцелярии (разве что в рот не глядел), и время от времени делал пометки в большой книге, похожей на амбарную.

При виде Елисеева они странно переглянулись, будто о чём-то договариваясь, затем Андрей Иванович деловито кивнул. Тусклая мина с его лица разом исчезла.

– Вот что, Елисеев, сам Господь тебя сегодня послал. Сослужи-ка нам службу. Даже не нам, государыне нашей! – торжественно объявил Ушаков.

У Ивана аж запело на душе. Не в переписывании канцелярских бумаг видел он своё назначение. Хотелось проявить себя, заслужить почёт и уважение. Но для этого нужно было настоящее дело. А уж за Елисеевым не пропадёт.

– С превеликим удовольствием, ваша милость, – обрадованно сказал молодой человек. – Готов выполнить любое приказание.

– Тут, братец, понадобится не токмо рвение, а ещё и деликатность, – завёл издалека Ушаков. – Придётся расстараться.

– Расстараюсь, ваша светлость. Истинный крест, – побожился Елисеев. – За ради матушки-царицы к любому испытанию готов.

– Молодец, голубчик. Поедешь тогда в дом Алунтьевой. Знаешь такую?

Иван отрицательно помотал головой.

– Вот и познакомишься. Она же тебе и скажет, что нужно сделать. Знай, что поручение сие важности небывалой. Не каждый день Митридаты пропадают, – Ушаков усмехнулся.

– Неужто из родни кто-то пропал… Митридат этот? – спросил, загораясь служебным рвением, Елисеев.

– Можно и так сказать, – согласился Ушаков. – Ведьмы навроде Алунтьевых всегда с Митридатами эдакими в родстве состоят.

– Ведьмы? – удивился юноша. – Так может дело сие к Синоду имеет больше касательства?

– С ведьмой я погорячился, – смеясь, сказал глава Тайной канцелярии. – Алунтьева – хоть и перечница старая, но в колдовстве не замечена. Другие у ней таланты. Больно уж сказки хорошие рассказывает. За то её императрица наша привечает. Почитай, каженную ночь Алунтьева в спальне матушки Анны Иоанновны пребывает, чтобы развлечь императрицу сказкой какой или побасенкой. Потому и отношение к сей особе по возможности пиетическое.

– А Митридат кто? Тоже сказочник? – спросил сбитый с толку Иван, вызвав у Ушакова новый приступ смеха.

Правда, теперь глава Тайной канцелярии хохотал не в одиночку. Ему со всем усердием потакал и Хрущов. Отсмеявшись, Андрей Иванович пояснил:

– Митридат – любимый котяра Алунтьевой. На днях куда-то запропастился. Старуха от расстройства чувственного занедужила, во дворце ко мне за помощью обратилась, когда я у государыни с докладом был. Кому другому я бы отказал, а тут, братец, не отвертишься. Пищи, но выполняй! Любит уж больно матушка-императрица бабку Алунтьеву. Почитай с самнего детства знает, на коленках у ей когда-то сиживала, под колыбельные её почивала. Ну как откажешь?

– Никак не мочно отказать, – подтвердил Хрущов.

Ушаков продолжил:

– Такие вот дела, брат Елисеев. Енто тебе преамбула была, а теперь амбулу слухай: надо ехать к Алунтьевой и кота того сыскать.

– А ежели я не найду? – испугался Иван, у которого в голове смешались, не желая укладываться, старуха-сказочница, пропавший кот, государыня и Ушаков.

– Найдёшь Митридата. Из кожи вылезь, ужом извернись, но кота сыщи! Хоть вынь его да положь! – железным тоном произнёс генерал.

Иван щёлкнул каблуками.

– Слушаюсь, сударь!

– Сразу бы так. А то «не найду, не найду», – раздражённо передразнил Ушаков. – Прикажу – из-под земли достанешь! Служба у тебя такая, Елисеев. Помни, вьюноша!

Успокоившись, он откинулся на спинку стула.

– Для тебя уже экипаж приготовлен. На нём поедешь к Алунтьевой. Да поспешай! Промедление смерти подобно. Бабка сильно сдала. Коли умрёт от расстройства, матушка-императрица сему не обрадуется. Не подведи, брат Елисеев. Можешь поверить старику – дело государственной важности. И на носу себе заруби – в нашей службе малых поручений нет.

Вконец запутанный и расстроенный Иван вышел на улицу. Не такого задания он ждал – искать пропавшего кота какой-то сумасшедшей старухи. Велика ли будет честь тому, кто за это возьмётся!

У крыльца действительно ждал приготовленный экипаж – чёрная карета без гербов. Кучер, самой ни на есть учёной наружности, почитывал свежий нумер «Санкт-Петербургских ведомостей».

Не знал того Елисеев, что после его ухода Ушаков с Хрущовым чуть ли не перекрестились от радости. Молодой сопливый копиист был лучшим выходом из положения, чтобы и честь не уронить, и поручение выполнить.

Прибыв к дому старухи, Иван обнаружил, что попасть внутрь не может. Никто не открывал. Парадная дверь уже ходила ходуном от его ударов, однако к ней никто не спешил подойти, хотя жизнь в доме теплилась. Елисеев был готов побиться об заклад на что угодно.